Попов Георгий. За тридевять планет

   А после того, как внук помахал ручкой и отбыл для дальнейшего прохождения службы, дед Макар вообще помешался на космосе. И дома и в гостях - всюду один разговор: космос да космос... Раза два заходил в редакцию местного вещания, здоровкался с каждым в отдельности, усаживался чин чином, как полагается, и начинал разъяснительную работу.
   - Я полагаю, там,- кивок вверх,- есть жизнь. Если бы там,- опять кивок вверх,- не было этой самой жизни, то, скажите на милость, зачем нам туда рваться? Что мы там, сапоги забыли? - И дед Макар, страшно довольный "сапогами", заливался детским смехом.
   - Ну, дед, после Эриха Деникена это уже не открытие,- мягко замечали хлопцы.
   - Ты мне своим Деникеном не тыкай! - вскипал дед Макар.- Я этих Деникенов в гражданскую как тебя видел. И ничего, жив остался.
   - Так этот же Деникен совсем другой Деникен. Этот же Деникен ученый, мировая голова, можно сказать... Ты почитай, что он пишет. "Есть жизнь!" И скажет, честное слово... Там,- кивок вверх,- этой самой жизни столько, что от нее никому житья нету! - И хлопцы зачитывали тот самый отрывок из журнала, который уже известен читателю.
   Слушая, дед Макар все ближе и ближе подвигался к микрофону, надеясь, что его опять запишут "на интервью", но - увы! - счастливый случай не повторился.
   Бывали и дельные советы, не без того. Однажды, это было за день до отъезда, я совершал обычную утреннюю пробежку. По улице Крутишинской, гляжу, наперерез мне чешет дед Макар - только посошок в руке мелькает. Я сбавил скорость, перешел на шаг, остановился. "В чем дело?" -думаю. Дед Макар между тем тоже остановился, перевел дух и, тыча посошком куда-то в небо, заговорил: - И главное, когда прилетишь, ребятню к аппарату не подпускай, чуешь? А то отвинтят какую-нибудь гайку, и шабаш, обратно не воротишься.
   О ребятне, признаться, я и забыл, то есть не то чтобы совсем забыл, а как-то в мыслях не допускал, что и там, на тех планетах, придется страдать от ребятни.
   Ну, здесь куда ни шло, думаю, а там-то, там-то...
   Я схватил руку деда Макара и потряс ее с чувством, совершенно искренним, кстати сказать, и побежал дальше, размышляя о том, как много неожиданного и непредвиденного ждет нас на других планетах.
   V
   День отъезда был для меня особенно волнующим [По мнению Шишкина, речь идет об отъезде в Звездный городок].
   Я встал рано, вместе с теткой Соней, и обошел дорогие места. Надо заметить, что этот день мы держали в тайне, чтобы не вызывать волнений в публике, но многие догадывались или предчувствовали (у нас ведь умеют и предчувствовать) и смотрели на меня с обостренным, я бы сказал - жадным любопытством.
   - Что ни свет ни заря? - спросила тетка Соня, разжигая дрова в печке.
   - Не спится что-то,- сказал я.
   Тетка Соня понимающе покачала головой и, потоптавшись у шестка, продолжала:
   - А может, блинов испечь?
   Я сказал, что от блинов не откажусь, и... вышел из дому. Но за воротами свернул не налево, а направо, потом пересек улицу и подался через березовую рощу...
   Куда? Я и сам не знаю. Мне было все равно куда идти, просто хотелось идти и идти, ощущая под ногами привычную почву, то есть землю, вдыхая привычный воздух, пронизанный утренней свежестью, и видя чистое небо, стройные березки с резными листьями и кусты желтой акации - словом, все, что красит нашу планету.
   Деревня еще просыпалась, вовсю горланили петухи, пахло жареным и пареным, позвенивали ведра у колонок, и все это было так хорошо, что и сказать нельзя.
   Я даже заколебался... Что тебе, думаю, та планета? На этой плохо, да? Сто тридцать миллиардов живых миров... Обрадовали, называется! Да это все равно, как если бы мне посулили сто тридцать миллиардов рублей. Что бы я стал с ними делать? Да и чепуха все это, может быть, насчет миров-то, досужая фантазия ученых (или ученого) из Алабамы, которым нечего делать, вот они и считают эти живые миры с высокоразвитой цивилизацией.
   А если и не выдумка, не фантазия, допустим, все так и есть, что из того? Мне ведь нужны не сто тридцать миллиардов планет, а одна, только одна планета, на этой планете не сто тридцать миллиардов деревень, а только одна деревня (или город), и в этой деревне (допустим, что деревне) не сто тридцать миллиардов домов, а лишь один дом, один-единственный, желательно со всеми удобствами и... достаточно высокими потолками. И у меня есть эта планета, есть деревня и есть дом, пусть этот дом принадлежит тетке Соне, неважно, мне в нем тоже ведь нашлось местечко... Так чего мне еще надо, какого черта, спрашивается? Удобств? Не всем же с удобствами. Один с удобствами, другой без удобств, это кому как пофартит.
   Когда я дошел до черта, то вздрогнул, поднял голову и увидел, что я не в березовой роще, а на улице, и рядом стоит Фрося, сестра капитана Соколова. Она шла наперерез с пустыми ведрами, вдруг остановилась и даже попятилась, пропуская меня. Я тоже остановился, протянул руку (мне хотелось ощутить тепло женской руки), но Фрося попятилась.
   - Ой, Эдя, ты хворый!
   - Я? Хворый? Ты что, смеешься? - сказал я, а сам почувствовал, что, и правда, хворый, то есть почти хворый, недаром и сердце так бьется.
   - И белый какой-то...- Фрося взяла меня за руку повыше кисти, чтобы пощупать пульс. Я не стал возражать. Наоборот, этого-то мне и надо было.
   Фрося считала про себя, шевеля губами, а я смотрел на нее и жалел, что пренебрег ею.
   - Белый - это пройдет,- говорю,- белому нетрудно стать красным, особенно в наше время...- Говорю, а сам чувствую, что еще минута, и я начну объясняться Фросе в любви. Так и так, мол, я люблю тебя, как никто не любил, ты моя единственная и ненаглядная, и я готов носить тебя на руках. Но такого рода объяснения не входили в мои расчеты, да и Шишкин наверняка бы не одобрил, и я простился и зашагал дальше.
   - Погоди, дай пульс сосчитать,- сказала Фрося, пожирая меня глазами.
   - Потом... В следующий раз,- крикнул я, оборачиваясь к ней слегка, так сказать, вполголовы, лишь бы видеть, что она предпринимает, какие шаги.
   К счастью, Фрося ничего не предпринимала, то есть ничего такого, что грозило бы моей независимости. Только подошла к колонке и принялась качать воду. Я слыхал, как вода плещется через край, и остался доволен.
   Говорят, когда через край, это к добру.
   "А Фроси-то на тех планетах может и не быть, - подумал я.- Да и наверняка ее там нет, на тех планетах, это даже глупо - сто тридцать миллиардов Фрось!". Мне стало как-то не по себе. К счастью, тут я вспомнил о долге, о том, что не я, так кто-то другой, а полетит, должен полететь, иначе нельзя, и решительно отмел, точно отрубил, все сомнения и колебания. На душе сразу отлегло.
   "Ваялся за гуж, не говори, что не дюж, Эдя! Да и поздно, поздно... Карета подана, бойкие, необгонимые кони нетерпеливо бьют копытами, и мир, все человечество, только и ждет, когда ты гикнешь на них, стеганешь по ним кнутом и полетишь, полетишь в неведо мые просторы",- так, несколько высокопарно, рассудил я, подбадривая себя. Помню, мне это и самому понравилось, особенно про коней, нетерпеливо бьющих копытами, и про человечество, которое только и делает, что ждет, будто ему больше делать нечего. В тот момент я искренне пожалел, что нет аппарата, который бы записывал мысли. Ведь зачастую мы думаем умнее, чем говорим. Куда умнее!
   После обеда я почувствовал, что изрядно отяжелел и что мне, пожалуй, надо бы отдохнуть. Я так и сделал. Разулся, прилег на диван и скоро уснул, крепко уснул, но спал недолго, минут тридцать, не больше.
   Когда я проснулся, тетки Сони уже не было, смоталась куда-то к соседям, должно быть... Мне жаль было уходить, не простившись с нею, но и задерживаться я не мог.
   И вот тут-то опять случился конфуз или что-то вроде конфуза. Ноги мои вдруг стали ватными. Не слушаются, и хоть ты что. У меня было такое чувство, будто я разрываюсь на две части: мысль рвется, а ноги не пускают. Но я и тут пересилил себя и пошел, пошел, улыбаясь встречным, мысленно прощаясь с дорогими мне местами.
   Шишкин, конечно, догадался, что со мной творится что-то неладное. Он потрепал меня за волосы, похлопал по плечу, словом, подбодрил, как мог, потом поднес стаканчик вина, сдобренного для крепости спиртом, а за полчаса до отъезда заставил проглотить две или три успокаивающие таблетки. Настроение у меня, и правда, поднялось. Во всяком случае, когда наступила решительная минута, я сам, без всякого принуждения, залез в машину и захлопнул за собою дверцу.
   Глава четвертая
   И все...
   Дальше было два слова - "шофер нажал ", и на этом последняя запись обрывалась.
   Я не знал, как быть. Потом сел и написал письмо Шишкину. Поблагодарил за посылку и дипломатично завел речь о том, что, мол, это за бумага, откуда она взялась и не остались ли у вас еще какие листы. Если, мол, остались,шлите сейчас же. Немедленно. И боже вас упаси порвать, утерять или пустить на какую-либо нужду хоть листок или обрывок листка.
   Через месяц пришла другая посылка. На этот раз листов было больше, гораздо больше. И бумага отличалась от прежней. Она была не розоватая, а голубоватая и качеством, кажется, получше. Я начал читать - и уже не мог оторваться.
   Правда, кое-что меня и огорчило. Как читатель помнит, третья глава кончается на том, что Эдик поехал...
   Куда? Зачем? Об этом мы можем только догадываться... Если в Звездный городок (поверим Шишкину), тогда другое дело. Но тут встает новый вопрос: почему не рассказать о Звездном городке, как он рассказал о деревне и деревенщиках?
   Впрочем, возможно (даже наверняка), Эдик и рассказал, куда поехал и что с ним было там, куда он поехал. Возможно, это и составило содержание четвертой главы, которая была задумана, но осталась неосуществленной,трудно сказать... Однако чего нет, того нет, а на нет и суда нет. Пропустим и мы какой-то период из жизни Эдика Свистуна (во всяком случае, д"" тех пор, пока не обнаружатся новые документы) и перенесемся вместе с ним сразу за многие-многие миллиарды километров.
   Итак... Но это уже не я - это Эдик продолжает свое повествование. Ему я и передаю слово.
   Глава четвертая
   "Что ни говори, Эдя, а тебе явно повезло", - говорю я самому себе. Итак, я на другой планете.
   Механизмы сработали, как часы, и мой корабль опустился в большом лесу, состоящем из берез и сосен.
   - Э-э, да я, кажется, проголодался! - сказал я и, достав разноцветные питательные тюбики, приготовленные еще на той планете [Имеется в виду наша планета, Земля], утолил голод.
   Потом я наклонился к иллюминатору и стал наблюдать за окружающей действительностью. Березы и сосны слегка покачивались. Это, конечно, ветер их покачивает, а ветер возможен лишь при наличии атмосферы, подумал я.
   Потом я заметил, вернее, не заметил, а словно бы почувствовал некое движение - как будто что-то мелькнуло и пропало, и больше не показывалось,и я решил, что это просто-напросто мне почудилось.
   Однако я не ослабил, а, наоборот, удвоил внимание и скоро убедился, что на планете, куда я попал, есть кое-какая жизнь. В иллюминатор я видел зеленые листья берез, сами белокорые стволы, похожие на мраморные колонны, видел усыпанные шишками ветви сосен и дальше, вернее, ниже - какие-то тропинки, проторенные неведомо кем. Я подумал, что это наверняка млекопитающие. Ни птицы, ни тем более насекомые не способны проторить таких тропинок.
   - Ого-го-го! - закричал я во весь голос и засмеялся, поняв, как это глупо. Корабль со всех сторон непроницаем, кричи не кричи - никто не услышит.
   И вдруг внизу, в мелком сосоннике, опять что-то мелькнуло. Теперь я был настороже и успел разглядеть, что это "что-то" рыжего цвета и, кажется, с рогами. Меня страшно заинтриговало. И хотя время было раннее, сумерки еще не успели рассеяться и с высоты, на какой я находился, видно было плоховато, я усилил наблюдение, то есть просто-напросто впился взглядом в тот мелкий сосонник, и скоро увидел крупное животное черно-бело-рыжего цвета, похожее на нашу корову.
   Если даже планета окажется необитаемой, то есть совершенно безлюдной, ты не пропадешь, Эдя, подумал я. Приручил же Робинзон Крузо диких коз, почему бы тебе не приручить диких коров.
   И наконец - о, господи, боже милостивый... Но не подумай, читатель, что за время полета я стал верующим, нет! Если бог и есть, то, как ты сам понимаешь, он остался там, на Земле, в ее высоких сферах, так сказать, здесь же... Впрочем, и здесь ведь, может статься, у кого-то есть бог - свой бог,однако ему-то я уже не подчинен и не подвластен, дудки!.. И наконец, гляжу, над лесом пролетела, не шибко размахивая крыльями, наша ворона, то есть она, разумеется, здешняя, эта ворона, но настолько похожа на нашу, что мне так и хотелось назвать ее нашей и сказать ей что-нибудь приятное.
   Я окончательно уверовал в то, что здесь есть атмосфера, а проще говоря - воздух, который так необходим для дыхания. Весь вопрос теперь заключался в том, что это за воздух. Если в этом воздухе вместо кислорода какая-нибудь дрянь, не очень-то и обрадуешься.
   Вот почему, прежде чем спуститься вниз, я перелез в запасной отсек корабля и, не выпуская из руки дверки, чтобы в случае надобности тотчас жа захлопнуть ее, осторожно высунул голову наружу.
   К счастью, захлопывать дверку не пришлось. Воздух был как воздух, совершенно бесцветный и прозрачный, и всякие ароматы били в нос с такой силой, что у меня кепка чуть не слетела с головы. Я потянул в себя и более или менее ясно ощутил запахи березы, сосны и... земляники. Да-да, и земляники! Боровой, ядреной, той самой, что выставляет напоказ свои красные бока в бело-желтых крапинках. Впрочем, это на Земле она выставляет бока напоказ, а здесь... А здесь, может, и не выставляет, это надо было еще проверить.
   Помню, там, на Земле, когда мы выпили и закусили, капитан Соколов рассказал странный сон. Будто бы прилетает он на другую планету, на какую и сам не знает, только та планета будто бы точь-в-точь как наша. И лес, и река, и рожь у дороги. Ну и люди, разумеется... Будто бы говорят, и он все понимает. Он (то есть капитан Соколов) спрашивает: "А земляника у вас есть?" Люди переглядываются. Дескать, что это за штука? С чем ее едят? Он объясняет: мол, ягода такая, красная-красная... Пожимают плечами. Нет у них земляники, они про нее и слыхом не слыхали... И такая вдруг тоска его взяла, такая тоска, что он - на корабль и... проснулся.
   - Ого-го-го, капитан! - заорал я во все горло.Есть земляника, есть! Ты слышишь, капитан, есть!
   В это время я искренне жалел, что капитан меня не слышит.
   II
   Можно было спускаться вниз. Но прежде чем спускаться, мне надо было установить, как долго я находился в пути. Это важно для науки. Впрочем, и для практики тоже. Возможно, думал я, пройдет немного времени, и наладятся регулярные рейсы между той и этой планетами. Потребуются расписания. А для того чтобы составить расписание, надо знать, за какое время поезд (тогда и космические корабли будут ходить как поезда) проходит от одного пункта до другого.
   Я вернулся в основной отсек, выключил аэроприборы и терморегуляторы (воздух здесь есть, подумал я, и температура за бортом вполне нормальная плюс пятнадцать по Цельсию), потом уселся в кресле, вынул из планшетки блокнот и карандаш и занялся сложными математическими подсчетами.
   Вылетел я с планеты Земля 19 июля 1977 года перед вечером. В главном отсеке у меня висел календарь, листки которого по истечении двадцати четырех часов отрывались сами собой, так сказать, автоматически.
   Сейчас по календарю было двадцать третье июля. Значит, прикинул я, в пути мой корабль находился немногим больше трех с половиной суток, а точнее говоря - восемьдесят шесть часов.
   По нашим, земным понятиям это не так уж много.
   Помню, в десятом классе, во время каникул, мы отправились на экскурсию в Ленинград. Человек десять - пятнадцать, во главе с учителем-историком. Между прочим, этот учитель-историк был известен тем, что на экзаменах каждому пятому задавал один и тот же вопрос: "Какие чулки носил Иван Грозный?" Если даже речь шла о гугенотах или коллективизации сельского хозяйства, он все равно задавал свой любимый вопрос.
   С этим-то учителем мы и отправились в Ленинград, Сначала в Новосибирск, а потом в Ленинград, иного пути не было, и дорога отняла у нас ровно восемьдесят шесть часов! Как вам это нравится?
   Я написал на листке бумаги цифру "86" и умножил ее на шестьдесят. Таким образом я узнал, сколько минут прошло с тех пор, как я покинул грешную Землю. Оказалось, не так уж много - пять тысяч сто шестьдесят... Но в таком деле, как космические полеты, счет идет на секунды, даже на десятые и сотые доли секунды. Поэтому сумму, полученную при умножении часов на минуты, я умножил вторично - уже на секунды, то есть опять на шестьдесят, и в результате у меня получилось уже нечто внушительное, а именно - триста девять тысяч шестьсот.
   Чтобы проверить, не ошибся ли я в подсчетах, я перемножил все снова, только уже в обратном порядке - сумма вышла та же. Точка в точку и тютелька в тютельку, как говорится. Довольный, что учение в средней школе не прошло для меня даром, я откинулся на спинку кресла и глянул в иллюминатор. Глянул и... буквально остолбенел от величия момента, который переживала эта планета. Пока я занимался математикой, туман рассеялся, небо прояснилось и передо мною открылись удивительные дали. Сосны и березы были примерно одинаковой высоты, метров сорока, не меньше, их вершины смыкались, образуя своеобразный ковер.
   Ни дать ни взять зеленое море. Зелень была облита росой ("Ну, ясное дело, туман!" -подумал я) и казалась какой-то особенно сочной и свежей. Вдобавок весь горизонт пылал, точно там расплавили золото, редкие тучки на небе тоже пылали, и роса переливалась и сверкала, как живая, и все это вместе взятое производило сильное впечатление.
   "Там, наверно, восток... Оттуда восходит Солнце... Возможно, сейчас, в эту минуту, оно покажется над вершинами деревьев и ударит мне в лицо",лихорадочно думал я, не отрываясь от иллюминатора.
   И правда, не прошло и минуты, как расплавленное золото вдруг брызнуло слепящим светом и мне даже почудилось, что лес и сам воздух как бы вздрогнули и зазвенели. Я невольно, вернее - инстинктивно закрыл глаза и отшатнулся. Потом, немного спустя, опять приоткрыл их (не открыл, а именно приоткрыл) и осторожно приблизился к иллюминатору. Расплавленное пятно оформилось в круглый шар, и этот шар стал подниматься все выше и выше. Собственно, на моих глазах он только оторвался от горизонта. Но я почувствовал, что он поднимается все выше и выше и будет подниматься, пока не достигнет зенита, а потом начнет опускаться, пока не закатится. Словом, обычная история.
   Но тут меня осенила поразительная догадка. Ведь это не наше, это другое Солнце, подумал я. Раз планета другая, то и Солнце другое... Я опять взял лист бумаги и карандаш и принялся считать. Скорость моего корабля чуть-чуть превышала скорость света и равнялась, в среднем, тремстам тысячам километров в секунду. Семьсот метров, о которых говорил механик Кузьма Петрович,мелочь, пустяк, их можно было и не брать в расчет. Да и сказал он шутки ради... Итак, триста тысяч километров. Я перенес на чистый листок бумаги прежнюю сумму (триста девять тысяч шестьсот) и умножил ее на триста тысяч. У меня получилось девяносто два миллиарда восемьсот восемьдесят миллионов километров.
   Вот какое расстояние я покрыл за каких-нибудь восемьдесят шесть часов!
   Теперь я приглашаю читателя заглянуть в учебник астрономии Воронцова-Вельяминова и посмотреть, как далеко от Земли до Солнца. До нашего, разумеется, земного Солнца. Впрочем, учебника со мною не было, да я в нем и не нуждался. Я с детства любил точные науки и всякие формулы и цифры, даже десятизначные, запоминал с легкостью необыкновенной. Тем более я не мог забыть цифры "149 500 000", то есть, как читатель догадывается, цифры, означающей количество (или число, как хотите) километров от Земли до Солнца. Напрямую, разумеется. Я летел в противоположную сторону, то есть не к Солнцу, а от Солнца, значит, оно находилось теперь...
   Но я уже устал от математики и предоставляю читателю решить эту задачу самому. Мне важно только отметить, что на таком космическом удалении наше Солнце и не разглядишь хорошенько. А если и разглядишь, то оно покажется с пятак или с гривенник, вряд ли больше.
   Нет, то светило, что я видел в иллюминатор, было, определенно, здешним Солнцем. Это открытие меня страшно обрадовало. Ведь я был первым землянином, который видит это, здешнее Солнце и осязает его тепло. Мне почудилось, что все вдруг замерло на планете. Все-все... Как я убедился впоследствии, так оно и бывает. Птицы умолкают, звери останавливаются, как вкопанные, рыбы всплывают на поверхность... Ветер и тот перестает шевелить травы, хлеба, ветви деревьев. Наступает такая тишина, что звенит в ушах. Потому-то мне и почудился странный, как бы плывущий откуда-то издалека звон в тот момент, когда расплавленное золото брызнуло немыслимо слепящим светом.
   - Солнце - это хорошо,- вслух подумал я, снимая коскомбинезон, как мы, космонавты, шутя называли космическую одежду.- У нас на Земле даже огольцы-голопузики поют: "Пусть всегда будет Солнце!" А голопузики не дураки, они зря петь не станут.
   Я положил комбинезон в специальный ящичек, вделанный в корпус корабля чуть выше и правее терморегуляторов, и надел обычный костюм, в котором ходил на Земле. Надо сказать, карманов в нем оказалось пропасть. И сзади, и спереди, и внутри, и снаружи - везде карманы. В нагрудном я нашел расческу в футлярчике.
   Пластмассовую, разумеется. Во внутреннем левом - справку, удостоверяющую, что я действительно землянин и работаю трактористом (не министром, а именно трактористом), а также аттестат об окончании средней школы. Аттестат я не хотел брать. Но Шишкин настоял.
   Без аттестата, говорит, на другой планете и шагу не ступишь, а ты...
   В остальных карманах я обнаружил свежие носовые платки, два блокнота с бумагой в клеточку, три шариковых карандаша по тридцать пять копеек каждый, перочинный ножик с приспособлением открывать бутылки и консервные банки, пуговицу от демисезонного пальто (само пальто осталось там, на Земле) и, наконец... три рубля сорок копеек советской валютой. Трешница поистерлась и заметно лоснилась. Что касается пятаков (сорок копеек были пятаками), то они блестели, как новенькие. "Напрасный груз!" - усмехнулся я, но выбрасывать пятаки не стал. Во-первых, еще неизвестно, как здесь, на этой планете. А во-вторых, и просто жалко.
   Но... пора было расставаться с космическим жилищем. Я выкинул фанерные дощечки на колышках, спустил веревочную лестницу и, преодолевая робость, волнуясь до сердцебиения и одышки, впервые после полета покинул корабль. Спуск произошел вполне благополучно. Коснувшись ногами тверди, я, по правде сказать, оробел еще пуще. А вдруг она, эта твердь, того, а? Однако ничего подобного, твердь была как твердь, и я почувствовал себя несколько увереннее. Расставив дощечки с надписью: "Не трогать - смертельно!" - я стряхнул с пиджака земную и космическую пыль и, расправив плечи, всей грудью вдохнул здешний воздух.
   III
   В первый день я не отходил далеко от корабля. Да, по правде сказать, я и не знал, куда и зачем идти. То сидел, то лежал, то бродил - и все это вблизи, почти рядом. Но и здесь, на этом пятачке, я обнаружил немало такого, что представляет интерес для науки.
   Прежде всего я должен сказать, что почва на этой планете самая обыкновенная. Песок, песок... Трава зеленая, кое-где в ржавых крапинках, и удивительно шелковистая. Деревья тоже как деревья. От наших, земных, они отличаются лишь тем, что выше и толще гораздо, так сказать, кряжистее.
   Березы попадаются метров сорока с лишним вышиной и прямые до самой верхушки. Листья на них тоже крупные и такие же резные и сердечком, как на наших.
   Ползая по земле, я внимательно осматривал и кое-где разгребал поверхностный слой. И что же? Труд мой вознаградился сторицей! Я обнаружил старые березовые листья. Они пожухли, почти сопрели, но сохранили очертания, даже рубчики по краям.
   Вряд ли стрит говорить, как я обрадовался этой находке. Ведь это была не просто находка, а целое открытие. Значит, думал я, березы и здесь меняют листья.
   А если меняют, выходит, и здесь бывает зима. Иначе зачем березам менять листья! А зима - это снег и лед...
   С одной стороны, конечно, красиво. А с другой... Нет уж, увольте, подумал я, на зиму я лучше переберусь на Землю-матушку, где у меня осталось теплое пальто с воротником из черной цигейки.
   Сосны и того выше, то есть раза в полтора, не меньше. Земля усыпана иглами и шишками. Иглы были как иглы и кололись, а шишки - ну по кулаку каждая, честное слово. У нас такие шишки бывают только на кедрах, да и то не подряд. Я взял одну шишку и стал шелушить. Она была пустая. Наверно, выклевали птицы, какие-нибудь клесты, здешние клесты, разумеется.
   Потом я поискал другую шишку, никем не тронутую, вышелушил несколько орехов и разгрыз их. Зерна оказались крупными и вполне съедобными. Я даже затрудняюсь, с чем их сравнить. По вкусу они напоминали наши кедровые орехи, только были еще жирнее и ароматнее. Зерна таяли во рту, как кусочки масла.
   Я уже говорил, что первое, что я почувствовал, когда высунулся из корабля, был запах земляники. Здесь, внизу, этот запах был еще крепче и гуще. Поэтому, бродя туда-сюда, я смотрел в оба, надеясь найти и сами ягоды. И что же? Искать долго не пришлось. Гляжу - там, сям... Одна к одной.
   Ну, скажу я вам, и земляника. "Тебе бы сюда, капитан!" - опять вспомнил я капитана Соколова, охочего до лесных ягод. Крупная, сочная, с янтарными глазками по бокам... Я сорвал несколько ягод - и все, горсть полная. Присев на корточки, я отправил в рот эту горсть, раздавил языком (не разжевал, а именно раздавил) и стал ждать последствий. Но никаких последствий не последовало, то есть я просто-напросто их не почувствовал, а значит, их и не было, этих последствий.