Попов Валерий. Стоп-кадр

Попов Валерий
Стоп-кадр

   Валерий ПОПОВ
   СТОП-КАДР
   Рассказ
   События, о которых я хочу рассказать, произошли со мной во время зимних каникул в деревне, точнее, на селекционной станции, на которую перевели отца после трёх лет работы в институте.
   Станция эта была далеко, за Сиверской.
   ...Народу в поезде оказалось мало. Я сидел у окна. Поезд шёл среди синеватого снежного поля, вспоротого кое-где ослепительно белой цепочкой следов. День стоял солнечный и холодный.
   Я вышел на станции, сразу закрыл лицо рукой от мороза и побежал по узкой тропинке между высокими снежными стенами. Местами от дорожки уходили снежные коридоры с розовым светом в них, гладким примятым дном, длинными параллельными царапинами на стенах. Хотелось пойти туда, но коридоры эти шли поперёк моего пути. Взбежав на пригорок, задыхаясь от мороза, я с удивлением увидел, что коридоры эти никуда не ведут - доходят до горизонта, до леса, и, описав там широкую дугу, идут обратно.
   Стараясь думать об этих странных коридорах, я бежал по тропинке всё быстрее. Лицо стянуло морозом, нос побелел - я это видел, закрывая один глаз. Наконец я выскочил на аллею. Деревья вдоль аллеи стояли высокие, неподвижные, бело-розовые. Люди шли быстро, прикрывая рты шарфами, белыми от дыхания.
   Дома отца не оказалось, и я, секунду подумав, побежал в лабораторию. Отец сидел в своём кабинете в пальто - было холодно - и быстро писал. Увидев меня, он в знак приветствия вытаращил глаза, но продолжал писать.
   Вдоль стен кабинета свешивались метёлки колосьев, на столах стояли прямоугольные жестяные коробки с семенами.
   Я подошёл к папе, увидел, что он быстро заполняет таблицу: "содержание белка в зерне", "стекловидность"...
   Наконец он бросил ручку, довольный, откинулся назад.
   - Видал-миндал? - сказал он, показывая на таблицу.
   - А что... здорово? - спросил я.
   - Ка-ныш-на! - дурачась, сказал он.
   Он поднялся, довольный, заходил по комнате, потом встал у окна, закинув ладони за голову.
   - А давай на лыжах! - сказал он. - Наперегонки!
   Потом мы ходили по территории станции, заходили в лаборатории, оранжереи, отец показывал мне "инте-рес-ней-шие вещи". По дороге мы зашли погреться на конюшню, и мне так там понравилось, что неохота было уходить.
   Вообще, конюшни не отапливаются - считается, что лошади обогревают их своим теплом, - но в тот день по случаю морозов конюх затопил в своей комнате печку - красное зарево дрожало в тёмном коридоре, доходило до дальней стенки.
   Войдя в конюшню, я задрожал от одного только запаха! Ещё раньше, когда мы всей семьёй жили на Пушкинской опытной станции, я всё почти время проводил на конюшне - помогал конюху, чинил сбрую, запрягал и распрягал.
   И здесь, когда я на следующее утро снова пришёл на конюшню, я первым делом рассказал конюху Жукову об этом и стал упрашивать его, чтоб он разрешил мне что-нибудь сделать, например почистить стойла, и потом, абсолютно довольный, вёз тачку с лопатой по проходу, по скользким, мягким доскам пола.
   Убрав стойла, я снова стал приставать к Жукову:
   - Съездить никуда не нужно?
   Но он не отвечал. Наконец минут через сорок он сипло сказал:
   - Знаешь старый телятник?
   - За Егерской аллеей?
   - Там прессованное сено. Сюда привезёшь... Букву возьми.
   Я подпрыгнул от радости: Буква была самая красивая лошадь. Я зашёл в тёмное стойло, вывел за недоуздок Букву, по пути к выходу надел на неё хомут, чересседельник, взял дугу. Выйдя на свет, Буква затрясла головой, заржала. Проведя её через двор, я впятил её между оглоблями саней, запряг.
   Мы проехали по Егерской аллее, проскочили со стуком бревенчатый мост и повернули по узкой дороге к телятнику.
   Вся площадка перед телятником была измята отпечатками разных шин, обуви. Что за странная жизнь бурлит здесь, у заброшенного строения?
   Перекидав в сани спрессованное кубами сено, я примчался обратно на скотный двор, перекидал сено через окно в фуражный отсек, потом распряг Букву и повёл её в конюшню.
   У двухэтажного каменного общежития стояли четыре автобуса - какого-то странного, непривычного вида. Из первого автобуса вылез человек с чёрной бородой и поманил меня пальцем. Слегка испугавшись, ведя сзади Букву, я подошёл.
   - Дело есть, - сказал он.
   - Сейчас... только лошадь поставлю.
   Я вошёл в тёмную конюшню и вдруг услышал, как колотится сердце. Что ещё за дело ко мне у этих людей, приехавших на таких необычных автобусах?
   Походив по тёмному пахучему коридору, чуть успокоившись, я вышел. Бородатый человек при внимательном рассмотрении оказался довольно молодым, борода, видимо, была отпущена для важности.
   - Привет... Ты здешний?
   - В общем, да, - сказал я. - А что?
   - Работаешь? - Он показал в сторону конюшни.
   Я кивнул.
   - С лошадью здорово умеешь! - сказал он.
   Я кивнул, хотя понимал, что пора уже что-то мне сказать.
   - В кино поработать хочешь? - спросил он.
   Я сразу всё понял: и почему он ко мне приглядывается, и для чего эти огромные автобусы!
   Вот это дело, действительно! Не то что сено возить!
   ...Сено можно провозить хоть всю свою жизнь, и в соседней деревне, может быть, будут тебя знать и больше нигде. А тут день работы - и выходишь на мировую арену!
   Я кивнул. Он подумал, потом протянул руку, стащив перчатку:
   - Зиновий... ассистент режиссёра.
   Я молчал.
   - Саша, - спохватившись, сказал я. - А эти автобусы - для съёмок?
   - Именно, - сказал он. - Это вот - лихтваген, осветительную аппаратуру возит, а этот - тонваген - со звукозаписывающей... Камерваген съёмочная. А этот вообще для всего остального.
   ...Действительно, не известно, где ждёт тебя удача!
   Казалось бы, уехал на глухую станцию, хотел отдохнуть - и вот!
   Мы вошли в красный уголок, где сидел почему-то уже обиженный режиссёр.
   - Яков Борисыч, - робко сказал Зиновий. - Отличный сельский хлопец! Видели бы, как распрягает.
   - Это неважно, неважно! - подняв руки, закричал режиссёр.
   - Понимаешь, - сбивчиво сказал мне Зиновий, - мальчик, который должен был у нас играть... заболел. Точнее, мама его стала вдруг против... Точнее, он сам не захотел.
   - Понятно, - сказал я.
   - Что понятно? Что тут может быть понятного-то?!! - закричал Яков Борисыч.
   - Всё понятно, - сказал я. - Мальчик сниматься не может - вам нужен другой.
   Зиновий и Яков Борисыч переглянулись. Потом мы с Зиновием вышли в коридор.
   - В общем, я с ним поговорю, не беспокойся. Иди домой, приходи завтра, часов в одиннадцать.
   - Я могу и раньше!
   - Раньше не надо.
   Я выскочил на мороз.
   Сокращая дорогу, я лез по глубокому снегу. Одно время я чуть не заблудился, только случайно обернувшись, увидел освещённый розовым солнцем угол лаборатории.
   Я вошёл к отцу в кабинет.
   - А я в кино буду сниматься! - сказал я.
   - Ну? Где?! - всполошился отец.
   Я рассказал.
   - О! А ко мне тоже приезжало кино! - толкнув меня ладонью и откинувшись, сказал он. - Программа "Сельский час"! Нет, ты скажи: ты видел или нет?
   - Конечно, - сказал я.
   Утром я проснулся, когда солнце уже ярко светило.
   От крошек под обоями шли по стене длинные тени.
   Я посмотрел на часы. Пол-одиннадцатого!
   Какой-то я мальчик-спальщик!
   Я попил чаю и выбежал на улицу. Для сокращения пути я снова пролез через заснеженный лес и выбрался к гостинице.
   Вся группа стояла у крыльца гостиницы.
   - Куда-то Зуев пропал, - озабоченно озираясь, говорил Зиновий.
   - А я? Я разве не пропал? - подскочил к нему я.
   Зиновий улыбнулся, но ничего не ответил.
   - Ну так когда? - спросил я.
   - Что когда?
   - Сниматься?
   - А-а-а-а. Пока не знаю.
   - А разве вы... с Яковом Борисычем... обо мне не говорили?
   - А-а-а! Ну вообще так говорили... а конкретно - нет.
   - А что же мне делать?
   - Тебе? Вот помоги пока нашему механику.
   - Ладно!
   Зиновий подвёл меня к механику, познакомил.
   - Ну, что будем делать? - спросил я.
   - Местный? - спросил он.
   - Да!
   - Это хорошо. Поможешь мне антенны снимать.
   - Какие... антенны? - Я удивился.
   - Телевизионные.
   - А... зачем?
   - Ты туго, видно, соображаешь, - сказал механик. - Фильм-то про довоенное время!
   - Ну и что?
   - "Что", "что"! Ну и что хорошего будет, если зрители на крышах телевизионные антенны увидят? Додул?
   - А-а-а-а-а - сказал я.
   - А поскольку ты местный, всех знаешь, сможешь, я думаю, всем объяснить: так, мол, надо...
   Я похолодел. Зачем только я сказал, что я местный?
   Никого совершенно не знаю, кроме конюха Жукова, и то вряд ли бы мог его уговорить!
   Я и со знакомыми, честно говоря, ни о чём не могу договориться. А тут людей, которые меня и не знают, уговаривать снять антенны! А здесь сейчас и развлечений никаких нет, кроме телевизора! Люди старались, вон на какие высокие мачты поднимали антенны, и вдруг - снять! Тем более, я вспомнил, сегодня суббота, с утра уже телевизор все смотрят!
   Ну, влип!
   Отказаться! Сказать: не могу. Что не местный я вовсе, а приезжий такой же приезжий, как и они! Что не знаю тут никого, и всё!
   Я собрался уже сказать это механику, но понял вдруг: так и остальное всё рухнет.
   Механик Зиновию скажет, что я ни на что не способен, Зиновий - Якову Борисычу... И так, можно сказать, вишу на волоске, и волосок этот, того гляди... Конечно, всегда можно найти причины уважительные, чтобы что-то не сделать. Но судят-то всех по результатам, а не по причинам, которые помешали!
   Киногруппа, можно сказать, на меня надеется, что я помогу им быстрее съёмку начать, а что я - приезжий или местный - это, видимо, мало кому интересно.
   Ничего! Надо когда-то решаться!
   Наверно, секунды за две промелькнули все эти мысли.
   - Ну, откуда начнём? - сказал механик. - Вот только эту улицу надо...
   - Ах, только эту вот улицу?.. Вот отсюда! - сказал я.
   В первом доме, как мне рассказывал отец, жил комбайнер Булкин лучший рабочий станции. Но по субботам он, слегка выпив, любил бегать за людьми с поленом.
   Мы вошли в сени - и я увидел высокую, до потолка, поленницу!
   Я чуть не упал, но механик втолкнул меня в дверь.
   Все во главе с хозяином сидели за столом и как зачарованные смотрели "Варвару-красу, длинную косу".
   Мы поздоровались, и я сбивчиво рассказал о цели нашего посещения. Булкин долго смотрел на меня.
   Потом, мотнув мне головой, вышел в сени.
   "За поленом", - подумал я.
   - Иди, - толкнул меня механик.
   Я вышел. Булкин прижал меня к поленнице.
   - Кино будешь снимать? - спросил он.
   - Да, - растерянно сказал я.
   - Мне сделаешь роль?
   - С-сделаю, - дрожа сказал я.
   Хлопнув дверью, Булкин вышел во двор. Я растерянно вернулся в комнату. Потом я увидел, что с крыши перед окном стал сыпаться снег, потом стал обрушиваться большими кусками. "Варвара-краса" на экране вдруг задёргалась, потом стала бледнеть и - исчезла. Тёмные полосы быстро бежали по экрану. Стукнула дверь - и появился Булкин, ноги по колено и руки по локоть сверкали снегом.
   - Ты что там сделал? - сказала жена.
   - Антенну снял, товарищи вот просили, - сказал Булкин.
   - А мы что теперь будем делать?
   - Молчать! - сказал Булкин. - Кино - это искусство! Все обязаны ему подчиняться.
   В следующий дом входить было уже легче. Тем более там действительно жила знакомая, папина аспирантка, Майя Николаевна, с ней-то я как раз знал, как разговаривать!
   - Майя Николаевна! - сказал я. - Неужели вы, интеллигентная женщина, настолько уж любите телевизор? Футбол, хоккей! Никогда не поверю.
   Расчёт мой оказался абсолютно точным.
   - Ну что вы, конечно нет! - ответила Майя Николаевна. - У меня абсолютно нет на это времени. Георгий Иванович ставит такие высокие требования, буквально не остаётся ни минуты свободной!.. А Георгий Иванович в курсе?
   - Конечно!
   Механик быстро спустил во дворе шест с антенной, я только держал лестницу, когда он влезал и слезал.
   Дальше стоял бревенчатый дом. Папа рассказывал мне, что это самый старый дом в посёлке и живут в нём двое старичков, Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна, которые работают на этой станции с самого начала. Дом стоял над самым речным обрывом; когда-то он, наверное, стоял дальше, но берег, очевидно, постепенно обрушивался...
   Когда мы вошли на кухню, там была только Любовь Гордеевна. Близоруко натянув пальцем уголок глаза, она разглядывала нас. Потом вошёл Василий Зосимыч, с грохотом свалил дрова у плиты.
   Механик объяснил им, чего мы хотим.
   - А надолго ли? - спросила Любовь Гордевна.
   - Через два дня... честное слово! - пообещал я им.
   - А можно, я полезу? - сказал я механику, когда мы вышли.
   Мы установили лестницу, и я полез. Сначала снег сыпался с крыши за шарф, потом набился в рукава, потом в ботинки, но я лез. Я забрался на самый верх, к трубе. Дом был не такой уж большой, но он стоял у обрыва, и я оказался вдруг на большой высоте.
   Далеко внизу была замёрзшая река, посреди её виднелась колея, и кто-то ехал в санях, лошадь казалась величиной с муху.
   Белые деревья еле различались на том берегу.
   Дальше, за поворотом реки, виднелся чёрный квадратик - прорубь.
   Я стал смотреть антенну. Она была примотана к трубе, и железные тросы-растяжки шли к углам крыши.
   Я взялся за них голой рукой - рука прилипла к мутному тросу.
   Дул ледяной ветер, слезились глаза.
   Я слез к углу крыши, вывинтил штырь с резьбой, на который зацепилась растяжка и который был ввинчен в кольцо, вделанное в крышу. Потом, осыпая снег, перелез на другой угол, вывинтил второй штырь. Потом перелез на другую сторону, во двор, и вывинтил те два крепления. Потом обнял трубу и размотал проволоку, приматывающую мачту к трубе. Высокая мачта стала крениться - я осторожно опустил её верхушку на крышу сарая.
   Вместе со снегом я съехал во двор. Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна так и стояли, глядя вверх.
   - Вот так... всё ясно? - подражая механику, сказал я.
   Руки саднило, лицо одеревенело, по щекам катились едкие слёзы.
   Но дело было сделано!
   Дальше всё было вообще элементарно!
   Ещё до этого люди выходили, заинтересованные, и вот уже собралась среди улицы небольшая толпа.
   - Чего это там?
   - Да антенны убирают. Кино приехало. Кино будут снимать.
   - А чем им антенны-то наши помешали?
   - Да говорят, кино-то про довоенное время. Антенн-то тогда ещё не было, понял?
   - А-а-а. Ясно. Ну что ж, пойду подготовлю всё, раз такое дело.
   А я-то готовился к борьбе, и вдруг оказалось всё так легко!
   Уже в полном упоении я переходил из дома в дом и только показывал людям, куда убрать антенны, чтоб их не было видно.
   Через каких-нибудь два часа я стоял посреди улицы, смотрел: антенн по всей улице не было.
   Всем домам по этой улице обломали, можно сказать, рога!
   Потом мы вернулись обратно в киногруппу.
   - Готово! - сказал Зиновию механик.
   - А как наш юный друг? - спросил Зиновий.
   - Этот? Нормальный парень... Хорошо мне помог.
   Это ещё вопрос, кто кому помог!
   - Ну, поехали, посмотрим, - сказал Зиновий. - Яков Борисыч, поедете смотреть точку?
   Зиновий, Яков Борисыч и оператор пошли к автобусу.
   - А мне можно? - спросил я.
   - Садись, садись! - подтолкнул меня Зиновий.
   Мы расселись в автобусе и поехали, но почему-то не на улицу, на которой снимали антенны, а вниз по извилистой дороге, к реке.
   Автобус съехал на лёд и покатил посередине. Справа поднимался обрывистый берег.
   - Стоп! - сказал вдруг Яков Борисыч.
   Автобус остановился, все вылезли, подняли головы. Оператор вытащил камеру, поставил, пригнулся к глазку.
   Над обрывом виднелись крыши домов - тех, с которых мы только что сняли антенны. Выше всех казался старенький дом Василия Зосимыча, потому что он стоял к обрыву ближе других. Белый дым вертикально поднимался из труб. Все смотрели вверх, и белый пар струями поднимался между поднятых воротников.
   - Ну что ж... годится! - сказал оператор, распрямляясь!
   Годится!
   Я ликовал. Ведь это я убрал антенны, которые могли всё испортить, именно я, пускай об этом никто почти не знает!
   - Так. Где делаем прорубь? - Яков Борисыч вышел вперёд.
   - А есть уже прорубь, - неожиданно для себя проговорил я.
   Все посмотрели на меня.
   - Там, за этим мысом. - Я махнул.
   - Поехали, - подумав, сказал Яков Борисыч.
   Мы обогнули мыс и подъехали к проруби. Все вылезли снова, оператор вытащил свою камеру, треножник, согнулся, подвигал вделанную в камеру маленькую поперечную ручку.
   На обрыве был виден дом Василия Зосимыча и ещё два дома с этой улицы.
   В трёх шагах от нас дымилась чёрная прорубь.
   - Нормально! - откидываясь, сказал оператор.
   - Молодец, мальчик! - Яков Борисыч положил мне руку на плечо.
   Мы сели в автобус. Я был горд. Я посмотрел на Зиновия - и он мне дружески подмигнул.
   Вернувшись обратно, Яков Борисыч, Зиновий и оператор ушли в комнату совещаться. Я, ожидая их решения, ходил в коридоре. Наконец Зиновий вышел.
   - Ну... что? - спросил я.
   - С тобой пока неясно... Надо поговорить.
   - Так давайте - поговорим!
   - Да? - Зиновий посмотрел на меня. - Ну, пошли.
   Мы вошли в комнату Якова Борисыча.
   - Вот, Яков Борисыч, - сказал Зиновий, - предлагается на роль Стёпы.
   Яков Борисыч долго смотрел на меня.
   - Ну-ка... подвигайся чуть-чуть, - сказал Яков Борисыч.
   - Как?
   - Ну, станцуй что-нибудь! - сказал Зиновий.
   - Вальс! - закричал я.
   - Стоп, стоп! - сказал Яков Борисыч, когда я случайно чуть не сшиб телевизор.
   Они с Зиновием пошептались.
   - Ну, покажи что-нибудь... какую-нибудь мимическую сценку.
   - Мимическую?.. Борьба с удавом!
   Я стал показывать.
   - Стоп!.. Стоп!.. - закричал Яков Борисыч. - с Удавом ты вообще весь дом нам разнесёшь.
   Они ещё пошептались.
   - Ну, прочти что-нибудь.
   - "Бородино"!
   - Не надо! - сразу сказал Яков Борисыч.
   Они снова шептались, потом Зиновий взял меня за плечи и вывел в коридор.
   - Ну как? - спросил я.
   - Понимаешь, - сказал Зиновий, - основная твоя сцена - с лошадьми. Боится он, что ты с лошадьми не справишься!
   - Кто?.. Я?!
   Не одеваясь, я выскочил во двор, задыхаясь, добежал до конюшни, промчался мимо удивлённого Жукова, взнуздал и вывел из денника породистую Красотку, с перегородки залез на неё, проехал по коридору, ногой открыл обе двери и выехал на мороз.
   Два круга я объехал рысью, потом заставил Красотку скакать и резко поднял её у крыльца, на котором - я уже видел - стояли Зиновий и Яков Борисыч.
   Яков Борисыч что-то сказал Зиновию и ушёл, хлопнув дверью.
   - Молодец... далеко пойдёшь! - сказал Зиновий, кладя руку мне на плечо.
   После обеда было собрание - и Яков Борисыч представил меня группе.
   - Вот... прошу любить и жаловать... новый исполнитель роли Степана.
   - А Чудновский?
   - Чудновский отпал, - сказал Зиновий.
   Я встал, насмешливо поклонился. Я не хотел показывать, что это такая уж для меня радость - участие в их фильме... Не хотел показывать, но всё-таки, наверное, показал.
   Мы вышли из красного уголка с Зиновием.
   - Да-а-а, - задумчиво говорил Зиновий, - всё-таки суровая это вещь сцена в проруби!
   - В какой... проруби?
   - Ну, "в какой", "в какой"!.. Которую ты нам показал!
   - А какая там сцена?
   - Обычная. Герой бросается в прорубь и тонет.
   - А зачем? - Я разволновался.
   - Ну, совесть его замучила. Понимаешь?
   - А когда мне нужно будет это делать?
   - Тебе? А кто сказал, что тебе? Это главный герой! А ты разве главный герой?
   "Не я... Но всё равно - зачем?!"
   - А нельзя по-другому?
   - Как по-другому? - недовольно спросил Зиновий.
   - Ну, заменить. Чтоб он не гибнул...
   - А на что заменить? На борьбу с удавом? - Зиновий усмехнулся.
   - Точно! - обрадовался я.
   - Или, может, на "Бородино"? - сказал Зиновий. - Добегает до проруби, читает с выражением "Бородино" - и идёт обратно!
   - Хорошо бы! - сказал я.
   - Нет уж! - сказал Зиновий. - Будем снимать так, как в сценарии написано. Ты ведь и понятия-то ещё о жизни не имеешь! Понятия не имеешь о человеческих переживаниях!
   - Имею! - вдруг сказал я. - Однажды, летом ещё... смотрел я на улицу из окна. Вдруг - скрип! - "Москвич" резко останавливается, тормозит. Из него выскакивает водитель и двумя ударами - бац, бац! - того человека, который перед капотом "Москвича" оказался. Тот упал, а этот сел, дверцу захлопнул и уехал! А тот - поднялся так медленно и долго-долго пиджак отряхивал, глаз не поднимал. Боялся, что увидели все, как избили его.
   - Так, - сказал Зиновий.
   - А летом тоже... в Петергофе... садится в автобус девушка, очень некрасивая, с отцом. И думает, что все думают про неё: что все, мол, гуляют, кто с кем, а она - с отцом! И вот посидела она так неподвижно, потом вдруг достаёт - со вздохом - шоколадку, выдвигает из обёртки. Мол, если всё так плохо, хоть шоколаду поем.
   Зиновий удивлённо смотрел на меня.
   - Вот видишь! - наконец сказал он.
   - Ну, так там... ничего нельзя уже поделать! А тут можно ещё сделать, чтоб он не тонул!
   - Ладно, - сказал Зиновий, - не в своё дело не лезь. Лучше о себе подумай.
   - А что о себе? А какая у меня роль?
   - У тебя тоже - будь здоров! Ты спасаешь людей во время пожара.
   - Во время пожара?
   Я вспотел.
   Вот это да! Вот это день!
   - Ну, хочешь, вот почитай - режиссёрский сценарий. Вот твой эпизод. Зиновий протянул мне раскрытую длинную книжечку.
   Вот что там было:
   ________________________________________________________________
   No кадра Объект План Содержание кадра и текст Музыка
   Шумы
   ________________________________________________________________
   100 Конюшня Общ. Ночь. Здание конюшни. Музыка
   Натура с Над крышей пламя. По- No 6
   достройкой является Стёпа. Реши
   тельно бежит к конюшне,
   распахивает ворота, вбе
   гает. Через некоторое вре
   мя выскакивают испу
   ганные лошади. За ними
   верхом выезжает Степа.
   101 - " - Крыша конюшни рушится, Музыка
   взмывает столб пламени. No 2
   ________________________________________________________________
   Вот это да!
   Я разволновался.
   Нет... Так нельзя... Надо мягко, ненавязчиво всё узнать.
   - Повезло тебе, - сказал Зиновий, - в сотом кадре снимаешься, в юбилейном!
   - А сразу же что... я выскакиваю - и крыша падает? А не может быть...
   - Нет. Ничего не может, - сказал Зиновий. - Не первый раз такие сцены снимаем.
   - Но крыша обрушивается ведь. Вдруг...
   - Никаких "вдруг". Отдельно снимем, как ты там прыгаешь, отдельно рушится крыша. Может, даже в разные дни. Понял?
   - А что ж, конюшня сгорит?!
   - Ты что ж думаешь, мы эту конюшню жечь будем?
   - А какую?
   - Есть там в лесу старый телятник... достроим немножко - и сожжём!
   Вот это да!
   - А разрешили?
   - Разрешили.
   - А вдруг лес загорится? - спросил я.
   ...Своими "ненавязчивыми" вопросами я скоро довёл Зиновия до белого каления.
   Конечно, он говорит, что всё предусмотрено и съёмка такая проводится не первый раз, но всё-таки мало ли что с огнём может случиться?
   "Да, - думал я, - конечно... Никто особенно меня не осудит, если я откажусь от съёмки, скажу: надо уезжать, и всё!.. Но никто и Джордано Бруно бы не осудил, если бы он отказался гореть, - пошёл на попятную, и всё! Всё было бы нормально, только б он не попал в Историю, и всё!.. А Муций Сцевола? - подумал я. - Воин... который, чтобы доказать мужество осаждённых, своих соратников, сунул перед врагами руку в огонь и держал, пока она не сгорела? Мог бы он отказаться?.. Вполне! Только б никто никогда не узнал его имени и даже фамилии... плюс осаждающие взяли бы город!"
   Утром я проснулся, подошёл к окну - и увидел напротив окон красную пожарную машину.
   Так. Значит, всё-таки состоится!
   Я вдруг упал духом. То, что я увидел, было вдвойне плохо: с одной стороны, пожарные приехали, - значит, пожар точно будет, с другой - машина одна!
   Вдруг в дверь раздался стук. В дверях стоял пожарный в брезентовой робе.
   - Слушай, малец!.. Не знаешь, где тут эта... киногруппа? Час уже ездим - не можем найти! Может, знаешь?
   Мне ли не знать!
   - Сейчас! - сказал я.
   Некоторое время я думал, что надеть, потом подумал: "А, ладно, всё равно ведь переоденут по-своему!"
   Я надел лыжный костюм, пальто, шапку и вышел.
   Тут я увидел, что приехали две машины: вторая стояла подальше. И это почему-то ещё больше расстроило меня: раз прислали две, то, значит, согласны, что дело действительно будет серьёзное!
   Я сел в кабину рядом с водителем.
   - Поехали, - отрывисто сказал я.
   Через минуту мы подъехали к общежитию.
   Оставив машину, я вошёл.
   Зиновий, подняв руку, радостно приветствовал меня.
   Теперь все меня уже знали. Люди, которые раньше меня не замечали и которых я раньше не замечал, теперь здоровались со мной.
   - Ну что? - выдохнув, спросил я Зиновия. - Пора?..
   - Да ты что! - легкомысленно сказал вдруг Зиновий. - Съёмка-то ночью будет, в десять часов! Ночью пожар, сам понимаешь, лучше видно! Так что ты пока гуляй!
   Я выскочил на крыльцо.
   Я решил, раз выпало свободное время, посмотреть ещё раз на место съёмок, пока там спокойно и тихо, ещё раз всё продумать.
   Я побежал по Егерской аллее, свернул к телятнику.
   Но там не было уже спокойно и тихо. Там стояли уже и лихтваген - от него шли чёрные кабели к прожекторам-ДИГам, - и камерваген, и тонваген. Двадцать чёрных осветительных ДИГов стояли в ряд метрах в тридцати от телятника. Ближе к нему стояли сразу четыре камеры (подойдя ближе, я увидел, что это пока только треножники).
   Помощники оператора утоптали снег, потом положили рельсы - и сверху поставили операторскую тележку с треножником.
   Потом они, пробуя, покатали тележку вперёд-назад.
   Я пошёл по вытоптанной перед зданием площадке, важно потрогал треножник: хорошо ли стоит? Треножник, как я и думал, стоял хорошо - дело было не в этом.
   Просто я понял вдруг, что сегодня я здесь самый главный, всё это громоздится для того, чтобы снять меня, как я спасу из конюшни лошадей...