Поповичев Виктор. Синица на ладони

   Матвей взял другую доску с резьбой узорчатой.
   – Эт от лобовой доски, – пояснил дед, стукнув ладонью по дну телеги: – Под навесиком ставится – самое главное украшение. А эт… Эт для слухового оконца рамка.
   – Где ж ты так настрополился? – спросил Сергей, беря из телеги резную штуковину.
   – Потому как для фронтона – для связки, – сказал дед.
   – Громче ему надо, – засмеялась Клавуська, увидев, как Сергей незадачливо пожал плечами. – Глуховат маленько.
   Старик подождал, пока парень выкрикнет вопрос, почесал затылок, сдвинул шапку на глаза и выпрямился по-молодому:
   – Дак, чай, Семен Удалов дедом мне приходится! Слыхал такого?.. Нет?.. А я его вживе помню. Мы с Поволжья от голода сюда утекли… А тут таких резьбов не делают. Вот и весь тебе секрет. Может, помру скоро – сделал, чтоб дедово узорочье в домовину не забрать. Долго простоит, дубовое. Надумает из вас кто такое резать?.. Научу, пока на ногах держусь.
   – Кропотливая работа, – крикнул Матвей деду в самое ухо.
   – Струмент – главно дело, чтоб в порядке, а так все просто. Оно понятно – желание… У меня, если что, тетрадка есть. Дед еще рисовал. Он много чего мог. А тетрадка осталась.
   И вновь началось паломничество деревенских жителей к дому, теперь еще и украшенному узорочьем деда Удалова. Из соседних деревень и сел приезжали, кто – посмотреть, иные – узор на бумажку перерисовать, а человек из газеты со всех сторон полдня фотографировал коттедж. Пионеры на автобусе из города приезжали любоваться.
   Смотрят на дом люди, и чудится им, что сейчас выйдет из двери на крылечко не белый от извести шабашник, а сама Марья Моревна или Василиса Премудрая, окинет дивными очами замершую от восхищения Красавку и запоет песню небесно-чистым голосом, и всем, слушающим эту песню, радостно на душе, и каждый поверит, что не они, так их дети будут жить в дворцах, подобных этому.
   Матвей открыл калитку, ведущую в сад. Крадучись пробежал между яблонями, перемахнул через забор и медленно побрел вдоль ограды. Увидев Клавуську с ведром воды в руках, вздрогнул.
   – Ты чего в одной рубахе-то? Пиджак надень, холод какой…
   – Подышу немного. Голова что-то заболела… Иди, иди. – Матвей махнул рукой.
   – Недолго и простыть в одной рубахе-то. И пошла в дом.
   Сонные подсолнухи качали ей вслед облетевшими головами, роняя на влажную землю давно созревшие зерна.
   – Постой, – сказал Матвей. Подбежал к женщине. Взял ее за плечи. – Спасибо тебе…
   «Не торопись, – прошептала свесившаяся через забор ветка яблони, – не спеши, парень, обжигать вздрагивающие Клавуськины губы ледяным поцелуем разлуки. Послушай кровь свою. Она скажет тебе то, о чем умолчала Клавдия. Матвей, Матвей… услышь, как под сердцем стоящей перед тобой женщины стучит еще одно».
   – Ты чего? – удивилась Клавдия. – Может, температуришь? – рукой лоб Матвея пощупала. – Нормально вроде.
   – Спасибо тебе… Травки завари… Мать-и-мачеху. Ступай…
   Матвей подождал, пока Клавдия не вошла в дом, и медленно побрел к железной дороге.
   «Слушай, парень, – крикнул ему вдогонку ветер, – пройдет время, и женщины одна другой краше будут опускать свои головы на твою просторную грудь, но родными не станут. Не станут, потому что в каждой из них будешь искать Клавуську. Остановись…»
   Он ускорил шаг. Лишь изредка останавливался, ощупывал сверток с деньгами, спрятанный под рубашкой, и спешил дальше.
   Купив в кассе билет, спустился с перрона, спрятался в зарослях облетевшего шиповника. До прихода электрички оставалось более получаса.
   «Мне там не место, – убеждал себя Матвей. – Дураков нема… Пусть другие поднимают сельское хозяйство. Серега – дурак. Чего нашел в Ленке? Красивая?.. Да таких красивых…»
   Шаги… Кто-то шел по тропинке. Поравнявшись с кустами, за которыми хоронился Матвей, остановился.
   – Димка, – позвал Матвей, услышав дыхание. Вышел на тропинку. – Ты же хотел на новоселье к Сереге?
   – Домой… Надоела деревенская грязь. А ты чего без вещей? – удивился Дмитрий. – И в одной рубашке?..
   – Клавка… Сцену бы закатила. У тебя свитеришки не найдется?
   Дмитрий развязал тесемки на рюкзаке, покопался в нестираном белье и достал шерстяной пуловер.
   – А чего мы прячемся? – спросил Дмитрий. – Это наше дело – оставаться или не оставаться.
   – Обидится Серега, что на новоселье не пришли.
   – Плевать я хотел на его обиду.
   Дмитрий направился к лестнице, ведущей на перрон. Матвей потоптался минуту и пошел следом.
   – Стой, – услышал он вдруг тихий голос и оглянулся.
   К нему подошла старуха, шепчущая непонятные слова и глядящая пронзительно. Заговорила громче:
   – Куда ты денешься, парень? Три травы на тебя слила, три цветка руты по ветру развеяла. Ветку омелы, ветку крестовника сожгла в полную луну. Ты сердце свое послушай – там правда. Голова тело бережет, а сердце – душу.
   – Ты… Пошла вон, старая ведьма! – рявкнул Матвей и толкнул старуху. Но его рука провалилась в пустоту. Пропала старуха, словно и не было ее.
   – Ну? Чего ты там орешь? – крикнул с перрона Дмитрий. – Давай… Электричка идет.
   Сели в вагон, и Матвей достал из-за пазухи сверток, развязал, чтоб рассовать деньги по карманам, и вздрогнул, увидев вместе с деньгами сложенную вчетверо тетрадку Клавуськиного деда с рисунками деревянного узорочья. Быстро спрятал тетрадку под пуловером и опасливо посмотрел на Дмитрия: не заметил ли? Но приятель отвернулся к окну и, видимо, не обращал на Матвея внимания. «Пригодится, – подумал Матвей о тетрадке. – Может, когда займусь этим делом. Оно стоящее, денежное». Он прикрыл глаза и представил, как будет тратить заработанные в Красавке деньги, как женщины будут ласкать его в мягких постелях.
   – Сволочь ты! – шепнул кто-то в ухо Матвею.
   – Что?! – вскинулся он, обернувшись. Но заднее сиденье пусто, да и во всем вагоне только они вдвоем с Дмитрием, час поздний.
   – Ты чего, задремал? – спросил Дмитрий. Тетрадка деда Удалова жгла живот. «Догадывался, старый козел, что сбегу. Но тетрадку-то зачем?.. Хоть бы дочери сказал – может, и уговорила бы меня остаться».
   Матвей потому и сбежал тихо, без шума, что боялся Клавуськиных слез. Увидев слезы, он остался бы, остался, это верно, но не потому, что… Из жалости бы остался. Вот в чем беда.
   «Прикипела она ко мне, а я? – спросил он себя и сжал зубы. – И я без нее… Желанна она мне!»
   – Стерва она! Стерва! – Матвей сжал виски.
   – Ты, часом, не залудил? – спросил Дмитрий, принюхиваясь. – Выпил, говорю, что ли?
   – Она на меня старуху натравила, ведьму из Волчьей пади. Думает, я не понимаю! Дураков нема.
   Понимал Матвей, что не те слова говорит, но иначе не мог. Трещало его сердце, на куски дробилось, один из которых в Красавку хотел, а другой… «Господи, ведь не сказала она мне, что беременна! Мало ли, что я могу догадаться?»
   Матвей стянул с себя пуловер, кинул его Дмитрию в лицо.
   – Ты чего? – Дмитрий скомкал пуловер.
   – Да пошел ты…
   – Что случилось?.. Может, с деньгами чего?
   Матвей нажал стоп-кран…
   На бегу вспоминал все, что было в последний месяц их знакомства; знакомства без обязательств, без взаимных планов и установок на совместную жизнь.
   – Стерва, занозина, – шептал Матвей, ломясь сквозь влажные кусты. – Опоила, присушила. Тихоней прикидывалась!
   Растравлял себя, злил, но на ум лезли Клавуськины глаза, ласковые прикосновения маленьких ее рук, упругая податливость тела, словно созданного для него, для Матвея. Каждое слово, жест, взгляд – для него. Даже тарелку с борщом Клавуська умудрялась ставить так, как нравилось Матвею: чуть ближе к левой руке и на два пальца от края стола.
   – Не угадала, нет. Не на того нарвалась. Я шмотки свои вернулся забрать и вернуть тетрадь твоему вшивому деду, – оправдывался Матвей.
   Страшной силой обладает город. Тем, кто попал в его лапы, ох как нелегко вырваться насовсем. Бары, рестораны, доступные женщины – много, очень много всего. Не так-то просто, хоть и призрачны они, преимущества эти, разорвать цепь – презреть жизнь в городе.
   Тугие мускулы перекатываются под влажной рубахой разгоряченного бегом Матвея. Открыл дверь рывком.
   – В речке, что ли, выкупался, в холод такой? – спросила Клавуська, доставая из шкафа сухую рубашку. – Переодень… Носит тебя нелегкая. Сейчас отвару травного принесу, не простудился бы.
   Матвей вошел за Клавдией в кухню.
   – Вот что… – сказал он и осекся, увидев, будто впервые, округлившийся живот Клавдии. – Я… Это… А где дед?
   – В сарае… Где ж ему быть?
   – То есть как это – в сарае?.. Не сегодня завтра мороз ударит, а он дурью мается. От людей стыдно – старика в дом не пускаем!
   – Так иди, позови. Ты – хозяин. Может, послушается тебя. – Клавдия всхлипнула, подняла к лицу подол передника.
   – Ты чего?.. Зоренька моя. – Матвей даже вздрогнул от вырвавшихся слов. Он и раньше называл Клавдию ласковыми именами, но сейчас… – Лапушка… – привлек к себе женщину.
   – Ну… что ты, Матюш. Мокрая рубаха-то… Погоди, я хоть чайник сниму…
   – Я и вам такой же дворец… от колхоза, – сказал председатель, наливая себе в рюмку и поглядывая на Матвея с Клавуськой. – За Сергея с Ленушкой! – поднял рюмку и повернулся к гостям, сидящим за свадебным столом.
   – Горь-ко! Горь-ко! – хором кричали гости, глядя на молодых, час назад приехавших из городского загса.
   – Пей до дна, пей до дна, пей до дна, пей…
   – Председателю, говорят, хороший втык сделали за этот самый коттедж: он ведь гостиницей числится, коттедж-то… Чуть из партии не вытурили… Ревизор приехал, а спать его положили не в новой гостинице, а в председательском кабинете на диване. Вот ревизор и поднял шум. – Клавуська отхлебнула из бокала лимонаду. – Так что второй такой дом вряд ли…
   – Не на того напали, – отмахнулся Матвей. – Дураков нема. Я с председателя с живого не слезу. Обещал – будь добр выполнять.
   – Глянь, – Клавуська толкнула Матвея локотком, показывая на двери. – Вовка пришел… Вовка, иди к нам, – позвала румяного с мороза пацаненка. – Откуда ты взялся?
   – Так меня дядя Сережа с тетей Леной на машине привезли. И маму – тоже. – Вовка забрался к Матвею на колени. – В футбол завтра сыграем? Я настоящий мяч привез.
   – Это можно, – улыбнулся Матвей. – Как там в городе?
   – Нормально… Я теперь на воскресенье в Красавку буду приезжать.
   Гости затянули песню.
   – Дядя Матвей, сожми пальцы в кулак.
   – Зачем?
   – Проверить хочу… Сожми, сожми… – Вовка взял Матвееву руку в свои. – Вот… А теперь дунь на пальцы… Сильнее можешь?.. А еще сильнее?.. Разжимай!
   Матвей разжал кулак и увидел на своей ладони синичку.
   – Что?.. Что такое? – удивился он.
   Вовка расхохотался от души и все на обалдевшего Матвея пальцем показывал.
   Синичка порхнула на стол, клюнула свадебный пирог и вылетела в открытую форточку.
   – Откуда она на ладони появилась? – допытывался Матвей.
   – Да потому что ты наш, – кричал Вовка, захлебываясь от смеха. – Наш ты теперь, красавинский!