Страница:
Тут появился в паланкине Кецалькоатль. Вопли замерли, и стало тихо. Солнце полуденное жгло нещадно. Люди Кецалькоатля много лет не видели его и только знали: он существует, хотя и не присутствует нигде; жила еще его былая магия. Посеребрились волосы и борода, а щеки бледные изрезали морщины, но властный взмах руки и яростный блеск глаз заворожили всех. Улыбка с губ Титлакуана уползла и спряталась, когда в волнении дочь Кецалькоатля прибежала. Старец спустился с паланкина и перед Титлакуаном встал во весь свой исполинский рост, тряхнув густою белой гривой. Народ, оцепенев, смотрел на них. Безмолвие разбил Кецалькоатль:
— Тигр, пятнистый тигр[31]! Вот кто ты. Трус! Кровожадный зверь, исполненный коварства! Дочь моя, нет, не супруг вернулся твой! Вернулся тигр кровавый. Его не разглядел я ранее, и к роду нашему он стал причастен из-за желанья твоей плоти! Дочь, взгляни! Людскою кровью свежей покрыты его когти! Я узнаю его, я узнаю глаза, посыпанные прахом прошлого! К нам прошлое вернуться хочет! Но нет, его еще здесь нет! Титлакуан проклятый! Здесь властвует пока Кецалькоатль! И не войдешь ты в Тулу! Время — еще мое! Я Се-Акатль Кецалькоатль! — вскричал он, хлыст схватил и стал свирепо бить Титлакуана. Тот был врасплох застигнут и старался от мантии избавиться и ожерелий, которые сковали все его движения.
Дочь Кецалькоатля мужа обнимала, пыталась от неистовых ударов уберечь, но невольно лишь затрудняла его попытки защититься. Старец стегал и стегал его, крича:
— Я Се-Акатль, я Кецалькоатль! Это — мое время! Здесь — моя Тула! Тигр, проклятый тигр! — Он бил их, пока оба, муж и жена, в пыль не свалились. Кровь людей Коатепека смешалась с кровью, каплями из-под хлыста летевшей.
Он бросил плеть тогда, когда не в силах был стегать, и на руки упал своих кокомов.
Люди опомнились и стали песни петь во славу Змея Пернатого, в честь мудрого Кецалькоатля. В паланкине, почти лишившись чувств, отправился он во дворец. Народ в молчанье шествовал за ним. На площади остались лишь Титлакуан, и дочь Кецалькоатля, и тамемы. Позже, взвалив на плечи кладь, носильщики с избитыми супругами ушли из Тулы.
Кецалькоатль, добравшись до дому, уединился в своих хоромах.
— Снова один средь всей земли, — сказал он. — Без жены, без дочери, без сына! Тула! Моя Тула! Детище мое и кровь моя! О Тула! Тула!
Долго потом ночами он ходил к источнику святому Шипакоя, где кровь смывал с себя после мучительных и строгих покаяний.
Ему минуло восемьдесят лет. Он стар стал и печален. Люди Тулы его не видели с тех пор, как он изгнал Титлакуана, однако же его присутствие витало в воздухе и было климатом и духом Тулы, нет, не правление живое, а царство его имени живого — Тула Кецалькоатля! Он стал стар, стал болен, немощен и сморщен, мог уходить от размышлений и бежать от одиночества, часами сидя неподвижно. Метеоритом плавал во Вселенной, будучи еще историей, но уже больше не ее пружиной.
Его уже ничто не трогало — ни боль и ни страданья. Ни собственные, ни чужие. И знать не знал и не хотел о бедах он, о радостях иль благодати. И отводил глаза, когда ему рассказывали о болезнях, горестях и крови. В его присутствии невидимом Тольтеки распустились, изнежились и обособились. Досуг, безделие и благоденствие их волю притупляли, лень тело портила. Лишь Уэмак и его воины единство прочное и твердость духа сохраняли. Но войско таяло, а люди воинами быть не жаждали и об опасностях совсем не думали. Титлакуан же наносил удары и строил козни. Козни строил и наносил удары Туле. Сын его, Кецалькоатля внук, с ним заодно был. Мать, забытая в пещерах вместе с другими женами Титлакуана, была несчастна.
Медленно, но верно подтачивалась сердцевина Тулы, хотя слыла она богатой несказанно и все завидовали ей. Богатство портило Тольтеков, в часы безделья люди предавались изысканнейшим наслажденьям. Бедные простолюдины, потом и знатные, богатые к употребленью трав дурманных пристрастились. Также травы с севера Тобейо Титлакуан ввозил. Он возвратился в Тулу и теперь победу скрытно стал ковать, раскалывая стан Тольтеков. Союзниками были ему травы. Союзниками были люди, толкавшие других людей в волшебный сон галлюцинаций. Нищие тамемы, люд неимущий сам шел к Титлакуану. Он войско создавал из недругов, завидовавших Туле и ее богатству: из чичимеков, отправлявших культ снов дурманных, и из Тольтеков, недовольных, подтачивавших сердце Тулы.
Уэмаку все тяжелее становилось править. Кецалькоатль все глубже уходил в себя. С трудом он допускал к себе людей. Когда же допускал, бывало, не говорил ни слова, вдаль смотрел. А Уэмак сражался и немало лет оборонял единство Тулы, целостность ее земель. Она была еще богата и полчища завистников плодила.
Как-то до Уэмака слух дополз, что нападение готовится на Тулу, и его страх объял, ибо Тула опасности не видела, плясала и снами тешилась. Уэмак тоже стар стал, не мог воодушевить людей, их пробудить к сопротивлению. Он слишком прост был, слишком прозаичен. Старый воин направился к Кецалькоатлю. Даже он с трудом проникнуть смог в хоромы. Там в зале, убранном большими перьями, сидел Кецалькоатль.
Уэмак сказал:
— О господин наш, Тула гибнет! Туле конец приходит! С севера идет Титлакуан с большими силами на нас. Нас очень мало, но народ опасности не чует и живет, как хочет: пляшет и богатства на ветер пускает, что накопил ты. Некому встать на защиту города. Я бессилен.
— Стар ты стал, Уэмак! Равно как я! Но Тула мощь свою растратить не могла. Она сумеет защитить себя!
— Нет, господин мой, не сумеет! Она сильна, но прогнила насквозь. Отсутствие твое ей сильно повредило. Уже нет духа общего, что всех объединял. Уже не думает никто об остальных. И ты здесь, в четырех стенах, забыл об интересах наших. Должен ты что-то сделать, или погибнет Тула! Здесь будет властвовать Титлакуан, растопчет он Пернатую Змею и всех заставит почитать Тескатлипоку!
— Титлакуан! Тескатлипока!
— Ты должен что-то предпринять, Кецалькоатль! Дух укрепить Тольтеков! Им указать на грозную опасность, волю направить их! Поговори ты с ними, господин! Придет Титлакуан, сломает все. Из дня ночь сделает. Из жизни смерть! Он все пожрет, как тигр ненасытный. Скажи им, господин! Лишь ты, всесильный, сможешь царство великое спасти!
— Уэмак, — произнес Кецалькоатль, — уже давно я сделать ничего не в силах. Даже для самого себя. Я много дней ни с кем не говорил и пребываю в спокойствии полном, в полной пустоте, где даже Бога нет! Без ненависти, без любви, без наслаждений и страданий. Лишь время долгое при мне — со мною время моего отсутствия.
— Но Тула! Что же с Тулой станет, Кецалькоатль? Ты полон лишь самим собой даже в отсутствии себя, в своей великой пустоте. А Тула? Что будет с Тулою, Кецалькоатль? Нам угрожают народы с севера, они с землей все сравнивают на своем пути! Что будет с нашей Тулой?
— С Тулой, Уэмак? О Тула! Жизнь моя вся в этом имени. Но кто сейчас и что есть Тула? Нет никого из тех, кто был со мной, когда пришел сюда я. Все умерли, ушли! А Тула существует! И все еще нуждается вот в этом пришлом старце. Что может сделать для нее один и одинокий? Нет, ничего не может. Предоставь же Тулу ее судьбе, ее решенью!
— Кецалькоатль, ты пойми! Ведь Тула загнивает изнутри! Дурманом зятя твоего отравлены все люди! Будущее их — как в дымке горизонт, действительность — сплошные удовольствия. Кецалькоатль, Тула гибнет, ей подошел конец!
— И мне конец подходит! Скоро замкнется круг мой, Уэмак. Еще немного — Змей Пернатый вопьется в хвост себе!
— Ты! Вечно ты!
— Я! Вечно я, Уэмак! Это грех мой! Я — Кецалькоатль, в себе носящий Се-Акатля!
— Стар ты уже, Кецалькоатль! И ни о чем тебя бы не просил, когда бы сам имел я силы! Да, бессилен я, как ты. И буду в прах повержен, если народ мне не поможет, не встанет на свою защиту и не заслонит Тулу. Я не хочу ее погибели, я не хочу, чтоб от нее осталось на земле одно воспоминание, чтобы остались пепел и руины!
— Пепел и руины! Точь-в-точь как я! — сказал Кецалькоатль. — Развалины и пепел. Это я.
— Ты, снова ты! Всё — ты! А как же Тула? Или тебе не до нее? Очнись, ты, дряхлый старец! Я ничего не стал бы у тебя просить, коль не был ты единственным, кто может к жизни снова пробудить глупцов Тольтеков. Да очнись же, старец! Сделай что-нибудь для Тулы! Встань и очнись, потом хоть умирай! Спаси нас! Ты — единственный! А впрочем, что ты можешь сделать? Молча слушать и слюни распускать, глядеть куда-то вдаль? К кому пришел я? Маска ты, порожняя, иссохшая. Прах и воспоминанья! Кецалькоатль! Прах и разруха. Старость! Проклята пусть будет старость, всех она калечит и кончает! Больше ты не Кецалькоатль. Ты — немощный старик, жалеющий себя. Кецалькоатля Тула потеряла. Нет более Кецалькоатля! Пусть небеса разверзнутся, светила пусть погаснут! Тула! Нет более Кецалькоатля! — Уэмак умолк и вышел, плача от отчаяния и злости.
Старец впал в полусон, как будто почивал с открытыми глазами. Затем поднялся медленно, приблизился к дверям и стал на солнце тщательно разглядывать свои сухие руки с пятнами и вздувшимися венами, со скрюченными пальцами.
— Да, стар, совсем старик! Трясутся руки, ноги подгибаются. Я стар! Нет более Кецалькоатля! Кецалькоатль — немощный трусливый старец! — Он кричал.
На крики прибежали верные кокомы, а он стонал:
— Я немощный и дряхлый старец. Будь проклят я, бессильный старец, звавшийся Кецалькоатлем! Тула одинока! Кецалькоатль немощен и жалок! Будем оплакивать мы Тулу! Вы, кокомы, со мною вместе плачьте над смертью Тулы! Плачьте, кокомы! Будем плакать, как плачут старики и женщины! Идут к нам люди с севера, я слышу поступь их тигриную, дыхание койота жаркое, а их встречает здесь бессильный старец, сдавшийся до первого сраженья! Плачьте все о Туле, царстве старца, жизнь свою отжившего!
— Встань, господин! — Кокомы молвили. — Ведь ты Кецалькоатль. Властитель всех земель окрестных. Возглавь опять своих людей! Воодушеви народ умелым словом. И поведи его в сраженье. Тула — огромная, великая, нельзя ей дать погибнуть. Сжалься над Тулой ты, взвали еще раз груз забот народных на собственные плечи! Встань, зови народ! Зови народ к победе!
Кецалькоатль вздрогнул, заколебался, думал долго и наконец сказал, решительно и твердо:
— Се-Акатль Кецалькоатль не умер. Бьются в его груди два сердца. Смерть и время не могут, не должны осилить волю человека. Кецалькоатль даст силы Туле наперекор угрозе страшной и времени истекшему! Пусть сунутся сюда все тигры севера! Их ждет с хлыстом Кецалькоатль! Тула над ними верх одержит! Завтра же велю собрать на площади народ! С ним будет говорить Кецалькоатль — пусть даже и в последний раз!
Кокомы тотчас побежали к Уэмаку весть радостную сообщить, и он, воспрянув духом, стал созывать народ.
А в этот самый день решил Титлакуан Кецалькоатля хитростью опутать и одолеть. Призвал он старика по имени Иумекатль и говорит:
— Пора Кецалькоатлю бросить Тулу. Там будем мы отныне жить. Он уже стар, но любит молодость, всегда желал бессмертия. И мы введем его в обман. Две вещи отнесешь ему: сначала зеркало, в нем он увидит тело тощее свое и убедится в дряхлости своей. Потом ему дашь пульке и волшебных трав отвар — он молодым себя почувствует.
Иумекатль взял зеркало и в путь отправился, к Кецалькоатлю.
— Передайте, — сказал он стражникам, — что Туле страшная грозит опасность и явился я дать силу его телу, дабы он снова править мог Тольтеками.
Кецалькоатль уединился и предавался размышленьям, ибо на следующее утро ему с народом встреча предстояла. Но все-таки упорство странного пришельца, сулившего вернуть ему былые силы, преграды все преодолело, и перед ним предстал Иумекатль с зеркалом. Старик вошел и так сказал:
— Мой господин Се-Акатль Кецалькоатль, тебя приветствую. Пришел я, господин, сначала показать тебе твое же тело.
— Добро пожаловать, старик. Откуда ты? И что толкуешь там о теле моем бренном?
Иумекатль речь продолжил:
— Мой господин, пришел я с гор Ноноуальтепетля. Вот погляди, мой господин, на собственное тело! — Дал зеркало Кецалькоатлю и продолжил: — Взгляни и постарайся в зеркале себя узнать!
Кецалькоатль взглянул, пришел в испуг и вымолвил:
— Если вожди моих земель меня таким узреют, они сбегут.
Увидел веки он опухшие, глазницы черные, морщины темные на белом и бесформенном лице.
— Нет, никогда не покажусь я людям и останусь здесь.
— Да что ты, господин? Ты не печалься. В тех же землях, откуда это зеркало, где видишь ты себя плохим и старым, есть зелье, чтобы сделать снова тебя здоровым, юным. Ты позволь призвать мне брата моего Койотлинауаля. Тебе напиток принесет он этой ночью. Выпьешь зелье — встанешь утром ты бодрым и веселым, сможешь, как раньше, говорить со своим народом.
— Глупостями слух мой тешишь! Я с теченьем времени стал стар, и зелья нет волшебного такого, чтобы вернуло то, что время отобрало.
— Ты слышал, думаю, — сказал ему Иумекатль, — что есть на свете впадина, где время и земля соприкасаются. Оттуда, из глубин ее, сок животворный льется. Если глотнуть его — помолодеешь.
— Ты вздор несешь! — сказал Кецалькоатль.
— Нет, правду чистую, — не отступал Иумекатль. — Чистую, как это зеркало. Прислужник твой, принесший в зеркале всю правду тела твоего, пекусь я лишь о счастье Тулы. Что потеряешь ты, коли попробуешь напиток брата моего? Боишься умереть? Ты уже стар, и твое сердце жаждет смерти, таящейся в позоре явственном твоих морщин. Испей, мой господин! Что ты боишься потерять? Ведь если завтра не появишься перед своим народом, ты будешь обесчещен, опозорен — и не спасется Тула. Выпей зелье, мой господин! Что может потерять старик?
— Да будет так! — сказал, смеясь, Кецалькоатль. — Пусть приведут Койотлинауаля. Что может потерять старик, все потерявший? Пусть приходит!
Койотлинауаль пришел глубокой ночью. Он принес напиток в плошке деревянной, в срезе полом дерева, где пчелы собирают мед.
Кецалькоатль был в думы погружен, когда ему сказали, что пришел Койотлинауаль. Велел он чужеземца привести.
— Я Койотлинауаль. — Тот сказал. — Брат Иумекатля. Пришел я, как и он, с острогов гор Ноноуальтепетля. Вот зелье юности, которое даст силу сердцу старому, и снова мощным будешь на благо Тулы.
— Много я знаю и много видел, — молвил Кецалькоатль. — Такое зелье существовать не может. Все же его отведаю. Чего терять мне, старцу слабому, познавшему свое бессилие?
— Сперва мизинец обмакни, напиток терпок, как вино[32].
Кецалькоатль попробовал, ему понравилось, и он сказал:
— Я выпью три глотка.
Койотлинауаль сумел его заставить выпить больше. А напоив Кецалькоатля, Койотлинауаль дал выпить зелья слугам — каждому по пять глубоких чашек, и стала свита вся мертвецки пьяной.
— Ай! Яаа! Нья! Инье! Ай!
Солнечные блики сверкали снизу, сверху, всюду. Его глаза сверкали еще ярче, но в сторону сверкавшие глаза косили и не могли смотреть вперед, а солнце ослепляло из середины Теутлампы.
— Ай! Яаа! Сиуатль! Испей со мною зелья жизни и нашего бессмертия! Яаа! Инье! Вот Сиуатль! Идет ко мне! Сиуатль, иди скорей! Двоится мир, ты там, на берегу другом. К тебе иду! Я перепрыгну. Я за тобою иду! Ай! Яаа! Ай! Яаа!
Солнечны и радужны все краски, но его глаза блистают еще ярче. Вещи движутся по кругу и в красной дымке исчезают.
— О Сиуатль, мы с тобой бессмертны! И для меня жива ты вечно, вечно юная! О Сиуатль! Пей со мною! И подавай сосуды с медом! Мир необычен, и пылает солнце. Даль горизонта радугой искрится. Красивы птицы в дивном оперенье, что в небо поднимаются высоко. Но туча вдруг передо мной сокрыла небо черной массой.
Тигр с севера, пятнистый, дочь сожравший, лезет все ближе к нам! Он прыгает и застит солнце! Я буду биться насмерть! Забью его до самой смерти! Я бесконечен, как небо Тулы, как облака и волны моря. Лик мой зелен, лик мой красен[33]. Братья-кокомы, дайте мне мантию из перьев и знаки все мои, мое большое знамя. Я за руку веду сыночка — маленький маисовый початок! Иду я с ним. А вот и Татле! Я веду и Татле тоже. Пусть знают люди братьев!
Где мой Акатль? Акатль! Ты возвести мое пришествие! Кремень подайте мне. Я разобью его, и пять осколков острых пусть поразят убийцу-тигра Титлакуана!
Как славно солнце греет краски тела молодого. Да, молод я, могуч. Я тот, кто прибыл. Я таков, каков я есть!
Ай! Яаа! Ин! Яаа! Инье! Ай!
Да, Я таков, каков я есть!
Я есть, я кто-то!
Пять наконечников кремневых всажу в хребет убийцы-тигра!
Пять наконечников кремневых его прикончат! Пять!
Ай! Яаа! Инай! Инье! Яаа!
Могуч, велик Кецалькоатль! Приносит он с востока ветер.
Дождь приносит, соединяет обе половины.
Я могуч, Се-Акатль Кецалькоатль! Я властелин обеих половин Вселенной.
О Тула, Тула, моя Тула! Ты будешь вечно жить!
Нет, ты не станешь грудою руин и праха!
Вот это солнце жаркое, горячее греть будет юность вечную твою.
О дочь! О Сиуатль! О Тула!
Ветер с востока! Пусть приходит ветер!
Ай! Яаа!
Кокомы верные мои! Несите вверх меня, летите! Велики и крепки мы, Се-Акатль! Из камня сделаны, шлифованного солнцем, ливнем, ветром!
Пусть дует ветер!
Пусть веет ветер!
Сумерки!
Ёальи Эекатль!
Вечер, ветер!
Испуганно народ смотрел, как он вопил со слугами своими пьяными. Большая маска красно-зеленая его лицо скрывала старое. Полунагой, он выставил на обозрение общее всю немощь тела своего. Он пожелал быть поднятым на Пирамиду, но паланкин кокомы взяли прежде, чем он вскарабкался туда, и он упал. Уэмак поднял его с земли и на руках унес, как малого ребенка, поняв, что Тулу не спасти. Пришел Тескатлипока!
Дня четыре без памяти лежал Кецалькоатль. Уэмак положил его в большой открытый саркофаг и там оставил. Сам пошел готовиться к защите Тулы. Титлакуан с войсками был уже неподалеку. С ним были Иумекатль и Койотлинауаль, всласть посмеялись оба над старцем пьяным.
На пятый день Кецалькоатль проснулся и сказал:
— Я допустил оплошность, родину покинув. И да смягчатся души тех, кто там остался. Пусть радуются жизни, песням те, кто веки вечные живет в родимых землях.
Услышали кокомы речь Кецалькоатля, заплакали и опечалились, а вскоре песню затянули:
— В чужих хоромах не нашлось богатых украшений для господина нашего. Не носит в волосах своих каменья драгоценные Кецалькоатль. Наверно, ждет его корабль праведный не здесь, а на путях иных. Пока он еще здесь, поплачем.
Кецалькоатль не плакал. Он долго молча размышлял. Потом сказал им:
— Корабль мой праведный, наверно, на иных путях. Пойду искать. Вернусь на берег. И уйду. Причиной войн и разрушений быть не хочу. Круг в бесконечности описан и замкнулся. Час пришел. Мой отец меня зовет. Пойду искать свой праведный ковчег. На берег снова возвращусь. Народ покину. Ухожу. Все кончено, всему конец.
Ушел он из пустого дома, былого Дома радости народной, оттуда, где так долго жил, где обитал Се-Акатль Кецалькоатль. Там созидал. Там опьянен был. И оттуда вышел, беспомощный и побежденный. Он велел все драгоценности из золота и серебра, из бирюзы, все украшения из раковин и перьев уничтожить. И в ночь на пятый день он, не замеченный никем, покинул Тулу. Вместе с ним отправились до берега морского пять юношей. На этот берег выброшен он был волной тому назад чуть более полувека — пятьдесят два года.
Слезы по белоснежной бороде катились на песок.
ПРОРОЧЕСТВО
— Тигр, пятнистый тигр[31]! Вот кто ты. Трус! Кровожадный зверь, исполненный коварства! Дочь моя, нет, не супруг вернулся твой! Вернулся тигр кровавый. Его не разглядел я ранее, и к роду нашему он стал причастен из-за желанья твоей плоти! Дочь, взгляни! Людскою кровью свежей покрыты его когти! Я узнаю его, я узнаю глаза, посыпанные прахом прошлого! К нам прошлое вернуться хочет! Но нет, его еще здесь нет! Титлакуан проклятый! Здесь властвует пока Кецалькоатль! И не войдешь ты в Тулу! Время — еще мое! Я Се-Акатль Кецалькоатль! — вскричал он, хлыст схватил и стал свирепо бить Титлакуана. Тот был врасплох застигнут и старался от мантии избавиться и ожерелий, которые сковали все его движения.
Дочь Кецалькоатля мужа обнимала, пыталась от неистовых ударов уберечь, но невольно лишь затрудняла его попытки защититься. Старец стегал и стегал его, крича:
— Я Се-Акатль, я Кецалькоатль! Это — мое время! Здесь — моя Тула! Тигр, проклятый тигр! — Он бил их, пока оба, муж и жена, в пыль не свалились. Кровь людей Коатепека смешалась с кровью, каплями из-под хлыста летевшей.
Он бросил плеть тогда, когда не в силах был стегать, и на руки упал своих кокомов.
Люди опомнились и стали песни петь во славу Змея Пернатого, в честь мудрого Кецалькоатля. В паланкине, почти лишившись чувств, отправился он во дворец. Народ в молчанье шествовал за ним. На площади остались лишь Титлакуан, и дочь Кецалькоатля, и тамемы. Позже, взвалив на плечи кладь, носильщики с избитыми супругами ушли из Тулы.
Кецалькоатль, добравшись до дому, уединился в своих хоромах.
— Снова один средь всей земли, — сказал он. — Без жены, без дочери, без сына! Тула! Моя Тула! Детище мое и кровь моя! О Тула! Тула!
Долго потом ночами он ходил к источнику святому Шипакоя, где кровь смывал с себя после мучительных и строгих покаяний.
Ему минуло восемьдесят лет. Он стар стал и печален. Люди Тулы его не видели с тех пор, как он изгнал Титлакуана, однако же его присутствие витало в воздухе и было климатом и духом Тулы, нет, не правление живое, а царство его имени живого — Тула Кецалькоатля! Он стал стар, стал болен, немощен и сморщен, мог уходить от размышлений и бежать от одиночества, часами сидя неподвижно. Метеоритом плавал во Вселенной, будучи еще историей, но уже больше не ее пружиной.
Его уже ничто не трогало — ни боль и ни страданья. Ни собственные, ни чужие. И знать не знал и не хотел о бедах он, о радостях иль благодати. И отводил глаза, когда ему рассказывали о болезнях, горестях и крови. В его присутствии невидимом Тольтеки распустились, изнежились и обособились. Досуг, безделие и благоденствие их волю притупляли, лень тело портила. Лишь Уэмак и его воины единство прочное и твердость духа сохраняли. Но войско таяло, а люди воинами быть не жаждали и об опасностях совсем не думали. Титлакуан же наносил удары и строил козни. Козни строил и наносил удары Туле. Сын его, Кецалькоатля внук, с ним заодно был. Мать, забытая в пещерах вместе с другими женами Титлакуана, была несчастна.
Медленно, но верно подтачивалась сердцевина Тулы, хотя слыла она богатой несказанно и все завидовали ей. Богатство портило Тольтеков, в часы безделья люди предавались изысканнейшим наслажденьям. Бедные простолюдины, потом и знатные, богатые к употребленью трав дурманных пристрастились. Также травы с севера Тобейо Титлакуан ввозил. Он возвратился в Тулу и теперь победу скрытно стал ковать, раскалывая стан Тольтеков. Союзниками были ему травы. Союзниками были люди, толкавшие других людей в волшебный сон галлюцинаций. Нищие тамемы, люд неимущий сам шел к Титлакуану. Он войско создавал из недругов, завидовавших Туле и ее богатству: из чичимеков, отправлявших культ снов дурманных, и из Тольтеков, недовольных, подтачивавших сердце Тулы.
Уэмаку все тяжелее становилось править. Кецалькоатль все глубже уходил в себя. С трудом он допускал к себе людей. Когда же допускал, бывало, не говорил ни слова, вдаль смотрел. А Уэмак сражался и немало лет оборонял единство Тулы, целостность ее земель. Она была еще богата и полчища завистников плодила.
Как-то до Уэмака слух дополз, что нападение готовится на Тулу, и его страх объял, ибо Тула опасности не видела, плясала и снами тешилась. Уэмак тоже стар стал, не мог воодушевить людей, их пробудить к сопротивлению. Он слишком прост был, слишком прозаичен. Старый воин направился к Кецалькоатлю. Даже он с трудом проникнуть смог в хоромы. Там в зале, убранном большими перьями, сидел Кецалькоатль.
Уэмак сказал:
— О господин наш, Тула гибнет! Туле конец приходит! С севера идет Титлакуан с большими силами на нас. Нас очень мало, но народ опасности не чует и живет, как хочет: пляшет и богатства на ветер пускает, что накопил ты. Некому встать на защиту города. Я бессилен.
— Стар ты стал, Уэмак! Равно как я! Но Тула мощь свою растратить не могла. Она сумеет защитить себя!
— Нет, господин мой, не сумеет! Она сильна, но прогнила насквозь. Отсутствие твое ей сильно повредило. Уже нет духа общего, что всех объединял. Уже не думает никто об остальных. И ты здесь, в четырех стенах, забыл об интересах наших. Должен ты что-то сделать, или погибнет Тула! Здесь будет властвовать Титлакуан, растопчет он Пернатую Змею и всех заставит почитать Тескатлипоку!
— Титлакуан! Тескатлипока!
— Ты должен что-то предпринять, Кецалькоатль! Дух укрепить Тольтеков! Им указать на грозную опасность, волю направить их! Поговори ты с ними, господин! Придет Титлакуан, сломает все. Из дня ночь сделает. Из жизни смерть! Он все пожрет, как тигр ненасытный. Скажи им, господин! Лишь ты, всесильный, сможешь царство великое спасти!
— Уэмак, — произнес Кецалькоатль, — уже давно я сделать ничего не в силах. Даже для самого себя. Я много дней ни с кем не говорил и пребываю в спокойствии полном, в полной пустоте, где даже Бога нет! Без ненависти, без любви, без наслаждений и страданий. Лишь время долгое при мне — со мною время моего отсутствия.
— Но Тула! Что же с Тулой станет, Кецалькоатль? Ты полон лишь самим собой даже в отсутствии себя, в своей великой пустоте. А Тула? Что будет с Тулою, Кецалькоатль? Нам угрожают народы с севера, они с землей все сравнивают на своем пути! Что будет с нашей Тулой?
— С Тулой, Уэмак? О Тула! Жизнь моя вся в этом имени. Но кто сейчас и что есть Тула? Нет никого из тех, кто был со мной, когда пришел сюда я. Все умерли, ушли! А Тула существует! И все еще нуждается вот в этом пришлом старце. Что может сделать для нее один и одинокий? Нет, ничего не может. Предоставь же Тулу ее судьбе, ее решенью!
— Кецалькоатль, ты пойми! Ведь Тула загнивает изнутри! Дурманом зятя твоего отравлены все люди! Будущее их — как в дымке горизонт, действительность — сплошные удовольствия. Кецалькоатль, Тула гибнет, ей подошел конец!
— И мне конец подходит! Скоро замкнется круг мой, Уэмак. Еще немного — Змей Пернатый вопьется в хвост себе!
— Ты! Вечно ты!
— Я! Вечно я, Уэмак! Это грех мой! Я — Кецалькоатль, в себе носящий Се-Акатля!
— Стар ты уже, Кецалькоатль! И ни о чем тебя бы не просил, когда бы сам имел я силы! Да, бессилен я, как ты. И буду в прах повержен, если народ мне не поможет, не встанет на свою защиту и не заслонит Тулу. Я не хочу ее погибели, я не хочу, чтоб от нее осталось на земле одно воспоминание, чтобы остались пепел и руины!
— Пепел и руины! Точь-в-точь как я! — сказал Кецалькоатль. — Развалины и пепел. Это я.
— Ты, снова ты! Всё — ты! А как же Тула? Или тебе не до нее? Очнись, ты, дряхлый старец! Я ничего не стал бы у тебя просить, коль не был ты единственным, кто может к жизни снова пробудить глупцов Тольтеков. Да очнись же, старец! Сделай что-нибудь для Тулы! Встань и очнись, потом хоть умирай! Спаси нас! Ты — единственный! А впрочем, что ты можешь сделать? Молча слушать и слюни распускать, глядеть куда-то вдаль? К кому пришел я? Маска ты, порожняя, иссохшая. Прах и воспоминанья! Кецалькоатль! Прах и разруха. Старость! Проклята пусть будет старость, всех она калечит и кончает! Больше ты не Кецалькоатль. Ты — немощный старик, жалеющий себя. Кецалькоатля Тула потеряла. Нет более Кецалькоатля! Пусть небеса разверзнутся, светила пусть погаснут! Тула! Нет более Кецалькоатля! — Уэмак умолк и вышел, плача от отчаяния и злости.
Старец впал в полусон, как будто почивал с открытыми глазами. Затем поднялся медленно, приблизился к дверям и стал на солнце тщательно разглядывать свои сухие руки с пятнами и вздувшимися венами, со скрюченными пальцами.
— Да, стар, совсем старик! Трясутся руки, ноги подгибаются. Я стар! Нет более Кецалькоатля! Кецалькоатль — немощный трусливый старец! — Он кричал.
На крики прибежали верные кокомы, а он стонал:
— Я немощный и дряхлый старец. Будь проклят я, бессильный старец, звавшийся Кецалькоатлем! Тула одинока! Кецалькоатль немощен и жалок! Будем оплакивать мы Тулу! Вы, кокомы, со мною вместе плачьте над смертью Тулы! Плачьте, кокомы! Будем плакать, как плачут старики и женщины! Идут к нам люди с севера, я слышу поступь их тигриную, дыхание койота жаркое, а их встречает здесь бессильный старец, сдавшийся до первого сраженья! Плачьте все о Туле, царстве старца, жизнь свою отжившего!
— Встань, господин! — Кокомы молвили. — Ведь ты Кецалькоатль. Властитель всех земель окрестных. Возглавь опять своих людей! Воодушеви народ умелым словом. И поведи его в сраженье. Тула — огромная, великая, нельзя ей дать погибнуть. Сжалься над Тулой ты, взвали еще раз груз забот народных на собственные плечи! Встань, зови народ! Зови народ к победе!
Кецалькоатль вздрогнул, заколебался, думал долго и наконец сказал, решительно и твердо:
— Се-Акатль Кецалькоатль не умер. Бьются в его груди два сердца. Смерть и время не могут, не должны осилить волю человека. Кецалькоатль даст силы Туле наперекор угрозе страшной и времени истекшему! Пусть сунутся сюда все тигры севера! Их ждет с хлыстом Кецалькоатль! Тула над ними верх одержит! Завтра же велю собрать на площади народ! С ним будет говорить Кецалькоатль — пусть даже и в последний раз!
Кокомы тотчас побежали к Уэмаку весть радостную сообщить, и он, воспрянув духом, стал созывать народ.
А в этот самый день решил Титлакуан Кецалькоатля хитростью опутать и одолеть. Призвал он старика по имени Иумекатль и говорит:
— Пора Кецалькоатлю бросить Тулу. Там будем мы отныне жить. Он уже стар, но любит молодость, всегда желал бессмертия. И мы введем его в обман. Две вещи отнесешь ему: сначала зеркало, в нем он увидит тело тощее свое и убедится в дряхлости своей. Потом ему дашь пульке и волшебных трав отвар — он молодым себя почувствует.
Иумекатль взял зеркало и в путь отправился, к Кецалькоатлю.
— Передайте, — сказал он стражникам, — что Туле страшная грозит опасность и явился я дать силу его телу, дабы он снова править мог Тольтеками.
Кецалькоатль уединился и предавался размышленьям, ибо на следующее утро ему с народом встреча предстояла. Но все-таки упорство странного пришельца, сулившего вернуть ему былые силы, преграды все преодолело, и перед ним предстал Иумекатль с зеркалом. Старик вошел и так сказал:
— Мой господин Се-Акатль Кецалькоатль, тебя приветствую. Пришел я, господин, сначала показать тебе твое же тело.
— Добро пожаловать, старик. Откуда ты? И что толкуешь там о теле моем бренном?
Иумекатль речь продолжил:
— Мой господин, пришел я с гор Ноноуальтепетля. Вот погляди, мой господин, на собственное тело! — Дал зеркало Кецалькоатлю и продолжил: — Взгляни и постарайся в зеркале себя узнать!
Кецалькоатль взглянул, пришел в испуг и вымолвил:
— Если вожди моих земель меня таким узреют, они сбегут.
Увидел веки он опухшие, глазницы черные, морщины темные на белом и бесформенном лице.
— Нет, никогда не покажусь я людям и останусь здесь.
— Да что ты, господин? Ты не печалься. В тех же землях, откуда это зеркало, где видишь ты себя плохим и старым, есть зелье, чтобы сделать снова тебя здоровым, юным. Ты позволь призвать мне брата моего Койотлинауаля. Тебе напиток принесет он этой ночью. Выпьешь зелье — встанешь утром ты бодрым и веселым, сможешь, как раньше, говорить со своим народом.
— Глупостями слух мой тешишь! Я с теченьем времени стал стар, и зелья нет волшебного такого, чтобы вернуло то, что время отобрало.
— Ты слышал, думаю, — сказал ему Иумекатль, — что есть на свете впадина, где время и земля соприкасаются. Оттуда, из глубин ее, сок животворный льется. Если глотнуть его — помолодеешь.
— Ты вздор несешь! — сказал Кецалькоатль.
— Нет, правду чистую, — не отступал Иумекатль. — Чистую, как это зеркало. Прислужник твой, принесший в зеркале всю правду тела твоего, пекусь я лишь о счастье Тулы. Что потеряешь ты, коли попробуешь напиток брата моего? Боишься умереть? Ты уже стар, и твое сердце жаждет смерти, таящейся в позоре явственном твоих морщин. Испей, мой господин! Что ты боишься потерять? Ведь если завтра не появишься перед своим народом, ты будешь обесчещен, опозорен — и не спасется Тула. Выпей зелье, мой господин! Что может потерять старик?
— Да будет так! — сказал, смеясь, Кецалькоатль. — Пусть приведут Койотлинауаля. Что может потерять старик, все потерявший? Пусть приходит!
Койотлинауаль пришел глубокой ночью. Он принес напиток в плошке деревянной, в срезе полом дерева, где пчелы собирают мед.
Кецалькоатль был в думы погружен, когда ему сказали, что пришел Койотлинауаль. Велел он чужеземца привести.
— Я Койотлинауаль. — Тот сказал. — Брат Иумекатля. Пришел я, как и он, с острогов гор Ноноуальтепетля. Вот зелье юности, которое даст силу сердцу старому, и снова мощным будешь на благо Тулы.
— Много я знаю и много видел, — молвил Кецалькоатль. — Такое зелье существовать не может. Все же его отведаю. Чего терять мне, старцу слабому, познавшему свое бессилие?
— Сперва мизинец обмакни, напиток терпок, как вино[32].
Кецалькоатль попробовал, ему понравилось, и он сказал:
— Я выпью три глотка.
Койотлинауаль сумел его заставить выпить больше. А напоив Кецалькоатля, Койотлинауаль дал выпить зелья слугам — каждому по пять глубоких чашек, и стала свита вся мертвецки пьяной.
— Ай! Яаа! Нья! Инье! Ай!
Солнечные блики сверкали снизу, сверху, всюду. Его глаза сверкали еще ярче, но в сторону сверкавшие глаза косили и не могли смотреть вперед, а солнце ослепляло из середины Теутлампы.
— Ай! Яаа! Сиуатль! Испей со мною зелья жизни и нашего бессмертия! Яаа! Инье! Вот Сиуатль! Идет ко мне! Сиуатль, иди скорей! Двоится мир, ты там, на берегу другом. К тебе иду! Я перепрыгну. Я за тобою иду! Ай! Яаа! Ай! Яаа!
Солнечны и радужны все краски, но его глаза блистают еще ярче. Вещи движутся по кругу и в красной дымке исчезают.
— О Сиуатль, мы с тобой бессмертны! И для меня жива ты вечно, вечно юная! О Сиуатль! Пей со мною! И подавай сосуды с медом! Мир необычен, и пылает солнце. Даль горизонта радугой искрится. Красивы птицы в дивном оперенье, что в небо поднимаются высоко. Но туча вдруг передо мной сокрыла небо черной массой.
Тигр с севера, пятнистый, дочь сожравший, лезет все ближе к нам! Он прыгает и застит солнце! Я буду биться насмерть! Забью его до самой смерти! Я бесконечен, как небо Тулы, как облака и волны моря. Лик мой зелен, лик мой красен[33]. Братья-кокомы, дайте мне мантию из перьев и знаки все мои, мое большое знамя. Я за руку веду сыночка — маленький маисовый початок! Иду я с ним. А вот и Татле! Я веду и Татле тоже. Пусть знают люди братьев!
Где мой Акатль? Акатль! Ты возвести мое пришествие! Кремень подайте мне. Я разобью его, и пять осколков острых пусть поразят убийцу-тигра Титлакуана!
Как славно солнце греет краски тела молодого. Да, молод я, могуч. Я тот, кто прибыл. Я таков, каков я есть!
Ай! Яаа! Ин! Яаа! Инье! Ай!
Да, Я таков, каков я есть!
Я есть, я кто-то!
Пять наконечников кремневых всажу в хребет убийцы-тигра!
Пять наконечников кремневых его прикончат! Пять!
Ай! Яаа! Инай! Инье! Яаа!
Могуч, велик Кецалькоатль! Приносит он с востока ветер.
Дождь приносит, соединяет обе половины.
Я могуч, Се-Акатль Кецалькоатль! Я властелин обеих половин Вселенной.
О Тула, Тула, моя Тула! Ты будешь вечно жить!
Нет, ты не станешь грудою руин и праха!
Вот это солнце жаркое, горячее греть будет юность вечную твою.
О дочь! О Сиуатль! О Тула!
Ветер с востока! Пусть приходит ветер!
Ай! Яаа!
Кокомы верные мои! Несите вверх меня, летите! Велики и крепки мы, Се-Акатль! Из камня сделаны, шлифованного солнцем, ливнем, ветром!
Пусть дует ветер!
Пусть веет ветер!
Сумерки!
Ёальи Эекатль!
Вечер, ветер!
Испуганно народ смотрел, как он вопил со слугами своими пьяными. Большая маска красно-зеленая его лицо скрывала старое. Полунагой, он выставил на обозрение общее всю немощь тела своего. Он пожелал быть поднятым на Пирамиду, но паланкин кокомы взяли прежде, чем он вскарабкался туда, и он упал. Уэмак поднял его с земли и на руках унес, как малого ребенка, поняв, что Тулу не спасти. Пришел Тескатлипока!
Дня четыре без памяти лежал Кецалькоатль. Уэмак положил его в большой открытый саркофаг и там оставил. Сам пошел готовиться к защите Тулы. Титлакуан с войсками был уже неподалеку. С ним были Иумекатль и Койотлинауаль, всласть посмеялись оба над старцем пьяным.
На пятый день Кецалькоатль проснулся и сказал:
— Я допустил оплошность, родину покинув. И да смягчатся души тех, кто там остался. Пусть радуются жизни, песням те, кто веки вечные живет в родимых землях.
Услышали кокомы речь Кецалькоатля, заплакали и опечалились, а вскоре песню затянули:
— В чужих хоромах не нашлось богатых украшений для господина нашего. Не носит в волосах своих каменья драгоценные Кецалькоатль. Наверно, ждет его корабль праведный не здесь, а на путях иных. Пока он еще здесь, поплачем.
Кецалькоатль не плакал. Он долго молча размышлял. Потом сказал им:
— Корабль мой праведный, наверно, на иных путях. Пойду искать. Вернусь на берег. И уйду. Причиной войн и разрушений быть не хочу. Круг в бесконечности описан и замкнулся. Час пришел. Мой отец меня зовет. Пойду искать свой праведный ковчег. На берег снова возвращусь. Народ покину. Ухожу. Все кончено, всему конец.
Ушел он из пустого дома, былого Дома радости народной, оттуда, где так долго жил, где обитал Се-Акатль Кецалькоатль. Там созидал. Там опьянен был. И оттуда вышел, беспомощный и побежденный. Он велел все драгоценности из золота и серебра, из бирюзы, все украшения из раковин и перьев уничтожить. И в ночь на пятый день он, не замеченный никем, покинул Тулу. Вместе с ним отправились до берега морского пять юношей. На этот берег выброшен он был волной тому назад чуть более полувека — пятьдесят два года.
Слезы по белоснежной бороде катились на песок.
ПРОРОЧЕСТВО
Когда он проходил Каотитлан, там встретил дерево гигантское, иссохшее, корявое, казалось, на него похожее, и окрестил он исполина именем «Ауэуэте» — «Старец». Кокомы поняли, что он уходит навсегда, его догнали и пошли с ним вместе. Шли и играли на тонких флейтах и тихо били в барабаны.
Прошел он земли Тлалнепантлы, где отпечатки рук его на камне видят до сих пор. То место стало зваться Темакпалько.
Кокомы спрашивали:
— Господин, куда путь держишь?
— Я иду в Тлапалу. К востоку ее земли протянулись. Отец меня зовет. К нему иду.
— А Тула? Что с ней будет? Ты на кого ее бросаешь? Кто будет покаяние нести?
— Я потерял ее, — сказал Кецалькоатль, — и не могу теперь быть за нее в ответе. Все разом обернулось против. Все разом сгинуло. Мой час настал. Иду я к своему отцу, в край отчий возвращаюсь. Змей себя сам за хвост схватил, и время наступило пожрать ему себя.
Он отдыхал возле источника, зовущегося ныне Коапан — «Змеиная вода», и приказал в него все драгоценности и флейты бросить. Шел он меж гор заснеженных по имени Иштлаксиуатль и Попокатепетль. В горах замерзли многие его кокомы. В конце концов, с ним дальше побрели всего пять юношей. Прошел он по Чолуле, где люди встретили его, узнали и попросили с ними жить остаться. Но он не захотел, оставил за себя там юношу из тех, что шли за ним, и тот от имени его в Чолуле двадцать лет был жрецом Змеи Пернатой и прославлял дела и память добрую Кецалькоатля.
От места к месту и от грусти к грусти добрался он до берега морского, туда, где в море Коацакоалькос — река широкая — впадает. Дальше устья не захотел идти.
— Мой берег — здесь. Там, далеко — восток и отчий дом; туда иду, туда я возвращаюсь.
То было время зимнее, сверлящий ветер с севера нес стужу, холодом стегал. Он с юношами плот из стволов древесных долго мастерил. Хотел, чтобы стволы чешуйчатыми были, на змей похожими. И плот резной, змеиный сделан был.
В ночь перед отплытием поднялся ураган: свирепо ветер выл и гнал песок по берегу. Кецалькоатль чувствовал смертельную усталость. Наземь пал ничком, раскинул руки и землю целовал, кусал в отчаянье, а слезы мутные лились из тусклых глаз. Наверное, в последний раз он плакал здесь.
— Моя земля, земля чужая! Я на твоем краю, на берегу твоем последнем. И жизни собственной я тоже на краю, как раньше и как вечно! Время и звезды! Я уйду, как Се-Акатль. Он — в огне, а я — с водой. Вода и пламень! Я сейчас, закрыв глаза полуслепые, все вижу позади, но впереди не в состоянье ничего увидеть. О мир мой возмутившийся! О сын мой затерявшийся! И дочь моя пропавшая! И Тула, моя Тула, гибнущая в мраке. Скоро и я погибну. Я, утративший себя! Кецалькоатль, потерявший свое «я»!
Всё, всё бунтует, перевертывается вкруг себя, вокруг друг друга и вокруг меня. Мой мир бунтует, и творения мои уходят от меня. Круг замыкается. Все норовят сгубить друг друга. Время губит землю! Камень раскалывает пустоту, но корень точит камень, а зверь обгладывает корень, и зверя убивает человек, а человека — Бог! Бог. Где же Бог? Кто Он? И почему молчит? Кто Тот, что там, над Омейоканом двуединым? Выше всего и всех возможностей? Кто Он — спокойный и недвижный? Бог! Я пред Тобой сейчас, пока я есть, пока я еще что-то, таков пока, каков я есть. А что потом? А завтра что?
Безмолвие легло на побережье, ветра свист утих. Встал на ноги Кецалькоатль и, повернувшись к юношам, вскричал:
— Се-Акатль Кецалькоатль, Первый Стебель, Змей Пернатый! Это я, еще я существую! Слушайте! Теперь я будущее вижу! Близок отход мой, я уйду и скоро буду там, где мой отец. Уйду один. И мой уход не потревожит никого. Внимайте, слушайте! Оповестите всех и вся, что возвращение мое жизнь здешнюю изменит, растревожит!
Вернусь я! Возвращусь! Люблю я земли здешние — мои, чужие. В них я прожил пятьдесят два года, здесь я грешил и покаянья приносил. Я возвращусь! Придут мои собратья! Слушайте! Внимайте! Боги обратятся в дьяволов! Цари — в вассалов, а рабы — в ничто! Все боги ваши рухнули! Напрасно чтите их. Поймут все это почитатели Тескатлипоки. Я вижу, вижу я сейчас все то, что они увидят в будущем! Внимайте, слушайте, и то услышите, что видеть они будут, что будут говорить жрецы Тескатлипоки!
Свершилось предсказание… Они идут. Весь мир, все люди содрогнутся в ужасе: метаться станут в страхе диком. Словно землетрясенье горы заколышет, закорчится и задрожит земля, и пред глазами затанцуют, закружатся предметы все. Настанет царство мракобесия. Охватит всех отчаянье. И люди будут собираться вместе, чтоб плакать, плакать, плакать. И кругом голова пойдет у всех. Приветствовать друг друга будут слезно и со слезами расставаться, все станут утешения искать взаимного и убаюкивать младенцев, приговаривая: «Горе, горести идут к нам, дети! Сможете ли вы перенести все то, что надвигается на нас», — отцы им скажут. Матери им скажут тоже: «Дети, сможете ли вы перенести весь этот ужас, беды страшные, что ждут нас впереди?»
Вот что нас ожидает в будущем. Кто примет на себя удар? О, раньше я могучим был! Но смертная тоска сжимает сердце, жжет оно, как будто жгучим перцем начинили.
Они идут. Они пришли. Пришли большой толпой, вздымая тучи пыли. С палками железными, огонь плюющими, с ножами длинными, как волны моря; в мантиях железных, звякающих, как колокольцы. В шлемах железных. Руки и ноги тоже в железе кованом. И кажутся они железными людьми под солнцем. Воинство, металлом скрытое. Псы страшные несутся вместе с ними иль впереди них, служат им и с ними отдыхают, везут их на себе. Псы исполинские с висячими ушами, с огромным языком, с горящими глазами, с толстым или поджарым животом. Как дьяволы свирепые, храпящие, мотающие странными хвостами, пестрые, как ягуары.
Люди, скрывающие тело в платье из железа, лишь только лица открывают взорам — белые, как известью измазанные лица. Волосы черные, но чаще рыжие. И бороды у них большие, рыжие. То дети солнца, бородатые, пришедшие с востока. Здесь пришлые на этих землях господами станут. Люди белые, эпоха новая… Готовьтесь к их приходу!
Прошел он земли Тлалнепантлы, где отпечатки рук его на камне видят до сих пор. То место стало зваться Темакпалько.
Кокомы спрашивали:
— Господин, куда путь держишь?
— Я иду в Тлапалу. К востоку ее земли протянулись. Отец меня зовет. К нему иду.
— А Тула? Что с ней будет? Ты на кого ее бросаешь? Кто будет покаяние нести?
— Я потерял ее, — сказал Кецалькоатль, — и не могу теперь быть за нее в ответе. Все разом обернулось против. Все разом сгинуло. Мой час настал. Иду я к своему отцу, в край отчий возвращаюсь. Змей себя сам за хвост схватил, и время наступило пожрать ему себя.
Он отдыхал возле источника, зовущегося ныне Коапан — «Змеиная вода», и приказал в него все драгоценности и флейты бросить. Шел он меж гор заснеженных по имени Иштлаксиуатль и Попокатепетль. В горах замерзли многие его кокомы. В конце концов, с ним дальше побрели всего пять юношей. Прошел он по Чолуле, где люди встретили его, узнали и попросили с ними жить остаться. Но он не захотел, оставил за себя там юношу из тех, что шли за ним, и тот от имени его в Чолуле двадцать лет был жрецом Змеи Пернатой и прославлял дела и память добрую Кецалькоатля.
От места к месту и от грусти к грусти добрался он до берега морского, туда, где в море Коацакоалькос — река широкая — впадает. Дальше устья не захотел идти.
— Мой берег — здесь. Там, далеко — восток и отчий дом; туда иду, туда я возвращаюсь.
То было время зимнее, сверлящий ветер с севера нес стужу, холодом стегал. Он с юношами плот из стволов древесных долго мастерил. Хотел, чтобы стволы чешуйчатыми были, на змей похожими. И плот резной, змеиный сделан был.
В ночь перед отплытием поднялся ураган: свирепо ветер выл и гнал песок по берегу. Кецалькоатль чувствовал смертельную усталость. Наземь пал ничком, раскинул руки и землю целовал, кусал в отчаянье, а слезы мутные лились из тусклых глаз. Наверное, в последний раз он плакал здесь.
— Моя земля, земля чужая! Я на твоем краю, на берегу твоем последнем. И жизни собственной я тоже на краю, как раньше и как вечно! Время и звезды! Я уйду, как Се-Акатль. Он — в огне, а я — с водой. Вода и пламень! Я сейчас, закрыв глаза полуслепые, все вижу позади, но впереди не в состоянье ничего увидеть. О мир мой возмутившийся! О сын мой затерявшийся! И дочь моя пропавшая! И Тула, моя Тула, гибнущая в мраке. Скоро и я погибну. Я, утративший себя! Кецалькоатль, потерявший свое «я»!
Всё, всё бунтует, перевертывается вкруг себя, вокруг друг друга и вокруг меня. Мой мир бунтует, и творения мои уходят от меня. Круг замыкается. Все норовят сгубить друг друга. Время губит землю! Камень раскалывает пустоту, но корень точит камень, а зверь обгладывает корень, и зверя убивает человек, а человека — Бог! Бог. Где же Бог? Кто Он? И почему молчит? Кто Тот, что там, над Омейоканом двуединым? Выше всего и всех возможностей? Кто Он — спокойный и недвижный? Бог! Я пред Тобой сейчас, пока я есть, пока я еще что-то, таков пока, каков я есть. А что потом? А завтра что?
Безмолвие легло на побережье, ветра свист утих. Встал на ноги Кецалькоатль и, повернувшись к юношам, вскричал:
— Се-Акатль Кецалькоатль, Первый Стебель, Змей Пернатый! Это я, еще я существую! Слушайте! Теперь я будущее вижу! Близок отход мой, я уйду и скоро буду там, где мой отец. Уйду один. И мой уход не потревожит никого. Внимайте, слушайте! Оповестите всех и вся, что возвращение мое жизнь здешнюю изменит, растревожит!
Вернусь я! Возвращусь! Люблю я земли здешние — мои, чужие. В них я прожил пятьдесят два года, здесь я грешил и покаянья приносил. Я возвращусь! Придут мои собратья! Слушайте! Внимайте! Боги обратятся в дьяволов! Цари — в вассалов, а рабы — в ничто! Все боги ваши рухнули! Напрасно чтите их. Поймут все это почитатели Тескатлипоки. Я вижу, вижу я сейчас все то, что они увидят в будущем! Внимайте, слушайте, и то услышите, что видеть они будут, что будут говорить жрецы Тескатлипоки!
Свершилось предсказание… Они идут. Весь мир, все люди содрогнутся в ужасе: метаться станут в страхе диком. Словно землетрясенье горы заколышет, закорчится и задрожит земля, и пред глазами затанцуют, закружатся предметы все. Настанет царство мракобесия. Охватит всех отчаянье. И люди будут собираться вместе, чтоб плакать, плакать, плакать. И кругом голова пойдет у всех. Приветствовать друг друга будут слезно и со слезами расставаться, все станут утешения искать взаимного и убаюкивать младенцев, приговаривая: «Горе, горести идут к нам, дети! Сможете ли вы перенести все то, что надвигается на нас», — отцы им скажут. Матери им скажут тоже: «Дети, сможете ли вы перенести весь этот ужас, беды страшные, что ждут нас впереди?»
Вот что нас ожидает в будущем. Кто примет на себя удар? О, раньше я могучим был! Но смертная тоска сжимает сердце, жжет оно, как будто жгучим перцем начинили.
Они идут. Они пришли. Пришли большой толпой, вздымая тучи пыли. С палками железными, огонь плюющими, с ножами длинными, как волны моря; в мантиях железных, звякающих, как колокольцы. В шлемах железных. Руки и ноги тоже в железе кованом. И кажутся они железными людьми под солнцем. Воинство, металлом скрытое. Псы страшные несутся вместе с ними иль впереди них, служат им и с ними отдыхают, везут их на себе. Псы исполинские с висячими ушами, с огромным языком, с горящими глазами, с толстым или поджарым животом. Как дьяволы свирепые, храпящие, мотающие странными хвостами, пестрые, как ягуары.
Люди, скрывающие тело в платье из железа, лишь только лица открывают взорам — белые, как известью измазанные лица. Волосы черные, но чаще рыжие. И бороды у них большие, рыжие. То дети солнца, бородатые, пришедшие с востока. Здесь пришлые на этих землях господами станут. Люди белые, эпоха новая… Готовьтесь к их приходу!