Страница:
– Понял. – Управитель чуть улыбнулся. – Спроворим.
Первым в горницу вошел совсем еще молодой парнишка, лет, может, пятнадцати на вид, а то и поменьше. Белобрысый, щупленький, с каким-то загнанным и потухшим взглядом.
– Вот… – отрок поклонился и смущенно потер руки. – К тебе, стало быть, господине. Алексий сказал…
– Ты кто таков? – обмакнув перо в чернильницу, живо поинтересовался Иван.
– Онисим, Егория нашего холоп… – парень вдруг всхлипнул. Совершенно непритворно всхлипнул, а из глаз хлынули слезы, – видать, отрок искренне любил своего погибшего господина.
– Садись вон, на лавку, Онисим, – Иван махнул пером. – Да сырость тут не разводи, говори по делу.
– Спрашивай, господине.
– Когда ты в последний раз видел своего господина?
– Тогда… – Онисим сгорбился и, глотая слезы, зашмыгал носом. – В тот самый день, когда… Господи, Господи, да разве ж…
– Господа молить опосля будешь, – безжалостно прервал Иван. – Сейчас подробненько расскажи: как там все в тот день было? С самого утра и до… Ну, ты понял.
– Дак обычно все было. – Парень поднял заплаканное лицо. – С утра самого в Кремль поехали, в приказ.
– В какой именно?
– В… Земский вроде…
– Так-так-так! Интересно! И зачем же вы туда поехали?
– Знамо, зачем. Господине службу искал. Вот тятенька его, Федор Иванович, и написал письмишко самому Семену Никитичу Годунову… Тот и должен был пособить. Семен Никитич – человек важный…
– Знаю я, кто такой Семен Никитич. – Иван задумчиво почесал подбородок. Вот как оказывается! Этот погибший Егорушка вполне мог претендовать на важный пост в приказе! И молодость тут не помеха, не молодость главное и не знания – но знатность рода!
– Ну вот, поехали, – продолжал Онисим. – То есть это Егорушка поехал, а язм, грешный, за стремя держась, рядом с конем побег.
– По пути никого не встретили?
– Не… В Кремле только, у самых приказов… да там много народу толпилося.
– Так… а потом?
– А потом боярин мой к Семену Никитичу зашел, язм покуда во дворе у коновязи ждал. Потом вышел – радостный. Скоро, говорит, в Разбойном приказе служить буду. Не простым, конечно…
– Уж ясно, что не простым… – Иван на миг ощутил нечто вроде зависти к погибшему парню. Да уж, как говорится, не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей семейство родовитое, старинное, знатное! Уж тогда – все дороги открыты. А тут служишь-служишь, ночей не спишь, со всякой пакостью возишься – и на тебе, до сих пор – дворянин московский. Хоть бы до стряпчих повысили, так ведь нет, куда там… Ладно. – А что, кто-то знал про новую господина твоего должность?
– Не-а… Хотя… В корчму по пути заглядывали – господин пиво пил.
– В корчму или в кабак?
– К Ивашке Елкину.
– Поня-а-атно.
Выходит, в кабаке Егорий и протрепался. За это и убили? Хм… Вряд ли. Кому надо-то? И главное, так вот зверски – все внутренности повырывали… Лекаря еще раз допросить… Да-да, обязательно.
Глава 2 Ошкуй
Январь 1605 г. Москва
– И кто так тебя учил челобитные брать, а? Никто… Ты что ж, из новеньких будешь? Совсем-совсем ничего в нашем деле не смыслишь? А я-то думал – тебя к нам из Разбойного приказу сманили.
Иван стоял на крыльце, поджидая запоздавшего Митьку – тот покупал у разносчика пироги, – и волей-неволей слушал, как хитрый и прожженный подьячий Ондрюшка Хват наставляет нового писца – молодого парня с пухлым лицом и испуганным взглядом.
– От ты пишешь: «В Китай-городе незнамо кто похитил кошель, в котором было…», не важно, сколько было. Похитил! А ты спросил у челобитчика, сам-то он этого похитителя видел?
– Спросил. Говорит, не видал.
– Ну, вот! А ты что записал? «Похитили»! А может, растяпа челобитчик сам его потерял, а? Может такое быть?
– М-может.
– Вот и я о том… Так и писать надобно – кошель, мол, исчез при невыясненных обстоятельствах. А ты сразу – «похитили». Потом батюшка боярин Семен Никитич нас же носом ткнет – чего похитителя не нашли? А никакого похитителя, может, и не было. Много тут, по приказам, разных растяп шляется. Уловил суть?
– Уловил, Ондрей Васильевич.
Ого! Иван покачал головой – не много ль возомнил о себе Ондрюшка? Ишь – «Ондрей Васильевич». Махнув рукой бегущему к крыльцу Митьке, молодой дворянин вошел в приказную избу и с порога ехидно осведомился, с каких это пор подьячих с «вичем» именовать стали?
– Так это – из уважения. – Ондрюшка Хват расплылся в улыбке. – Верно, Пороня?
Пухлолицый писец поспешно кивнул и поздоровался:
– Здрав будь, Иван Леонтьевич.
Ух, собака! Тоже с «вичем» назвал. Этакий лизоблюд далеко пойдет. Однако ничего не скажешь, приятно.
Подьячий Ондрюшка Хват ухмыльнулся. Тоже тот еще был змей – умен, верток, злохитр. Но службу, надо признать, знал, хоть и крючкотвором слыл знаменитым. А ведь с виду не скажешь – этакий простоватый мужичонка с нечесаной светло-русой бородой, носом картошкой и серыми, навыкате, глазами. Ну, самая, что ни на есть, деревня.
– Там, в людской, чернила да бумага с песком, Иване. Приставы с утра принесли. Ты бы послал своих, а то ведь, сам знаешь, как у нас бывает – можете и без чернил остаться.
– Вот за это, Ондрей, благодарствую, – искренне поблагодарил Иван. – Хорошо, что сказал… – Он обернулся к подошедшему Митьке. – Слыхал?
– Слыхал, – кивнул тот. – Посейчас с Прохором и сходим.
– Ну, добро…
Еще раз поблагодарив подьячего, Иван отправился в приказную горницу, пожалуй, самую маленькую изо всех, имевшихся в «избе», – на троих много ли надо? Войдя, перекрестился на висевшую в углу икону и уселся за стол лицом к двери. Пора было начинать составлять отчет – юноша почистил пальцами кончик гусиного пера, обмакнул в чернильницу… ага! Чернила-то высохли! Вовремя послал своих за новыми! Молодец, Ондрюшка, предупредил. Только не опоздали бы парни, а то потом ходи по горницам, побирайся: «А нет ли у вас, случайно, чернилец?», «А подайте бумажки хранцузской, а то мы всю свою исписали», «Песочком речным не богаты ли?». Было, было уже такое, особенно по-первости. Вся канцелярия обычно доставлялась в приказ раз в месяц, в пятницу либо в субботу, перед выходным. Суббота считалась коротким днем (конечно, если не было каких-нибудь важных и неотложных дел), и обычно все приказные заканчивали работу, как предписывалось «Уставом», «за три часа до вечера», то есть до темноты, – зимой, считай, почти сразу после полудня. В остальные же дни, кроме воскресений и двунадесятых праздников, сказано было «приказным людем, дьяком и подьячим, в приказех сидеть во дни и в нощи двенадцать часов».
Сегодня как раз была суббота, и радостный приказной народец – дьяки, подьячие, пристава, писцы – уже потирали руки в предвкушении долгожданных выходных. А кое-кто, если не было боярина либо его первого заместителя – «товарища», умудрялся, сославшись на какие-нибудь дела, покинуть родную контору еще до обеда. Так обычно всегда поступал и хитромудрый подьячий Ондрюшка Хват.
За дверью послышались веселые голоса – Митька с Прохором, видать, все же урвали толику писчих принадлежностей. Хорошо б, коли так, спасибо Ондрюшке!
Поспешно вскочив из-за стола, Иван самолично отворил приятелям дверь.
– Во! – весело ухмыльнулся Митрий. – Смотри-ка, Проша, – дворяне московские уже нам с тобой двери открывают.
– Ла-адно, – Иван отмахнулся и довольно потер руки. – Вижу, неплохо взяли!
Взяли и в самом деле неплохо: два ведра чернил – хороших, темно-коричневых, ящик с белым речным песком – присыпать написанное для скорейшего высыхания – да кипу нарезной бумаги. Ведра Митька, отдуваясь, поставил в угол, Прохор же определил песок и бумагу на специальную полку.
Иван вытащил один листок, посмотрел на свет, рассматривая водяные знаки:
– Зубчатая башня на щите – чей герб? Митрий, не помнишь?
– А какой щит?
– Да черт его… – Московский дворянин почесал затылок. – Тут и не разберешь особо – то ли закругленный гишпанский, то ли заостренный французский… Но не треугольный и не овальный – точно.
– Может, германский? – Митрий взял листок, присмотрелся. – Нет, не германский… Слушай, Иване! – Парнишка вдруг хлопнул себя по лбу. – Вот ежели эту башню да залить золотом, а щит выкрасить красным…
– Постой, постой! – Иван вскинул голову. – Золотая башня на червленом поле… Канн! Это ведь Канн, Нормандия…
– Вот именно. Хорошую бумагу ныне прислали.
А Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся смущенно – в нормандском городе Канне осталась у него пассия, одна… гм… хорошая женщина…
Улыбка бывшего кулачного бойца незамеченной не осталась.
– Что, Проша? – участливо поинтересовался Митька. – Зеленщицу свою вспомнил?
– Не только, – Прохор с самым серьезным видом качнул головой. – Я вот что подумал: год назад мы ведь всю Нормандию проехали, все искали важные грамоты. Нашли… И что же? Грамоты же – о самозванце, я так понимаю?
– Ну, так.
– Так что же царь-государь наш, Борис Феодорович, их в ход не пустит? Ведь самозванец-то, говорят, уже почти до Курска дошел!
– Дошел, – согласно кивнул Иван. – Только вот что я тебе скажу, Проша: нам приказали эти самые грамоты отыскать и предоставить. А как уж государь с ними поступит – то не нашего ума дело!
– Ну, понятно, не нашего.
– Хотя, конечно, – Иван понизил голос, – признаюсь, и меня те же мысли гложут.
– Так спросить Ртищева! – предложил Митька. – Уж Андрей-то Петрович наверняка знает.
В этот миг, с силой толкнув дверь, в горницу вошел Ртищев.
Друзья вздрогнули и переглянулись – легок на помине!
– Чего в гляделки играете? – думный дворянин был хмур и резок. – Вам когда сказано отчеты предоставить?
– Так в понедельник, вестимо.
– Да два дня ведь еще, Андрей Петрович!
– Нет у вас двух дней, парни! – Глухо выругавшись, Ртищев присел на край стола. – Собирайтесь. На Чертолье сынка князя Куракина убили! Так же… Не тело – месиво.
Лед на ручье Черторые был тонок и слаб. Тут и там чернели дымящиеся полыньи, впрочем, кое-где ручей пересекали натоптанные тропинки. Возле одной из таких тропок снег краснел размытым кровавым пятном.
– Увезли уже… – негромко посетовал Митька. – Не могли подождать.
– Чтоб убитому боярскому сыну черт-те где на снегу валяться? – Ртищев хмыкнул в кулак и закашлялся. – Да ты что, Митя?! Хорошо еще – вовремя сообщили. Хотя следы, конечно, затоптали…
– Да уж, почитай, здесь вся дворня была, да любопытные… – покивал головой Иван.
– Вот их сейчас и опрашивайте, – откашлявшись, Ртищев сплюнул в снег. – Да побыстрее.
– Андрей Петрович, – попросил Митька. – Может, убитого осмотреть, пока не схоронили?
Ртищев пожал плечами:
– Что ж, осмотри, попробуй. Если Куракины тебя на свой двор пустят.
– Так я ж царским словом! – раззадорился юноша.
– В чинах ты небольших, вот что! – Думный дворянин махнул рукой. – Впрочем, иди. Может, чего и выгорит. А с князем я сам поговорю.
Над головами хмурилось серое небо, падал мокрый снег, и поросшие густыми кустами берега Черторыя выглядели убого и пусто. Овраги, запавшие снегом ямы, пустоши. Уныло все, грустно. Даже не верилось, что это – Москва, что совсем рядом людная Остоженка, Белый город…
– Кто первым мертвяка заметил? – Отойдя в сторону, Иван поманил пальцем любопытных мальчишек, маячивших невдалеке стайкой нахохлившихся воробьев.
Ребята опасливо попятились.
– Да не бойтесь вы! Мы – с Разбойного приказу.
– Того и боимся. А ну, как пытать зачнете? – Один из пацанов, побойчее, сделал пару шагов вперед, – видать, любопытство все же пересилило страх.
– Не зачнем, – как можно шире улыбнулся Иван. – Поговорим просто.
– Ладно, – парень махнул рукой. – Только здесь говорить будем. И – один на один.
– Хорошо, хорошо, – Иван уже шагал навстречу мальчишке.
– А этот, здоровый, чего за тобою тащится? – внезапно остановился тот.
Юноша обернулся:
– Прохор, обожди чуть.
Они подошли к старой ветле – Иван и малолетний свидетель в рыжей лисьей шапчонке и армячке, подпоясанном простецкой веревкой. На ногах – лапти с онучами, руки в вязаных рукавицах. Лицо смешливое, круглое, серо-голубые глаза, взгляд дерзкий.
– Ну? – Иван привалился спиною к ветле. – Рассказывай, чего видел.
– Дак это… мертвяка и видел. – Мальчишка передернул плечами. – Я и вот дружок мой, Колька. Только он ничего говорить не будет – боится.
– А тебя-то как кличут?
– Антип.
– Вот что, Антип. Давай по порядку: когда ты мертвяка увидал, утром или, может быть, ночью…
Антип неожиданно засмеялся:
– Знамо дело, утром. Что я, дурак, ночью по Чертолью шататься? Шли мы, стало быть, с Колькой, к корчме – там завсегда еды запромыслить можно: кому лошадь почистить, кому сани протереть, кому еще что, короче – работы хватает. Вот, третьего дня…
– Анти-ипе! Не отвлекайся.
– Ах да… Ну, шли мы, шли… Как раз вот по этой тропинке. За стеной, за башнями, аккурат солнце вставало…
– Постой. Какое солнце? – перебил Иван. – Сегодня ж пасмурно. Эвон какие тучи!
– Нет, с утра как раз солнышко было, – шмыгнув носом, возразил мальчишка. – Я еще подумал: эко, и денек славный будет. Так нет, глянь-поглянь – и натянуло. Тако и совсем нехорошо стало. Вот, бывало ране…
– Не отвлекайся! – снова повторил Иван. – Значит, шли вы с этим Колькой в корчму… А где корчма-то?
– Да рядом, на Остоженке. Шли, вдруг видим – собаки. Целым скопищем! Воют! Ну, мы туда – посмотреть, чего они. Там пес есть один, Трезор, он у них за главного, лохматый такой, здоровущий, он нас не трогает, а мы ему, бывает, тоже еды подбросим. Вот я Кольке, дружку-то, и говорю – пойдем, говорю, глянем, чего там псинищи крутятся, а Колька говорит – нет, боюсь, вчерась, к ночи ближе, грит, на Черторые ошкуя видел!
– Кого-кого?
– Ошкуя. Да врет, конечно, – тут и бурых-то медведей нет, не то что белых… Ну и вот, подошли мы с ним ближе – глянь – а вот он, мертвяк-то! Кафтан богатый, рубаха шелковая – вся в кровище. Расхристан, прости Господи, мертвяк-то, так, что аж кишки видать. Собаки-то их, видать, и рвали… Колька аж сомлел, когда увидал, бежать бросился, да все про ошкуя своего толковал – он, дескать, и растерзал мертвяка этого. Ни за что, говорит, боле на Черторый не пойду. И посейчас еще трясется. Ошкуй, говорит, кругом рыщет – смех один, да и только!
– Ошкуй? – Иван усмехнулся – чего только со страху не привидится. Однако, похоже, парнишка рассказал все, что видал. Или – не все?
– А ты, Антип, кроме собак никого у ручья не заметил? Ну, может, бежал кто или за кустом прятался?
– Не-а, – засмеялся мальчишка. – Не бежал и не прятался. Говорю же – одни псинищи были. Уж Трезор, коли б кого чужого почуял, осерчал бы, излаялся.
– На вот тебе, – Иван протянул парнишке малюсенькую медную монетку – «мортку». – Хорошо б еще с дружком твоим поговорить.
– Не, – Антип замотал головой. – Говорю ж, не станет он разговаривать – боится чужих.
– Неужто и за пуло бояться не перестанет? – Юноша повертел в руках монету, куда большую, нежели «мортка».
Антип неожиданно обиделся – ничего себе, его за какую-то «мортку» разговорили, а Кольку – за «пуло»?! За «пуло» десяток пирогов можно купить! Да не с капустою – с мясом! И за что же Кольке такие деньжищи?
– Не Кольке, обоим вам, – пряча ухмылку, пояснил Иван. – Ну, конечно, если ты дружка своего приведешь, я-то уж не собираюсь за ним бегать.
– Приведу, милостивец! – бросив шапку в снег, воскликнул мальчишка. – Посейчас вот и приведу… Только ты… это… не обманешь?
– Вот те крест! – Иван размашисто перекрестился на маковку ближайшей, угадывавшейся посреди серой мглы церкви.
Пока Антип бегал за своим боязливым дружком, юноша посмотрел по сторонам, заметив в отдалении высокую фигуру Прохора, деловито направляющегося к череде покосившихся изб. Ни Ртищева, ни Митьки видно не было – поехали на Скородом, в усадьбу Куракиных. Наверное, уж выяснят, какого лешего делал на Черторые юный княжеский отпрыск.
– Вот он, милостивец, Колька-то, – вернувшийся Антип подвел к Ивану тщедушного паренька с длинными, выбивающимися из-под войлочной шапки волосами, в нагольном полушубке, в лаптях и онучах. Худым, вытянутым книзу лицом с карими большими глазами парнишка сильно напоминал какого-нибудь святого, изображенного в древней византийской традиции.
– Ага, – Иван весело потер руки. – Ну что, поговорим?
Колька вдруг бросился было бежать, да и убег бы, коли б не вцепившийся в его полушубок Антип:
– Куды, пес худой? «Пуло», думаешь, просто заработать? А ну, говори, про что спрашивать будут… – Паренек обернулся к Ивану. – Ты спрашивай, господине, он все скажет. А не скажет… так я ему так дам! Юшка с носу брызнет, не хуже как с того мертвяка! – Антип цинично усмехнулся и на всякий случай дал приятелю хорошего тумака.
Колька вздохнул и, вытерев кулаком набежавшую слезу, мотнул головой:
– Чего говорить-то?
– То, что ты дружку своему, Антипу, рассказывал, – улыбнулся Иван.
А Антип несильно хрястнул приятеля кулаком по спине:
– Да про ошкуя своего толкуй, чудо!
– А ты не дерись больше! – обиделся тот. – Не то вообще ничего говорить не буду, понял? Ишь, размахался!
– Ах, ты та-ак! – разозлившись, Антип ухватил парня за грудки. – Ну, держись, Кольша!
Мутузя друг дружку, оба повалились в снег, и Ивану стоило немалых трудов разнять наконец драчунов.
– Вижу, совсем вы не хотите ничего заработать. Что ж, ваше дело.
– Да как же не хотим-то, господине?! Это все он, у-у-у, гад патлатый.
– Сам ты гад ядовитейший!
– Кто-кто?
– А ну, цыц!
Иван схватил обоих парней за загривки и хорошенько встряхнул, после чего велел Антипу отойти в сторону, а Кольке положил медяху прямо в ладонь:
– Говори!
– Неужто про ошкуя слушать будешь, господине? – удивился тот.
– Да мне хоть про кого… Ты рассказывай, как дело было.
– В обчем, про ошкуя тогда, – размазав рукавом по лицу кровавые сопли (видать, достал-таки Антип), Колька довольно толково и с большими подробностями поведал о том, что имел возможность наблюдать не далее как вчерашним вечером, здесь же, на Черторые. – Возвращался я, значится, из корчмы – мы там с робятами сено с возов в овин сгружали – они-то потом все по Остоженке пошли, а я – через ручей, мне тако ближе. Иду – звезды на небе так и блещут, так и блещут, истинно чудо Господне, не холодно на улице, хорошо, морозец такой небольшой… В обчем, иду. Вдруг слышу – вроде бы как кричит кто-то на ручью, за кустами. Я еще подумал: и кому там кричать? Место глухое, там почти никто и не ходит – ямы да буераки, – потому и лихих людишек нет, грабить некого. Вот и думаю: и кто это там кричит так страшно? Может, муж какой неверную свою жонку батогом учит? Как-то был такой случай… Оно, конечно, страшно, но и любопытно стало посмотреть. Ну вот, стою на тропинке, раздумываю – смотреть али нет… И вдруг из кустов-то, ну, там, где крики, ка-ак выскочит, ка-ак побежит… да прямо на меня! Я скорей с тропы – да в снег, тем и упасся. А он – здоровенный такой – пробежал лапами, проскрипел когтями – да и сгинул себе в темноте. А я пождал немножко – да деру! Дома насилу уснул. Ну, а утром вот, как с Антипкой на корчму пошли, тут мертвяка-то и увидали. Я-то уж сразу сообразил, кто его растерзал, а Антип не верит, смеется. Вот, ей-богу, не вру – ошкуй! Огроменный такой, уши торчком, морда оскалена и шерсть – белая-белая.
– Как же ты все разглядел в темноте?
– Дак луна, видно… Я-то в овражек скатился, не то бы тож сгинул. Господи, спаси и помилуй! – сняв шапку, парнишка троекратно перекрестился.
Первым в горницу вошел совсем еще молодой парнишка, лет, может, пятнадцати на вид, а то и поменьше. Белобрысый, щупленький, с каким-то загнанным и потухшим взглядом.
– Вот… – отрок поклонился и смущенно потер руки. – К тебе, стало быть, господине. Алексий сказал…
– Ты кто таков? – обмакнув перо в чернильницу, живо поинтересовался Иван.
– Онисим, Егория нашего холоп… – парень вдруг всхлипнул. Совершенно непритворно всхлипнул, а из глаз хлынули слезы, – видать, отрок искренне любил своего погибшего господина.
– Садись вон, на лавку, Онисим, – Иван махнул пером. – Да сырость тут не разводи, говори по делу.
– Спрашивай, господине.
– Когда ты в последний раз видел своего господина?
– Тогда… – Онисим сгорбился и, глотая слезы, зашмыгал носом. – В тот самый день, когда… Господи, Господи, да разве ж…
– Господа молить опосля будешь, – безжалостно прервал Иван. – Сейчас подробненько расскажи: как там все в тот день было? С самого утра и до… Ну, ты понял.
– Дак обычно все было. – Парень поднял заплаканное лицо. – С утра самого в Кремль поехали, в приказ.
– В какой именно?
– В… Земский вроде…
– Так-так-так! Интересно! И зачем же вы туда поехали?
– Знамо, зачем. Господине службу искал. Вот тятенька его, Федор Иванович, и написал письмишко самому Семену Никитичу Годунову… Тот и должен был пособить. Семен Никитич – человек важный…
– Знаю я, кто такой Семен Никитич. – Иван задумчиво почесал подбородок. Вот как оказывается! Этот погибший Егорушка вполне мог претендовать на важный пост в приказе! И молодость тут не помеха, не молодость главное и не знания – но знатность рода!
– Ну вот, поехали, – продолжал Онисим. – То есть это Егорушка поехал, а язм, грешный, за стремя держась, рядом с конем побег.
– По пути никого не встретили?
– Не… В Кремле только, у самых приказов… да там много народу толпилося.
– Так… а потом?
– А потом боярин мой к Семену Никитичу зашел, язм покуда во дворе у коновязи ждал. Потом вышел – радостный. Скоро, говорит, в Разбойном приказе служить буду. Не простым, конечно…
– Уж ясно, что не простым… – Иван на миг ощутил нечто вроде зависти к погибшему парню. Да уж, как говорится, не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей семейство родовитое, старинное, знатное! Уж тогда – все дороги открыты. А тут служишь-служишь, ночей не спишь, со всякой пакостью возишься – и на тебе, до сих пор – дворянин московский. Хоть бы до стряпчих повысили, так ведь нет, куда там… Ладно. – А что, кто-то знал про новую господина твоего должность?
– Не-а… Хотя… В корчму по пути заглядывали – господин пиво пил.
– В корчму или в кабак?
– К Ивашке Елкину.
– Поня-а-атно.
Выходит, в кабаке Егорий и протрепался. За это и убили? Хм… Вряд ли. Кому надо-то? И главное, так вот зверски – все внутренности повырывали… Лекаря еще раз допросить… Да-да, обязательно.
Больше ничего существенного по делу Онисим не показал, как и те из дворовых, коих удалось опросить, – остальные попросту уже опьянели, да и вряд ли они знали что-то такое-этакое, что помогло бы пролить свет на это мерзкое дело. За стеной уже раздалась песня – как и всегда бывает, поминки постепенно перешли в обычную пьянку. Ну, правильно – они ж для живых…
Опрокинув еще одну чарку на помин души убиенного, Иван самолично отвязал коня и поехал прочь. Следовало поторапливаться – смеркалось, а ездить в одиночку по ночной Москве означало без нужды рисковать головой, о чем неоднократно предупреждал Ртищев.
Когда Иван приехал домой, там еще не было ни Митьки, ни Прохора. Не вернулись еще парни, работали. Поднявшись в натопленную горницу, юноша уселся на лавку, расстегнул кафтан и, скинув сапоги, блаженно вытянул ноги. Неслышно скользнув в дверь, приникла к плечу Василиска – Иван обнял невесту, провел рукою по волосам:
– Саян на тебе какой… переливчатый…
– С твоих подарков аксамиту купила… Красивый?
– В цвет глаз. Синий. А бусы, что я подарил, чего ж не носишь?
Василиска притворно отпрянула – статная, красивая, синеокая, с толстой темно-русой косою. Сверкнула очами:
– Как это – не ношу? Ты просто не видел, Иванко! – улыбнулась загадочно. – Хочешь взглянуть?
– Хочу…
– Прикрой-ка дверь поплотнее.
Встав с лавки, Иван подошел к двери, прикрыл, задвинул малый засовец, обернулся…
Девушка уже расстегивала саян… Вот нарочито стыдливо повернулась к стене, обернулась:
– Ну, что ж ты у дверей стал, любый? Садись.
Иван вновь уселся на лавку, не в силах отвести от невесты восхищенного взгляда. А та и рада стараться – сбросила на пол саян, медленно стянула через голову рубаху, обнажив стройное тело с точеной талией… Сбросив кафтан, Иван вскочил с лавки, обнял девушку за талию, провел рукой по спине, повернул, погладив грудь, поцеловал в губы, чувствуя, как ласковые девичьи руки стаскивают с него рубаху…
А потом оба уселись прямо на полу у печки, на разостланную волчью шкуру. Сидели, крепко прижавшись друг к другу, молчали и улыбались.
– Так ты бусы-то рассмотрел? – вдруг поинтересовалась Василиска.
Юноша вздрогнул:
– Бусы? Какие бусы? Ах да… Ой! – Чуть отодвинувшись, он еще раз осмотрел девушку. – Чудесно! Как есть чудесно! Только вот что-то мелких бусин никак не разгляжу… Ну-ка, иди-ка сюда, поближе…
– Да зачем же?
– Иди…
Митька с Прохором явились уже ближе к ночи, не успели и в церковь зайти, так, наскоро помолились дома да сели вечерять – хлебать вчерашние щи. Заодно доели и кашу да выкушали изрядный кувшинец вина, не так давно приобретенный в складчину у одного из торговцев-фрязинов. За трапезой и рассказали каждый про свое, сначала Митька, а потом Прохор.
Митькин мертвяк – сын Ивана Крымчатого Тихон – появился близ своего жилища, в Белом городе, точнее, в той его части, западной, что примыкала к Чертолью… Это уже наводило на вполне определенные мысли. Как пояснили слуги, Тихон – молодой человек лет двадцати – служил с боевыми холопами по воинской части и как раз недавно вернулся из-под Путивля, где дислоцировались войска самозванца, именующего себя «царевичем Димитрием». Опять же, по словам слуг, молодой боярин вовсе не горел желанием возвращаться обратно на поле боя, а напряг все батюшкины связи, чтоб только остаться в Москве, пристроившись на какую-нибудь не особенно пыльную должность, скажем, возглавить какой-нибудь приказ.
Убили Тихона под вечер, можно сказать, перед воротами родного дома – море крови, а больше никаких следов. Правда, шубу все ж таки сняли, вместе с узорчатым дорогим поясом.
– Может, просто обычные тати орудуют? – предположил Прохор. – Сам же говоришь, Митька, что шубу и пояс взяли. Иная шуба как несколько деревень стоит!
Митрий кивнул:
– У Тихона как раз такая и была.
– Ну, вот видишь!
– Да, но зачем тогда тело терзать? Стукнули кистенем по темечку, схватили шубу – и ищи-свищи. Ан нет…
– А терзают, чтоб боялись все! Мол, есть такая шайка, что… – Прохор стукнул кулаком по столу. – Не забалуешь!
– Может, оно и так, – тихо протянул Иван. – Может… А ты сам-то что скажешь, Проша?
– А чего говорить, – Прохор махнул рукой. – У меня как раз дело ясное. Меньше надо было б этому черту за жонками чужими ухлестывать – глядишь, и прожил бы дольше. А так… Что и говорить… Ходок был – от того и помер. Пристукнули его, не говоря плохого слова, по пути от очередной зазнобушки… я так полагаю, что внезапно возвратившийся муж. Ничего не докажешь, конечно…
Более подробно, так сказать, в деталях, полученную информацию решили обсудить утром, уже на работе.
Правда, обсудить им не дали – в приказ, в окружении оставшихся за дверьми прихлебателей и слуг, изволил самолично явиться думный боярин Семен Никитич Годунов. Выстроил всех троих вдоль стеночки, бросил косой взгляд на Ртищева и ехидненько так поинтересовался:
– Ну что, соколы мои? Нашли?
Парни потупили взгляды.
– Вот что, Ртищев, – Годунов повернулся уже к их начальству. – Сегодня же к обеду чтоб твои орелики предоставили мне списки подозреваемых и свидетелей. По всем трем! Покажу вам, как работать надо, коли сами не можете. Ясно?
Не дожидаясь ответа, боярин повернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.
– Слышали? – Ртищев холодно посмотрел на ребят. – Извольте исполнять, господа, Семен Никитич ждать не любит… а за ним сам государь стоит! Недаром ведь прозван – «правое ухо царево»!
Опрокинув еще одну чарку на помин души убиенного, Иван самолично отвязал коня и поехал прочь. Следовало поторапливаться – смеркалось, а ездить в одиночку по ночной Москве означало без нужды рисковать головой, о чем неоднократно предупреждал Ртищев.
Когда Иван приехал домой, там еще не было ни Митьки, ни Прохора. Не вернулись еще парни, работали. Поднявшись в натопленную горницу, юноша уселся на лавку, расстегнул кафтан и, скинув сапоги, блаженно вытянул ноги. Неслышно скользнув в дверь, приникла к плечу Василиска – Иван обнял невесту, провел рукою по волосам:
– Саян на тебе какой… переливчатый…
– С твоих подарков аксамиту купила… Красивый?
– В цвет глаз. Синий. А бусы, что я подарил, чего ж не носишь?
Василиска притворно отпрянула – статная, красивая, синеокая, с толстой темно-русой косою. Сверкнула очами:
– Как это – не ношу? Ты просто не видел, Иванко! – улыбнулась загадочно. – Хочешь взглянуть?
– Хочу…
– Прикрой-ка дверь поплотнее.
Встав с лавки, Иван подошел к двери, прикрыл, задвинул малый засовец, обернулся…
Девушка уже расстегивала саян… Вот нарочито стыдливо повернулась к стене, обернулась:
– Ну, что ж ты у дверей стал, любый? Садись.
Иван вновь уселся на лавку, не в силах отвести от невесты восхищенного взгляда. А та и рада стараться – сбросила на пол саян, медленно стянула через голову рубаху, обнажив стройное тело с точеной талией… Сбросив кафтан, Иван вскочил с лавки, обнял девушку за талию, провел рукой по спине, повернул, погладив грудь, поцеловал в губы, чувствуя, как ласковые девичьи руки стаскивают с него рубаху…
А потом оба уселись прямо на полу у печки, на разостланную волчью шкуру. Сидели, крепко прижавшись друг к другу, молчали и улыбались.
– Так ты бусы-то рассмотрел? – вдруг поинтересовалась Василиска.
Юноша вздрогнул:
– Бусы? Какие бусы? Ах да… Ой! – Чуть отодвинувшись, он еще раз осмотрел девушку. – Чудесно! Как есть чудесно! Только вот что-то мелких бусин никак не разгляжу… Ну-ка, иди-ка сюда, поближе…
– Да зачем же?
– Иди…
Митька с Прохором явились уже ближе к ночи, не успели и в церковь зайти, так, наскоро помолились дома да сели вечерять – хлебать вчерашние щи. Заодно доели и кашу да выкушали изрядный кувшинец вина, не так давно приобретенный в складчину у одного из торговцев-фрязинов. За трапезой и рассказали каждый про свое, сначала Митька, а потом Прохор.
Митькин мертвяк – сын Ивана Крымчатого Тихон – появился близ своего жилища, в Белом городе, точнее, в той его части, западной, что примыкала к Чертолью… Это уже наводило на вполне определенные мысли. Как пояснили слуги, Тихон – молодой человек лет двадцати – служил с боевыми холопами по воинской части и как раз недавно вернулся из-под Путивля, где дислоцировались войска самозванца, именующего себя «царевичем Димитрием». Опять же, по словам слуг, молодой боярин вовсе не горел желанием возвращаться обратно на поле боя, а напряг все батюшкины связи, чтоб только остаться в Москве, пристроившись на какую-нибудь не особенно пыльную должность, скажем, возглавить какой-нибудь приказ.
Убили Тихона под вечер, можно сказать, перед воротами родного дома – море крови, а больше никаких следов. Правда, шубу все ж таки сняли, вместе с узорчатым дорогим поясом.
– Может, просто обычные тати орудуют? – предположил Прохор. – Сам же говоришь, Митька, что шубу и пояс взяли. Иная шуба как несколько деревень стоит!
Митрий кивнул:
– У Тихона как раз такая и была.
– Ну, вот видишь!
– Да, но зачем тогда тело терзать? Стукнули кистенем по темечку, схватили шубу – и ищи-свищи. Ан нет…
– А терзают, чтоб боялись все! Мол, есть такая шайка, что… – Прохор стукнул кулаком по столу. – Не забалуешь!
– Может, оно и так, – тихо протянул Иван. – Может… А ты сам-то что скажешь, Проша?
– А чего говорить, – Прохор махнул рукой. – У меня как раз дело ясное. Меньше надо было б этому черту за жонками чужими ухлестывать – глядишь, и прожил бы дольше. А так… Что и говорить… Ходок был – от того и помер. Пристукнули его, не говоря плохого слова, по пути от очередной зазнобушки… я так полагаю, что внезапно возвратившийся муж. Ничего не докажешь, конечно…
Более подробно, так сказать, в деталях, полученную информацию решили обсудить утром, уже на работе.
Правда, обсудить им не дали – в приказ, в окружении оставшихся за дверьми прихлебателей и слуг, изволил самолично явиться думный боярин Семен Никитич Годунов. Выстроил всех троих вдоль стеночки, бросил косой взгляд на Ртищева и ехидненько так поинтересовался:
– Ну что, соколы мои? Нашли?
Парни потупили взгляды.
– Вот что, Ртищев, – Годунов повернулся уже к их начальству. – Сегодня же к обеду чтоб твои орелики предоставили мне списки подозреваемых и свидетелей. По всем трем! Покажу вам, как работать надо, коли сами не можете. Ясно?
Не дожидаясь ответа, боярин повернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.
– Слышали? – Ртищев холодно посмотрел на ребят. – Извольте исполнять, господа, Семен Никитич ждать не любит… а за ним сам государь стоит! Недаром ведь прозван – «правое ухо царево»!
Глава 2 Ошкуй
Приказная система была чрезвычайно гибкой, адаптивной, чутко реагировала на все изменения в жизни общества.
О. Новохатко. Бюрократы XVII столетия
Январь 1605 г. Москва
– И кто так тебя учил челобитные брать, а? Никто… Ты что ж, из новеньких будешь? Совсем-совсем ничего в нашем деле не смыслишь? А я-то думал – тебя к нам из Разбойного приказу сманили.
Иван стоял на крыльце, поджидая запоздавшего Митьку – тот покупал у разносчика пироги, – и волей-неволей слушал, как хитрый и прожженный подьячий Ондрюшка Хват наставляет нового писца – молодого парня с пухлым лицом и испуганным взглядом.
– От ты пишешь: «В Китай-городе незнамо кто похитил кошель, в котором было…», не важно, сколько было. Похитил! А ты спросил у челобитчика, сам-то он этого похитителя видел?
– Спросил. Говорит, не видал.
– Ну, вот! А ты что записал? «Похитили»! А может, растяпа челобитчик сам его потерял, а? Может такое быть?
– М-может.
– Вот и я о том… Так и писать надобно – кошель, мол, исчез при невыясненных обстоятельствах. А ты сразу – «похитили». Потом батюшка боярин Семен Никитич нас же носом ткнет – чего похитителя не нашли? А никакого похитителя, может, и не было. Много тут, по приказам, разных растяп шляется. Уловил суть?
– Уловил, Ондрей Васильевич.
Ого! Иван покачал головой – не много ль возомнил о себе Ондрюшка? Ишь – «Ондрей Васильевич». Махнув рукой бегущему к крыльцу Митьке, молодой дворянин вошел в приказную избу и с порога ехидно осведомился, с каких это пор подьячих с «вичем» именовать стали?
– Так это – из уважения. – Ондрюшка Хват расплылся в улыбке. – Верно, Пороня?
Пухлолицый писец поспешно кивнул и поздоровался:
– Здрав будь, Иван Леонтьевич.
Ух, собака! Тоже с «вичем» назвал. Этакий лизоблюд далеко пойдет. Однако ничего не скажешь, приятно.
Подьячий Ондрюшка Хват ухмыльнулся. Тоже тот еще был змей – умен, верток, злохитр. Но службу, надо признать, знал, хоть и крючкотвором слыл знаменитым. А ведь с виду не скажешь – этакий простоватый мужичонка с нечесаной светло-русой бородой, носом картошкой и серыми, навыкате, глазами. Ну, самая, что ни на есть, деревня.
– Там, в людской, чернила да бумага с песком, Иване. Приставы с утра принесли. Ты бы послал своих, а то ведь, сам знаешь, как у нас бывает – можете и без чернил остаться.
– Вот за это, Ондрей, благодарствую, – искренне поблагодарил Иван. – Хорошо, что сказал… – Он обернулся к подошедшему Митьке. – Слыхал?
– Слыхал, – кивнул тот. – Посейчас с Прохором и сходим.
– Ну, добро…
Еще раз поблагодарив подьячего, Иван отправился в приказную горницу, пожалуй, самую маленькую изо всех, имевшихся в «избе», – на троих много ли надо? Войдя, перекрестился на висевшую в углу икону и уселся за стол лицом к двери. Пора было начинать составлять отчет – юноша почистил пальцами кончик гусиного пера, обмакнул в чернильницу… ага! Чернила-то высохли! Вовремя послал своих за новыми! Молодец, Ондрюшка, предупредил. Только не опоздали бы парни, а то потом ходи по горницам, побирайся: «А нет ли у вас, случайно, чернилец?», «А подайте бумажки хранцузской, а то мы всю свою исписали», «Песочком речным не богаты ли?». Было, было уже такое, особенно по-первости. Вся канцелярия обычно доставлялась в приказ раз в месяц, в пятницу либо в субботу, перед выходным. Суббота считалась коротким днем (конечно, если не было каких-нибудь важных и неотложных дел), и обычно все приказные заканчивали работу, как предписывалось «Уставом», «за три часа до вечера», то есть до темноты, – зимой, считай, почти сразу после полудня. В остальные же дни, кроме воскресений и двунадесятых праздников, сказано было «приказным людем, дьяком и подьячим, в приказех сидеть во дни и в нощи двенадцать часов».
Сегодня как раз была суббота, и радостный приказной народец – дьяки, подьячие, пристава, писцы – уже потирали руки в предвкушении долгожданных выходных. А кое-кто, если не было боярина либо его первого заместителя – «товарища», умудрялся, сославшись на какие-нибудь дела, покинуть родную контору еще до обеда. Так обычно всегда поступал и хитромудрый подьячий Ондрюшка Хват.
За дверью послышались веселые голоса – Митька с Прохором, видать, все же урвали толику писчих принадлежностей. Хорошо б, коли так, спасибо Ондрюшке!
Поспешно вскочив из-за стола, Иван самолично отворил приятелям дверь.
– Во! – весело ухмыльнулся Митрий. – Смотри-ка, Проша, – дворяне московские уже нам с тобой двери открывают.
– Ла-адно, – Иван отмахнулся и довольно потер руки. – Вижу, неплохо взяли!
Взяли и в самом деле неплохо: два ведра чернил – хороших, темно-коричневых, ящик с белым речным песком – присыпать написанное для скорейшего высыхания – да кипу нарезной бумаги. Ведра Митька, отдуваясь, поставил в угол, Прохор же определил песок и бумагу на специальную полку.
Иван вытащил один листок, посмотрел на свет, рассматривая водяные знаки:
– Зубчатая башня на щите – чей герб? Митрий, не помнишь?
– А какой щит?
– Да черт его… – Московский дворянин почесал затылок. – Тут и не разберешь особо – то ли закругленный гишпанский, то ли заостренный французский… Но не треугольный и не овальный – точно.
– Может, германский? – Митрий взял листок, присмотрелся. – Нет, не германский… Слушай, Иване! – Парнишка вдруг хлопнул себя по лбу. – Вот ежели эту башню да залить золотом, а щит выкрасить красным…
– Постой, постой! – Иван вскинул голову. – Золотая башня на червленом поле… Канн! Это ведь Канн, Нормандия…
– Вот именно. Хорошую бумагу ныне прислали.
А Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся смущенно – в нормандском городе Канне осталась у него пассия, одна… гм… хорошая женщина…
Улыбка бывшего кулачного бойца незамеченной не осталась.
– Что, Проша? – участливо поинтересовался Митька. – Зеленщицу свою вспомнил?
– Не только, – Прохор с самым серьезным видом качнул головой. – Я вот что подумал: год назад мы ведь всю Нормандию проехали, все искали важные грамоты. Нашли… И что же? Грамоты же – о самозванце, я так понимаю?
– Ну, так.
– Так что же царь-государь наш, Борис Феодорович, их в ход не пустит? Ведь самозванец-то, говорят, уже почти до Курска дошел!
– Дошел, – согласно кивнул Иван. – Только вот что я тебе скажу, Проша: нам приказали эти самые грамоты отыскать и предоставить. А как уж государь с ними поступит – то не нашего ума дело!
– Ну, понятно, не нашего.
– Хотя, конечно, – Иван понизил голос, – признаюсь, и меня те же мысли гложут.
– Так спросить Ртищева! – предложил Митька. – Уж Андрей-то Петрович наверняка знает.
В этот миг, с силой толкнув дверь, в горницу вошел Ртищев.
Друзья вздрогнули и переглянулись – легок на помине!
– Чего в гляделки играете? – думный дворянин был хмур и резок. – Вам когда сказано отчеты предоставить?
– Так в понедельник, вестимо.
– Да два дня ведь еще, Андрей Петрович!
– Нет у вас двух дней, парни! – Глухо выругавшись, Ртищев присел на край стола. – Собирайтесь. На Чертолье сынка князя Куракина убили! Так же… Не тело – месиво.
Лед на ручье Черторые был тонок и слаб. Тут и там чернели дымящиеся полыньи, впрочем, кое-где ручей пересекали натоптанные тропинки. Возле одной из таких тропок снег краснел размытым кровавым пятном.
– Увезли уже… – негромко посетовал Митька. – Не могли подождать.
– Чтоб убитому боярскому сыну черт-те где на снегу валяться? – Ртищев хмыкнул в кулак и закашлялся. – Да ты что, Митя?! Хорошо еще – вовремя сообщили. Хотя следы, конечно, затоптали…
– Да уж, почитай, здесь вся дворня была, да любопытные… – покивал головой Иван.
– Вот их сейчас и опрашивайте, – откашлявшись, Ртищев сплюнул в снег. – Да побыстрее.
– Андрей Петрович, – попросил Митька. – Может, убитого осмотреть, пока не схоронили?
Ртищев пожал плечами:
– Что ж, осмотри, попробуй. Если Куракины тебя на свой двор пустят.
– Так я ж царским словом! – раззадорился юноша.
– В чинах ты небольших, вот что! – Думный дворянин махнул рукой. – Впрочем, иди. Может, чего и выгорит. А с князем я сам поговорю.
Над головами хмурилось серое небо, падал мокрый снег, и поросшие густыми кустами берега Черторыя выглядели убого и пусто. Овраги, запавшие снегом ямы, пустоши. Уныло все, грустно. Даже не верилось, что это – Москва, что совсем рядом людная Остоженка, Белый город…
– Кто первым мертвяка заметил? – Отойдя в сторону, Иван поманил пальцем любопытных мальчишек, маячивших невдалеке стайкой нахохлившихся воробьев.
Ребята опасливо попятились.
– Да не бойтесь вы! Мы – с Разбойного приказу.
– Того и боимся. А ну, как пытать зачнете? – Один из пацанов, побойчее, сделал пару шагов вперед, – видать, любопытство все же пересилило страх.
– Не зачнем, – как можно шире улыбнулся Иван. – Поговорим просто.
– Ладно, – парень махнул рукой. – Только здесь говорить будем. И – один на один.
– Хорошо, хорошо, – Иван уже шагал навстречу мальчишке.
– А этот, здоровый, чего за тобою тащится? – внезапно остановился тот.
Юноша обернулся:
– Прохор, обожди чуть.
Они подошли к старой ветле – Иван и малолетний свидетель в рыжей лисьей шапчонке и армячке, подпоясанном простецкой веревкой. На ногах – лапти с онучами, руки в вязаных рукавицах. Лицо смешливое, круглое, серо-голубые глаза, взгляд дерзкий.
– Ну? – Иван привалился спиною к ветле. – Рассказывай, чего видел.
– Дак это… мертвяка и видел. – Мальчишка передернул плечами. – Я и вот дружок мой, Колька. Только он ничего говорить не будет – боится.
– А тебя-то как кличут?
– Антип.
– Вот что, Антип. Давай по порядку: когда ты мертвяка увидал, утром или, может быть, ночью…
Антип неожиданно засмеялся:
– Знамо дело, утром. Что я, дурак, ночью по Чертолью шататься? Шли мы, стало быть, с Колькой, к корчме – там завсегда еды запромыслить можно: кому лошадь почистить, кому сани протереть, кому еще что, короче – работы хватает. Вот, третьего дня…
– Анти-ипе! Не отвлекайся.
– Ах да… Ну, шли мы, шли… Как раз вот по этой тропинке. За стеной, за башнями, аккурат солнце вставало…
– Постой. Какое солнце? – перебил Иван. – Сегодня ж пасмурно. Эвон какие тучи!
– Нет, с утра как раз солнышко было, – шмыгнув носом, возразил мальчишка. – Я еще подумал: эко, и денек славный будет. Так нет, глянь-поглянь – и натянуло. Тако и совсем нехорошо стало. Вот, бывало ране…
– Не отвлекайся! – снова повторил Иван. – Значит, шли вы с этим Колькой в корчму… А где корчма-то?
– Да рядом, на Остоженке. Шли, вдруг видим – собаки. Целым скопищем! Воют! Ну, мы туда – посмотреть, чего они. Там пес есть один, Трезор, он у них за главного, лохматый такой, здоровущий, он нас не трогает, а мы ему, бывает, тоже еды подбросим. Вот я Кольке, дружку-то, и говорю – пойдем, говорю, глянем, чего там псинищи крутятся, а Колька говорит – нет, боюсь, вчерась, к ночи ближе, грит, на Черторые ошкуя видел!
– Кого-кого?
– Ошкуя. Да врет, конечно, – тут и бурых-то медведей нет, не то что белых… Ну и вот, подошли мы с ним ближе – глянь – а вот он, мертвяк-то! Кафтан богатый, рубаха шелковая – вся в кровище. Расхристан, прости Господи, мертвяк-то, так, что аж кишки видать. Собаки-то их, видать, и рвали… Колька аж сомлел, когда увидал, бежать бросился, да все про ошкуя своего толковал – он, дескать, и растерзал мертвяка этого. Ни за что, говорит, боле на Черторый не пойду. И посейчас еще трясется. Ошкуй, говорит, кругом рыщет – смех один, да и только!
– Ошкуй? – Иван усмехнулся – чего только со страху не привидится. Однако, похоже, парнишка рассказал все, что видал. Или – не все?
– А ты, Антип, кроме собак никого у ручья не заметил? Ну, может, бежал кто или за кустом прятался?
– Не-а, – засмеялся мальчишка. – Не бежал и не прятался. Говорю же – одни псинищи были. Уж Трезор, коли б кого чужого почуял, осерчал бы, излаялся.
– На вот тебе, – Иван протянул парнишке малюсенькую медную монетку – «мортку». – Хорошо б еще с дружком твоим поговорить.
– Не, – Антип замотал головой. – Говорю ж, не станет он разговаривать – боится чужих.
– Неужто и за пуло бояться не перестанет? – Юноша повертел в руках монету, куда большую, нежели «мортка».
Антип неожиданно обиделся – ничего себе, его за какую-то «мортку» разговорили, а Кольку – за «пуло»?! За «пуло» десяток пирогов можно купить! Да не с капустою – с мясом! И за что же Кольке такие деньжищи?
– Не Кольке, обоим вам, – пряча ухмылку, пояснил Иван. – Ну, конечно, если ты дружка своего приведешь, я-то уж не собираюсь за ним бегать.
– Приведу, милостивец! – бросив шапку в снег, воскликнул мальчишка. – Посейчас вот и приведу… Только ты… это… не обманешь?
– Вот те крест! – Иван размашисто перекрестился на маковку ближайшей, угадывавшейся посреди серой мглы церкви.
Пока Антип бегал за своим боязливым дружком, юноша посмотрел по сторонам, заметив в отдалении высокую фигуру Прохора, деловито направляющегося к череде покосившихся изб. Ни Ртищева, ни Митьки видно не было – поехали на Скородом, в усадьбу Куракиных. Наверное, уж выяснят, какого лешего делал на Черторые юный княжеский отпрыск.
– Вот он, милостивец, Колька-то, – вернувшийся Антип подвел к Ивану тщедушного паренька с длинными, выбивающимися из-под войлочной шапки волосами, в нагольном полушубке, в лаптях и онучах. Худым, вытянутым книзу лицом с карими большими глазами парнишка сильно напоминал какого-нибудь святого, изображенного в древней византийской традиции.
– Ага, – Иван весело потер руки. – Ну что, поговорим?
Колька вдруг бросился было бежать, да и убег бы, коли б не вцепившийся в его полушубок Антип:
– Куды, пес худой? «Пуло», думаешь, просто заработать? А ну, говори, про что спрашивать будут… – Паренек обернулся к Ивану. – Ты спрашивай, господине, он все скажет. А не скажет… так я ему так дам! Юшка с носу брызнет, не хуже как с того мертвяка! – Антип цинично усмехнулся и на всякий случай дал приятелю хорошего тумака.
Колька вздохнул и, вытерев кулаком набежавшую слезу, мотнул головой:
– Чего говорить-то?
– То, что ты дружку своему, Антипу, рассказывал, – улыбнулся Иван.
А Антип несильно хрястнул приятеля кулаком по спине:
– Да про ошкуя своего толкуй, чудо!
– А ты не дерись больше! – обиделся тот. – Не то вообще ничего говорить не буду, понял? Ишь, размахался!
– Ах, ты та-ак! – разозлившись, Антип ухватил парня за грудки. – Ну, держись, Кольша!
Мутузя друг дружку, оба повалились в снег, и Ивану стоило немалых трудов разнять наконец драчунов.
– Вижу, совсем вы не хотите ничего заработать. Что ж, ваше дело.
– Да как же не хотим-то, господине?! Это все он, у-у-у, гад патлатый.
– Сам ты гад ядовитейший!
– Кто-кто?
– А ну, цыц!
Иван схватил обоих парней за загривки и хорошенько встряхнул, после чего велел Антипу отойти в сторону, а Кольке положил медяху прямо в ладонь:
– Говори!
– Неужто про ошкуя слушать будешь, господине? – удивился тот.
– Да мне хоть про кого… Ты рассказывай, как дело было.
– В обчем, про ошкуя тогда, – размазав рукавом по лицу кровавые сопли (видать, достал-таки Антип), Колька довольно толково и с большими подробностями поведал о том, что имел возможность наблюдать не далее как вчерашним вечером, здесь же, на Черторые. – Возвращался я, значится, из корчмы – мы там с робятами сено с возов в овин сгружали – они-то потом все по Остоженке пошли, а я – через ручей, мне тако ближе. Иду – звезды на небе так и блещут, так и блещут, истинно чудо Господне, не холодно на улице, хорошо, морозец такой небольшой… В обчем, иду. Вдруг слышу – вроде бы как кричит кто-то на ручью, за кустами. Я еще подумал: и кому там кричать? Место глухое, там почти никто и не ходит – ямы да буераки, – потому и лихих людишек нет, грабить некого. Вот и думаю: и кто это там кричит так страшно? Может, муж какой неверную свою жонку батогом учит? Как-то был такой случай… Оно, конечно, страшно, но и любопытно стало посмотреть. Ну вот, стою на тропинке, раздумываю – смотреть али нет… И вдруг из кустов-то, ну, там, где крики, ка-ак выскочит, ка-ак побежит… да прямо на меня! Я скорей с тропы – да в снег, тем и упасся. А он – здоровенный такой – пробежал лапами, проскрипел когтями – да и сгинул себе в темноте. А я пождал немножко – да деру! Дома насилу уснул. Ну, а утром вот, как с Антипкой на корчму пошли, тут мертвяка-то и увидали. Я-то уж сразу сообразил, кто его растерзал, а Антип не верит, смеется. Вот, ей-богу, не вру – ошкуй! Огроменный такой, уши торчком, морда оскалена и шерсть – белая-белая.
– Как же ты все разглядел в темноте?
– Дак луна, видно… Я-то в овражек скатился, не то бы тож сгинул. Господи, спаси и помилуй! – сняв шапку, парнишка троекратно перекрестился.