Страница:
Взбесившихся зверей убивают - таков древнейший закон. Неужели во всем Риме не сыщется смелый меч, способный покончить со всеми его издевательствами? Неужели мы, гордые римляне, настолько лишены естественных порывов, что разучились своим собственным мечом расправляться с осквернителем очага, должны ждать чьих-то заговоров, плести сети сложных и опасных интриг?
Почему Херея не открылся моему отцу? Нет, старый Тимид никогда не был сторонником Калигулы - все что угодно, но он не сторонник этого выродка, глумящегося над трупом республики. Свидетельство о вознесении Друзиллы всего лишь простенький политический трюк, пусть даже пакостный, но что он может значить в море лести и высокопарного словоблудия, которое четвертый год плещется у ног принцепса? Все понимают это, но смеются, все время смеются над отцом и надо мной. Столько времени прошло, но никто не может забыть мелкого лжесвидетельства, словно в Риме это заморская редкость.
И теперь мы с Туллией вроде отверженных, особенно после смерти Макрона. Не нашел он покоя в Египте, да и где можно найти покой, прикоснувшись к тайне угасания цезарей... Казалось бы, Калигула должен ноги ему мыть и ступни благовониями умащивать, а сенат - устроить настоящий триумф. Разве не доброе дело избавить Рим от выжившего из ума правящего старца! А вышло наоборот - отцы города возненавидели тестя, а молодой принцепс запросто отправил своего благодетеля на тот свет. Как ясно почувствовал Макрон свою обреченность, когда получил приказ о назначении египетским префектом... Нет ничего страшнее затравленного взгляда человека, который только что, какое-то мгновение назад обладал несравненным могуществом, верой в себя и в правильность существующего порядка. И вдруг молния, в свете которой все опрокидывается, крошится, становится бессмысленным, все, включая собственное существование, становится бессмысленным...
Бедный отец, ведь он согласился на мой брак с Туллией только потому, что рассчитывал спрятать меня за широкие плечи императорского любимца. "Пережить тяжелые времена" - вот его постоянная идея. Как будто он видел времена легкие, как будто предполагал, что они когда-нибудь наступят! И глубоко презирая Макрона, словно уличного убийцу, все-таки согласился породниться с ним ради могущества и богатства.
А что теперь? Макрон отравился, семья его в опале, состояние захвачено ненасытным принцепсом. И отец мучается, молчит, но страшно мучается, думает, что он виноват в моих будущих злоключениях. А виноват только я, ибо должен был предвидеть, что насмешки над святынями властителя еще никому не сходили с рук, тем более мне. Легче выжить, прыгнув в яму с ядовитыми змеями, чем после открытого зубоскальства в адрес всесильного безумца.
И вот расплата. Одно из лучших изобретений Калигулы - казнь выбором, выбором между моей жизнью и телом единственной любви моей. О гнусный Рим! О гнусное время!
Выбора ведь нет. Разве я смогу отдать Туллию на поругание этому придурковатому уроду? А жизнь... жизнь имеет цену, когда она действительно жизнь, а не барахтанье в грязной луже священных прихотей.
И все-таки казнь выбором - страшная штука. Одно дело - неизбежный взмах меча, другое - ясное определение выкупа за этот взмах, своеобразное четвертование души, когда одна ее часть восстает против другой, и мозг становится ареной настоящей гражданской войны. Проходят дни, отведенные для решения, и нередко вместо гармоничного космоса мудрости в душе воцаряется подлинный хаос - повсюду дымящиеся обломки некогда процветавших принципов, мрак и запустение. И вот тут-то начинает побеждать таинственная глубинная сила, дарованная нам богами вместе с самой жизнью, сила-диктатор, предписывающая сохранить свое существование любой ценой, любой ценой. Это так, ибо иначе никто и никогда не увидел бы ни одного живого раба. Невидим ветер, но он может разрушить город, невидим раб, таящийся в каждом из нас и при должном стечении обстоятельств разрушающий человека.
Страшно себе признаться, но отец все больше теряет привязанность мою. Слишком он скользкий, слишком увертливый. Он думает, что по молодости я не понимаю, как надо относиться к власти и вообще что такое власть. Он идет на все, чтобы обезопасить свои последние годы и спокойно завершить хронику, он уверен, что только таким путем можно достичь истинного бессмертия.
Но зачем бессмертие тому, кто не живет человеческой жизнью? Он говорит: надо оставить отпечаток настоящего себя в иных поколениях - вот цель. Но устраняя из своей хроники все недостойные способы выжить, разве делает он добро этим поколениям? Разве не будут они вновь и вновь вступать в разлад с действительностью, проповедуя его принципы?
Он говорит: нельзя учить пакостям, заронять в юные неопытные души зерна чистой, беспримесной правды, ибо, осознав, что великие предки обладали многими дикими пороками, и это не мешало им быть великими, молодые люди начнут с пороков и кончат ими. Он все твердит о каком-то образе, который должны защищать люди, верящие в идею государства...
А по-моему, это пустые выдумки, выгодные таким, как Калигула. Ибо человек, не ведающий цены, которую нередко приходится платить за свою жизнь и благополучие, легче попадает в тиски неизбежности и быстрее склоняется к самым неприглядным поступкам, потом жалеет о них, но что этим сожалением искупишь?
Отца гнетет какая-то тайна, что-то опасное связывает его с императором - то, чего он сам боится, из-за чего способен на весьма странные шаги. Кажется, это относится к ссылке Овидия. Но что в ней особенного? Многих настигала и худшая участь. Конечно, причина опалы - не в "Науке любви", есть нечто более глубокое, ибо лишь последний осел способен узреть в поэме апологию разврата. Август же был далеко не ослом, скорее хитрейшим из хитрых. Значит, разгадка совсем в ином. Ходят слухи, что поэт был посвящен в постельные дела Юлии, а та вроде бы блудила с Августом. И сам Калигула пару раз хвастал, что он - настоящий внук Октавиана, а вовсе не правнук. Однако все помалкивают, поддакнуть боятся, отрицать - тем более, кто знает, что на уме у умалишенного. Кажется, у отца хранятся какие-то документы или письма Овидия, где открыта истина. А может, они уничтожены, давным-давно сожжены - кто знает? И вообще придает ли Калигула всему этому особое значение? Не наплевать ли ему на поведение своей несчастной бабки? Не создал ли отец из сущего пустяка вечный символ гнетущего страха?
И ведь никогда не поделится со мной своими переживаниями - боится приобщить к чему-то темному и опасному. Но что, связанное с Калигулой, светло и безопасно? Только сказка о его детстве, о любви к нему легионеров Германика. Но сейчас сказки не сглаживают, а напротив, оттеняют все безобразие жизни. Сказки - факелы, им безразлично, в какие уголки людских пороков они бросают свои яркие блики. Поэтому они и прельщают и отпугивают...
Падет ли завтра калигулова голова, этот уродливый котел, начиненный змеями, или Херею ждет неудача? Но в любом случае Кассий вряд ли уцелеет. Дрожь охватывает, когда подумаешь о звероподобных германских сателлитах, всегда окружающих императора.
А я бы сумел? Не знаю. Хотя теперь у меня в тысячу раз больше поводов ненавидеть Цезаря, чем у многих других, но все равно - не знаю. Наедине с собой поневоле приходится быть честным, и потому - не знаю. Может от взгляда какого-нибудь дюжего германца у меня дрогнула бы рука, а еще хуже дрогнуло сердце. Захотелось бы отскочить хоть немного в сторону, скрыться от блеска мечей. Ничего не поделаешь, я - не Муций Сцевола, я перенес бы мгновенную смерть, но болезненные раны, потом зловонная темница, пытки, страшная медленная казнь - это для меня уже слишком. А ведь такова, именно такова судьба большинства заговорщиков. Поэтому и хочется оказаться завтра подальше от Цезаря, чтобы в случае провала успеть проглотить яд и навсегда ускользнуть из рук палачей.
Наверное, это трусость и даже нечто похуже трусости. Однако в голову все время лезут лукрециевы строки:
Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры
С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого.
Не потому, что нам чьи-либо муки приятны,
Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко.
Герои так не думают, не должны думать, но Лукреций очень уж точно ухватил суть человека, не полубога, а человека из мяса и костей, смертного, которому небо ничего кроме его краткосрочной и крайне неспокойной жизни не подарило, который мечется между рождением и смертью, окунаясь то в память, то в предвидение, ошибаясь и в том и в другом, цепляясь за каждый день и блуждая в нем словно в потемках критского лабиринта.
Немного я унаследовал от отца, но одно - наверняка. Меня куда больше тянет к размышлениям и книгам, чем к грому мечей и триумфальных колесниц. Отец говорит: книга острее меча в борьбе с тиранами. Наверное, он прав, но все-таки книга слишком медленное оружие, причем обоюдоострое. И потом, откуда он взял, что книги кого-то чему-то учат, грамоте - да, но отнюдь не жизни. Учит сила, как бы ни изощрялись философы, учит грубая, тупая сила, та, которая способна привести к власти и удержать власть. Ибо человек стремится закабалить не только бессловесных скотов, но и ближних своих, подчинить, заставить делиться богатствами и возможностями. Для подчинения нужен страх, а для страха, чтобы он прочно сидел на тронах человеческих сердец, необходима сила.
Все просто, отец, все намного проще, чем мудрят мудрецы. И даже если бы до нас дошли все ужасы правления древних фараонов, мы по-прежнему дрались бы за власть, используя любые средства, ибо ни в одном стаде, кроме человеческого, власть не дает стольких бесспорных преимуществ, не служит предметом столь кровавых вожделений. Вся сила мужей Рима уходит теперь в одно - в борьбу за власть над городом, в борьбу за власть города над остальным миром.
Мы смеемся над беспечными греками, которые могли бы создать могучее государство, но не сумели или не захотели и превратились в жалкую провинцию. Смеемся, забывая, что впитали в себя их идеи мироустройства, а сами настолько увлеклись политикой, что ни одной новой идеи вообще не придумали - мы только и делаем, что перекладываем на свой язык и свой строй мыслей их достижения. А разве нас интересуют по-настоящему законы природы и человеческих отношений? Лишь в той степени, в какой это необходимо в борьбе за власть. Их боги, их мысли, наши мечи...
И несколько десятилетий назад мы утратили последнюю возможность подхватить и понести к новым высотам факел эллинов, а вместе с факелом право на свободу. Ибо возобладали иллюзии плебса, что сильная рука Цезаря позволит им жрать и пить задарма до конца дней, а беспредельно раздвинутые границы обезопасят их дерьмовые жизни от варварских набегов.
Чего мы добились? Того, что любой наместник Египта может за несколько недель задушить нас голодом, перерезав поставки хлеба. Что огромная армия, грабящая малые народы за тысячи стадиев от наших старых границ, приносит нам с потоками золота и рабов целое море ненависти. И если в один черный день варвары перестанут истреблять друг друга и обрушатся на наше застывшее мраморное величие, много ли останется от Рима? Что тогда завещаем мы векам - мудрость? Но почти вся наша мудрость - привозная, собственных мудрецов мы потихоньку устраняем. Нет, останется только бесконечная история борьбы за богатство и власть. И еще вечно сдавленные страхом глотки, позорная невозможность назвать белое белым, а черное - черным. И еще - пародия на республику, которая давно превзошла любую деспотию в подавлении свободы, в ликвидации тех, кто понимает или хотя бы делает попытку понять, во что же на самом деле превратился Рим.
Поэтому трудно представить себе, чему же учат нас анналы, чему научит потомков хроника, которую с такой любовью и самоотверженностью создает отец. Прочитают о событиях наших дней - хочется верить, что он обо всем этом напишет достаточно откровенно, - узнают о страшных преступлениях Тиберия и Калигулы, о притеснениях против умнейших людей, о ядах и кинжалах, о попытках уничтожить книги Гомера и Вергилия... Ну и что? Тяжело вздохнут, посочувствуют бедолагам, мысленно погрозят кулаком сумасшедшим цезарям, а дальше? А дальше - пойдут ублажать своего живого и грозного Цезаря, который и сам с удовольствием читал все эти мрачные хроники и даже радовался, что их читают приближенные, ибо будет кому восхвалять новые светлые времена, оттеняя их кровавыми ужасами древности. Вот и все прочитают, вздохнут, не слишком громко посочувствуют... А упаси Юпитер, узрит новый император вредную аналогию, так и неплохой костер из книг устроят.
Кому же польза? Разве что тем недоумкам, которые от рождения уверены в божественной сути каждого шага своих правителей и, лишь набив бока об острые грани всамделишной жизни, попытаются разобраться в происходящем. Ну, предположим, до кого-нибудь из них дойдет, что читая хронику времен Калигулы, они вроде бы без труда узнают окружающие события, повадки своего Цезаря, дикое беззаконие... Ну и что? Даже зная истину, надо жить, иногда просто выживать. И знание истины здесь помеха, ибо опасно быть острозрячим в царстве полуслепцов.
Если такой умник не проглотит свое открытие, а посмеет публично разорвать тонкую оболочку лжи, извергаемой императором и его приближенными, не удовлетворится аргументами, так сказать, умственными, то сквозь оболочку проступит иное - длинные ряды обнаженных мечей, тусклый блеск щитов, глухая подавляющая поступь легионов, последний и самый веский аргумент в споре о справедливости.
А против силы нет аргумента, кроме такой же силы. За преданность своей силы надо дорого платить. Значит, снова - кровь, деньги, власть, выжимание всех соков из слабейших, и снова словоблудие о наконец-то наступившей справедливости, и снова судорожные попытки подавить все и вся, сопротивляющееся твоей безграничной власти...
О боги! До чего же простой и безвыходный круг. Хитро устроен путь к свободе, величайшая ловушка, капкан на опаснейшую из подлунных тварей человека.
Сколько нас извивается в ржавых зубьях этого капкана, а скольким еще уготован он!
Неужели есть хоть ничтожнейший шанс восстановить республику? Не когда-нибудь, а именно завтра, после смерти этого ублюдка, олицетворяющего все отвратительные стороны Рима.
Как неспокойно ты спишь, Туллия. Мучаешься несправедливостью нашей судьбы, даже во сне мучаешься... Как хотелось бы мне разделить с тобой маленькую искорку моей надежды, осветить ею наше будущее. Но могу ли? Ведь это не мои личные планы, я играю в них очень малую роль, большей мне не доверили по молодости и по отсутствию бойцовских качеств. И я не имею права подарить тебе крупицу утешения в эту бесконечную ночь.
Завтра, в древний праздник посева, мы попробуем бросить на римские улицы зерна свободы. Взойдут ли они? Кто соберет урожай? Нам не дано это знать. Но я буду среди сеятелей, Туллия, пусть и не суждено мне встретить еще одну ночь на твоем ложе. Пусть и не суждено...
V
Милый мой, милый... Сколько несчастья я тебе принесла! Но ты молчишь ни словом, ни жестом, ни взмахом ресниц не выдаешь своих мучений. Над тобой уже занесен беспощадный меч тирана, но ты, как древний герой, молча и с достоинством принимаешь свою судьбу.
Вот и сейчас ты вовсе не спишь, просто, закрыв глаза, думаешь о своем, может быть, проклинаешь меня, может быть, строишь планы спасения, и оба мы, как потерянные дети в разных концах огромного ложа. И в молчании этой ночи наша любовь проходит последнее, наверное, самое последнее испытание.
О боги, снизошлите озарение на светлую голову моего Марка - пусть в притворном сне откроется ему путь к спасению его жизни, а значит, и моей любви.
Ты убил бы меня на месте, Марк, если бы узнал, что ради твоей жизни я готова пожертвовать всем, даже своей честью. Ибо для меня нет большего бесчестья, чем послужить причиной твоей гибели.
Но я знаю, твое решение не идти на этот проклятый калигулов пир единственно правильное решение, и никогда ты от него не отступишься. Что ж, Марк, нет сил, человеческих или божественных, которые могли бы нас разлучить. Мы уйдем вместе, если тебе суждено уйти, то и я не отстану.
Наверное, старый Тимид не зря меня недолюбливает - он всегда боялся, что не принесу я счастья его сыну, его единственной надежде. Так и вышло богатства отца разграблены, могущество его испарилось, даже память его многие проклинают. И ничего, кроме своей любви, дать я теперь не могу. Да еще и зловещий глаз кого-то из дружков императора не вовремя упал на меня.
Неужели конец всему?
Может быть, броситься в ноги Павлине или Цезонии, попытаться умилостивить их, вымолить заступничество?
Нет, ничего не выйдет. Павлине давно уже безразличен этот мир - при таком-то муже поневоле станешь равнодушной. А Цезония, по-моему, зла на старого Тимида за эту шутку с Друзиллой. Никогда не ревновала к живой, но воспылала ненавистью к мертвой, а заодно и ко всем, кто причастен к ее культу.
Как страшно ощущать безвыходность, словно раскаленный обруч, словно свернутую в кольцо, непрерывно сжимающуюся молнию, которая вот-вот коснется тела, проникнет под кожу, сожжет изнутри.
Если б ты мог, Марк, любовь моя, прервать свой сон наяву и лаской или простым прикосновением успокоить меня, разорвать огненное кольцо дурных предчувствий, дать мне хоть капельку надежды. Но ты застыл в молчании заслуживаю ли я твоего утешения? Так где же я добуду его, если руки твои неподвижны, а губы сомкнуты...
Каких только ужасов о нем не рассказывают! Говорят, вся его мужская сила - в кубке вина, заправленного смесью крапивного семени с перцем. Оттого-то и зверствует он на своих ночных пирах, а потом валяется обессиленный, пугаясь даже упоминания о женщине.
Мало ли что говорят. В этих сплетнях трудно разобрать, где правда, а где вымысел. Недавно придумали совсем уж невероятную историю, будто он заставляет Цезонию вступить в связь с Инцитатом, уподобившись влюбленной в быка Пасифае.
Люди - большие мастера по части страшных сказок о своих правителях. Когда сама не видишь, так и поверить невозможно в разные небылицы. Может быть, и лишнего немало придумывают или, например, враги императора и Рима нарочно распространяют порочащие слухи. Не удивительно, что принцепс сердится и пытается как-то отстоять свое доброе имя. Бывает, что страдают невинные, конечно, бывает, но ведь нельзя же подрывать божественную власть. Может быть, и зря насмехался Марк над вознесением Друзиллы - старый Тимид просто так ничего не засвидетельствует. Да и какое наше дело? Принцепс ближе нас всех к Юпитеру, и ему видней - приблизили боги его сестру или нет. И вообще - зачем его раздражать? Конечно, кровосмесительство - большой грех, но иногда мне кажется, что обычную привязанность брата и сестры, например, очень сильную привязанность можно принять за позорную связь. Хотя тут слишком много свидетелей... И с его конем тоже. Если он собирается пристроить златокопытого в сенат, то почему бы и не пожертвовать своей лучшей любовницей?
Нет, все-таки Калигула - настоящее безумное чудовище. Не знаю, каковы были Тиберий и Август, может быть про них и зря наговаривают, но этот...
И теперь судьба толкает меня в его объятия. Ужас охватывает, когда подумаешь, что эта пятнистая гиена коснется моего тела. И мне остается только вопрошать подобно овидиевой Брисеиде:
Будет ли злая судьба неотступно преследовать слабых?
Ветер попутный опять парус наполнит ли мой?
Пусть эта ночь длится вечно, пусть никогда не наступит постылое утро того дня, когда у меня отберут любовь мою, дыхание мое. Пусть не истекут часы ночных страж и не проснется Калигула. Пусть молния обрушится на этот заплывший сладострастием город и испепелит его...
VI
Как долго тянется эта ночь над Римом. Ночь внутри огромного фаларидова быка. Даже звезды исчезли, появятся ли они вновь? Увижу ли я их завтра, наступит ли для меня следующая ночь?
Как странно устроен мир. Страшно становится, когда увидишь, до чего же мало разума проявили боги, выпуская на волю человеческое стадо. Ибо мечемся мы во тьме, чавкая, тиская своих самок, радуясь чужой крови, упиваясь звоном монет, и мало кому дано проникнуть сквозь завесу предрассудков, узреть суть происходящего.
Проник ли я в эту суть? Наверное, нет, хотя всю свою жизнь отдал размышлениям. А что толку! Истины, открывшиеся мне, - опаснейший клад. Владеть им тяжко, а поделиться не с кем.
Бедный мой сын, тебе кажется, что ты повзрослел настолько, что постиг тайны богов. Ты увидел игры сумасшедших и решил рассказать всем о своем необычайном открытии. Ты вдруг понял, что Рим - совсем не такая республика, о которой говорится в "Акта попули романа", и вообще давно уже нет никакой республики, что над нами повисло нечто фараонообразное, огражденное тысячами и тысячами легионерских мечей, захватившее огромный кусок мира и безнаказанно предающееся любым сумасбродствам. И не просто предающееся, но заставляющее эти сумасбродства прославлять и обожествлять. И именно из-за этого твое юное неопытное самолюбие взбунтовалось, и ты утратил осторожность.
Ты решил, что обожествление Друзиллы - смешная выходка выжившего из ума императора и его извращенных дружков. Если б дело было только в этом, если б только в этом...
С одной стороны, действительно, странно - одну сестричку-любовницу посмертно отождествляют с Пантеей, а двух других отправляют в тяжелейшую ссылку. Но есть, сын мой, и другая сторона - как у любой монеты. Ее-то и не сумел я тебе показать. Не успел...
Калигуле надо отделаться от явных доказательств кровосмесительства и разврата членов своей семьи. Как это сделать? Тебе кажется, что его решение - бред безумца? Отнюдь! В таких делах он и его приближенные, вообще власть имущие, обладают превосходной логикой.
Агриппина и Ливилла постепенно превратились в дворцовых шлюх. Калигула не только спал с ними, но и раздавал направо и налево - всем очередным любимцам.
Друзилла - совсем иное дело, к ней Калигула старался никого не подпускать, и замуж за Кассия Лонгина она вышла лишь формально. Бедняга Лонгин, как нелепо поплатился он за имя свое, и на посту проконсула Азии настигла его рука Калигулы. Не знаю, какого Кассия имели в виду оракулы Фортуны Антийской, но вряд ли Лонгина. Он способен был устроить роскошный обед, но отнюдь не заговор против Цезаря. Прикрыв своим именем позор Друзиллы, он достиг высокого положения и был вполне счастлив. И поплатился просто за то, что имя его в неподходящий момент всплыло в воспаленном воображении императора. В сущности, дикая случайность.
А вот обожествление его жены и даже ее смерть - далеко не случайность. Поступки, простительные жалкому родственнику Тиберия, вовсе не к лицу полновластному принцепсу. Поэтому судьба Друзиллы была предрешена в тот момент, когда твердая рука Макрона прижала ворох одежды к лицу полумертвого старца. Через год не в меру пылкая женщина последовала за своим дядей и заняла пустующее место Пантеи. И все образовалось к лучшему, ибо связь Калигулы с Друзиллой оказалась любовью богов - ведь и Юпитер, которого этот психопат считает своим братом, никем из своих олимпийских красавиц не брезговал. Именно в этом логика Калигулы, он - земное воплощение Юпитера, и разве не естественна его связь с земным воплощением Пантеи?
Ему, как воздух, необходимо было именно вознесение на небо и причисление к лику богов, а вовсе не исторические экскурсы его придворных лизоблюдов, дескать, Кавн и Библида, Макарей и Эолида тоже были братьями и сестрами...
В годы юности моей так же негодовал Август, когда его глупые друзья напоминали о любви лесбосского царя Эпопея к дочери Никтимене или кипрского царя Кинира к дочери Мирре. Это не спасло Юлию от злой ссылки, и черным крылом гнева смело с римских улиц чудесного певца Овидия. Он должен был унести тайну рождения Агриппины Старшей подальше от Рима. О, если бы эта тайна ушла в могилу на берегах сурового Понта, не коснувшись меня!
Так-то, сын мой, так-то... Не терпел Август никаких помех в создании своего божественного образа, не терпел их Тиберий, не потерпит и Калигула. И никто из них не уподобится Салмонею-Эолиду, никого из них не поразит молния за нелепое подражание Юпитеру. Молнии поражают других - разрушителей образа, тех, кому кажется, что выплеснуть перед миром истину, сорвать покровы - самое главное.
Вовсе нет, вовсе нет, безрассудный мой Марк, ибо необходимость божественного образа принцепса - неприкосновенная истина, не менее важная для государства, чем многочисленные легионы, вино и зрелища, одурманивающие толпу, чем когорты добровольных доносчиков.
Выдать чаяния толпы за действительность - искусство из искусств, вожделенная цель любого правителя.
Так было в веках ушедших, и так будет в веках грядущих.
Чем могущественней оказывалось царство Верхнего и Нижнего Египта, тем труднее становилось в нем дышать, тем опасней искать и открывать истину. Тяжко приходилось жрецу Анху, а через две тысячи лет тяжко приходится нам. Падают под ударами Хроноса историки и поэты. Куда ушел Кремуций Корд, напомнивший Тиберию о том, что следует понимать под республикой? Где Тит Лабиен, усомнившийся в божественности Августовых деяний? Или Мамерк Скавр, обвиненный кровожадным Макроном в том, что трагедия "Атрей" оскорбительна для величия принцепса? Все они были загнаны в ладью Харона, и путеводным огнем для них послужил гигантский костер из книг того же Лабиена...
Почему Херея не открылся моему отцу? Нет, старый Тимид никогда не был сторонником Калигулы - все что угодно, но он не сторонник этого выродка, глумящегося над трупом республики. Свидетельство о вознесении Друзиллы всего лишь простенький политический трюк, пусть даже пакостный, но что он может значить в море лести и высокопарного словоблудия, которое четвертый год плещется у ног принцепса? Все понимают это, но смеются, все время смеются над отцом и надо мной. Столько времени прошло, но никто не может забыть мелкого лжесвидетельства, словно в Риме это заморская редкость.
И теперь мы с Туллией вроде отверженных, особенно после смерти Макрона. Не нашел он покоя в Египте, да и где можно найти покой, прикоснувшись к тайне угасания цезарей... Казалось бы, Калигула должен ноги ему мыть и ступни благовониями умащивать, а сенат - устроить настоящий триумф. Разве не доброе дело избавить Рим от выжившего из ума правящего старца! А вышло наоборот - отцы города возненавидели тестя, а молодой принцепс запросто отправил своего благодетеля на тот свет. Как ясно почувствовал Макрон свою обреченность, когда получил приказ о назначении египетским префектом... Нет ничего страшнее затравленного взгляда человека, который только что, какое-то мгновение назад обладал несравненным могуществом, верой в себя и в правильность существующего порядка. И вдруг молния, в свете которой все опрокидывается, крошится, становится бессмысленным, все, включая собственное существование, становится бессмысленным...
Бедный отец, ведь он согласился на мой брак с Туллией только потому, что рассчитывал спрятать меня за широкие плечи императорского любимца. "Пережить тяжелые времена" - вот его постоянная идея. Как будто он видел времена легкие, как будто предполагал, что они когда-нибудь наступят! И глубоко презирая Макрона, словно уличного убийцу, все-таки согласился породниться с ним ради могущества и богатства.
А что теперь? Макрон отравился, семья его в опале, состояние захвачено ненасытным принцепсом. И отец мучается, молчит, но страшно мучается, думает, что он виноват в моих будущих злоключениях. А виноват только я, ибо должен был предвидеть, что насмешки над святынями властителя еще никому не сходили с рук, тем более мне. Легче выжить, прыгнув в яму с ядовитыми змеями, чем после открытого зубоскальства в адрес всесильного безумца.
И вот расплата. Одно из лучших изобретений Калигулы - казнь выбором, выбором между моей жизнью и телом единственной любви моей. О гнусный Рим! О гнусное время!
Выбора ведь нет. Разве я смогу отдать Туллию на поругание этому придурковатому уроду? А жизнь... жизнь имеет цену, когда она действительно жизнь, а не барахтанье в грязной луже священных прихотей.
И все-таки казнь выбором - страшная штука. Одно дело - неизбежный взмах меча, другое - ясное определение выкупа за этот взмах, своеобразное четвертование души, когда одна ее часть восстает против другой, и мозг становится ареной настоящей гражданской войны. Проходят дни, отведенные для решения, и нередко вместо гармоничного космоса мудрости в душе воцаряется подлинный хаос - повсюду дымящиеся обломки некогда процветавших принципов, мрак и запустение. И вот тут-то начинает побеждать таинственная глубинная сила, дарованная нам богами вместе с самой жизнью, сила-диктатор, предписывающая сохранить свое существование любой ценой, любой ценой. Это так, ибо иначе никто и никогда не увидел бы ни одного живого раба. Невидим ветер, но он может разрушить город, невидим раб, таящийся в каждом из нас и при должном стечении обстоятельств разрушающий человека.
Страшно себе признаться, но отец все больше теряет привязанность мою. Слишком он скользкий, слишком увертливый. Он думает, что по молодости я не понимаю, как надо относиться к власти и вообще что такое власть. Он идет на все, чтобы обезопасить свои последние годы и спокойно завершить хронику, он уверен, что только таким путем можно достичь истинного бессмертия.
Но зачем бессмертие тому, кто не живет человеческой жизнью? Он говорит: надо оставить отпечаток настоящего себя в иных поколениях - вот цель. Но устраняя из своей хроники все недостойные способы выжить, разве делает он добро этим поколениям? Разве не будут они вновь и вновь вступать в разлад с действительностью, проповедуя его принципы?
Он говорит: нельзя учить пакостям, заронять в юные неопытные души зерна чистой, беспримесной правды, ибо, осознав, что великие предки обладали многими дикими пороками, и это не мешало им быть великими, молодые люди начнут с пороков и кончат ими. Он все твердит о каком-то образе, который должны защищать люди, верящие в идею государства...
А по-моему, это пустые выдумки, выгодные таким, как Калигула. Ибо человек, не ведающий цены, которую нередко приходится платить за свою жизнь и благополучие, легче попадает в тиски неизбежности и быстрее склоняется к самым неприглядным поступкам, потом жалеет о них, но что этим сожалением искупишь?
Отца гнетет какая-то тайна, что-то опасное связывает его с императором - то, чего он сам боится, из-за чего способен на весьма странные шаги. Кажется, это относится к ссылке Овидия. Но что в ней особенного? Многих настигала и худшая участь. Конечно, причина опалы - не в "Науке любви", есть нечто более глубокое, ибо лишь последний осел способен узреть в поэме апологию разврата. Август же был далеко не ослом, скорее хитрейшим из хитрых. Значит, разгадка совсем в ином. Ходят слухи, что поэт был посвящен в постельные дела Юлии, а та вроде бы блудила с Августом. И сам Калигула пару раз хвастал, что он - настоящий внук Октавиана, а вовсе не правнук. Однако все помалкивают, поддакнуть боятся, отрицать - тем более, кто знает, что на уме у умалишенного. Кажется, у отца хранятся какие-то документы или письма Овидия, где открыта истина. А может, они уничтожены, давным-давно сожжены - кто знает? И вообще придает ли Калигула всему этому особое значение? Не наплевать ли ему на поведение своей несчастной бабки? Не создал ли отец из сущего пустяка вечный символ гнетущего страха?
И ведь никогда не поделится со мной своими переживаниями - боится приобщить к чему-то темному и опасному. Но что, связанное с Калигулой, светло и безопасно? Только сказка о его детстве, о любви к нему легионеров Германика. Но сейчас сказки не сглаживают, а напротив, оттеняют все безобразие жизни. Сказки - факелы, им безразлично, в какие уголки людских пороков они бросают свои яркие блики. Поэтому они и прельщают и отпугивают...
Падет ли завтра калигулова голова, этот уродливый котел, начиненный змеями, или Херею ждет неудача? Но в любом случае Кассий вряд ли уцелеет. Дрожь охватывает, когда подумаешь о звероподобных германских сателлитах, всегда окружающих императора.
А я бы сумел? Не знаю. Хотя теперь у меня в тысячу раз больше поводов ненавидеть Цезаря, чем у многих других, но все равно - не знаю. Наедине с собой поневоле приходится быть честным, и потому - не знаю. Может от взгляда какого-нибудь дюжего германца у меня дрогнула бы рука, а еще хуже дрогнуло сердце. Захотелось бы отскочить хоть немного в сторону, скрыться от блеска мечей. Ничего не поделаешь, я - не Муций Сцевола, я перенес бы мгновенную смерть, но болезненные раны, потом зловонная темница, пытки, страшная медленная казнь - это для меня уже слишком. А ведь такова, именно такова судьба большинства заговорщиков. Поэтому и хочется оказаться завтра подальше от Цезаря, чтобы в случае провала успеть проглотить яд и навсегда ускользнуть из рук палачей.
Наверное, это трусость и даже нечто похуже трусости. Однако в голову все время лезут лукрециевы строки:
Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры
С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого.
Не потому, что нам чьи-либо муки приятны,
Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко.
Герои так не думают, не должны думать, но Лукреций очень уж точно ухватил суть человека, не полубога, а человека из мяса и костей, смертного, которому небо ничего кроме его краткосрочной и крайне неспокойной жизни не подарило, который мечется между рождением и смертью, окунаясь то в память, то в предвидение, ошибаясь и в том и в другом, цепляясь за каждый день и блуждая в нем словно в потемках критского лабиринта.
Немного я унаследовал от отца, но одно - наверняка. Меня куда больше тянет к размышлениям и книгам, чем к грому мечей и триумфальных колесниц. Отец говорит: книга острее меча в борьбе с тиранами. Наверное, он прав, но все-таки книга слишком медленное оружие, причем обоюдоострое. И потом, откуда он взял, что книги кого-то чему-то учат, грамоте - да, но отнюдь не жизни. Учит сила, как бы ни изощрялись философы, учит грубая, тупая сила, та, которая способна привести к власти и удержать власть. Ибо человек стремится закабалить не только бессловесных скотов, но и ближних своих, подчинить, заставить делиться богатствами и возможностями. Для подчинения нужен страх, а для страха, чтобы он прочно сидел на тронах человеческих сердец, необходима сила.
Все просто, отец, все намного проще, чем мудрят мудрецы. И даже если бы до нас дошли все ужасы правления древних фараонов, мы по-прежнему дрались бы за власть, используя любые средства, ибо ни в одном стаде, кроме человеческого, власть не дает стольких бесспорных преимуществ, не служит предметом столь кровавых вожделений. Вся сила мужей Рима уходит теперь в одно - в борьбу за власть над городом, в борьбу за власть города над остальным миром.
Мы смеемся над беспечными греками, которые могли бы создать могучее государство, но не сумели или не захотели и превратились в жалкую провинцию. Смеемся, забывая, что впитали в себя их идеи мироустройства, а сами настолько увлеклись политикой, что ни одной новой идеи вообще не придумали - мы только и делаем, что перекладываем на свой язык и свой строй мыслей их достижения. А разве нас интересуют по-настоящему законы природы и человеческих отношений? Лишь в той степени, в какой это необходимо в борьбе за власть. Их боги, их мысли, наши мечи...
И несколько десятилетий назад мы утратили последнюю возможность подхватить и понести к новым высотам факел эллинов, а вместе с факелом право на свободу. Ибо возобладали иллюзии плебса, что сильная рука Цезаря позволит им жрать и пить задарма до конца дней, а беспредельно раздвинутые границы обезопасят их дерьмовые жизни от варварских набегов.
Чего мы добились? Того, что любой наместник Египта может за несколько недель задушить нас голодом, перерезав поставки хлеба. Что огромная армия, грабящая малые народы за тысячи стадиев от наших старых границ, приносит нам с потоками золота и рабов целое море ненависти. И если в один черный день варвары перестанут истреблять друг друга и обрушатся на наше застывшее мраморное величие, много ли останется от Рима? Что тогда завещаем мы векам - мудрость? Но почти вся наша мудрость - привозная, собственных мудрецов мы потихоньку устраняем. Нет, останется только бесконечная история борьбы за богатство и власть. И еще вечно сдавленные страхом глотки, позорная невозможность назвать белое белым, а черное - черным. И еще - пародия на республику, которая давно превзошла любую деспотию в подавлении свободы, в ликвидации тех, кто понимает или хотя бы делает попытку понять, во что же на самом деле превратился Рим.
Поэтому трудно представить себе, чему же учат нас анналы, чему научит потомков хроника, которую с такой любовью и самоотверженностью создает отец. Прочитают о событиях наших дней - хочется верить, что он обо всем этом напишет достаточно откровенно, - узнают о страшных преступлениях Тиберия и Калигулы, о притеснениях против умнейших людей, о ядах и кинжалах, о попытках уничтожить книги Гомера и Вергилия... Ну и что? Тяжело вздохнут, посочувствуют бедолагам, мысленно погрозят кулаком сумасшедшим цезарям, а дальше? А дальше - пойдут ублажать своего живого и грозного Цезаря, который и сам с удовольствием читал все эти мрачные хроники и даже радовался, что их читают приближенные, ибо будет кому восхвалять новые светлые времена, оттеняя их кровавыми ужасами древности. Вот и все прочитают, вздохнут, не слишком громко посочувствуют... А упаси Юпитер, узрит новый император вредную аналогию, так и неплохой костер из книг устроят.
Кому же польза? Разве что тем недоумкам, которые от рождения уверены в божественной сути каждого шага своих правителей и, лишь набив бока об острые грани всамделишной жизни, попытаются разобраться в происходящем. Ну, предположим, до кого-нибудь из них дойдет, что читая хронику времен Калигулы, они вроде бы без труда узнают окружающие события, повадки своего Цезаря, дикое беззаконие... Ну и что? Даже зная истину, надо жить, иногда просто выживать. И знание истины здесь помеха, ибо опасно быть острозрячим в царстве полуслепцов.
Если такой умник не проглотит свое открытие, а посмеет публично разорвать тонкую оболочку лжи, извергаемой императором и его приближенными, не удовлетворится аргументами, так сказать, умственными, то сквозь оболочку проступит иное - длинные ряды обнаженных мечей, тусклый блеск щитов, глухая подавляющая поступь легионов, последний и самый веский аргумент в споре о справедливости.
А против силы нет аргумента, кроме такой же силы. За преданность своей силы надо дорого платить. Значит, снова - кровь, деньги, власть, выжимание всех соков из слабейших, и снова словоблудие о наконец-то наступившей справедливости, и снова судорожные попытки подавить все и вся, сопротивляющееся твоей безграничной власти...
О боги! До чего же простой и безвыходный круг. Хитро устроен путь к свободе, величайшая ловушка, капкан на опаснейшую из подлунных тварей человека.
Сколько нас извивается в ржавых зубьях этого капкана, а скольким еще уготован он!
Неужели есть хоть ничтожнейший шанс восстановить республику? Не когда-нибудь, а именно завтра, после смерти этого ублюдка, олицетворяющего все отвратительные стороны Рима.
Как неспокойно ты спишь, Туллия. Мучаешься несправедливостью нашей судьбы, даже во сне мучаешься... Как хотелось бы мне разделить с тобой маленькую искорку моей надежды, осветить ею наше будущее. Но могу ли? Ведь это не мои личные планы, я играю в них очень малую роль, большей мне не доверили по молодости и по отсутствию бойцовских качеств. И я не имею права подарить тебе крупицу утешения в эту бесконечную ночь.
Завтра, в древний праздник посева, мы попробуем бросить на римские улицы зерна свободы. Взойдут ли они? Кто соберет урожай? Нам не дано это знать. Но я буду среди сеятелей, Туллия, пусть и не суждено мне встретить еще одну ночь на твоем ложе. Пусть и не суждено...
V
Милый мой, милый... Сколько несчастья я тебе принесла! Но ты молчишь ни словом, ни жестом, ни взмахом ресниц не выдаешь своих мучений. Над тобой уже занесен беспощадный меч тирана, но ты, как древний герой, молча и с достоинством принимаешь свою судьбу.
Вот и сейчас ты вовсе не спишь, просто, закрыв глаза, думаешь о своем, может быть, проклинаешь меня, может быть, строишь планы спасения, и оба мы, как потерянные дети в разных концах огромного ложа. И в молчании этой ночи наша любовь проходит последнее, наверное, самое последнее испытание.
О боги, снизошлите озарение на светлую голову моего Марка - пусть в притворном сне откроется ему путь к спасению его жизни, а значит, и моей любви.
Ты убил бы меня на месте, Марк, если бы узнал, что ради твоей жизни я готова пожертвовать всем, даже своей честью. Ибо для меня нет большего бесчестья, чем послужить причиной твоей гибели.
Но я знаю, твое решение не идти на этот проклятый калигулов пир единственно правильное решение, и никогда ты от него не отступишься. Что ж, Марк, нет сил, человеческих или божественных, которые могли бы нас разлучить. Мы уйдем вместе, если тебе суждено уйти, то и я не отстану.
Наверное, старый Тимид не зря меня недолюбливает - он всегда боялся, что не принесу я счастья его сыну, его единственной надежде. Так и вышло богатства отца разграблены, могущество его испарилось, даже память его многие проклинают. И ничего, кроме своей любви, дать я теперь не могу. Да еще и зловещий глаз кого-то из дружков императора не вовремя упал на меня.
Неужели конец всему?
Может быть, броситься в ноги Павлине или Цезонии, попытаться умилостивить их, вымолить заступничество?
Нет, ничего не выйдет. Павлине давно уже безразличен этот мир - при таком-то муже поневоле станешь равнодушной. А Цезония, по-моему, зла на старого Тимида за эту шутку с Друзиллой. Никогда не ревновала к живой, но воспылала ненавистью к мертвой, а заодно и ко всем, кто причастен к ее культу.
Как страшно ощущать безвыходность, словно раскаленный обруч, словно свернутую в кольцо, непрерывно сжимающуюся молнию, которая вот-вот коснется тела, проникнет под кожу, сожжет изнутри.
Если б ты мог, Марк, любовь моя, прервать свой сон наяву и лаской или простым прикосновением успокоить меня, разорвать огненное кольцо дурных предчувствий, дать мне хоть капельку надежды. Но ты застыл в молчании заслуживаю ли я твоего утешения? Так где же я добуду его, если руки твои неподвижны, а губы сомкнуты...
Каких только ужасов о нем не рассказывают! Говорят, вся его мужская сила - в кубке вина, заправленного смесью крапивного семени с перцем. Оттого-то и зверствует он на своих ночных пирах, а потом валяется обессиленный, пугаясь даже упоминания о женщине.
Мало ли что говорят. В этих сплетнях трудно разобрать, где правда, а где вымысел. Недавно придумали совсем уж невероятную историю, будто он заставляет Цезонию вступить в связь с Инцитатом, уподобившись влюбленной в быка Пасифае.
Люди - большие мастера по части страшных сказок о своих правителях. Когда сама не видишь, так и поверить невозможно в разные небылицы. Может быть, и лишнего немало придумывают или, например, враги императора и Рима нарочно распространяют порочащие слухи. Не удивительно, что принцепс сердится и пытается как-то отстоять свое доброе имя. Бывает, что страдают невинные, конечно, бывает, но ведь нельзя же подрывать божественную власть. Может быть, и зря насмехался Марк над вознесением Друзиллы - старый Тимид просто так ничего не засвидетельствует. Да и какое наше дело? Принцепс ближе нас всех к Юпитеру, и ему видней - приблизили боги его сестру или нет. И вообще - зачем его раздражать? Конечно, кровосмесительство - большой грех, но иногда мне кажется, что обычную привязанность брата и сестры, например, очень сильную привязанность можно принять за позорную связь. Хотя тут слишком много свидетелей... И с его конем тоже. Если он собирается пристроить златокопытого в сенат, то почему бы и не пожертвовать своей лучшей любовницей?
Нет, все-таки Калигула - настоящее безумное чудовище. Не знаю, каковы были Тиберий и Август, может быть про них и зря наговаривают, но этот...
И теперь судьба толкает меня в его объятия. Ужас охватывает, когда подумаешь, что эта пятнистая гиена коснется моего тела. И мне остается только вопрошать подобно овидиевой Брисеиде:
Будет ли злая судьба неотступно преследовать слабых?
Ветер попутный опять парус наполнит ли мой?
Пусть эта ночь длится вечно, пусть никогда не наступит постылое утро того дня, когда у меня отберут любовь мою, дыхание мое. Пусть не истекут часы ночных страж и не проснется Калигула. Пусть молния обрушится на этот заплывший сладострастием город и испепелит его...
VI
Как долго тянется эта ночь над Римом. Ночь внутри огромного фаларидова быка. Даже звезды исчезли, появятся ли они вновь? Увижу ли я их завтра, наступит ли для меня следующая ночь?
Как странно устроен мир. Страшно становится, когда увидишь, до чего же мало разума проявили боги, выпуская на волю человеческое стадо. Ибо мечемся мы во тьме, чавкая, тиская своих самок, радуясь чужой крови, упиваясь звоном монет, и мало кому дано проникнуть сквозь завесу предрассудков, узреть суть происходящего.
Проник ли я в эту суть? Наверное, нет, хотя всю свою жизнь отдал размышлениям. А что толку! Истины, открывшиеся мне, - опаснейший клад. Владеть им тяжко, а поделиться не с кем.
Бедный мой сын, тебе кажется, что ты повзрослел настолько, что постиг тайны богов. Ты увидел игры сумасшедших и решил рассказать всем о своем необычайном открытии. Ты вдруг понял, что Рим - совсем не такая республика, о которой говорится в "Акта попули романа", и вообще давно уже нет никакой республики, что над нами повисло нечто фараонообразное, огражденное тысячами и тысячами легионерских мечей, захватившее огромный кусок мира и безнаказанно предающееся любым сумасбродствам. И не просто предающееся, но заставляющее эти сумасбродства прославлять и обожествлять. И именно из-за этого твое юное неопытное самолюбие взбунтовалось, и ты утратил осторожность.
Ты решил, что обожествление Друзиллы - смешная выходка выжившего из ума императора и его извращенных дружков. Если б дело было только в этом, если б только в этом...
С одной стороны, действительно, странно - одну сестричку-любовницу посмертно отождествляют с Пантеей, а двух других отправляют в тяжелейшую ссылку. Но есть, сын мой, и другая сторона - как у любой монеты. Ее-то и не сумел я тебе показать. Не успел...
Калигуле надо отделаться от явных доказательств кровосмесительства и разврата членов своей семьи. Как это сделать? Тебе кажется, что его решение - бред безумца? Отнюдь! В таких делах он и его приближенные, вообще власть имущие, обладают превосходной логикой.
Агриппина и Ливилла постепенно превратились в дворцовых шлюх. Калигула не только спал с ними, но и раздавал направо и налево - всем очередным любимцам.
Друзилла - совсем иное дело, к ней Калигула старался никого не подпускать, и замуж за Кассия Лонгина она вышла лишь формально. Бедняга Лонгин, как нелепо поплатился он за имя свое, и на посту проконсула Азии настигла его рука Калигулы. Не знаю, какого Кассия имели в виду оракулы Фортуны Антийской, но вряд ли Лонгина. Он способен был устроить роскошный обед, но отнюдь не заговор против Цезаря. Прикрыв своим именем позор Друзиллы, он достиг высокого положения и был вполне счастлив. И поплатился просто за то, что имя его в неподходящий момент всплыло в воспаленном воображении императора. В сущности, дикая случайность.
А вот обожествление его жены и даже ее смерть - далеко не случайность. Поступки, простительные жалкому родственнику Тиберия, вовсе не к лицу полновластному принцепсу. Поэтому судьба Друзиллы была предрешена в тот момент, когда твердая рука Макрона прижала ворох одежды к лицу полумертвого старца. Через год не в меру пылкая женщина последовала за своим дядей и заняла пустующее место Пантеи. И все образовалось к лучшему, ибо связь Калигулы с Друзиллой оказалась любовью богов - ведь и Юпитер, которого этот психопат считает своим братом, никем из своих олимпийских красавиц не брезговал. Именно в этом логика Калигулы, он - земное воплощение Юпитера, и разве не естественна его связь с земным воплощением Пантеи?
Ему, как воздух, необходимо было именно вознесение на небо и причисление к лику богов, а вовсе не исторические экскурсы его придворных лизоблюдов, дескать, Кавн и Библида, Макарей и Эолида тоже были братьями и сестрами...
В годы юности моей так же негодовал Август, когда его глупые друзья напоминали о любви лесбосского царя Эпопея к дочери Никтимене или кипрского царя Кинира к дочери Мирре. Это не спасло Юлию от злой ссылки, и черным крылом гнева смело с римских улиц чудесного певца Овидия. Он должен был унести тайну рождения Агриппины Старшей подальше от Рима. О, если бы эта тайна ушла в могилу на берегах сурового Понта, не коснувшись меня!
Так-то, сын мой, так-то... Не терпел Август никаких помех в создании своего божественного образа, не терпел их Тиберий, не потерпит и Калигула. И никто из них не уподобится Салмонею-Эолиду, никого из них не поразит молния за нелепое подражание Юпитеру. Молнии поражают других - разрушителей образа, тех, кому кажется, что выплеснуть перед миром истину, сорвать покровы - самое главное.
Вовсе нет, вовсе нет, безрассудный мой Марк, ибо необходимость божественного образа принцепса - неприкосновенная истина, не менее важная для государства, чем многочисленные легионы, вино и зрелища, одурманивающие толпу, чем когорты добровольных доносчиков.
Выдать чаяния толпы за действительность - искусство из искусств, вожделенная цель любого правителя.
Так было в веках ушедших, и так будет в веках грядущих.
Чем могущественней оказывалось царство Верхнего и Нижнего Египта, тем труднее становилось в нем дышать, тем опасней искать и открывать истину. Тяжко приходилось жрецу Анху, а через две тысячи лет тяжко приходится нам. Падают под ударами Хроноса историки и поэты. Куда ушел Кремуций Корд, напомнивший Тиберию о том, что следует понимать под республикой? Где Тит Лабиен, усомнившийся в божественности Августовых деяний? Или Мамерк Скавр, обвиненный кровожадным Макроном в том, что трагедия "Атрей" оскорбительна для величия принцепса? Все они были загнаны в ладью Харона, и путеводным огнем для них послужил гигантский костер из книг того же Лабиена...