Страница:
Вроде бы этот дом, на пятом этаже, может, и нет никого, может, она на работе, лучше б - на работе, еще час, пока узнаю, дозвонюсь, подъеду, еще целый час он для нее жив будет, будет, поросенок этакий, рублевку прятать, за брюками в химчистку бежать или доставать что-то очень необходимое, будет жить, торопиться домой, улыбаться, хотя он уже никуда не торопится и ничему не улыбается, блаженно неведение, иногда три десятка лет ждут пропавшего без вести, и после похоронки ждут, но труп перед глазами - это черта, та самая, через которую перешагнешь и нет лазейки назад.
Значит, Надя, Надежда Васильевна; бедная Надежда Васильевна, чем же тебе помочь?
VII
Подвела, сучка поганая...
Кошмарное дело выходит, какого ж черта эти паразиты несчастные к бабке поперлись, неужели дома опохмелиться не могли, закуски ведь - холодильник лопается.
Знала я, чуяло мое сердце - подведет эта слабачка, разнюнилась, выла бы втихую, Борьку-то не воскресишь - каюк ему, так в крик ведь паразитка ударилась, первый раз вижу, чтоб эта тихоня так орала, и визгу, точно свинья под ножом, да еще царапаться, морду бить родной сестре, психичка, одно слово - психичка недоделанная...
А следователь - проныра, сразу все ему ясно стало, иначе не морочил бы меня допросом после такого случая, пожалел бы, нет не пожалел, догадался паразит, по минутам мой день высчитал, а что толку с моего вранья, Томка сей же момент, как в себя придет, все выложит, да и бабка жива - конец тебе, Надежда Васильевна, кругом конец и просвета не видно.
Как быть, как быть-то теперь, куда деваться?..
Ну, выскочу я отсюда, побегу, куда побегу, зачем: найдут, да и не выскочу, наверное, пропуск какой-нибудь нужен, коридор противный такой, серый весь, плакаты, плакаты, плакать хочется от всех этих плакатов, сейчас они Томку в чувство приведут, как орешек гнилой раздавят, и давить-то нечего, рассыплется Томка, от первого же вопроса рассыплется, на меня все свалит: Надька подговорила, Надька холодец сделала, Надька яд запустила, Надька мамочку покушать уговаривала, а я, дескать, чистая вся, застенчивая, сестре старшей боялась перечить, у-у, стервь, слабачка поганая, а кто ядик-то приволок, кто про холодец придумал, где-то ж достала эту ампулу, если б не достала, разве случилось бы такое - не подушкой ведь мамашу душить, не топором же рубить, даже подумать противно, так и жила бы потихоньку, и никаких дел, никаких милиций, померла бы баба Настя без нашей помощи и внукам бы по тысчонке оставила, и машину на следующий год купила бы, а главное, чтоб Генка был жив, да он за год побольше бабкиного состояния зарабатывал, и для чего я все дело затеяла, да еще с этой дурой, ни дна ей, ни покрышки глупой бабе, обеих нас в тюрьму засунут, а то вдруг не тюрьма - целых две смерти устроили! - следователь что-то про умысел говорил, но какой же тут умысел, мужиков-то никак гробить не собирались, а вдруг и взаправду - высшая мера, и вот же паразитство - меня приговорит, а Томку жить оставит, она признается, все им выложит, на меня с три короба навалит, а я запиралась, следователю врала, на меня все бочки и покатятся, кошмар какой-то - придут здоровые бугаи с ружьями, стрелять в меня будут, пули мою грудь в клочья изорвут, кошмарушка какой...
Что делать, что делать... хоть бы поговорить с кем, выплакаться, а слез нет, глаза пересохли, в голове свист сплошной, вдруг Томка не скажет ничего, тогда на мамашу подумают, вот что надо - пусть на нее и думают, ей уже все равно, да и не расстреляют, скажут: старая, пожалеть надо; а ей разве не все равно где помирать - дома, в больнице или в тюрьме, а нам, а мне - не все равно, молодая еще, пожила бы, девчонок на ноги поставила, при них век свой коротала бы, а вдруг они тоже - холодец, нет, все бы им отдала бы до последней копеечки, только б жить тихонько, воздухом дышать, коридора этого не видеть.
Что же с доченьками будет?
Люсенька бойкая очень, целовалась уже, очень бойкая, свихнется доченька, как пить дать, да еще хата отдельная, парни узнают - тучей налетят, и Наташенька не удержится, вот горе-то, а бабка уследить за ними не сможет, да и переживет ли такое?
Как быть, как быть, хоть в стену эту серую с разгона головой шмякнуться, и все - ни мыслей тяжелых, ни Надюшки, бедовой бабы, ох-хо, не за тот конец ухватилась я, не за тот конец, и ни в ком оправдания не увижу, девоньки мои не поймут, что для них же старалась, подумают, что приданое их разграбить хотела, наследство бабкино увести, не поймут, дурехи, что наследство без толку пролежало бы, а машины тем временем не дешевеют, в моих руках оно в рост пошло бы и для них же послужило, им и досталось бы кому ж еще, не поймут, ничего не поймут, охают меня, не примут никогда.
И Мишенька не вспомнит, нет, не вспомнит, и без того давно уж остыл, а тут и про знакомство забудет, стесняться станет...
Все отрезано, как ножом острым, отрезано и точка, никого не найдется, кто с добром обо мне подумает, и подумать некому будет и передачку послать.
Есть хочется, до чего же есть охота, кто бы знал, хоть домой бы отпустили на часок под честное слово, холодильник там от жратвы лопается, поужинала бы с дочками в последний раз, попрощалась, вещичек каких собрала, квартиру пропылесосила немного - все легче, чем сидеть в этом коридоре, дурнотой маяться и стенки глазами сверлить, небось до утра и хлеба не дадут мне, преступнице поганой, кто я для них - убийца, мать убить хотела, мужика своего прикончила, заодно и Томкиного прихватила, господи, аж слюна подкатывает, до чего ж есть охота, хоть бы конфета завалящаяся в кармане нашлась, так ничегошеньки и нет...
А как на работе узнают - ой что будет, одним бы глазком взглянуть, Миша ошалеет, а Машенька, когда с ним встретится, мимо проскользнет, и у обоих печенка от ужаса в пятки покатится, столько ведь всякой вкуснятины в гостях у меня поели-попили, у отравительницы кошмарной, Мишка, тот всю жизнь икать будет - какую женщину бросил, разве его телка способна на такое, а Петр Антонович пойдет по компаниям анекдоты травить: был, дескать, у настоящей убийцы в доме, она полгорода на тот свет загнала, но меня не обманешь, я-то ее насквозь увидел и разоблачил; и все жить станут своей жизнью: Миша - телку свою обнимать, Машенька своего Петра Антоновича до загса доведет, как миленького, дочки помучаются немного, потом по замужам повыскакивают, баба Настя попричитает и снова примется бутылки собирать, всю судьбу свою по мусоркам растеряла, копеечку добывала, и остаток туда же пустит, а Федор Тихонович матом крыть меня станет, злющим таким, многоэтажным, и сколько ж лет грязюкой вслед кидать будет, привязан он к Генке, как отец родной, а главное - халтуры вместе соображали, на Генкином дне рождения он прямо такой тост и бухнул: береги своего мужика, золотые у него руки, а ты, мать твою разэдак, ни хрена не понимаешь, молиться на такого мужика должна; даже супруга его прослезилась от умиления, заикаться они начнут, когда узнают, все-то позаикаются, одной мне вроде бы смешно, а не смешно ведь совсем, потому что жизнь простой стала, до конца ее видно, как в коридоре этом.
Все же стерва ты, Томка, натуральная стерва, ну, не достала бы этого яду проклятого, и беды не вышло бы, не пошевелить бы тебе пальцем, и беда мимо, так ведь пошевелила, в денежках-то побольше моего нуждаешься, Тамара Васильевна, куда как побольше, хотела, чтоб тебе с Борей хороший кусочек перепал, а потом - на сестричку все свалить да Коленькой прикрыться, не выйдет сестричка, не выйдет, вместе утопнем в этом болоте.
А не пойти ли мне добровольно все рассказать, пока сестренка моя в свою пользу дело не извернула, пока глаза следователю жалостью не залила, тогда, пожалуй, поздно будет, следователь скажет: ага, как прижали тебя, Надежда Васильевна, так и начала ты слюной ядовитой на сестру брызгать; точно, попрошусь-ка я на допрос, будь что будет: яд, скажу, она достала, а когда достала - меня подговорила помочь ей, саму отравить грозилась; пусть проверят - яд-то и взаправду она доставала, а где - понятия не имею. Томка никогда ни звука на эту тему не издала, а кто кого подговорил - вилами по воде писано, пусть догадываются, к тому ж у меня двое детей, а у нее один, меня им жальче будет: а помогала, самую малость, холодец приготовила, а яд она сама впустила, я и не знала, думала, что Томка какую-нибудь бабкину пищу травить собирается; а может, так повернуть: вообще ничего не знаю, пригласила меня сестричка холодца мамуле отнести, я и пошла с ней, она просила не говорить никому, я удивлена была, но про яд и не догадывалась.
Ай да Надька, молодец-баба, молодец, что сразу не расквасилась, правду не выложила, теперь все отлично, только одно и выяснять пойдут - где и как Томка яд достала, это быстро выяснят, и тогда ей веры никакой, а я скажу: хитрюга она, воспользовалась Гениным днем рождения, подлила яду в готовый холодец, а потом на меня все подозрения обрушила.
Но Томка, паразитка, все выложит как есть, что же делать - очная ставка будет, ага, я ей так скажу: для чего ж ты, скажу, Томочка, под меня бомбы суешь, ведь следователь - не Бог, он же только человек, вину мою, скажу, никто не докажет, потому что нет этой вины, но по ошибке могут и в тюрьме подержать, подумай, скажу тихим таким голосом, чтоб ее озноб до костей пробрал, подумай, Томочка, прежде чем сестру в ложке злобы своей топить, подумай, что с Коленькой будет, вот если по правде все вышло бы, у меня, тетки родной, Коленька стал бы жить, а иначе пропадет он, мои-то дочки - взрослые, а я могу и целый годик невинно страдать, другие инстанции разберутся - выпустят, а ты все равно надолго сядешь, что ж с Коленькой-то станется? Ай да Надька, ай да Васильевна, в самую точку влепила, а вдруг и вправду Томка весь грех на себя примет, тогда я на что угодно пойду, и Колю к себе возьму, выращу - поумней, чем у отца с матерью получится, и передачи Томке каждый месяц делать буду, только бы на себя подговор взяла и меня выгородила, для чего ж вдвоем нам гореть, ей - все равно, от доставания яда не отвертеться, а я чистой могу выйти, и перед бабой Настей обелиться постараюсь, простит как-нибудь...
Молодец, Надька, - умная баба всегда ум покажет.
И есть вроде расхотелось...
Так и сделаю, сейчас на допрос пойду, будь что будет, а Томка поймет меня, только бы не перла, как тогда на работе, царапаться не лезла, только бы выскочить мне дала, и ей пристанище будет после тюрьмы, не расстреляют же, все-таки женщина с дитем, да и я на суде выступлю с жалостливой речью, эх, Томку бы мне сюда на пяток минут, я бы с ней быстро договорилась, и ей легче, а то и сговор и корысть припишут, за это и срок добавят, ну да черт с ней, пойду.
Ради ее же Коленьки пойду...
VIII
Спать хочется.
Хорошо, что пешком надумал пойти.
Голова не работает, транспорт не работает.
Обойдусь, придется обойтись без того и без другого...
Три пятнадцать.
Вот-вот посереет, уже началось, фонари расплываются, прохладно и пусто, хоть посреди мостовой топай.
А начиналось так просто - прогулка в парке, опасное место сентябрьский парк, не углядишь, и голова наполнится желто-зеленой скрипичной каруселью - это нечто оттуда, из юности.
Ходили, взявшись за руки, десяток годов как ветром сдуло, Лена молчала, я молчал, а годы все убывали, хорошо хоть до нашей скамейки дошли, пока мне восемнадцать не стукнуло и не начались акробатические номера, и тут молчание лопнуло, как воздушный шарик, потом - пожар, настоящий пожар, очнулись часа в два, Лена готовит кофе, а я валяюсь и чувствую - сгорела моя неприкосновенная свобода, по крайней мере, ожоги неизлечимы, и комната моя медленно вокруг своей оси вертится...
Три двадцать, к четырем доберусь, странно - до чего же спать хочется, ничего, полвоскресенья в моем распоряжении, потом знакомство с будущей тещей, она завтра из отпуска возвращается, обязательно что-нибудь насчет подарочка отпустит: приготовила доченька к приезду...
Жаль, что без всех этих декораций не обойтись, но ничего не поделаешь - традиция, Ромео в джинсах - это для нее, а для тещи - другое - черная тройка, жалованье, превосходное у вас печенье, лучше чайку...
В понедельник писанины по уши, закрываю сестриц, гора с плеч, н-да, дельце, чушь собачья, а не дельце, это ж надо - так быстро следствие завершилось, бедняга прокуратор Ваня, придется ему искать поставщика циана, с Тамарой Васильевной возиться, ну он-то ее за день-другой до ума доведет, расколет.
А с убийством все же пришлось помучиться, когда ехал к старшей сестре, думал, как утешить, ее-то утешить, ну и баба, спаси нас судьба от таких леди Макбет местного значения, рано ее с первого допроса погнал, надо было прямей атаковать, переусложнил, понимаю - врет, а подозрениям своим верить боюсь, хотя попробуй такому поверь - на реальное дело не похоже, а сюжеты для черных романов не по моей части.
Ловко она на втором допросе вывернуться хотела, огромная сила воли собраться успела, рассчитать на несколько ходов вперед, и очную выдержала отлично, надо же, какую едкую мыслишку сестрице подкинула, сынишку, значит, от полного сиротства спасти, и здесь, пожалуй, вторая моя ошибка - ведь Тамара чуть-чуть не спряталась в эту версию, пришлось бы потом еще несколько дней возиться, однако, как часто бывает, две ошибки сложились в полезный шаг, во-первых, до рези в глазах ясно стало, что главарь Надежда, характер она спрятать позабыла, а Тамара - "женщина слабая, беззащитная", даже не Мерчуткина, просто слезистого строения человек, в сущности, не глупа, может быть, поумней сестры, но абсолютно неустойчива, а колебания ее понять несложно - мать, ребенок без присмотра остается, и вообще, привыкла старшенькой подчиняться, во-вторых, очень уж, складно Надежда Васильевна оборону строила, вроде не подкопаешься - ад Тамара доставала, тарелку, такую, чтоб ни в одном из домов аналогичной не было, она же покупала, на тарелке ни одного следа - пользовались перчатками, а перчатки, конечно, ликвидированы, холодец Надя варила - не отрицает, так ведь ко дню рождения, что особенного, но очень уж хотелось Надежде Васильевне начисто оправдаться, настолько поверила она в свою линию обороны, что на третьем допросе стала с жалостью на меня погладывать, тут я понял - созрела, пора козырь показать, а козырь, как чаще всего случается, в акте экспертизы спрятан, в мелком, на первый взгляд, факте - ад в холодце не локализован, практически равномерно распределен по объему, следовательно, введен был в жидкое варево и тщательно размешан.
Недурно придумала эта Орлова, в девичестве Горобчук, - съест пожилая гражданка Анастасия Кузьминична неизвестно чем отравленный холодец из неизвестно чьей тарелки, брякнется сморщенным трупиком под стол, полежит денек-другой, тут сердобольные дочушки навестят, дверь взломают, заохают, запричитают, похороны устроят, милиция побегает, побегает и успокоится, может, бабка самоубийством покончила, мало ли, и вдруг - дикий зигзаг судьбы, целились в мать, поубивали собственных мужей, и Тамара теряет голову - ушел любимый человек, на остальное ей наплевать, остальное полностью вытеснено, а вот Орлова - по-другому, она в нокдауне, но быстро, почти сразу приходит в себя, инстинкт самосохранения требует еще одной жертвы, и она начинает толкать на плаху сестру, ведь не дура же - понимает, что дело пахнет вышкой, однако толкает.
Холодец готовила, разумеется, в ночь перед днем рождения, еле застыть успел, разумеется, никто не присутствовал, разве что муж раз на кухню заглядывал, - с удовольствием подписала эти показания, вполне, между прочим, правдивые, у Тамары в тот вечер допоздна засиделась соседка, так что участвовать в приготовлении младшая сестра никак не могла, это проверено, а потом пришлось объяснить, что холодец бы отравлен до затвердения...
И выстрелила в меня Надежда Васильевна Орлова таким жутким взглядом, что спина взмокла, мгновенно она ситуацию оценила и весь заряд своего несостоявшегося спасения в мою переносицу выпустила, многое в своем кабинете повидать мне пришлось, но такую злость - никогда, и получилось так, словно с этим взглядом вся сила покинула гражданку Орлову, попуталась она немного, повиляла для порядка и вышла на полное признание, прорвало ее, все изложила, причем совпадение с показаниями матери и сестры почти стопроцентное.
С профессиональной точки зрения - скучное дело, в сущности, простое, неопытны сестрицы Горобчук, могли бы и получше кашу заварить, думали по наивности своей, что убийство - легкий способ наживы, но век не тот, одиночке-дилетанту и здесь путь заказан, всему учиться надо, всерьез учиться, кстати, у Орловой в этом направлении задатки есть, может в заключении ума-разума поднабраться, дадут ей лет десять - гуманность, то да се, а по сути дела, ни в какую нормальную колею ей уже не войти, скажем, отсидит, а потом что - дети знать не захотят, мать помрет, вряд ли и полсрока протянет, мужа нет, дикое положение, найдется ли святой, который помочь не побрезгует, нет ведь, пожалуй, тот случай, когда тюрьма родней любой свободы покажется, тем более, что Орлова очень быстро станет не последним человеком в арестантской иерархии, вообще это заблуждение, что каждый человек предпочитает любую свободу любой тюрьме - в клетке можно иметь не так уж много, зато вполне определенных благ, а на воле нередко только одно благо - сама воля, да и то при внимательном рассмотрении оказывается не воля - иллюзия, хорошо сработанная иллюзия, ползал ведь на коленях по моему кабинету Митюхин - двенадцать ограблений с применением огнестрельного - ползал и хрипел: посадите, хрипел с пеной на губах, как отца родного прошу, Богом заклинаю, Марксом вашим заклинаю, посадите, любое дело пришейте, только чтоб до конца моих дней сидеть, стукну ведь кого под горячую руку, насмерть стукну, сердце мое чует - насмерть, вышку отхвачу, будет на вас и его и моя кровь, а помирать насильственно неохота; в основном, верно - там он туз, на воле - никто, даже не нуль, а сильно отрицательная величина, ничего, кроме формулы "жизнь или кошелек" не знает, а формула-то скользкая - вдруг кто-нибудь предпочтет сохранить кошелек, потому Митюхин и пришел ко мне через месяц после завершения своей последней отсидки, свобода его смертью пахла.
А другой полюс, сто тысяч световых лет от Митюхина, и все-таки Тимоша, знал ведь, что в клетку прыгает, однако плюс сто и должность, года полтора прошло, и стал Тимоша называть клетку работой, распасовку входящих-исходящих - литературной деятельностью, стишки - хе-хе - грешком молодости, телерыженькую - замечательным представителем нашей транспортной молодежи, и самое любопытное, что все это правда, абсолютная истина в новой Тимошиной системе отсчета, и служба не такая уж клетка, можно привыкнуть, и бумагодвижение требует серьезности, и рыженькая - чудо, особенно, когда улыбается, просто весь фокус нового восприятия - в смене системы отсчета, Тимоша сменил вроде бы безболезненно, но думается, - сел в чужую, и вскоре это скажется, вскинет однажды Тимоша голову, взглянет поверх своего солидного служебного положения, увидит горизонты иного цвета и смысла взвоет, взвоет и ползком поползет к этим иным горизонтам, только поздно не было бы...
Без четверти четыре.
Тишина.
Вовсю светает, и спать расхотелось, может, не усну теперь?
Обидится Иван Константиныч, прокуратор Ваня: сливки Русецкий снял, а самую грязь мне оставил, хм, сливочки, скисшие сливочки, впрочем, эти яды дело долгое и грязное, наверняка сестры зацепили лишь самый кончик длинной ниточки.
Почему-то Тамара Васильевна обо всем рассказала, а о том, как циан добывала - ни слова, спросишь - она в истерику, плачет, о муже причитает, сначала и внимания не обратил, думал - естественная реакция, случайное совпадение, но уже на втором допросе понял - нет, увиливает она, скрывает что-то, что?
Впрочем, нет преступлений без какого-нибудь неясного хвостика, во всяком случае, мне встречать не приходилось, хоть одна ниточка для размышлений обязательно найдется, человек связан с прошлым гораздо сильней, чем кажется, вырвешь его, изолируешь, но ведь тысячи нитей, тысячи нитей, одни сразу обрываются, другие лопаются, но есть и такие, что по-прежнему куда-то ведут, с чем-то связывают, бывает, что через десятки лет они снова раскаляются и обжигают, возможно, что и здесь такая нитка, лет восемь назад, еще до моего прихода в отдел велось очень крупное дело по ядам - до сих пор легенды ходят, подпольное производство, отлично налаженный сбыт, даже попытки выйти на международный рынок, и не исключено, что одна из ниточек этого дела не обнаружилась тогда, ушла в тень, чтобы теперь проявиться в трагедии сестер Горобчук, а может, и новый подпольный трест, поинтересуюсь потом у прокуратора Вани, обязательно поинтересуюсь...
Еще два квартала, и дома.
Настроение чего-то испортилось, какого дьявола в такую чудесную ночь о таких вселенских пакостях думать, серенады петь надо, воспарять, влюбился ведь, сам не ожидал, а влюбился по уши, как пацан, а тут эти проклятые бабы по извилинам топчутся, Митюхин ползает, мерзкая все-таки профессия, и не потому, что с грязью возиться кому-то надо - это пакостная выдумка бездельника, и не потому, что она кому-то вымирающей кажется - для них все на свете тождественно собственному символу веры; а потому что все время находишься среди изломов и трещин, судьбы, характеры, пропасти душ - иногда такое наружу выхлестывает, темное, необозначенное и страшное, что ни одному профессору психологии в бреду не представится, как будто и не пронеслись над нами пятьдесят веков цивилизации, и не должно это нечто необозначенное затопить мир, отравить его забвением человека и истории - в этом цель, но цена зачастую непомерна, и кусочек этой ночи тоже входит в цену сражения с нечто...
Все, спать, немедленно спать, никаких трещин, думать только о Лене, о цветах - обязательно добыть хороший букет цветов, сигареты кончились, к лучшему, вдохну напоследок эту сентябрьскую ночь без дыма, чистую ночь...
IX
Сальца бы кусочек.
Сало волей пахнет.
Может, дачка будет на следующей неделе.
Холодно.
И здесь зябко, а в мастерской точно недотапливают, еще повезло, все ж не работы на воздухе.
Совсем распустилась, колтун расчесать завтра надо, опять у Купревны чесало одалживать...
Сейчас бы под толстое одеяло из ваты, настоящую стеганку, простыню крахмальную, а хрен с ней, с простыней, главное - одеяло, чтоб залезть под него целиком и покряхтывать от теплоты и мягкости, и под спину чего-нибудь помягче, хоть диван какой завалящий, и чтоб не трогал никто, досыта нахрапелась бы, часов до двенадцати.
Хорошая штука одеяло, если ваты не жалели, чтоб толстенное было и большое - под ноги подоткнуть и голову укутать, чтоб пахло хорошо настоящими духами, и если б еще Борьку на несколько минут рядом, тело теплое, пусть сопит вовсю, третий сон досматривает, ничего мне такого не надо, только чтоб возле уха сопел, голову ему под мышку суну, а руками, боже мой, чтоб я только руками не делала, на волю бы руки выпустила, хоть вы погуляйте, но тихо - Боречку не разбудить, пусть хоть на год еще раскрутят, один хрен, Надька вон десятку получила и жива, пусть хоть год подкинут, а Борьку дадут на несколько минут, чтоб под мышку к нему ткнуться.
А проснулся бы случайно, боже, как целовала бы, он с ума сошел бы от поцелуев моих, Купревна научила - опытная стервь, вроде платы за прокат, все у нее водится - и расческа хорошая, и жидкости всякие вроде одеколона, и все чего пожелаешь, только вцепится потом, обкусает, обслюнявит - целый день отмываешься, добрая вроде баба, а тошнючая, липкая какая-то...
Очухался бы Боренька, а я ему: не желала я того злого случая, Боренька, лапочка ты мой, котенок мягонький, не желала, травили мы с Надькой мамашу свою, дуры бабы, а вышло - мужикам нашим в гробы полечь, и не проводила я тебя даже, не попрощалась с тобой, вот выйду, Боренька, отсюда, цветов раздобуду, на могилу твою приду, тогда попрощаемся, а ты Генку за меня попроси, ничего я к нему плохого не имела, так уж получилось, ты добрый, Боренька, поймешь меня, дуру невообразимую, семью нашу вконец искромсала, как-то сейчас наш Колюшка с бабкой мается, а она расхворалась совсем, куда ей трое внуков...
Ох, Надька, Надька, курва хренова, ну какие черти тебя на ужас этот пихнули, и сейчас-то норов свой собачий смирить не можешь, всем поперек, наказание лишнее терпишь, а лаешься, характер свой поганый всем под нос суешь - шпонкой тебя ущемили, пайку отобрали, по шее врезали, так ведь муть все это, Надька, главное-то своими руками испохабили и угробили.
Все угробили, и прощения не будет, выйду я почти через шесть лет, статейка-то звонкая - от звоночка до звоночка отсиживать, сколько ж похабели тут на меня налипнет, да хрен с ней, с похабелью, времечко отмыло бы, но куда выйду-то, кого другого - семья ждет, а меня кто ждать будет, детки наши, Надька, дуреха горькая, и знать нас не желают, а потом - тем паче, стыдиться станут, наляпаемся мы пятнами черными на их биографии: где твой отец, спросит твою Люську жених: а она: отравлен матерью; а где мать, спросит невеста моего Колюшку: в тюрьме отбывает за отравление отца моего, ответит Колюшка и сдохнуть мне пожелает; нет, конечно, врать будут, сказки придумывать про летчика-испытателя и про мать, которая не выдержала его геройской гибели и от разрыва сердца скончалась, или другую сказку придумают и будут зубами за нее хвататься, даже поверят в нее, а появишься - посмотрят, как на выходца с того света, лишнего человека, который явился - мало семьи, - чтобы и сказку тоже разрушить, гнать станут поганой метлой, и вообще, сбегут они подальше отсюда, от людского злого языка, сбегут и адреса не оставят, не доищешься - вроде и деток никогда не было, а баба Настя плоха совсем, еле ходит, годик какой протянет, может, два, и упорхнет ее добрая душа, хоть внуки проводят - не одиноко помрет.
Значит, Надя, Надежда Васильевна; бедная Надежда Васильевна, чем же тебе помочь?
VII
Подвела, сучка поганая...
Кошмарное дело выходит, какого ж черта эти паразиты несчастные к бабке поперлись, неужели дома опохмелиться не могли, закуски ведь - холодильник лопается.
Знала я, чуяло мое сердце - подведет эта слабачка, разнюнилась, выла бы втихую, Борьку-то не воскресишь - каюк ему, так в крик ведь паразитка ударилась, первый раз вижу, чтоб эта тихоня так орала, и визгу, точно свинья под ножом, да еще царапаться, морду бить родной сестре, психичка, одно слово - психичка недоделанная...
А следователь - проныра, сразу все ему ясно стало, иначе не морочил бы меня допросом после такого случая, пожалел бы, нет не пожалел, догадался паразит, по минутам мой день высчитал, а что толку с моего вранья, Томка сей же момент, как в себя придет, все выложит, да и бабка жива - конец тебе, Надежда Васильевна, кругом конец и просвета не видно.
Как быть, как быть-то теперь, куда деваться?..
Ну, выскочу я отсюда, побегу, куда побегу, зачем: найдут, да и не выскочу, наверное, пропуск какой-нибудь нужен, коридор противный такой, серый весь, плакаты, плакаты, плакать хочется от всех этих плакатов, сейчас они Томку в чувство приведут, как орешек гнилой раздавят, и давить-то нечего, рассыплется Томка, от первого же вопроса рассыплется, на меня все свалит: Надька подговорила, Надька холодец сделала, Надька яд запустила, Надька мамочку покушать уговаривала, а я, дескать, чистая вся, застенчивая, сестре старшей боялась перечить, у-у, стервь, слабачка поганая, а кто ядик-то приволок, кто про холодец придумал, где-то ж достала эту ампулу, если б не достала, разве случилось бы такое - не подушкой ведь мамашу душить, не топором же рубить, даже подумать противно, так и жила бы потихоньку, и никаких дел, никаких милиций, померла бы баба Настя без нашей помощи и внукам бы по тысчонке оставила, и машину на следующий год купила бы, а главное, чтоб Генка был жив, да он за год побольше бабкиного состояния зарабатывал, и для чего я все дело затеяла, да еще с этой дурой, ни дна ей, ни покрышки глупой бабе, обеих нас в тюрьму засунут, а то вдруг не тюрьма - целых две смерти устроили! - следователь что-то про умысел говорил, но какой же тут умысел, мужиков-то никак гробить не собирались, а вдруг и взаправду - высшая мера, и вот же паразитство - меня приговорит, а Томку жить оставит, она признается, все им выложит, на меня с три короба навалит, а я запиралась, следователю врала, на меня все бочки и покатятся, кошмар какой-то - придут здоровые бугаи с ружьями, стрелять в меня будут, пули мою грудь в клочья изорвут, кошмарушка какой...
Что делать, что делать... хоть бы поговорить с кем, выплакаться, а слез нет, глаза пересохли, в голове свист сплошной, вдруг Томка не скажет ничего, тогда на мамашу подумают, вот что надо - пусть на нее и думают, ей уже все равно, да и не расстреляют, скажут: старая, пожалеть надо; а ей разве не все равно где помирать - дома, в больнице или в тюрьме, а нам, а мне - не все равно, молодая еще, пожила бы, девчонок на ноги поставила, при них век свой коротала бы, а вдруг они тоже - холодец, нет, все бы им отдала бы до последней копеечки, только б жить тихонько, воздухом дышать, коридора этого не видеть.
Что же с доченьками будет?
Люсенька бойкая очень, целовалась уже, очень бойкая, свихнется доченька, как пить дать, да еще хата отдельная, парни узнают - тучей налетят, и Наташенька не удержится, вот горе-то, а бабка уследить за ними не сможет, да и переживет ли такое?
Как быть, как быть, хоть в стену эту серую с разгона головой шмякнуться, и все - ни мыслей тяжелых, ни Надюшки, бедовой бабы, ох-хо, не за тот конец ухватилась я, не за тот конец, и ни в ком оправдания не увижу, девоньки мои не поймут, что для них же старалась, подумают, что приданое их разграбить хотела, наследство бабкино увести, не поймут, дурехи, что наследство без толку пролежало бы, а машины тем временем не дешевеют, в моих руках оно в рост пошло бы и для них же послужило, им и досталось бы кому ж еще, не поймут, ничего не поймут, охают меня, не примут никогда.
И Мишенька не вспомнит, нет, не вспомнит, и без того давно уж остыл, а тут и про знакомство забудет, стесняться станет...
Все отрезано, как ножом острым, отрезано и точка, никого не найдется, кто с добром обо мне подумает, и подумать некому будет и передачку послать.
Есть хочется, до чего же есть охота, кто бы знал, хоть домой бы отпустили на часок под честное слово, холодильник там от жратвы лопается, поужинала бы с дочками в последний раз, попрощалась, вещичек каких собрала, квартиру пропылесосила немного - все легче, чем сидеть в этом коридоре, дурнотой маяться и стенки глазами сверлить, небось до утра и хлеба не дадут мне, преступнице поганой, кто я для них - убийца, мать убить хотела, мужика своего прикончила, заодно и Томкиного прихватила, господи, аж слюна подкатывает, до чего ж есть охота, хоть бы конфета завалящаяся в кармане нашлась, так ничегошеньки и нет...
А как на работе узнают - ой что будет, одним бы глазком взглянуть, Миша ошалеет, а Машенька, когда с ним встретится, мимо проскользнет, и у обоих печенка от ужаса в пятки покатится, столько ведь всякой вкуснятины в гостях у меня поели-попили, у отравительницы кошмарной, Мишка, тот всю жизнь икать будет - какую женщину бросил, разве его телка способна на такое, а Петр Антонович пойдет по компаниям анекдоты травить: был, дескать, у настоящей убийцы в доме, она полгорода на тот свет загнала, но меня не обманешь, я-то ее насквозь увидел и разоблачил; и все жить станут своей жизнью: Миша - телку свою обнимать, Машенька своего Петра Антоновича до загса доведет, как миленького, дочки помучаются немного, потом по замужам повыскакивают, баба Настя попричитает и снова примется бутылки собирать, всю судьбу свою по мусоркам растеряла, копеечку добывала, и остаток туда же пустит, а Федор Тихонович матом крыть меня станет, злющим таким, многоэтажным, и сколько ж лет грязюкой вслед кидать будет, привязан он к Генке, как отец родной, а главное - халтуры вместе соображали, на Генкином дне рождения он прямо такой тост и бухнул: береги своего мужика, золотые у него руки, а ты, мать твою разэдак, ни хрена не понимаешь, молиться на такого мужика должна; даже супруга его прослезилась от умиления, заикаться они начнут, когда узнают, все-то позаикаются, одной мне вроде бы смешно, а не смешно ведь совсем, потому что жизнь простой стала, до конца ее видно, как в коридоре этом.
Все же стерва ты, Томка, натуральная стерва, ну, не достала бы этого яду проклятого, и беды не вышло бы, не пошевелить бы тебе пальцем, и беда мимо, так ведь пошевелила, в денежках-то побольше моего нуждаешься, Тамара Васильевна, куда как побольше, хотела, чтоб тебе с Борей хороший кусочек перепал, а потом - на сестричку все свалить да Коленькой прикрыться, не выйдет сестричка, не выйдет, вместе утопнем в этом болоте.
А не пойти ли мне добровольно все рассказать, пока сестренка моя в свою пользу дело не извернула, пока глаза следователю жалостью не залила, тогда, пожалуй, поздно будет, следователь скажет: ага, как прижали тебя, Надежда Васильевна, так и начала ты слюной ядовитой на сестру брызгать; точно, попрошусь-ка я на допрос, будь что будет: яд, скажу, она достала, а когда достала - меня подговорила помочь ей, саму отравить грозилась; пусть проверят - яд-то и взаправду она доставала, а где - понятия не имею. Томка никогда ни звука на эту тему не издала, а кто кого подговорил - вилами по воде писано, пусть догадываются, к тому ж у меня двое детей, а у нее один, меня им жальче будет: а помогала, самую малость, холодец приготовила, а яд она сама впустила, я и не знала, думала, что Томка какую-нибудь бабкину пищу травить собирается; а может, так повернуть: вообще ничего не знаю, пригласила меня сестричка холодца мамуле отнести, я и пошла с ней, она просила не говорить никому, я удивлена была, но про яд и не догадывалась.
Ай да Надька, молодец-баба, молодец, что сразу не расквасилась, правду не выложила, теперь все отлично, только одно и выяснять пойдут - где и как Томка яд достала, это быстро выяснят, и тогда ей веры никакой, а я скажу: хитрюга она, воспользовалась Гениным днем рождения, подлила яду в готовый холодец, а потом на меня все подозрения обрушила.
Но Томка, паразитка, все выложит как есть, что же делать - очная ставка будет, ага, я ей так скажу: для чего ж ты, скажу, Томочка, под меня бомбы суешь, ведь следователь - не Бог, он же только человек, вину мою, скажу, никто не докажет, потому что нет этой вины, но по ошибке могут и в тюрьме подержать, подумай, скажу тихим таким голосом, чтоб ее озноб до костей пробрал, подумай, Томочка, прежде чем сестру в ложке злобы своей топить, подумай, что с Коленькой будет, вот если по правде все вышло бы, у меня, тетки родной, Коленька стал бы жить, а иначе пропадет он, мои-то дочки - взрослые, а я могу и целый годик невинно страдать, другие инстанции разберутся - выпустят, а ты все равно надолго сядешь, что ж с Коленькой-то станется? Ай да Надька, ай да Васильевна, в самую точку влепила, а вдруг и вправду Томка весь грех на себя примет, тогда я на что угодно пойду, и Колю к себе возьму, выращу - поумней, чем у отца с матерью получится, и передачи Томке каждый месяц делать буду, только бы на себя подговор взяла и меня выгородила, для чего ж вдвоем нам гореть, ей - все равно, от доставания яда не отвертеться, а я чистой могу выйти, и перед бабой Настей обелиться постараюсь, простит как-нибудь...
Молодец, Надька, - умная баба всегда ум покажет.
И есть вроде расхотелось...
Так и сделаю, сейчас на допрос пойду, будь что будет, а Томка поймет меня, только бы не перла, как тогда на работе, царапаться не лезла, только бы выскочить мне дала, и ей пристанище будет после тюрьмы, не расстреляют же, все-таки женщина с дитем, да и я на суде выступлю с жалостливой речью, эх, Томку бы мне сюда на пяток минут, я бы с ней быстро договорилась, и ей легче, а то и сговор и корысть припишут, за это и срок добавят, ну да черт с ней, пойду.
Ради ее же Коленьки пойду...
VIII
Спать хочется.
Хорошо, что пешком надумал пойти.
Голова не работает, транспорт не работает.
Обойдусь, придется обойтись без того и без другого...
Три пятнадцать.
Вот-вот посереет, уже началось, фонари расплываются, прохладно и пусто, хоть посреди мостовой топай.
А начиналось так просто - прогулка в парке, опасное место сентябрьский парк, не углядишь, и голова наполнится желто-зеленой скрипичной каруселью - это нечто оттуда, из юности.
Ходили, взявшись за руки, десяток годов как ветром сдуло, Лена молчала, я молчал, а годы все убывали, хорошо хоть до нашей скамейки дошли, пока мне восемнадцать не стукнуло и не начались акробатические номера, и тут молчание лопнуло, как воздушный шарик, потом - пожар, настоящий пожар, очнулись часа в два, Лена готовит кофе, а я валяюсь и чувствую - сгорела моя неприкосновенная свобода, по крайней мере, ожоги неизлечимы, и комната моя медленно вокруг своей оси вертится...
Три двадцать, к четырем доберусь, странно - до чего же спать хочется, ничего, полвоскресенья в моем распоряжении, потом знакомство с будущей тещей, она завтра из отпуска возвращается, обязательно что-нибудь насчет подарочка отпустит: приготовила доченька к приезду...
Жаль, что без всех этих декораций не обойтись, но ничего не поделаешь - традиция, Ромео в джинсах - это для нее, а для тещи - другое - черная тройка, жалованье, превосходное у вас печенье, лучше чайку...
В понедельник писанины по уши, закрываю сестриц, гора с плеч, н-да, дельце, чушь собачья, а не дельце, это ж надо - так быстро следствие завершилось, бедняга прокуратор Ваня, придется ему искать поставщика циана, с Тамарой Васильевной возиться, ну он-то ее за день-другой до ума доведет, расколет.
А с убийством все же пришлось помучиться, когда ехал к старшей сестре, думал, как утешить, ее-то утешить, ну и баба, спаси нас судьба от таких леди Макбет местного значения, рано ее с первого допроса погнал, надо было прямей атаковать, переусложнил, понимаю - врет, а подозрениям своим верить боюсь, хотя попробуй такому поверь - на реальное дело не похоже, а сюжеты для черных романов не по моей части.
Ловко она на втором допросе вывернуться хотела, огромная сила воли собраться успела, рассчитать на несколько ходов вперед, и очную выдержала отлично, надо же, какую едкую мыслишку сестрице подкинула, сынишку, значит, от полного сиротства спасти, и здесь, пожалуй, вторая моя ошибка - ведь Тамара чуть-чуть не спряталась в эту версию, пришлось бы потом еще несколько дней возиться, однако, как часто бывает, две ошибки сложились в полезный шаг, во-первых, до рези в глазах ясно стало, что главарь Надежда, характер она спрятать позабыла, а Тамара - "женщина слабая, беззащитная", даже не Мерчуткина, просто слезистого строения человек, в сущности, не глупа, может быть, поумней сестры, но абсолютно неустойчива, а колебания ее понять несложно - мать, ребенок без присмотра остается, и вообще, привыкла старшенькой подчиняться, во-вторых, очень уж, складно Надежда Васильевна оборону строила, вроде не подкопаешься - ад Тамара доставала, тарелку, такую, чтоб ни в одном из домов аналогичной не было, она же покупала, на тарелке ни одного следа - пользовались перчатками, а перчатки, конечно, ликвидированы, холодец Надя варила - не отрицает, так ведь ко дню рождения, что особенного, но очень уж хотелось Надежде Васильевне начисто оправдаться, настолько поверила она в свою линию обороны, что на третьем допросе стала с жалостью на меня погладывать, тут я понял - созрела, пора козырь показать, а козырь, как чаще всего случается, в акте экспертизы спрятан, в мелком, на первый взгляд, факте - ад в холодце не локализован, практически равномерно распределен по объему, следовательно, введен был в жидкое варево и тщательно размешан.
Недурно придумала эта Орлова, в девичестве Горобчук, - съест пожилая гражданка Анастасия Кузьминична неизвестно чем отравленный холодец из неизвестно чьей тарелки, брякнется сморщенным трупиком под стол, полежит денек-другой, тут сердобольные дочушки навестят, дверь взломают, заохают, запричитают, похороны устроят, милиция побегает, побегает и успокоится, может, бабка самоубийством покончила, мало ли, и вдруг - дикий зигзаг судьбы, целились в мать, поубивали собственных мужей, и Тамара теряет голову - ушел любимый человек, на остальное ей наплевать, остальное полностью вытеснено, а вот Орлова - по-другому, она в нокдауне, но быстро, почти сразу приходит в себя, инстинкт самосохранения требует еще одной жертвы, и она начинает толкать на плаху сестру, ведь не дура же - понимает, что дело пахнет вышкой, однако толкает.
Холодец готовила, разумеется, в ночь перед днем рождения, еле застыть успел, разумеется, никто не присутствовал, разве что муж раз на кухню заглядывал, - с удовольствием подписала эти показания, вполне, между прочим, правдивые, у Тамары в тот вечер допоздна засиделась соседка, так что участвовать в приготовлении младшая сестра никак не могла, это проверено, а потом пришлось объяснить, что холодец бы отравлен до затвердения...
И выстрелила в меня Надежда Васильевна Орлова таким жутким взглядом, что спина взмокла, мгновенно она ситуацию оценила и весь заряд своего несостоявшегося спасения в мою переносицу выпустила, многое в своем кабинете повидать мне пришлось, но такую злость - никогда, и получилось так, словно с этим взглядом вся сила покинула гражданку Орлову, попуталась она немного, повиляла для порядка и вышла на полное признание, прорвало ее, все изложила, причем совпадение с показаниями матери и сестры почти стопроцентное.
С профессиональной точки зрения - скучное дело, в сущности, простое, неопытны сестрицы Горобчук, могли бы и получше кашу заварить, думали по наивности своей, что убийство - легкий способ наживы, но век не тот, одиночке-дилетанту и здесь путь заказан, всему учиться надо, всерьез учиться, кстати, у Орловой в этом направлении задатки есть, может в заключении ума-разума поднабраться, дадут ей лет десять - гуманность, то да се, а по сути дела, ни в какую нормальную колею ей уже не войти, скажем, отсидит, а потом что - дети знать не захотят, мать помрет, вряд ли и полсрока протянет, мужа нет, дикое положение, найдется ли святой, который помочь не побрезгует, нет ведь, пожалуй, тот случай, когда тюрьма родней любой свободы покажется, тем более, что Орлова очень быстро станет не последним человеком в арестантской иерархии, вообще это заблуждение, что каждый человек предпочитает любую свободу любой тюрьме - в клетке можно иметь не так уж много, зато вполне определенных благ, а на воле нередко только одно благо - сама воля, да и то при внимательном рассмотрении оказывается не воля - иллюзия, хорошо сработанная иллюзия, ползал ведь на коленях по моему кабинету Митюхин - двенадцать ограблений с применением огнестрельного - ползал и хрипел: посадите, хрипел с пеной на губах, как отца родного прошу, Богом заклинаю, Марксом вашим заклинаю, посадите, любое дело пришейте, только чтоб до конца моих дней сидеть, стукну ведь кого под горячую руку, насмерть стукну, сердце мое чует - насмерть, вышку отхвачу, будет на вас и его и моя кровь, а помирать насильственно неохота; в основном, верно - там он туз, на воле - никто, даже не нуль, а сильно отрицательная величина, ничего, кроме формулы "жизнь или кошелек" не знает, а формула-то скользкая - вдруг кто-нибудь предпочтет сохранить кошелек, потому Митюхин и пришел ко мне через месяц после завершения своей последней отсидки, свобода его смертью пахла.
А другой полюс, сто тысяч световых лет от Митюхина, и все-таки Тимоша, знал ведь, что в клетку прыгает, однако плюс сто и должность, года полтора прошло, и стал Тимоша называть клетку работой, распасовку входящих-исходящих - литературной деятельностью, стишки - хе-хе - грешком молодости, телерыженькую - замечательным представителем нашей транспортной молодежи, и самое любопытное, что все это правда, абсолютная истина в новой Тимошиной системе отсчета, и служба не такая уж клетка, можно привыкнуть, и бумагодвижение требует серьезности, и рыженькая - чудо, особенно, когда улыбается, просто весь фокус нового восприятия - в смене системы отсчета, Тимоша сменил вроде бы безболезненно, но думается, - сел в чужую, и вскоре это скажется, вскинет однажды Тимоша голову, взглянет поверх своего солидного служебного положения, увидит горизонты иного цвета и смысла взвоет, взвоет и ползком поползет к этим иным горизонтам, только поздно не было бы...
Без четверти четыре.
Тишина.
Вовсю светает, и спать расхотелось, может, не усну теперь?
Обидится Иван Константиныч, прокуратор Ваня: сливки Русецкий снял, а самую грязь мне оставил, хм, сливочки, скисшие сливочки, впрочем, эти яды дело долгое и грязное, наверняка сестры зацепили лишь самый кончик длинной ниточки.
Почему-то Тамара Васильевна обо всем рассказала, а о том, как циан добывала - ни слова, спросишь - она в истерику, плачет, о муже причитает, сначала и внимания не обратил, думал - естественная реакция, случайное совпадение, но уже на втором допросе понял - нет, увиливает она, скрывает что-то, что?
Впрочем, нет преступлений без какого-нибудь неясного хвостика, во всяком случае, мне встречать не приходилось, хоть одна ниточка для размышлений обязательно найдется, человек связан с прошлым гораздо сильней, чем кажется, вырвешь его, изолируешь, но ведь тысячи нитей, тысячи нитей, одни сразу обрываются, другие лопаются, но есть и такие, что по-прежнему куда-то ведут, с чем-то связывают, бывает, что через десятки лет они снова раскаляются и обжигают, возможно, что и здесь такая нитка, лет восемь назад, еще до моего прихода в отдел велось очень крупное дело по ядам - до сих пор легенды ходят, подпольное производство, отлично налаженный сбыт, даже попытки выйти на международный рынок, и не исключено, что одна из ниточек этого дела не обнаружилась тогда, ушла в тень, чтобы теперь проявиться в трагедии сестер Горобчук, а может, и новый подпольный трест, поинтересуюсь потом у прокуратора Вани, обязательно поинтересуюсь...
Еще два квартала, и дома.
Настроение чего-то испортилось, какого дьявола в такую чудесную ночь о таких вселенских пакостях думать, серенады петь надо, воспарять, влюбился ведь, сам не ожидал, а влюбился по уши, как пацан, а тут эти проклятые бабы по извилинам топчутся, Митюхин ползает, мерзкая все-таки профессия, и не потому, что с грязью возиться кому-то надо - это пакостная выдумка бездельника, и не потому, что она кому-то вымирающей кажется - для них все на свете тождественно собственному символу веры; а потому что все время находишься среди изломов и трещин, судьбы, характеры, пропасти душ - иногда такое наружу выхлестывает, темное, необозначенное и страшное, что ни одному профессору психологии в бреду не представится, как будто и не пронеслись над нами пятьдесят веков цивилизации, и не должно это нечто необозначенное затопить мир, отравить его забвением человека и истории - в этом цель, но цена зачастую непомерна, и кусочек этой ночи тоже входит в цену сражения с нечто...
Все, спать, немедленно спать, никаких трещин, думать только о Лене, о цветах - обязательно добыть хороший букет цветов, сигареты кончились, к лучшему, вдохну напоследок эту сентябрьскую ночь без дыма, чистую ночь...
IX
Сальца бы кусочек.
Сало волей пахнет.
Может, дачка будет на следующей неделе.
Холодно.
И здесь зябко, а в мастерской точно недотапливают, еще повезло, все ж не работы на воздухе.
Совсем распустилась, колтун расчесать завтра надо, опять у Купревны чесало одалживать...
Сейчас бы под толстое одеяло из ваты, настоящую стеганку, простыню крахмальную, а хрен с ней, с простыней, главное - одеяло, чтоб залезть под него целиком и покряхтывать от теплоты и мягкости, и под спину чего-нибудь помягче, хоть диван какой завалящий, и чтоб не трогал никто, досыта нахрапелась бы, часов до двенадцати.
Хорошая штука одеяло, если ваты не жалели, чтоб толстенное было и большое - под ноги подоткнуть и голову укутать, чтоб пахло хорошо настоящими духами, и если б еще Борьку на несколько минут рядом, тело теплое, пусть сопит вовсю, третий сон досматривает, ничего мне такого не надо, только чтоб возле уха сопел, голову ему под мышку суну, а руками, боже мой, чтоб я только руками не делала, на волю бы руки выпустила, хоть вы погуляйте, но тихо - Боречку не разбудить, пусть хоть на год еще раскрутят, один хрен, Надька вон десятку получила и жива, пусть хоть год подкинут, а Борьку дадут на несколько минут, чтоб под мышку к нему ткнуться.
А проснулся бы случайно, боже, как целовала бы, он с ума сошел бы от поцелуев моих, Купревна научила - опытная стервь, вроде платы за прокат, все у нее водится - и расческа хорошая, и жидкости всякие вроде одеколона, и все чего пожелаешь, только вцепится потом, обкусает, обслюнявит - целый день отмываешься, добрая вроде баба, а тошнючая, липкая какая-то...
Очухался бы Боренька, а я ему: не желала я того злого случая, Боренька, лапочка ты мой, котенок мягонький, не желала, травили мы с Надькой мамашу свою, дуры бабы, а вышло - мужикам нашим в гробы полечь, и не проводила я тебя даже, не попрощалась с тобой, вот выйду, Боренька, отсюда, цветов раздобуду, на могилу твою приду, тогда попрощаемся, а ты Генку за меня попроси, ничего я к нему плохого не имела, так уж получилось, ты добрый, Боренька, поймешь меня, дуру невообразимую, семью нашу вконец искромсала, как-то сейчас наш Колюшка с бабкой мается, а она расхворалась совсем, куда ей трое внуков...
Ох, Надька, Надька, курва хренова, ну какие черти тебя на ужас этот пихнули, и сейчас-то норов свой собачий смирить не можешь, всем поперек, наказание лишнее терпишь, а лаешься, характер свой поганый всем под нос суешь - шпонкой тебя ущемили, пайку отобрали, по шее врезали, так ведь муть все это, Надька, главное-то своими руками испохабили и угробили.
Все угробили, и прощения не будет, выйду я почти через шесть лет, статейка-то звонкая - от звоночка до звоночка отсиживать, сколько ж похабели тут на меня налипнет, да хрен с ней, с похабелью, времечко отмыло бы, но куда выйду-то, кого другого - семья ждет, а меня кто ждать будет, детки наши, Надька, дуреха горькая, и знать нас не желают, а потом - тем паче, стыдиться станут, наляпаемся мы пятнами черными на их биографии: где твой отец, спросит твою Люську жених: а она: отравлен матерью; а где мать, спросит невеста моего Колюшку: в тюрьме отбывает за отравление отца моего, ответит Колюшка и сдохнуть мне пожелает; нет, конечно, врать будут, сказки придумывать про летчика-испытателя и про мать, которая не выдержала его геройской гибели и от разрыва сердца скончалась, или другую сказку придумают и будут зубами за нее хвататься, даже поверят в нее, а появишься - посмотрят, как на выходца с того света, лишнего человека, который явился - мало семьи, - чтобы и сказку тоже разрушить, гнать станут поганой метлой, и вообще, сбегут они подальше отсюда, от людского злого языка, сбегут и адреса не оставят, не доищешься - вроде и деток никогда не было, а баба Настя плоха совсем, еле ходит, годик какой протянет, может, два, и упорхнет ее добрая душа, хоть внуки проводят - не одиноко помрет.