Потупа Александр. Скрипящее колесо Фортуны

   В самом деле, тускло вокруг. Письменный стол почернел, давно утратил свою желтизну, ящики не хотят выдвигаться. Книги девать некуда. Полка вмещает не больше сотни, остальные валяются где угодно. Фанеровка на круглом столе, последнем крике моды полувековой давности, потрескалась. Обивка на диване где засалена, где прожжена сигаретами, а где и просто порвана.
   А о кухне и подумать страшно. С буфетика можно соскрести добрую банку жира. Посуда перебилась - тут я непревзойденный маэстро. Только Машенькину чашку держу в неприкосновенности. Холодильник на последнем издыхании...
   Нет, полумерами не отделаешься - надо радикально все менять. Почему бы не пожить с некоторым комфортом? А почему, собственно, с некоторым?
   Могу позволить. Могу!
   Интересно, что они у меня покупают? Они - это стоящие за пожилым джентльменом в макинтоше. Интересная бессмыслица! Я бы и так, чисто по-человечески, мог бы заглядывать на площадь, разве вот время выбрать поудобней. Но ведь платят бешеную цену... За что? За душу? А почем она, эта отмененная наукой субстанция, например, моя, пропитанная некоммутирующими операторами, беспризорностью и чем-то еще наверняка бросовым? А, ладно...
   Открыл верхний ящик стола. Одиннадцать зеленых купюр. Да три отдал Потапычу. Ровно две недели ежедневной вахты под часами. Ни одного нарушения трудовой дисциплины. Совсем неплохо.
   В голове мелькают грандиозные планы.
   Не то, чтоб остапбендеровские белые штаны на бразильских пляжах, но нечто вполне солнечное и блистательное. Скажем, опять потянет к южному встряхиванию - теперь уже с неспешным достоинством, не краснея перед смуглыми таксистами и северными блондинками. Впрочем, никаких блондинок вдвоем с Наташей, и точка. Будем вжиматься, буквально впечатываться в горячий песок, поедать глазами только горизонт, а все вкусное, что попадется, съедим на самом деле...
   Промечтал до полуночи. За работу браться не хочется.
   * * *
   Исчезает покой из моего тихого дома - суета загоняет его в недоступные мне и моему воображению углы. Блестяще-нелепые прожекты теснят от стола. Жилплощадь моя прихорашивается, как истосковавшаяся по сладкой жизни бабенка. Я ее понимаю и, пожалуй, сочувствую. Остановиться бы нам.
   Хотел все обдумать - не слишком ли разгоняюсь. Но заявился Игорь, разумеется, без предупреждения. Заявился немного навеселе - взвинчен, глаза блестят. Какой-то автор затащил в кафе.
   Муторно парню, себя ненавидит и свое отражение в зеркале. Стали говорить, точнее он стал. Невмоготу с Раисой - вот лейтмотив. Но мне-то, в конце концов, какое дело? Нравится - пусть живет, не нравится - кто удерживает? По-моему, он какое-то удовольствие получает от этой взвешенности.
   - Послушай, - говорит Игорь, - не лезь ты в эту генеральскую кашу. Натали, конечно, Райке не чета, толковая девочка, но куда тебе до Валика. Ты не обеспечишь, получится, как со мной...
   - Послушай, - отвечаю, - не лезь ты в мои дела, расскажи лучше о своих.
   И он начинает читать стихи. Целый час он носится по комнате, заполняет ее рифмами, а в перерывах, когда рифмы уже не умещаются в прокуренном объеме, убедительно шепчет о находках. Чуть ли не каждое слово у него находка. Потом еще с полчаса он читает лекцию о какой-то своей строчке. Мелькают знакомые и незнакомые имена - Хлебников, Вознесенский, Монтале...
   Могу ли я вот так рассказывать о своих уравнениях? Должно быть, могу в них есть то, что не снилось поэтам. Могу, но не стоит.
   Литература интересует всех, а уравнения и модели большинству до фонаря. Плевал, скажем, Игорь на мои упражнения с пространством и временем. А ведь я получаю от иной формулы куда больше удовольствия, чем от всех этих аллитераций и ассоциативных спиралей. Во всяком случае, всегда получал, а теперь... А теперь не знаю - удовольствие мое стало слишком лепким и неопределимым.
   Когда водопад Игорева красноречия иссякает, превращается в тихий равнинный ручеек, задаю ему первый пришедший в голову вопрос:
   - Почему самые приличные писатели получаются из самых бездарных чиновников?
   Игорь густо краснеет, никто из моих знакомых не умеет так краснеть. Эта атавистическая привычка делает его крайне привлекательным - могу оценить даже со своей мужской колокольни. Он как-то беспомощно улыбается и моргает. Стоит ли отпускать с ним Наташу на литературные вечера?
   - Это в мой огород? - сбившись с заоблачных ритмов, спрашивает Игорь.
   - Комплимент вымаливаешь? - ухмыляюсь я. - Это только вопрос. Догадываюсь, что быть плохим чиновником лишь необходимо, но вовсе не достаточно. Почти математическая теорема...
   - Все верно, именно теорема, - загорается Игорь. - И очень простая. Энергичному человеку не везет на служебном поприще, а может быть, его и не тянет к везению, и втайне он даже боится такого везения, точнее плату за него чрезмерной считает... И тогда он быстро теряет шансы на служебное самопроявление. Ему не хочется притираться к слабостям начальства, а к сильным чертам - тем более, ему дороже самостоятельность суждений, его мало волнует шаг на следующую ступень лестницы. И такой шаг становится маловероятным. Разыгрывается небольшая трагедия. Сначала человек останавливается, потом начинает скатываться вниз - так сказать, падает в глазах начальства, и, конечно, близких. Теряет лицо.
   Игорь бегает по комнате и размашистыми жестами пытается изобразить процесс потери лица. Он, кажется, всерьез поверил, что доказывает теорему. Приятная иллюзия. Но к теоремам иные требования - из кучи плохо определенных терминов можно вывести что угодно. Например, энергичный человек - кто это? В чем мера человеческой энергии? А главное - как мне оценить собственный запас, если нет охоты проявить его в том деле, которым приходится заниматься? А насчет притирки еще менее определенно. Здесь нежелание - зачастую лишь красивая маскировка для обычного непонимания людей. Все сложней...
   - Да-да, начинается падение, - азартно декламирует Игорь. - Но как у вас говорят, есть закон сохранения энергии. Она ведь не исчезает. И человек в такой ситуации не может остаться прежним. Если он падает с открытыми глазами, если не боится осознать правду своего состояния, и у него есть хоть какая-то тяга к перу, появляется некий зародыш. Если же нерастраченная энергия полностью сублимируется в новую форму, есть шанс на рождение настоящего писателя. Видишь сколько всяких "если". Но факт, говоря по-вашему, экспериментальный факт - большинство первых и нередко лучших романов посвящено осмыслению своего ухода от обычных профессий.
   Игорь ненадолго смолкает. Камень-то и вправду в его огород. А о себе говорить нелегко. Для себя этих "если" всегда избыток. Иногда их слишком много, чтобы решиться на какой-нибудь настоящий шаг.
   Игорь переводит дыхание и продолжает очень тихо:
   - Хуже зажмурившимся, они безостановочно катятся ко дну, становятся убийцами своей энергии, а следовательно, и себя и при случае окружающих. Они растворяются в кроссвордах, шашечных этюдах, марках, книгах, садовых участках. И вскоре начинают требовать, чтобы им обеспечили жратву, выпивку, бабу, бесплатную путевку, отгулы, двух тузов в прикупе. Чтобы для них изобрели личные синхрофазотроны, антираковую сыворотку, скатерть-самобранку, самовыбивающийся ковер, бессмертие...
   Завелся парень. Любимая его пластинка, мотив его разруганной повести, где "молодой автор увидел жизнь в слишком мрачных тонах и, усердствуя в реализме, неистово атакуя мещанство, скатился в голый или слегка завуалированный натурализм". Формулировочка! Это его походя лягнули в газетном обзоре. Даже я запомнил - целый вечер выслушивал стенания старых Рокотовых по поводу зятя, который даже писать нормально не умеет, который Бог знает до чего докатится, если уже скатился... Надо все-таки дочитать его повесть до конца. Тут не просто война с мещанством или разные дежурные измы. Воевать Игорь, в сущности, ни с кем не способен. Или я ошибаюсь? Или не такой он уж безобидный? Надо как-нибудь разобраться.
   - Но куда опасней те, - горячится Игорь, - те, кто катится зажмурившись не вниз, в вверх, не испытывая ни желания управлять, ни страха перед высотой, ибо глаза и уши плотно запечатаны. И бывает, что долетит такой до предельной своей ступени и только тогда приходит в себя, открывает чувства, и охватывает его благодать неописуемая. Взгляд услаждается блеском и благопристойностью, слух - славословием, а обоняние - постоянным курением фимиама. И он начинает любой ценой оберегать мираж, проявляя чудеса ловкости, нередко чудеса подлости - по обстоятельствам...
   Это что-то новенькое. Следующая повесть?
   Интересно, куда я двигаюсь по его схеме? Свободно падаю или принудительно возношусь к вершинам - куда собственно направлен вектор моей конвертной деятельности? И понимает ли он, что верх и низ - относительны, что скатерть-самобранка и бесплатные путевки - вещи того же ряда, что и фимиамный дымок?
   Я устал. Игорь тоже выдохся, но никуда не спешит. Пьем кофе с рижским бальзамом. По-моему, он не прочь здесь остаться. Но где его уложить? Да и заведется с утра на свежую голову, ну его к дьяволу. А я хотел бы встать пораньше и взяться за работу. Пора. Уже третью неделю собираюсь. Надо приступить хотя бы с завтрашнего утра. Воскресение мое начнется в воскресенье (каламбур!). Выжидательно смотрю на Игоря. Он снова краснеет, и словно тройной прыжок с места:
   - Слушай, Эдик, такое дело...
   Я не слушаю, иду к столу, достаю полусотенную бумажку и протягиваю Игорю. Он краснеет еще сильней, но берет.
   - Когда будет, отдашь, - говорю как можно бодрей.
   Игорь удивлен - моим новым свитером, бальзамом, свободно выданной банкнотой. В его сознании я соскальзываю со своего раз и навсегда предписанного места. Не уверен, что ему снова захочется читать здесь свои стихи.
   Он благодарит, занудливо врет про какой-то костюмчик для сына - всю детскую экипировку, конечно же, покупает мадам Рокотова. Но зато он исчезает минут через пять.
   Открываю форточку. Холодный, но уже весенний воздух врывается в комнату. И в самом деле, весна.
   На улице темно. Светятся только два окна в доме напротив.
   Так куда же я лечу? Наверняка в какую-нибудь щель, не обнаруженную Игорем в его философских упражнениях. Забавно попасть в философскую щель без тяги к перу и с распахнутыми органами чувств.
   В одном из окон наблюдаю натуральную семейную сцену. Он в костюме, видно, вот-вот пришел. Она в незастегнутом халатике. Резкий разговор, назревает скандал. Даже на таком расстоянии чувствуется, что слова жесткие, тяжелые, куда тяжелей столовых тарелок. Лица все сильней искажаются от злости. Лучше бы обменялись пощечинами. По-моему, она уже плачет...
   В другом окошке - чаепитие у молодоженов. Чай с поцелуями в полвторого ночи. Влюбленные связывающие взгляды. Прекрасная пора. Совсем недавно они отгремели оркестриком на козырьке подъезда, разноцветными шарами и лентами на дверцах такси. Она разбрасывала конфеты, купаясь в волнах музыки и ребячьего визга, воздушные шарики лопались, он смущался, не знал, куда себя деть.
   Перемещаю взгляд по диагонали. Он уже без пиджака, галстук сбился на бок. Размахивает руками, кричит, может быть, убеждает в чем-то. Она закрыла лицо, плачет, видно, как вздрагивают круглые плечи. Ну их...
   Снова к молодоженам. Целуются, черти. Потом гасят свет. Завидки берут.
   Да что я - с ума сошел, что ли! Но трубку снимает именно Наташа.
   - Ты очень рано звонишь... Нет, не сплю... Читала... Хорошо...
   Боже мой, я действительно тебя обожаю, милая Натали. Неужели ты приедешь? Срочная уборка. Ура!
   * * *
   - Что с тобой? - спрашивает Наташа.
   Она стоит у входа. Пальто расстегнуто, волосы рассыпались, длинные пальцы комкают берет.
   - Я очень испугалась, - говорит Наташа. - Что с тобой?
   Делаю шаг вперед, отбираю измятый берет, бросаю его на столик. Она смотрит мне в глаза и совсем прижимается к двери. Но отступать некуда. Ни ей, ни мне.
   Ее щеки в моих ладонях. Она напряжена до предела, даже скулы свело. Целую в сжатые губы, в немигающие глаза. Так продолжается, наверное, с минуту. Наташа - застывшее изваяние.
   Но вдруг возникает ответная волна. Ее пальцы на моем затылке...
   Она почти сразу задремала. Я уснул гораздо позже. Лежал и думал, что мы с Наташей - великие идиоты, что могли бы давно уже наплевать на мудрость Вероники Меркурьевны и пожениться, и пить чай с поцелуями в полвторого ночи.
   Мы проснулись одновременно около семи под жиденькие намеки на рассвет. Не столько проснулись, сколько ощутили друг друга. Ни от нее, ни от себя не ожидал я такого урагана. Нечто невероятное истрепало нас, швырнуло в мертвый сон, и настоящее утро наступило лишь в полдень.
   Наташа привела себя в порядок, сварила кофе, поджарила ломтики батона. Первый семейный завтрак плюс ослепительный мартовский воздух равняется чему? Наверное, счастью.
   - Завтра же поедем в загс, - сказал я.
   Долой свободу! Хочу в добровольное рабство. Хочу, чтобы спрашивала, когда приду с работы, когда соизволю поправить дверь на кухне, как назову сына...
   Наташа улыбнулась, погладила мою руку.
   - Не будем спешить, - сказала она. - Тебе осталось совсем немного до защиты, и я вот-вот получу диплом. Тогда будет проще. Иначе мои взвоют, сам знаешь. Начнут на примерах воспитывать. Мы и так ждали слишком долго, потерпим еще полгодика, а?
   На лбу ее прорезалась упрямая складка. Значит, она все решила за меня и за себя. Но взгляд излучал столько тепла и, мне казалось, любви, что я не стал сопротивляться. Не стал сопротивляться, черт бы меня побрал...
   - Ты меня любишь? - спросила Наташа, одеваясь.
   - Да, а ты?
   Наташа засмеялась, поцеловала меня.
   - Ты очень хороший, Эдик.
   И единственное в мире существо, считавшее меня очень хорошим, покинуло мой дом.
   * * *
   Сегодня попал в забавный переплет. На 17-00 профорг Карпычко назначила собрание. Где это видано - занимать свободное время сотрудников говорильными делами?
   Не согласен я платить взносы в размере пятидесяти рублей. Не согласен, и точка.
   Провел хитрую операцию. Надо, думаю, отделаться мелочью. Сбегал в театральную кассу на углу, хотел взять пару билетиков куда угодно. Но смотрю - самый завалящий концерт начинается в полвосьмого. Лариса Карпычко вмиг объяснит, что мне торопиться некуда, что собрание не затянется...
   Ослиное положение! Как быть? И никуда не отпросишься - кому в детсад, у кого жена больна, а мне, природному одиночке, как быть?
   Малость помаялся и придумал. Звоню Валику.
   - Окажи услугу...
   - Сколько? - по-деловому спрашивает он.
   - Да не то, - посмеиваясь, говорю я. - Позвонить мне в полпятого можешь?
   - Могу, а зачем?
   - Слушай, позвони по такому-то телефону, но меня не требуй, попроси пусть передадут, что... Ну, в общем, что угодно - лишь бы мне с работы сразу сорваться. Тут собрание, а у меня дела. Сам понимаешь...
   - Усек, - отвечает Валик, - все сделаю, пробкой оттуда вылетишь.
   - Лады, - говорю, успокаиваясь, - только смотри, звони не позже полпятого.
   И собираюсь положить трубку - Валентин Яковлевич, он сделает!
   - Вот что, - внезапно продолжает Валик, - ты свяжись со мной как-нибудь, лучше заскочи, и Таня будет рада. Разговор есть...
   - Непременно заскочу, - отвечаю, - как-нибудь...
   - Вообще-то, не откладывай, - подводит он черту. - Разговор этот в твоих интересах. Пока.
   И кладет трубку.
   Любопытно, чего ему надо - какие такие разговоры в моих интересах? Неспроста оно, не по делу этот друг не пошевелится.
   Прихожу в институт, сижу, как мышь. Народ покряхтывает, поругивается не могли разве в обеденный перерыв собраться, женщины на Ларису обрушились - им еще обязательный круиз по гастрономам совершать, не хотят они пустых прилавков дожидаться, и не складываются у них права и обязанности в непротиворечивую картину. А я сознательно молчу. Я совершенно сознательно молчу и даже бросаю на красноречивую Ларису сочувственные взгляды. А она пытается - не слишком успешно, но вполне искренне - нарисовать такую картину, конструируя из противоречий нечто в высшей степени естественное и, с ее точки зрения, даже лучезарное.
   Валик премерзко перестарался. Выдумал, что я должен срочно явиться для дачи свидетельских показаний по поводу какого-то ДТП - якобы стал я единственным очевидцем небольшой аварии, то есть дорожно-транспортного происшествия.
   Не мог он чуток мозгами пошевелить - ведь знал же болван, что в начале прошлого года я получил сообщение в этом роде, и с тех пор не могу на трамваях ездить.
   А тут еще ребята прицепились - подавай им кровавые подробности. По-моему, одна только Лариса, накрепко те давние события запомнившая, сразу уловила мое состояние и буквально вытолкала меня за дверь.
   Я готов был сто рублей заплатить, чтобы вся эта история не произошла. И на площадь к положенному времени приплелся не я, а моя тень. Я был далеко - в той зиме, когда материализовались в моей жизни бесцветные протокольные штампики: ДТП, опознание, свидетельские показания, тяжкие телесные...
   Потом стал думать о Ларисе Карпычко - и не только в смысле иронического сочувствия ее мужу. О Ларисе, о Валике и о многих других... Короткая память страшней длинного языка. Респектабельней, но страшней.
   * * *
   Иногда накатывают забавные фантазии. В сущности, мир устроен немного по-дурацки. Мы привыкли примиряться с данностью - что дано, что произошло, то и верно. Ничего не переиграешь, остается только объяснять - более или менее высокоумно - необходимость состоявшегося.
   И еще - каждый шаг необратим, перехаживать запрещено. Нигде в природе не запрограммировано милосердие, иначе обязательно были бы вторые, третьи и прочие попытки... Так ведь нет их!
   А то, что есть, - тривиальная имитация. Потому что ошибки накапливаются и становятся самостоятельной силой. И совладать с ней нелегко, чаще всего невозможно. На первый взгляд, природа поступает мудро. Отдельная личность ее не очень-то интересует - пусть делает глупости, они тоже кому-то на пользу, по крайней мере, будет чему поучиться. Если бы!
   Многому ли я научился? Умею считать интегралы по траекториям, но известно ли мне что-нибудь о траектории товарища Ларцева? Почему, например, эта траектория ежедневно в 18-00 проходит через определенную точку Старой площади и ровно пятнадцать минут орбитирует вокруг столба с допотопными часами, показывающими любое удобное для них время?
   Добросовестный наблюдатель быстро уловил бы явную закономерность и заполнил свои вечера глубокими размышлениями о причинах странного движения. Догадка - между Ларцевым и столбом существует своеобразное притяжение. Но что именно притягивает Ларцева - толстый бетонный стержень или укрепленный наверху механизм неизвестного назначения? И почему движущееся тело в момент выхода на свою временную орбиту непременно начинает испускать клубы дыма?
   Прекрасная тема для диссертации инопланетного астронома. А в заключении он, конечно же, подчеркивает, что наука о поведении землян в окрестностях Старой площади неисчерпаема, ибо совершенно не выяснен вопрос о тех силах, которые регулярно отрывают Ларцева от гораздо более мощного источника тяготения - письменного стола в его тихой, подозрительно тихой квартире.
   Самое смешное, что меня эти проблемы вообще не волнуют и волновать не могут. Какое мне дело до нелепых домыслов отсталой инопланетной астрономии! Я-то прекрасно понимаю, что центр тяготения расположен не в районе столба, а в моем почтовом ящике, откуда в полседьмого вечера я исправно извлекаю небольшой конверт без надписей, штампов и марок. И даже не там, а строго говоря, где-то в прошлом, в том импульсе, который привел к моему порогу пожилого мужика в старомодном макинтоше.
   Почему же я ничего не стал выяснять, а безропотно помчался под генератор испорченного времени? Ухватил счастливый шанс, да?
   Верно, ухватил - только я его или он меня? И теперь волнами набегают мысли о несправедливости игры, где нельзя взять ход обратно.
   Нет, пока ни о чем не жалею. И все-таки...
   И все-таки интересно представить себе цивилизацию с иными законами развития. Сделал что-нибудь не то, стер и действуешь по-новому. Меня это давно интересовало, но, как бы сказать, занаученно, а по-человечески, пожалуй, впервые.
   Теперь я вроде бы понимаю старика Рокотова с его бесконечными историческими вариантами. Мне кажется - понимаю.
   Стер и действуешь по-новому... Ну конечно, причинность - к черту. Из стремительного вектора она превратится в гибкую самозахлестывающую кривую. Можешь хоть перепоясаться ею, и никого она больше не проткнет своей стальной неизбежностью. Вроде неплохо. Обычно ведь не успеваешь сделать чистовик своей жизни, а тут - пожалуйста, переправляй сколько угодно, твори себя ангелом.
   Но с другой стороны, раз стер, два стер - что же останется от подлинника? Возникает проблема отождествления - похлеще, чем при пересадке мозга. Но это еще полбеды. С моральными неувязками мы бороться научились. Одно назовем предрассудком, другое - пережитком, и сразу полегчает.
   А вдруг кто-то другой станет переигрывать твое прошлое, скажем, даже по весьма высоким соображениям - необходим такой-то процент людей с такой-то биографией. Раз - и ты из вполне благополучного человека превращаешься в последнего забулдыгу, причем сам ничего особенного не замечаешь, для тебя все идет как бы естественным путем. Ты ведь сам голосовал за то, что перечеркнутого прошлого просто не существует. Вот и радуйся - тебя сочли достойным преобразования во имя общего блага. Впрочем, общего или не очень общего - это тоже не твоего ума дело. Да и какой у тебя теперь ум...
   Н-да! И сидел бы в этом мире некто, насильственно обеспрошленный, размышляя о благословенной жизни с одной-единственной траекторией.
   Но все-таки интересно. Отличное название всплыло - вариантная цивилизация. Или еще - автокорректировочная... Да здравствуют научные термины!
   А как такую цивилизацию устроить? Может ли она возникнуть естественным путем, хотя бы из желания природы поиздеваться над собой и своими законами? Забавно было бы установить, что Господь - немного мазохист.
   Подтасовывая прошлое, платим будущим - вот что правдоподобно... Надо посерьезней обдумать.
   Пока же приходится решать более суровые задачи.
   Финская кухня - брать или не брать. Если возьму, то погорит магнитофон. На кой дьявол нужен второй? Разве мало двух телевизоров? Пустил одного пожирателя времени в комнату, а другого на кухню, только туалет еще не оборудовал этим окном в большой мир.
   Однако, редкая удача - подхватить такого японского красавца по такой мизерной цене...
   Но и кухня - класс...
   Ладно, подумаю. До утра времени хватит.
   * * *
   Вызвал шеф - надо оформляться в командировку. Очень хорошая конференция, но пять дней, черт побери, целых пять дней!
   Все шло слишком гладко, и вот сбой за сбоем. Стал отказываться дескать, и мне ехать не с чем, и слушать там особенно нечего...
   - Позвольте, - заволновался шеф, - а наш доклад?
   Доклад посылали заранее, оно верно, и на конференцию эту попасть хотелось. Тогда хотелось. А сейчас похоже - мелочь все это. Шеф намерен показать, что он умнее Иванова-Петрова-Сидорова, но я-то за что должен расплачиваться?
   Будет драчка за какие-то несущественные поправки. Выиграю - шеф на коне, проиграю - сошлется на мою неопытность. Надоела эта однолинейная игра.
   - Вам обязательно следует там появиться, - говорит шеф. - В ваших же интересах!
   Господи, ну до чего ж все заботятся о моих интересах, до чего точно их знают...
   - Понимаю, - уныло отбиваюсь я, - но самочувствие заело.
   - Не знаю, Ларцев, что вас там заело, - слегка повышает он голос, - не знаю, но вы стали заметно пассивней. От вас тень осталась. А с докладом скандал получится. Я бы сам поехал, но никак не могу, дела не отпускают...
   Знаю про дела, все знаю. Внучка в больнице, и трепещущему деду не до конференции. И не поедем - что с того? Неужели наука остановится?
   - Очень вас прошу, Эдуард Петрович, - соберитесь с силами, а? Надо ехать, понимаете, надо!
   Но я уже настроился на роль чеховской Мерчуткиной - здоровье никуда, и вообще...
   Шеф по-настоящему разозлился. На моих глазах многоэтажное здание наших отношений покачнулось и дало трещину.
   - Раз так, Эдуард Петрович, - изображая стальной голос и похрустывая пальцами, начал шеф, - я вынужден как руководитель распорядиться...
   - А я с завтрашнего дня на бюллетень собирался...
   Он хмыкнул и осекся. Административный порыв наткнулся на непреодолимую в своей банальности запруду.
   По его взгляду я понял, что пожалею об этой победе. Ему кажется пожалею.
   С другой стороны - что я творю? Из-за двух с половиной сотен карьеру ломаю. Разве они не подождали бы, не обошлись бы без меня на Старой площади.
   А вдруг, нет? Может, их ставки не предусматривают всяких прогулов-отгулов и прочего филонства. Скорей всего - так.
   И все же, что я творю?
   * * *
   Бюллетень мне Валик организовал по дешевке. Заодно поделился некоторыми опасениями. Вот оказывается в чем дело, вот чего он хотел!
   Выходит - по Татьяниным наблюдениям - младшая ее сестра слишком часто с Игорем встречается. Из-за этого в рокотовском семействе получилось изрядное волнение - глупейший казус втискивался в их спланированную и в общем-то уютную жизнь. Разумеется, я узнал обо всем в последнюю очередь. От меня утаивали, а Валик теперь в роли друга душевного глаза мне раскрыл.
   Но делать-то что? Пойти к Наташе и напрямую высказать претензии? Глупо. Засмеет меня и зафыркает насмерть.