Страница:
– Я хочу увидеться с господином Баленсиага.
– С какой целью? Горло мое сжимается.
– Может, ему нужны манекенщицы?
– Его не беспокоят по таким пустякам.
Остается лишь удалиться. Пара девушек разглядывают меня, не скрывая иронии. Я настаиваю:
– А ты скажи!
– Наглости у нее хоть отбавляй!
Появляется директор Дома, он же шеф-мастер (господин Атенвилль, которого позже я, как и все, буду называть Тантан).
– Вы не совсем в нашем духе.
Сквозь витрину вижу два волшебных создания, которые разгуливают в белых мехах с сигаретой в зубах. Третья в обычной блузке, но какая линия! Я еще далека от этого!
Господин Атенвилль:
– Поймите, вас еще нужно обучать. Надо, несомненно, перекраситься в черный цвет. И сделать шиньон.
И поскольку не лишен доброты:
– Примерьте на нее коричневый костюм.
Нет! Этот костюм мне не идет. Господин Атенвилль сожалеет, что дал мне надежду. «Не наш стиль». Я ухожу.
У Скиапарелли[24] на площади Вандом меня даже на порог не пускают. Стоило изложить просьбу, как какая-то женщина без лишних разговоров захлопывает дверь у меня перед носом: «Не наш стиль!»
Не больше успеха у Бруера[25], где одна сострадательная продавщица шепчет: «Жаль малышку… Она могла бы быть очаровательной».
«Могла бы!» Мне чего-то не хватает? Несомненно, раз и навсегда. Горизонт сузился! Я строила иллюзии. Я всего лишь жалкая девица с претензиями из предместий. Но не теряю надежды целых три дня.
«Лелонгу требуется начинающая манекенщица».
Как всегда Paris-Soir. Попытка не пытка! Ради чего! Однако… Лелонг[26], королевский дом! Я даю пинок под зад самой себе.
В роскошном салоне толпятся тридцать кандидаток с испуганно бьющимися сердцами. Смотр устраивает импозантное жюри. Седоватый мужчина, к которому каждый обращается с подобострастием, вдруг подает мне знак:
– Мадемуазель… Подзывает костюмершу:
– Наденьте на нее вечернее платье.
Волнение захлестывает меня, ощущаю себя неловкой и не в своей тарелке. Демонстрирую платье, руки болтаются…
Я понимаю, что услышу «нет, не то», уверена в приговоре: «У вас не тот стиль…»
Господин Лелонг три секунды разглядывает меня:
– Она нуждается в обучении. (Повторно!)
– Мы ею займемся.
Директриса отводит меня в сторону: «Вы понравились. Но сначала отправляйтесь на улицу Шоссе-д’Антен, 51. К господину Ренвиллю[27]. От господина Лелонга». Куда меня посылают? Похоже, во второстепенный дом. Удача для меня! Мне показалось, что мои конкурентки были очень крупными. Без спросу беру у мамы туфли на высоких каблуках.
Господин Ренвилль доброжелателен, мило улыбается: «А! Вас прислал господин Лелонг? Отлично. Почему бы вам не быть той, кого я как раз ищу? Приходите завтра в три часа».
Я прихожу. Нас с десяток. Среди них я выгляжу… не самой безнадежной.
Короткое вступление господина Ренвилля:
– Девушки, за один день манекенщицей не становятся… Есть вещи, которые кажутся естественными, но им надо обучаться. Прежде всего – ходьбе.
Он смотрит на меня:
– Вот вы…
– Но я умею ходить!
– Можете показать мне свой плащ и платье?
Я, как мне кажется, с честью выхожу из испытания.
– Вы не умеете ходить.
– Мне говорили, что у меня красивая походка.
– Недостаточно хорошая здесь.
– А где я?
– В школе манекенщиц, которой я руковожу.
– Я не буду зарабатывать?
– Скорее немного тратить. Видя мое разочарование:
– Решите сами, стоит ли игра свеч.
Быстро и с невероятной уверенностью господин Ренвилль берет свой плащ и «показывает» его нам. Мы поражены!
Какая гибкость! Какая простота! Какой актер! Боже, воспользоваться – обязательно! – этими потрясающими уроками, даже если это будет стоить мне… из расчета трех раз в неделю… (У меня перехватывает дыхание от цифры в четыреста пятьдесят франков в месяц.)
Надо где-то заработать эту сумму – даже чуть больше!
(У меня будут расходы.) Провидение! Paris-Soir приводит меня к Suzanne и Irene на улицу Понтье.
Меня берут из любезности. Предоставляют свободу в нужные часы, чтобы я могла ходить на курсы. Двадцать работниц – одна из них я – трудятся в одной комнате. Я шью, как и остальные, а иногда – всем известны мои амбиции – показываю платья клиенткам (мадам Жорж Карпантье).
Но вся моя жизнь отныне проходит на курсах. Ренвилль подружился со мной и рекомендует приходящим фотографам. Уже польза! Прежде всего нас учат уверенности в себе:
– Чаще смотритесь в зеркало. Скромно, но с гордостью. Повторяйте себе, что вы красивы и что это дар Божий.
На полу с полуметровым интервалом начертаны две линии:
– Привыкайте ступать между ними, слегка покачиваясь. Не переваливаясь, как индюшки!
Азбука макияжа:
– Немного сливочного масла в качестве фона. Яичный белок на лицо перед сном.
Я следую советам. Мама снисходительно шутит: «Дочь становится кокеткой!» (Она не знает, что это «профессионально». Я для нее продавщица, и не более того.)
– Не держите руки постоянно в перчатках. Следите за питанием!
И тихо добавляет:
– Ешьте кашу.
Всем:
– Держитесь «взрослее»!
Всем, чей рост на грани:
– Повисите на перекладине; добавите лишние два сантиметра.
Советы по физкультуре:
– Ложитесь на спину. Вот так! Поднимите ноги и крутите педали. Изготовьте себе пояс на живот.
Красивой толстушке:
– Меньше хлеба, малышка. Вас подстерегает целлюлит. Укрепляйте мышцы. Надо вас потоптать.
И принимается ходить по ее бедрам и животу, не причиняя боли.
Хитрые приемчики:
– Клиентка спрашивает вас о цене платья. Что вы ответите?
– Я манекенщица, а не продавщица.
– Прекрасно! Именно то.
Месяц заполнен до отказа. Даже два. Никакой «частной жизни». Я отдаляюсь от приятельниц… они отсеиваются. Никакого флирта. Работа! Работа! Однако у Suzanne и Irene бывает прыщеватый посредник, впрочем вполне милый испанец! Однажды он уходит и вдруг возвращается:
– Забыл зонтик. Не передадите? – обращается он ко мне.
– Я не прислуга. Я манекенщица Дома.
– Мои извинения, мадемуазель.
Появляется на следующий день:
– Не могу ли в искупление оговорки пригласить вас на обед? В конце концов я соглашаюсь, отказавшись от крохотного ресторанчика, где едва утоляю голод (идет 1942 год) и трачу целое состояние. Манюель приглашает меня снова. Но любовные приключения не для меня. Моя настоящая жизнь сейчас проходит в прихожей, она преамбула к опасному испытанию, о котором думаю день и ночь.
Наконец, школа позади! 5 февраля. Ренвилль звонит Лелонгу.
Нас трое, три испуганных замухрышки в громадном салоне, где собирается тот же штаб. Пытаюсь узнать людей, надеюсь, кто-то подбодрит меня. Все сидят с непроницаемыми лицами. Прислушиваюсь, вроде слышу, что есть место, поскольку одну из ведущих манекенщиц назначили директрисой.
А вот и хозяин. Как он хорош! Какая властность! Какая осанка! Его одобрительный взгляд останавливается на мне:
– Ладно, попробуем ее…
Он подходит. Я начинаю дрожать:
– Не бойтесь, малышка. Представьте себе, что здесь нет никого. Забудьте обо мне.
Синее платье из органди, которое я буду помнить всегда (огромные розы на юбке)! Показываю его. Ощущаю себя юной девчонкой – не забыть приподнять запястья. Господин Лелонг:
– Смотреть остальных не надо. Она будет новичком коллекции.
Он произносит эти слова достаточно отчетливо, чтобы я их расслышала, все согласны с его выбором. И тут я начинаю рыдать, повторяя: «Меня приняли!»
Господин Лелонг:
– Что случилось, малышка?
– Простите меня, господин Лелонг. Я так натерпелась! А вы только что сказали… Меня взяли?
– На тысячу четыреста франков в месяц. Директриса берет меня за руку:
– Приступаете завтра.
Я благодарю, теряясь в словах. Выхожу на улицу как автомат и иду предупредить Suzanne и Irene. Меня поздравляют.
Вновь обретя право на полноценную жизнь в семье, не могу сдержаться:
– Все! Я работаю. Я манекенщица у Лелонга. Тысяча четыреста франков в месяц!
– Что ты сказала? – Отец едва не поперхнулся.
– Тысяча четыреста!
– Можешь оставить себе! Уходи! Манекенщица, на мой взгляд, это шлюха! Я воспитывал тебя для другой жизни. Проведу ли я ночь дома? Мама плачет, заставляет остаться. Жан-Лу тайком приходит ко мне, словно к прокаженной, и целует меня на прощание.
Утром, накинув плащ, держа в руке чемодан, где лежат мои «три шикарных платья», покидаю дом с болью в сердце, но ощущая счастье.
Часть вторая
VI. Дом моды
VII. Манекенщица
– С какой целью? Горло мое сжимается.
– Может, ему нужны манекенщицы?
– Его не беспокоят по таким пустякам.
Остается лишь удалиться. Пара девушек разглядывают меня, не скрывая иронии. Я настаиваю:
– А ты скажи!
– Наглости у нее хоть отбавляй!
Появляется директор Дома, он же шеф-мастер (господин Атенвилль, которого позже я, как и все, буду называть Тантан).
– Вы не совсем в нашем духе.
Сквозь витрину вижу два волшебных создания, которые разгуливают в белых мехах с сигаретой в зубах. Третья в обычной блузке, но какая линия! Я еще далека от этого!
Господин Атенвилль:
– Поймите, вас еще нужно обучать. Надо, несомненно, перекраситься в черный цвет. И сделать шиньон.
И поскольку не лишен доброты:
– Примерьте на нее коричневый костюм.
Нет! Этот костюм мне не идет. Господин Атенвилль сожалеет, что дал мне надежду. «Не наш стиль». Я ухожу.
У Скиапарелли[24] на площади Вандом меня даже на порог не пускают. Стоило изложить просьбу, как какая-то женщина без лишних разговоров захлопывает дверь у меня перед носом: «Не наш стиль!»
Не больше успеха у Бруера[25], где одна сострадательная продавщица шепчет: «Жаль малышку… Она могла бы быть очаровательной».
«Могла бы!» Мне чего-то не хватает? Несомненно, раз и навсегда. Горизонт сузился! Я строила иллюзии. Я всего лишь жалкая девица с претензиями из предместий. Но не теряю надежды целых три дня.
«Лелонгу требуется начинающая манекенщица».
Как всегда Paris-Soir. Попытка не пытка! Ради чего! Однако… Лелонг[26], королевский дом! Я даю пинок под зад самой себе.
В роскошном салоне толпятся тридцать кандидаток с испуганно бьющимися сердцами. Смотр устраивает импозантное жюри. Седоватый мужчина, к которому каждый обращается с подобострастием, вдруг подает мне знак:
– Мадемуазель… Подзывает костюмершу:
– Наденьте на нее вечернее платье.
Волнение захлестывает меня, ощущаю себя неловкой и не в своей тарелке. Демонстрирую платье, руки болтаются…
Я понимаю, что услышу «нет, не то», уверена в приговоре: «У вас не тот стиль…»
Господин Лелонг три секунды разглядывает меня:
– Она нуждается в обучении. (Повторно!)
– Мы ею займемся.
Русская манекенщица Варвара Раппонет в платье от Скиапарелли, 1943
Директриса отводит меня в сторону: «Вы понравились. Но сначала отправляйтесь на улицу Шоссе-д’Антен, 51. К господину Ренвиллю[27]. От господина Лелонга». Куда меня посылают? Похоже, во второстепенный дом. Удача для меня! Мне показалось, что мои конкурентки были очень крупными. Без спросу беру у мамы туфли на высоких каблуках.
Господин Ренвилль доброжелателен, мило улыбается: «А! Вас прислал господин Лелонг? Отлично. Почему бы вам не быть той, кого я как раз ищу? Приходите завтра в три часа».
Я прихожу. Нас с десяток. Среди них я выгляжу… не самой безнадежной.
Короткое вступление господина Ренвилля:
– Девушки, за один день манекенщицей не становятся… Есть вещи, которые кажутся естественными, но им надо обучаться. Прежде всего – ходьбе.
Он смотрит на меня:
– Вот вы…
– Но я умею ходить!
– Можете показать мне свой плащ и платье?
Я, как мне кажется, с честью выхожу из испытания.
– Вы не умеете ходить.
– Мне говорили, что у меня красивая походка.
– Недостаточно хорошая здесь.
– А где я?
– В школе манекенщиц, которой я руковожу.
– Я не буду зарабатывать?
– Скорее немного тратить. Видя мое разочарование:
– Решите сами, стоит ли игра свеч.
Быстро и с невероятной уверенностью господин Ренвилль берет свой плащ и «показывает» его нам. Мы поражены!
Какая гибкость! Какая простота! Какой актер! Боже, воспользоваться – обязательно! – этими потрясающими уроками, даже если это будет стоить мне… из расчета трех раз в неделю… (У меня перехватывает дыхание от цифры в четыреста пятьдесят франков в месяц.)
Надо где-то заработать эту сумму – даже чуть больше!
(У меня будут расходы.) Провидение! Paris-Soir приводит меня к Suzanne и Irene на улицу Понтье.
Меня берут из любезности. Предоставляют свободу в нужные часы, чтобы я могла ходить на курсы. Двадцать работниц – одна из них я – трудятся в одной комнате. Я шью, как и остальные, а иногда – всем известны мои амбиции – показываю платья клиенткам (мадам Жорж Карпантье).
Но вся моя жизнь отныне проходит на курсах. Ренвилль подружился со мной и рекомендует приходящим фотографам. Уже польза! Прежде всего нас учат уверенности в себе:
– Чаще смотритесь в зеркало. Скромно, но с гордостью. Повторяйте себе, что вы красивы и что это дар Божий.
На полу с полуметровым интервалом начертаны две линии:
– Привыкайте ступать между ними, слегка покачиваясь. Не переваливаясь, как индюшки!
Азбука макияжа:
– Немного сливочного масла в качестве фона. Яичный белок на лицо перед сном.
Я следую советам. Мама снисходительно шутит: «Дочь становится кокеткой!» (Она не знает, что это «профессионально». Я для нее продавщица, и не более того.)
– Не держите руки постоянно в перчатках. Следите за питанием!
Туалеты, которые я шью и представляю
И тихо добавляет:
– Ешьте кашу.
Всем:
– Держитесь «взрослее»!
Всем, чей рост на грани:
– Повисите на перекладине; добавите лишние два сантиметра.
Советы по физкультуре:
– Ложитесь на спину. Вот так! Поднимите ноги и крутите педали. Изготовьте себе пояс на живот.
Красивой толстушке:
– Меньше хлеба, малышка. Вас подстерегает целлюлит. Укрепляйте мышцы. Надо вас потоптать.
И принимается ходить по ее бедрам и животу, не причиняя боли.
Хитрые приемчики:
– Клиентка спрашивает вас о цене платья. Что вы ответите?
– Я манекенщица, а не продавщица.
– Прекрасно! Именно то.
Месяц заполнен до отказа. Даже два. Никакой «частной жизни». Я отдаляюсь от приятельниц… они отсеиваются. Никакого флирта. Работа! Работа! Однако у Suzanne и Irene бывает прыщеватый посредник, впрочем вполне милый испанец! Однажды он уходит и вдруг возвращается:
– Забыл зонтик. Не передадите? – обращается он ко мне.
– Я не прислуга. Я манекенщица Дома.
– Мои извинения, мадемуазель.
Появляется на следующий день:
– Не могу ли в искупление оговорки пригласить вас на обед? В конце концов я соглашаюсь, отказавшись от крохотного ресторанчика, где едва утоляю голод (идет 1942 год) и трачу целое состояние. Манюель приглашает меня снова. Но любовные приключения не для меня. Моя настоящая жизнь сейчас проходит в прихожей, она преамбула к опасному испытанию, о котором думаю день и ночь.
Наконец, школа позади! 5 февраля. Ренвилль звонит Лелонгу.
Нас трое, три испуганных замухрышки в громадном салоне, где собирается тот же штаб. Пытаюсь узнать людей, надеюсь, кто-то подбодрит меня. Все сидят с непроницаемыми лицами. Прислушиваюсь, вроде слышу, что есть место, поскольку одну из ведущих манекенщиц назначили директрисой.
А вот и хозяин. Как он хорош! Какая властность! Какая осанка! Его одобрительный взгляд останавливается на мне:
– Ладно, попробуем ее…
Он подходит. Я начинаю дрожать:
– Не бойтесь, малышка. Представьте себе, что здесь нет никого. Забудьте обо мне.
Синее платье из органди, которое я буду помнить всегда (огромные розы на юбке)! Показываю его. Ощущаю себя юной девчонкой – не забыть приподнять запястья. Господин Лелонг:
– Смотреть остальных не надо. Она будет новичком коллекции.
Он произносит эти слова достаточно отчетливо, чтобы я их расслышала, все согласны с его выбором. И тут я начинаю рыдать, повторяя: «Меня приняли!»
Господин Лелонг:
– Что случилось, малышка?
– Простите меня, господин Лелонг. Я так натерпелась! А вы только что сказали… Меня взяли?
– На тысячу четыреста франков в месяц. Директриса берет меня за руку:
– Приступаете завтра.
Я благодарю, теряясь в словах. Выхожу на улицу как автомат и иду предупредить Suzanne и Irene. Меня поздравляют.
Вновь обретя право на полноценную жизнь в семье, не могу сдержаться:
– Все! Я работаю. Я манекенщица у Лелонга. Тысяча четыреста франков в месяц!
– Что ты сказала? – Отец едва не поперхнулся.
– Тысяча четыреста!
– Можешь оставить себе! Уходи! Манекенщица, на мой взгляд, это шлюха! Я воспитывал тебя для другой жизни. Проведу ли я ночь дома? Мама плачет, заставляет остаться. Жан-Лу тайком приходит ко мне, словно к прокаженной, и целует меня на прощание.
Утром, накинув плащ, держа в руке чемодан, где лежат мои «три шикарных платья», покидаю дом с болью в сердце, но ощущая счастье.
Часть вторая
VI. Дом моды
Меня часто спрашивают, как работает Дом моды. Я начинаю разбираться в этом, но не льщу себя надеждой, что достаточно глубоко изучила хитрости «сераля»[28]… который, впрочем, не является таковым! Манекенщица-дебютантка у Лелонга, я уже вступила на борт судна. Но только по прошествии многих месяцев ощутила способность проследить создание платья от первоначального наброска, именно он означает рождение, до его триумфа на плечах… американки.
Однажды кутюрье берет бумагу и делает рисунок. Обычно главный модельер – сам хозяин. Лелонг, располагавший хорошими мастерами-модельерами, умел спорить, улаживать разногласия, даже делать наброски. Редко случается, чтобы набросок мастера-модельера крупной фирмы отвергался с первого взгляда. Такой мастер уже личность. Чтобы занять свое место, он должен после окончания какой-нибудь школы сделать определенную карьеру, доказать, что обладает вдохновением. Обычно он переходит из второстепенного дома в другой, более крупный, и в каждом становится заметным. Даже добившись успеха, ему есть смысл менять место работы ради расширения горизонта.
Чтобы добиться действительного признания, его «идея» должна быть реализована. Иными словами, набросок передается в первую мастерскую, где он обретает существование в виде макета. Оккупация заставила использовать… грубое полотно, ткань, в которую заворачивали влажные куски масла.
В нормальное время макеты делаются из хлопчатобумажной постельной ткани.
Именно над макетами работает модельер вместе с первой мастерицей (а иногда и с манекенщицей). Примерки, исправления на исправлении… Иногда такая предварительная работа идет в корзину! Напротив, если макет удается, модельер указывает ткань для воплощения идеи.
Ткань, которую надо выбрать из десятков и сотен образцов – от лучших производителей, – лежит на полках заготовительного цеха. Заготовительный цех, тайное убежище, куда я заходила выпросить кусочек ткани или одолжить отходы от кроя по случаю праздника Святой Екатерины[29]. Начальник или начальница, властвующие там, играют важную роль, поскольку им поручены закупки (совершенные, полагаю, обычно в срок) и пополнение ассортимента. Небольшому количеству служащих этого цеха скучать не приходится.
После выбора ткани, своей для каждой модели, макет и ткань передаются в одну из мастерских. Сколько их? Как мне кажется, количество мастерских колеблется от четырех до девяти.
В каждой работают тридцать работниц под руководством первой портнихи, которой помогает вторая портниха. Вся эта иерархия устанавливается от ученицы (девочки на побегушках, какой я была у Suzanne) до подручной и второй швеи; потом до первой швеи, которая мечтает стать второй портнихой («звание» у Эдит Пиаф в «Малышке Лили»[30]).
Как восходят по ступеням? Не стоит верить в блат, «в лапу»… или подобное. Работница зарабатывает деньги, конечно, усидчивой работой, совестью и заслугами, я бы даже сказала – талантом! Подобная швея быстро выделяется среди остальных своим вкусом, умелой отделкой работы, неким личным шиком!.. Случается, если повезет, стать первой мастерицей в двадцать пять лет.
Первая портниха мастерской – не пустой звук! Лакомый титул, место, каких мало на рынке труда Парижа. Если хотите, оценим количество первоклассных фирм в пятнадцать домов, по пять – семь мастерских в каждом. Мастерские бывают двух видов: мастерские верхней одежды, где шьют костюмы, манто, спортивную одежду; и мастерские для пошива вечерних, коктейльных платьев, пляжных нарядов, шорт и т. д. Вторых мастерских примерно вдвое больше.
Платья наконец готовы! Пробил наш час, час манекенщиц. Собранные в кабине, большой или маленькой комнате, по четверо-пятеро, а то и по девять человек (Бальмен[31], Фат[32]…), даже по двенадцать (Диор[33] после войны), у Лелонга до тридцати, мы быстро раздеваемся, надеваем платья и переходим в студию. Это прекрасное помещение, иногда громадный салон для примерок, доделок, тщательной отделки, которые многие считают бесконечными, но они уже не кажутся долгими в опьянении красотой и совершенством.
Именно в студии модельер изучает, размышляет, ищет, комбинирует, день ото дня улучшая платье на покорной манекенщице… если только внезапно не передает его другой манекенщице. (Тут-то и наворачиваются слезы на глаза!)
Так выглядит показ коллекции, зимней коллекции, с 5 июля по 5 августа. Последняя дата и есть дата выхода в свет коллекции, которую вначале представляют прессе и иностранным покупателям (невероятные дни лихорадки, роскоши, славы), а через две недели демонстрируют клиенткам. Так продолжается до конца ноября, когда открывается показ летней коллекции, ее представляют с начала февраля до конца июня в том же порядке.
В отпуск мы уходим сменами, с конца апреля до начала июля.
Я всегда говорю о манекенщицах «мы». Остальные службы вкушают отдых такими же волнами, но у них все регулируется дирекцией. Дом не закрывается никогда.
Я не говорила о продавщицах (их от пяти до десяти, иногда двадцать, и у каждой есть помощница), доброжелательных подругах, занимающих самые интересные рабочие места, где требуется такт, опыт, знание психологии. Ими управляет директриса, подлинная «хозяйка дома». Под ее властью и служба рекламы (у Бальмена три очаровательные девушки), разделенная зачастую на два отдела: американский и французский, чьи обязанности для меня теряются в небесах. Связи с журналами, агентствами, рекламными агентами, обмен опытом, запоздалые расчеты… либо оплата платьями, признаюсь в своем неведении… Коммерческий директор, который также парит в заоблачных сферах, знает об этом лучше меня.
Сложилось ли у вас представление – примерное, общее – об организации каждого из ведущих домов? Домов, которые представляют вам (таков наш случай!) от ста пятидесяти до двухсот платьев в коллекции!
Я забыла об отделе «Духи», который у многих (Шанель[34], Карвен[35], Ворт[36], Бальмен, Молино[37]…) превратился в настоящую первоклассную фирму со многими отделениями, и прежде всего парфюмерной фабрикой.
Я забыла об инновации, ставшей ныне всеобщей, – о бутике, расположенном рядом с фирмой, где каждый владелец марки отныне продает платья второго класса или остатки коллекции, различные аксессуары, зачастую созданные для нее. Это перчатки, сумочки, шарфы, футляры, веера, клипсы, фантазийная бижутерия и прочее. Клиентки сходят по ним с ума, и они служат для поддержания реноме дома.
Сколько шестеренок! И все они пустяк. Лишь мертвая механическая часть, а жизнь в нее вдыхает один из небожителей, представителей французской элиты, рискну даже сказать, гениальных творцов, по праву заслуживших славу, сравнимую со славой наших лучших художников. Эти люди суть истинные парижане, живущие и дышащие духом столицы. Одновременно они – граждане Мехико, Каира, Стокгольма… Таковы наши дорогие и августейшие хозяева!
Однажды кутюрье берет бумагу и делает рисунок. Обычно главный модельер – сам хозяин. Лелонг, располагавший хорошими мастерами-модельерами, умел спорить, улаживать разногласия, даже делать наброски. Редко случается, чтобы набросок мастера-модельера крупной фирмы отвергался с первого взгляда. Такой мастер уже личность. Чтобы занять свое место, он должен после окончания какой-нибудь школы сделать определенную карьеру, доказать, что обладает вдохновением. Обычно он переходит из второстепенного дома в другой, более крупный, и в каждом становится заметным. Даже добившись успеха, ему есть смысл менять место работы ради расширения горизонта.
Чтобы добиться действительного признания, его «идея» должна быть реализована. Иными словами, набросок передается в первую мастерскую, где он обретает существование в виде макета. Оккупация заставила использовать… грубое полотно, ткань, в которую заворачивали влажные куски масла.
В нормальное время макеты делаются из хлопчатобумажной постельной ткани.
Именно над макетами работает модельер вместе с первой мастерицей (а иногда и с манекенщицей). Примерки, исправления на исправлении… Иногда такая предварительная работа идет в корзину! Напротив, если макет удается, модельер указывает ткань для воплощения идеи.
Ткань, которую надо выбрать из десятков и сотен образцов – от лучших производителей, – лежит на полках заготовительного цеха. Заготовительный цех, тайное убежище, куда я заходила выпросить кусочек ткани или одолжить отходы от кроя по случаю праздника Святой Екатерины[29]. Начальник или начальница, властвующие там, играют важную роль, поскольку им поручены закупки (совершенные, полагаю, обычно в срок) и пополнение ассортимента. Небольшому количеству служащих этого цеха скучать не приходится.
После выбора ткани, своей для каждой модели, макет и ткань передаются в одну из мастерских. Сколько их? Как мне кажется, количество мастерских колеблется от четырех до девяти.
В каждой работают тридцать работниц под руководством первой портнихи, которой помогает вторая портниха. Вся эта иерархия устанавливается от ученицы (девочки на побегушках, какой я была у Suzanne) до подручной и второй швеи; потом до первой швеи, которая мечтает стать второй портнихой («звание» у Эдит Пиаф в «Малышке Лили»[30]).
Как восходят по ступеням? Не стоит верить в блат, «в лапу»… или подобное. Работница зарабатывает деньги, конечно, усидчивой работой, совестью и заслугами, я бы даже сказала – талантом! Подобная швея быстро выделяется среди остальных своим вкусом, умелой отделкой работы, неким личным шиком!.. Случается, если повезет, стать первой мастерицей в двадцать пять лет.
Примерка платья от Бальмена для пьесы Марселя Ашара «Малышка Лили» на музыку Маргерит Монно. Манекенщица Пралин и Эдит Пиаф, театр ABC, Париж, март 1951 г. (IrfanView/East News)
Швеи у Лелонга отмечают праздник Св. Екатерины. Пралин в центре
Первая портниха мастерской – не пустой звук! Лакомый титул, место, каких мало на рынке труда Парижа. Если хотите, оценим количество первоклассных фирм в пятнадцать домов, по пять – семь мастерских в каждом. Мастерские бывают двух видов: мастерские верхней одежды, где шьют костюмы, манто, спортивную одежду; и мастерские для пошива вечерних, коктейльных платьев, пляжных нарядов, шорт и т. д. Вторых мастерских примерно вдвое больше.
Платья наконец готовы! Пробил наш час, час манекенщиц. Собранные в кабине, большой или маленькой комнате, по четверо-пятеро, а то и по девять человек (Бальмен[31], Фат[32]…), даже по двенадцать (Диор[33] после войны), у Лелонга до тридцати, мы быстро раздеваемся, надеваем платья и переходим в студию. Это прекрасное помещение, иногда громадный салон для примерок, доделок, тщательной отделки, которые многие считают бесконечными, но они уже не кажутся долгими в опьянении красотой и совершенством.
В кабине, манекенщицы со своей директрисой
Именно в студии модельер изучает, размышляет, ищет, комбинирует, день ото дня улучшая платье на покорной манекенщице… если только внезапно не передает его другой манекенщице. (Тут-то и наворачиваются слезы на глаза!)
Так выглядит показ коллекции, зимней коллекции, с 5 июля по 5 августа. Последняя дата и есть дата выхода в свет коллекции, которую вначале представляют прессе и иностранным покупателям (невероятные дни лихорадки, роскоши, славы), а через две недели демонстрируют клиенткам. Так продолжается до конца ноября, когда открывается показ летней коллекции, ее представляют с начала февраля до конца июня в том же порядке.
В отпуск мы уходим сменами, с конца апреля до начала июля.
Вечернее платье от Пьера Кардена, 1959
Я всегда говорю о манекенщицах «мы». Остальные службы вкушают отдых такими же волнами, но у них все регулируется дирекцией. Дом не закрывается никогда.
Я не говорила о продавщицах (их от пяти до десяти, иногда двадцать, и у каждой есть помощница), доброжелательных подругах, занимающих самые интересные рабочие места, где требуется такт, опыт, знание психологии. Ими управляет директриса, подлинная «хозяйка дома». Под ее властью и служба рекламы (у Бальмена три очаровательные девушки), разделенная зачастую на два отдела: американский и французский, чьи обязанности для меня теряются в небесах. Связи с журналами, агентствами, рекламными агентами, обмен опытом, запоздалые расчеты… либо оплата платьями, признаюсь в своем неведении… Коммерческий директор, который также парит в заоблачных сферах, знает об этом лучше меня.
Сложилось ли у вас представление – примерное, общее – об организации каждого из ведущих домов? Домов, которые представляют вам (таков наш случай!) от ста пятидесяти до двухсот платьев в коллекции!
Я забыла об отделе «Духи», который у многих (Шанель[34], Карвен[35], Ворт[36], Бальмен, Молино[37]…) превратился в настоящую первоклассную фирму со многими отделениями, и прежде всего парфюмерной фабрикой.
Я забыла об инновации, ставшей ныне всеобщей, – о бутике, расположенном рядом с фирмой, где каждый владелец марки отныне продает платья второго класса или остатки коллекции, различные аксессуары, зачастую созданные для нее. Это перчатки, сумочки, шарфы, футляры, веера, клипсы, фантазийная бижутерия и прочее. Клиентки сходят по ним с ума, и они служат для поддержания реноме дома.
Сколько шестеренок! И все они пустяк. Лишь мертвая механическая часть, а жизнь в нее вдыхает один из небожителей, представителей французской элиты, рискну даже сказать, гениальных творцов, по праву заслуживших славу, сравнимую со славой наших лучших художников. Эти люди суть истинные парижане, живущие и дышащие духом столицы. Одновременно они – граждане Мехико, Каира, Стокгольма… Таковы наши дорогие и августейшие хозяева!
VII. Манекенщица
Дебют состоялся без особых происшествий. Директриса Лиза Бьерле взяла меня под свое крыло и представила другой модельерше, мадемуазель Кристине, а также первым мастерицам. Последние постарались отыскать платья (коллекция показывалась через две недели), соответствующие моему «типу красоты».
«Тип юной девушки», у которой коктейльное платье «Марии-Зейнобии»[38], на мой взгляд, излишне подчеркивало мою грудь (как мне сказали, ее оценил сам господин Лелонг). Я немного стеснялась, хотя в кабине были только свои, натягивать на себя довольно вызывающие, как мне казалось, шорты. Примерка за примеркой пляжных платьев из полотна и небольших чепцов. Идет февраль, мы мерзнем, теснясь у едва греющих радиаторов.
Я показала свою первую коллекцию, не снискав ни славы, ни позора.
Ее демонстрируют ежедневно. Много народа, известные личности, чьих имен я пока не знаю, фотографы, иллюстраторы. Множество женщин разных возрастов, у которых – в 1942 году! – нет иных забот, кроме элегантности. Ни одного мундира. Немцев мало, хотя иногда появляется группка серых мышек, похожих на школьниц-прогульщиц, но они выглядят серьезными, словно на уроке. А! Вот и заметная женщина, к ней относятся с подобострастием.
Она подошла ближе, чтобы рассмотреть мой купальный костюм. Это мадам Отто Абец[39].
Один человек неоднократно появляется на дефиле и возмущается моим дезабилье. Это, представьте себе, Манюель, с которым я часто встречаюсь, и наши отношения день ото дня теплеют.
Он обожает меня, а я не отвергаю его ухаживаний, только бы он не проявлял излишнюю… предприимчивость. Стоит мне только подать знак, чтобы стать его любовницей. Но папина дочка, хотя и изгнанная семьей (постепенно ее отношение ко мне меняется), нахальства не потерпит.
Вначале я получила убежище у Полетты Нигу на улице Фонтен, с ней работала в Комитете Мермоза. Потом меня «удочеряет» Доминик Франс (магазины белья на Елисейских Полях).
Я уже часто выхожу в свет, а что вы хотите! Каждый день открываются ночные заведения, где бываю с Манюелем или без него, ибо тот готов посадить меня под стеклянный колпак! Танцую, смеюсь, кокетничаю, быть может, становлюсь динамисткой, но не воспламеняюсь! Впрочем, особенно не рискуя, как может показаться, ибо господа с положением, старающиеся вас соблазнить, болезненно боятся «девственниц». (Таково мое прозвище у Лелонга!)
Я ею остаюсь и готова кричать об этом во весь голос. Однако – вот невезение – я впадаю в немилость. Кристина озлобилась на меня: «У тебя манеры сумасшедшей! Отправляйся в кабину!»
В августовской коллекции я показываю всего два банальных платья, и не каждый раз. Платья не нравятся. Низведенная до ранга дублерши, я вяжу в своем уголке, расстроенная, униженная, переживающая потерю пресловутого «стиля», пока мои подруги красятся, расхаживают взад-вперед, переговариваются, выходят из кабины и возвращаются. Организуется небольшой конкурс «Элегантность на велосипеде». Велосипед – это мой конек! Я представляю Дом. Выигрываю Кубок. Никто, похоже, этого не замечает.
Господин Лелонг? Ему есть чем заниматься. И совершенно нормально, что он находится под влиянием своей модельерши.
Моей отдушиной на время становится Манюель.
Ноябрь 1942-го. Решительный поворот в войне. Но высадка в Северной Африке[40] волнует меня меньше, чем собственная судьба, печальный исход которой кажется мне неминуемым. Никакой «Свободной Франции». Однако это не мешает проведению в Лионе смотра всей французской моды, куда каждый крупный Дом должен прислать двух манекенщиц. Нужны высокая и низкая. Чудом становлюсь «низкой». Идея нового модельера, призванного заменить Кристину (та уходит). Некто по имени Пьер Бальмен.
Бальмена действительно мало интересуют модели, созданные не им, а унаследованное мною бело-розовое платье представляет собой нечто особое. Столь особое, что после лионской репетиции «халифа[41] на час» оставляют меня за кулисами.
Еще одно разочарование. И какое! Ибо здесь весь Лион, очень похожий на весь Париж. Показ состоится после праздничного представления di primo cartello (Серж Лифарь[42] и К°).
Когда я возвращаюсь в Париж в отвратительном настроении, семья начинает осторожно сочувствовать мне: «Отец предупреждал тебя, – говорит мама. – Поганая профессия! В ней пробиваются только шлюхи!» Неужели правда? Хм! Не все мои подруги весталки. Я внутренне краснею: а я? К счастью, у папы (я привела с собой жениха) не совсем современные взгляды на жизнь! Манюель великолепен, хорошо воспитан, по-настоящему влюблен, не скуп, осыпает меня подарками; водит в бистро за тысячу двести франков. Быть может, излишне ревнив. У Dominique France его не любят:
«Тип юной девушки», у которой коктейльное платье «Марии-Зейнобии»[38], на мой взгляд, излишне подчеркивало мою грудь (как мне сказали, ее оценил сам господин Лелонг). Я немного стеснялась, хотя в кабине были только свои, натягивать на себя довольно вызывающие, как мне казалось, шорты. Примерка за примеркой пляжных платьев из полотна и небольших чепцов. Идет февраль, мы мерзнем, теснясь у едва греющих радиаторов.
Я показала свою первую коллекцию, не снискав ни славы, ни позора.
Первое представление шляпки
Ее демонстрируют ежедневно. Много народа, известные личности, чьих имен я пока не знаю, фотографы, иллюстраторы. Множество женщин разных возрастов, у которых – в 1942 году! – нет иных забот, кроме элегантности. Ни одного мундира. Немцев мало, хотя иногда появляется группка серых мышек, похожих на школьниц-прогульщиц, но они выглядят серьезными, словно на уроке. А! Вот и заметная женщина, к ней относятся с подобострастием.
Знаменитое платье «Мария-Зейнобия»
Она подошла ближе, чтобы рассмотреть мой купальный костюм. Это мадам Отто Абец[39].
Один человек неоднократно появляется на дефиле и возмущается моим дезабилье. Это, представьте себе, Манюель, с которым я часто встречаюсь, и наши отношения день ото дня теплеют.
Он обожает меня, а я не отвергаю его ухаживаний, только бы он не проявлял излишнюю… предприимчивость. Стоит мне только подать знак, чтобы стать его любовницей. Но папина дочка, хотя и изгнанная семьей (постепенно ее отношение ко мне меняется), нахальства не потерпит.
Вначале я получила убежище у Полетты Нигу на улице Фонтен, с ней работала в Комитете Мермоза. Потом меня «удочеряет» Доминик Франс (магазины белья на Елисейских Полях).
Я уже часто выхожу в свет, а что вы хотите! Каждый день открываются ночные заведения, где бываю с Манюелем или без него, ибо тот готов посадить меня под стеклянный колпак! Танцую, смеюсь, кокетничаю, быть может, становлюсь динамисткой, но не воспламеняюсь! Впрочем, особенно не рискуя, как может показаться, ибо господа с положением, старающиеся вас соблазнить, болезненно боятся «девственниц». (Таково мое прозвище у Лелонга!)
Я ею остаюсь и готова кричать об этом во весь голос. Однако – вот невезение – я впадаю в немилость. Кристина озлобилась на меня: «У тебя манеры сумасшедшей! Отправляйся в кабину!»
В августовской коллекции я показываю всего два банальных платья, и не каждый раз. Платья не нравятся. Низведенная до ранга дублерши, я вяжу в своем уголке, расстроенная, униженная, переживающая потерю пресловутого «стиля», пока мои подруги красятся, расхаживают взад-вперед, переговариваются, выходят из кабины и возвращаются. Организуется небольшой конкурс «Элегантность на велосипеде». Велосипед – это мой конек! Я представляю Дом. Выигрываю Кубок. Никто, похоже, этого не замечает.
Первый приз на конкурсе «Элегантность на велосипеде»
Господин Лелонг? Ему есть чем заниматься. И совершенно нормально, что он находится под влиянием своей модельерши.
Моей отдушиной на время становится Манюель.
Ноябрь 1942-го. Решительный поворот в войне. Но высадка в Северной Африке[40] волнует меня меньше, чем собственная судьба, печальный исход которой кажется мне неминуемым. Никакой «Свободной Франции». Однако это не мешает проведению в Лионе смотра всей французской моды, куда каждый крупный Дом должен прислать двух манекенщиц. Нужны высокая и низкая. Чудом становлюсь «низкой». Идея нового модельера, призванного заменить Кристину (та уходит). Некто по имени Пьер Бальмен.
Бальмена действительно мало интересуют модели, созданные не им, а унаследованное мною бело-розовое платье представляет собой нечто особое. Столь особое, что после лионской репетиции «халифа[41] на час» оставляют меня за кулисами.
Еще одно разочарование. И какое! Ибо здесь весь Лион, очень похожий на весь Париж. Показ состоится после праздничного представления di primo cartello (Серж Лифарь[42] и К°).
Когда я возвращаюсь в Париж в отвратительном настроении, семья начинает осторожно сочувствовать мне: «Отец предупреждал тебя, – говорит мама. – Поганая профессия! В ней пробиваются только шлюхи!» Неужели правда? Хм! Не все мои подруги весталки. Я внутренне краснею: а я? К счастью, у папы (я привела с собой жениха) не совсем современные взгляды на жизнь! Манюель великолепен, хорошо воспитан, по-настоящему влюблен, не скуп, осыпает меня подарками; водит в бистро за тысячу двести франков. Быть может, излишне ревнив. У Dominique France его не любят: