Страница:
Старой падью звали угрюмое ущелье, прорезанное в скалах рекой. Известняковые склоны там были такие крутые, что зимой тяжелый снег почти не держался. Большим преступлением считалось говорить в Старой пади даже шепотом. Может, поэтому, рассердившись, вождь ударил Тишуба ладонью по голове.
Если бы по лицу – это ничего.
Но ударил по голове.
Тишуб хворал целое лето. А, отхворав, стал жалкий.
Все равно, дурак, пугливо пригибаясь, ходил за дочерью вождя, отслеживал все ее передвижения.
« …молился всерьез (впрочем, как вы и я) тряпкам, костям и пучку волос – все это пустою бабой звалось, но дурак ее звал Королевой Роз (впрочем, как вы и я)…»
Пугался, но ходил.
Вожделение водило Тишубом.
У него теперь были синие губы, как всякий певец, страдал всякой слабостью. Притаившись за темным углом, подолгу прислушивался.
Вот протопал старый Ухеа, потащил бивень для зачистки… Вот вскрикнула поганая летучая мышь… Вот ужасно захохотали косматые подружки, нежно прошлепала ножками младшая жена вождя… Если выскочить, думал Тишуб, неожиданно можно стать товарищем по жене…
Но понимал: лучше не выскакивать.
Терпеливо дожидался дочери вождя.
Но дочь вождя тоже ему не радовалась.
На второй или на третий раз прямо ударила Тишуба в костяное лицо бычьей челюстью, правда, не оставила царапин. У нее были толстые ноги и чувственные красные губы. Она всегда водила за собой трех косматых подружек. Родив горластого первенца от плечистого охотника Хутту, умевшего в одиночку поднимать камень, запиравший вход в пещеру, она заодно выкармливала и некоторых чужих детенышей. У нее было доброе нежное сердце и вкусное молоко. Могла обнимать мужчину всю ночь, это только Тишуба не хотела.
« …от моей юрты до твоей юрты горностая следы на снегу…»
Дочери вождя вообще не нравились хриплые голоса.
Любила драчунов. Сама любила подраться. По ее указанию косматые подружки часто колотили Тишуба в темных переходах. Подружки тоже были веселые. Иногда садились на Тишуба и подолгу ездили на нем, как на олешке. Как уздой схватывали костяное лицо ремнями, отводили в отдаленный грот, хихикая, насиловали. От всего этого Тишуб, вдобавок к слабости и синим губам, начал хромать и сильно кашлял. Волк откусил ему два пальца на левой руке. Стал этого стесняться, прятался от косматых подружек, но любовь к дочери вождя снова и снова выгоняла его к общему костру.
« …от юрты твоей до юрты моей потянул сероватый дымок…»
На Праздник первого снега вышел из пещеры.
Боялся, что в такой день косматые подружки изнасилуют его прямо на глазах дочери вождя.
Шел медленный снег.
В природе растворена нежность.
Решил заночевать вне пещеры, где плохо пахло, и где бегали, хихикая, косматые подружки. Стал подыскивать сухое место, где были бы дрова для костра, и нашел пустую медвежью берлогу.
Лег.
Зарылся в ветки.
Небо пасмурное, снег все шел и шел, а Тишубу снилась дочь вождя.
Полный хороших снов, проспал всю зиму. Как медведь, оброс бородой. Целых шесть месяцев проспал, за все это время только два раза перевернулся с боку на бок.
Встал весной.
Небо совсем чистое.
Белый мамонт, проверявший пастбища, увидел Костяное лицо.
Сильно удивился. Долго гонял выспавшегося певца по лесу, даже косматые так его не гоняли. Рыжая челка вперед, как козырек бейсболки. Хобот как волосатая рука. Один бивень огромный, стертый, позеленевший от лишайников, но все равно блестящий, потому что все время в работе, другой – как безобразная роговая бородавка. Догнав, бросил сильно помятого Тишуба у входа в пещеру. Сам встал рядом. Трубил, вытирал толстые ноги о траву.
С этой поры Тишуб – Костяное лицо потерял еще и возможность двигаться.
Неподвижно лежал в темной каменной нише. Ничего не мог, только заняться горловым пением мог. Тайно приходили косматые, жалели, гладили по голове. Еще вдовы жалели Тишуба, тайком занимались с ним торопливым сексом, он не мог отказать – сил не было. Падали с кровли камешки, осыпался песок. Вечность текла, искусство мельчало. В совсем темные вечера Люди льда подвывали горловому пению Тишуба. Хриплые продымленные голоса разносились по заснеженным равнинам. Услышав такое, белый мамонт Шэли останавливал неторопливое стадо и удовлетворенно покачивая хоботом в такт.
12
13
14
15
16
17
18
19
Если бы по лицу – это ничего.
Но ударил по голове.
Тишуб хворал целое лето. А, отхворав, стал жалкий.
Все равно, дурак, пугливо пригибаясь, ходил за дочерью вождя, отслеживал все ее передвижения.
« …молился всерьез (впрочем, как вы и я) тряпкам, костям и пучку волос – все это пустою бабой звалось, но дурак ее звал Королевой Роз (впрочем, как вы и я)…»
Пугался, но ходил.
Вожделение водило Тишубом.
У него теперь были синие губы, как всякий певец, страдал всякой слабостью. Притаившись за темным углом, подолгу прислушивался.
Вот протопал старый Ухеа, потащил бивень для зачистки… Вот вскрикнула поганая летучая мышь… Вот ужасно захохотали косматые подружки, нежно прошлепала ножками младшая жена вождя… Если выскочить, думал Тишуб, неожиданно можно стать товарищем по жене…
Но понимал: лучше не выскакивать.
Терпеливо дожидался дочери вождя.
Но дочь вождя тоже ему не радовалась.
На второй или на третий раз прямо ударила Тишуба в костяное лицо бычьей челюстью, правда, не оставила царапин. У нее были толстые ноги и чувственные красные губы. Она всегда водила за собой трех косматых подружек. Родив горластого первенца от плечистого охотника Хутту, умевшего в одиночку поднимать камень, запиравший вход в пещеру, она заодно выкармливала и некоторых чужих детенышей. У нее было доброе нежное сердце и вкусное молоко. Могла обнимать мужчину всю ночь, это только Тишуба не хотела.
« …от моей юрты до твоей юрты горностая следы на снегу…»
Дочери вождя вообще не нравились хриплые голоса.
Любила драчунов. Сама любила подраться. По ее указанию косматые подружки часто колотили Тишуба в темных переходах. Подружки тоже были веселые. Иногда садились на Тишуба и подолгу ездили на нем, как на олешке. Как уздой схватывали костяное лицо ремнями, отводили в отдаленный грот, хихикая, насиловали. От всего этого Тишуб, вдобавок к слабости и синим губам, начал хромать и сильно кашлял. Волк откусил ему два пальца на левой руке. Стал этого стесняться, прятался от косматых подружек, но любовь к дочери вождя снова и снова выгоняла его к общему костру.
« …от юрты твоей до юрты моей потянул сероватый дымок…»
На Праздник первого снега вышел из пещеры.
Боялся, что в такой день косматые подружки изнасилуют его прямо на глазах дочери вождя.
Шел медленный снег.
В природе растворена нежность.
Решил заночевать вне пещеры, где плохо пахло, и где бегали, хихикая, косматые подружки. Стал подыскивать сухое место, где были бы дрова для костра, и нашел пустую медвежью берлогу.
Лег.
Зарылся в ветки.
Небо пасмурное, снег все шел и шел, а Тишубу снилась дочь вождя.
Полный хороших снов, проспал всю зиму. Как медведь, оброс бородой. Целых шесть месяцев проспал, за все это время только два раза перевернулся с боку на бок.
Встал весной.
Небо совсем чистое.
Белый мамонт, проверявший пастбища, увидел Костяное лицо.
Сильно удивился. Долго гонял выспавшегося певца по лесу, даже косматые так его не гоняли. Рыжая челка вперед, как козырек бейсболки. Хобот как волосатая рука. Один бивень огромный, стертый, позеленевший от лишайников, но все равно блестящий, потому что все время в работе, другой – как безобразная роговая бородавка. Догнав, бросил сильно помятого Тишуба у входа в пещеру. Сам встал рядом. Трубил, вытирал толстые ноги о траву.
С этой поры Тишуб – Костяное лицо потерял еще и возможность двигаться.
Неподвижно лежал в темной каменной нише. Ничего не мог, только заняться горловым пением мог. Тайно приходили косматые, жалели, гладили по голове. Еще вдовы жалели Тишуба, тайком занимались с ним торопливым сексом, он не мог отказать – сил не было. Падали с кровли камешки, осыпался песок. Вечность текла, искусство мельчало. В совсем темные вечера Люди льда подвывали горловому пению Тишуба. Хриплые продымленные голоса разносились по заснеженным равнинам. Услышав такое, белый мамонт Шэли останавливал неторопливое стадо и удовлетворенно покачивая хоботом в такт.
12
Шиффу был.
При Шиффу не было равенства.
При вожде Шиффу запрещалось смотреть на Северное сияние.
Певец Харахуру, трясущийся вдовец, тайно подученный трусливым вождем, пел о том, что белый мамонт Шэли вечен. О том, что он вечен – как небо, как земля, и с этим ничего нельзя поделать. Он приходит как снег, и уходит как снег. С этим тоже ничего нельзя поделать. И нельзя построить такое большое копье, чтобы его несли сразу много человек. Смотрите, пел Харахуру, какими маленькими и слабыми стали Люди льда. Они рисуют на стене мышей. Они с коротким копьем вдвоем ходят против одного гуся.
Как таким справиться с белым мамонтом?
Это раньше Эббу был.
Это раньше Нинхаргу был. И Набу, и Иаллу, и Ушиу.
Они были большие. Они убивали отставшего мамонта, сжигали его бивни и добродушно скакали по горячим черным углям. А потом качали над огнем кости мертвеца – призирали судьбу.
« …где ты, время невозвратное незабвенной старины?…»
На отбойном мысу Харахуру нашел ствол дерева, длинный, как река.
Сильный дух прятался в указанном дереве. Как только человек приближался с намерением отрубить кусок, так падал в воду и тонул. Все же общими усилиями притащили дерево в пещеру, разделили на отдельные пластины, поместили в сухом гроте, освещаемом трещащими факелами из бересты. По указанию Харахуру стали склеивать пластины особенным клеем, а молодые сестры Эйа и Аху, следуя тайным указаниям Харахуру, шили парус.
Охотники, глядя на Большое копье, ахали.
Они уже привыкли к тому, что белый мамонт Шэли вечен, а тут лежало Большое копье. Задумчиво держась руками за тяжелые нижние челюсти, садились на корточках и ахали. Переглядывались, понимая: придется выходить против холгута по ветру. Услышав ненавистный запах, белый мамонт Шэли встряхнет рыжей челкой, плоской, как крыло, засмеется и встанет на задние ноги. Даже, наверное, покачает роговой бородавкой, угрожая оборванцам. Даже, наверное, начнет пританцовывать, заманивать, размахивать зеленой веткой.
Тогда следует поднять парус, кинуться на холгута.
Однако трусливый вождь Шиффу запретил испытывать Большое копье. Особенно, когда узнал, что наконечник выточили из цельного бивня мамонта. А глупых молодых сестер Эйа и Аху, шивших парус, изгнал из пещеры.
Сестры красивые. Когда черпали воду из ручья, костяные серьги стучали, и мелодично побрякивали деревянные браслеты у запястий и у локтей. Набрав воды, болтали, оглядываясь на горбатых мужчин, похотливо тычущих пальцами в их сторону. А волосы, заплетенные в косы, свисали донизу. Все считали, что Эйа и Аху сразу погибнут под ногами белого мамонта Шэли, или замрут от голода, но в первый же день в долине, засыпанной мягким снегом, на сестер наткнулись Дети мертвецов, у рта волосатые. Оба в голубоватых шкурах росомах – единственных животных, которые одновременно живут и в том мире, и в этом. Только росомахи могут рассказать человеку о другом подземном мире. Правда, будешь плохо слушать – загрызут. А будешь хорошо слушать – загрызут непременно.
«Будете нашими женами», – сказали сестрам Дети мертвецов.
И повели испуганных в сторону от известняковых холмов, подталкивая копьями в спину. «Этой дорогой долго будем идти, – повторяли. – До нашего стойбища далеко. Пять раз отдыхать будем».
В первый раз устали, сели на тундровые кочки, стали храпеть.
А рядом сугроб – темный, подтаявший, сильно затвердевший от ветра.
У сестер болели ноги от долгого перехода, они соскучились по похотливым взглядам мужчин. Эйа шепотом сказала Ахе: «Давай пойдем к сугробу. Я старше тебя. Я тебя спрячу».
Осторожно вытащив нож у одного из спящих, Эйа выкопала под сугробом нужную яму и загнала туда сестру. Потом уничтожила все следы работ, присыпала сверху снегом, вернула нож. «Уйду с детьми мертвецов, – сказала. – Буду мечтать с ними у костра, а ты вернешься в трибу и все расскажешь».
Когда солнце пригрело, Дети мертвецов проснулись.
Головы круглые, как травяные тундряные кочки, уши торчком.
Громко зевали, скребли грязными ногтями под мышками, потом спохватились: «Где другая девушка?»
«Не знаю, – испугалась Эйа. – Я спала».
«Однако убежала», – пожаловались Дети мертвецов.
И набросились на Эйю: «Ты рядом была. Что с ней сделала?»
«Вы – мужчины, но даже вы устали и спали, – испуганно ответила Эйа. – А я слабая женщина, я сильнее устала. Как легла, так и уснула, совсем ходит не могла».
«Ладно, – сказал один, хорошо подумав. – Возьмем, которая осталась. Вдвоем возьмем. Будем товарищами по жене».
Но второй сказал: «Посмотрим в сугробе».
Подошли к сугробу. Дул теплый ветер и снег уже таял. Ноздреватый, весь в точках.
Один кольнул длинным копьем и чуть не задел прячущуюся в яме Аху. Потом один снова сунул копье в снег и задел младшую сестру, но она крутилась в снегу, как рыжая лисица, и избегала опасных ударов. Старшая сестра так боялась, что все время плакала.
«Почему плачешь?»
«Я не знаю, – Эйа, правда, не знала, что сказать. – Я устала».
«Не гони пургу, – рассердились Дети мертвецов. – Твоя сестра здесь?»
«Как я могла вырыть яму в снегу? Или ногтями? – спросила Эйа сквозь слезы. – Вы видели у нас ножи?»
«Тогда почему плачешь?»
«Потому что страшно с вами. Потому что болят ноги. Потому что жить среди Детей мертвецов тяжело будет. Я люблю ходить к колодцу, смеяться и греметь деревянными браслетами. Вчера едва шла от усталости, а вы силой тащили меня. Сегодня опять потащите, будете копьями толкать, у меня синяки на спине. Плачу потому, что так вспомнила».
Дети мертвецов поверили Эйе и повели ее в стойбище.
А младшая сестра выбралась из сугроба и побежала домой. Две ночи и два дня блуждала по тундре. Совсем измученная встретила брата.
«Где Эйа?» – спросил брат.
«Дети мертвецов увели».
«Давай побежим вслед».
«Мне стыдно, – призналась Аха, – я не могу бежать».
«Так боишься?»
«Нет, у меня другое», – ответила Аха и показала брату израненные ноги.
Тогда они вернулись в пещеру, где Харахуру, трясущийся вдовец, все еще пел о невозможности убить белого мамонта, а сам тайком шлифовал наконечник Большого копья, целиком выточенный из бивня мамонта, и слабой рукой ласково гладил плоскую черепаху, на спине которой смутно различался силуэт человеческой ладони, оставленный Нинхаргу два или три тысячелетия тому назад.
При Шиффу не было равенства.
При вожде Шиффу запрещалось смотреть на Северное сияние.
Певец Харахуру, трясущийся вдовец, тайно подученный трусливым вождем, пел о том, что белый мамонт Шэли вечен. О том, что он вечен – как небо, как земля, и с этим ничего нельзя поделать. Он приходит как снег, и уходит как снег. С этим тоже ничего нельзя поделать. И нельзя построить такое большое копье, чтобы его несли сразу много человек. Смотрите, пел Харахуру, какими маленькими и слабыми стали Люди льда. Они рисуют на стене мышей. Они с коротким копьем вдвоем ходят против одного гуся.
Как таким справиться с белым мамонтом?
Это раньше Эббу был.
Это раньше Нинхаргу был. И Набу, и Иаллу, и Ушиу.
Они были большие. Они убивали отставшего мамонта, сжигали его бивни и добродушно скакали по горячим черным углям. А потом качали над огнем кости мертвеца – призирали судьбу.
« …где ты, время невозвратное незабвенной старины?…»
На отбойном мысу Харахуру нашел ствол дерева, длинный, как река.
Сильный дух прятался в указанном дереве. Как только человек приближался с намерением отрубить кусок, так падал в воду и тонул. Все же общими усилиями притащили дерево в пещеру, разделили на отдельные пластины, поместили в сухом гроте, освещаемом трещащими факелами из бересты. По указанию Харахуру стали склеивать пластины особенным клеем, а молодые сестры Эйа и Аху, следуя тайным указаниям Харахуру, шили парус.
Охотники, глядя на Большое копье, ахали.
Они уже привыкли к тому, что белый мамонт Шэли вечен, а тут лежало Большое копье. Задумчиво держась руками за тяжелые нижние челюсти, садились на корточках и ахали. Переглядывались, понимая: придется выходить против холгута по ветру. Услышав ненавистный запах, белый мамонт Шэли встряхнет рыжей челкой, плоской, как крыло, засмеется и встанет на задние ноги. Даже, наверное, покачает роговой бородавкой, угрожая оборванцам. Даже, наверное, начнет пританцовывать, заманивать, размахивать зеленой веткой.
Тогда следует поднять парус, кинуться на холгута.
Однако трусливый вождь Шиффу запретил испытывать Большое копье. Особенно, когда узнал, что наконечник выточили из цельного бивня мамонта. А глупых молодых сестер Эйа и Аху, шивших парус, изгнал из пещеры.
Сестры красивые. Когда черпали воду из ручья, костяные серьги стучали, и мелодично побрякивали деревянные браслеты у запястий и у локтей. Набрав воды, болтали, оглядываясь на горбатых мужчин, похотливо тычущих пальцами в их сторону. А волосы, заплетенные в косы, свисали донизу. Все считали, что Эйа и Аху сразу погибнут под ногами белого мамонта Шэли, или замрут от голода, но в первый же день в долине, засыпанной мягким снегом, на сестер наткнулись Дети мертвецов, у рта волосатые. Оба в голубоватых шкурах росомах – единственных животных, которые одновременно живут и в том мире, и в этом. Только росомахи могут рассказать человеку о другом подземном мире. Правда, будешь плохо слушать – загрызут. А будешь хорошо слушать – загрызут непременно.
«Будете нашими женами», – сказали сестрам Дети мертвецов.
И повели испуганных в сторону от известняковых холмов, подталкивая копьями в спину. «Этой дорогой долго будем идти, – повторяли. – До нашего стойбища далеко. Пять раз отдыхать будем».
В первый раз устали, сели на тундровые кочки, стали храпеть.
А рядом сугроб – темный, подтаявший, сильно затвердевший от ветра.
У сестер болели ноги от долгого перехода, они соскучились по похотливым взглядам мужчин. Эйа шепотом сказала Ахе: «Давай пойдем к сугробу. Я старше тебя. Я тебя спрячу».
Осторожно вытащив нож у одного из спящих, Эйа выкопала под сугробом нужную яму и загнала туда сестру. Потом уничтожила все следы работ, присыпала сверху снегом, вернула нож. «Уйду с детьми мертвецов, – сказала. – Буду мечтать с ними у костра, а ты вернешься в трибу и все расскажешь».
Когда солнце пригрело, Дети мертвецов проснулись.
Головы круглые, как травяные тундряные кочки, уши торчком.
Громко зевали, скребли грязными ногтями под мышками, потом спохватились: «Где другая девушка?»
«Не знаю, – испугалась Эйа. – Я спала».
«Однако убежала», – пожаловались Дети мертвецов.
И набросились на Эйю: «Ты рядом была. Что с ней сделала?»
«Вы – мужчины, но даже вы устали и спали, – испуганно ответила Эйа. – А я слабая женщина, я сильнее устала. Как легла, так и уснула, совсем ходит не могла».
«Ладно, – сказал один, хорошо подумав. – Возьмем, которая осталась. Вдвоем возьмем. Будем товарищами по жене».
Но второй сказал: «Посмотрим в сугробе».
Подошли к сугробу. Дул теплый ветер и снег уже таял. Ноздреватый, весь в точках.
Один кольнул длинным копьем и чуть не задел прячущуюся в яме Аху. Потом один снова сунул копье в снег и задел младшую сестру, но она крутилась в снегу, как рыжая лисица, и избегала опасных ударов. Старшая сестра так боялась, что все время плакала.
«Почему плачешь?»
«Я не знаю, – Эйа, правда, не знала, что сказать. – Я устала».
«Не гони пургу, – рассердились Дети мертвецов. – Твоя сестра здесь?»
«Как я могла вырыть яму в снегу? Или ногтями? – спросила Эйа сквозь слезы. – Вы видели у нас ножи?»
«Тогда почему плачешь?»
«Потому что страшно с вами. Потому что болят ноги. Потому что жить среди Детей мертвецов тяжело будет. Я люблю ходить к колодцу, смеяться и греметь деревянными браслетами. Вчера едва шла от усталости, а вы силой тащили меня. Сегодня опять потащите, будете копьями толкать, у меня синяки на спине. Плачу потому, что так вспомнила».
Дети мертвецов поверили Эйе и повели ее в стойбище.
А младшая сестра выбралась из сугроба и побежала домой. Две ночи и два дня блуждала по тундре. Совсем измученная встретила брата.
«Где Эйа?» – спросил брат.
«Дети мертвецов увели».
«Давай побежим вслед».
«Мне стыдно, – призналась Аха, – я не могу бежать».
«Так боишься?»
«Нет, у меня другое», – ответила Аха и показала брату израненные ноги.
Тогда они вернулись в пещеру, где Харахуру, трясущийся вдовец, все еще пел о невозможности убить белого мамонта, а сам тайком шлифовал наконечник Большого копья, целиком выточенный из бивня мамонта, и слабой рукой ласково гладил плоскую черепаху, на спине которой смутно различался силуэт человеческой ладони, оставленный Нинхаргу два или три тысячелетия тому назад.
13
Нессу был.
Хамшарен был.
Хеллу и Хиту были.
Псих носорог нюхал помет, тащился.
Бросался даже на птичек, если садились в пределах видимости.
Даже на леммингов бросался. Видно было, что мрачные мысли одолевают шерстистого. Ходил совсем один, охотники нигде не встречали его братьев и сестер.
И белый мамонт нервничал. Сердито смеялся над глупыми Людьми льда. Как хулиган остервенело топтал кустарник, скатывал мохнатый хобот в кольцо, громко щелкал по веткам. Так сердился, когда Белая сова села на спину. «Где летала? – сердился, отворачиваясь от тащащегося поблизости шерстистого носорога. – Куличок тебя три раза звал.»
Мудрая сова не ответила. Она крепко спала перед этим. А когда спишь, ума не надо. Потому и не слышала, если куличок прилетал.
«Я теперь всех людей убить хочу, – сердито признался белый мамонт Шэли. – Все умирают, пусть и эти умрут. Тогда будут вместе, никто скучать не будет. Я землю сделал для человека Эббу. Он тихий сидел среди воды, не мешал. А Люди льда стали плодиться. У них неестественное поведение. Они грязные, съели моего дядю. Они суетливые и не засмаливают бород. Их гнус ест. Они глупые, не жуют траву, живут в тесных расщелинах, как ящерицы. Совсем плохое поют про турхукэнни. Так что, убью всех. А с ними – рыб и птиц, чтобы не кормили оборванцев. Я теперь всех убью, – сердито похвастался белый мамонт Шэли. – Из костей дом построю. Ты будешь на чердаке жить. Хочешь на чердаке жить? Что скажешь?»
Сова не ответила, только подумала про себя: совсем белый задиковал.
А белый мамонт не унимался, спрашивал: «Как думаешь, всех можно убить?»
«Берегись, – ответила наконец. – Люди льда строят совершенное оружие. Они уже давно строят совершенное оружие. Некоторые даже на охоту не ходят. Их специально кормят, чтобы они строили совершенное оружие. Хотят тебя убить. Если убьют, окончательно полюбят твое сало».
Белый мамонт потряс рыжей челкой, хвост недовольно дернулся.
Но он знал, что когда долго не ходишь на охоту, то непременно теряешь навыки.
Это он хорошо знал, потому что в последний раз, когда он напал на оборванцев возле пещеры, убежали только тренированные старушки. Высушенные возрастом, выкрученные, как деревья на косогоре, они всегда держались близко друг к другу. Специально перед выходом за хворостом снимали муклуки, шли босиком.
Жилистые, как лосихи, пугливые, как водяные утки.
Хамшарен был.
Хеллу и Хиту были.
Псих носорог нюхал помет, тащился.
Бросался даже на птичек, если садились в пределах видимости.
Даже на леммингов бросался. Видно было, что мрачные мысли одолевают шерстистого. Ходил совсем один, охотники нигде не встречали его братьев и сестер.
И белый мамонт нервничал. Сердито смеялся над глупыми Людьми льда. Как хулиган остервенело топтал кустарник, скатывал мохнатый хобот в кольцо, громко щелкал по веткам. Так сердился, когда Белая сова села на спину. «Где летала? – сердился, отворачиваясь от тащащегося поблизости шерстистого носорога. – Куличок тебя три раза звал.»
Мудрая сова не ответила. Она крепко спала перед этим. А когда спишь, ума не надо. Потому и не слышала, если куличок прилетал.
«Я теперь всех людей убить хочу, – сердито признался белый мамонт Шэли. – Все умирают, пусть и эти умрут. Тогда будут вместе, никто скучать не будет. Я землю сделал для человека Эббу. Он тихий сидел среди воды, не мешал. А Люди льда стали плодиться. У них неестественное поведение. Они грязные, съели моего дядю. Они суетливые и не засмаливают бород. Их гнус ест. Они глупые, не жуют траву, живут в тесных расщелинах, как ящерицы. Совсем плохое поют про турхукэнни. Так что, убью всех. А с ними – рыб и птиц, чтобы не кормили оборванцев. Я теперь всех убью, – сердито похвастался белый мамонт Шэли. – Из костей дом построю. Ты будешь на чердаке жить. Хочешь на чердаке жить? Что скажешь?»
Сова не ответила, только подумала про себя: совсем белый задиковал.
А белый мамонт не унимался, спрашивал: «Как думаешь, всех можно убить?»
«Берегись, – ответила наконец. – Люди льда строят совершенное оружие. Они уже давно строят совершенное оружие. Некоторые даже на охоту не ходят. Их специально кормят, чтобы они строили совершенное оружие. Хотят тебя убить. Если убьют, окончательно полюбят твое сало».
Белый мамонт потряс рыжей челкой, хвост недовольно дернулся.
Но он знал, что когда долго не ходишь на охоту, то непременно теряешь навыки.
Это он хорошо знал, потому что в последний раз, когда он напал на оборванцев возле пещеры, убежали только тренированные старушки. Высушенные возрастом, выкрученные, как деревья на косогоре, они всегда держались близко друг к другу. Специально перед выходом за хворостом снимали муклуки, шли босиком.
Жилистые, как лосихи, пугливые, как водяные утки.
14
Весной смыло ливнями редкие леса.
Пришли тучи задавного комара, подул ветер.
Ужасные кривые молнии разрывали тьму над плоскими озерцами.
« …вот казалось осветятся даже те углы рассудка, где сейчас светло, как днем…»
У костра хрипел калека Харреш.
Он стонал, катался по грязным шкурам. Успокаивая слабого, товарищи по жене кидали ему кости. Давясь и страдая, он пел об огромном звере белого цвета, с мохнатым хоботом как рука. Он пел о задравших хвосты молодых быках, о черных глупых быках с гривой, торчащей дыбом. О черных быках, роющих землю рогами. Он пел о мышастых пугливых лошадях, украшенных черными ремнями вдоль всей спины от холки до хвоста. О вкрадчивых росомахах, загрызающих олешков не до смерти. Целую неделю едят живого олешка, не давая ему умереть – любят свежее.
Однажды, обиженный товарищами по жене, переставшими пускать его в спальный полог, Харреш принес с реки дафнию. В реке были слизняки, рачки, там всякого много было, но Харреш принес дафнию. Течением мотало над дном зеленую слизь, зевала рыба, пахло мокрой травой, но Харреш сделал выбор.
Панцирь у дафнии оказался тоненький, почти прозрачный.
Из зеленой мокрой травы Харреш сплел длинную тугую косу.
Эту косу приклеил к глупой голове дафнии, несильно толкнул ее босой ногой и белесая невзрачная жительница реки превратилась в молодую неумытую женщину с толстыми пушистыми косами.
Она сразу открыла рот и начала болтать.
«Вот если у меня не будет молока, как ответишь? – болтала она. – Смотрите, какие тугие груди! Я теперь много рожать буду. Мне твои товарищи по жене все нужны. Разве другие такие есть? Как ответишь?»
«Кто бросил зерно у входа? – сердился вождь у костра, пытаясь перекричать новую женщину. – Кто опять у входа бросил зерно? Пещерный медведь приходил сосать зеленую поросль. Путается под ногами, готов укусить…»
«Убейте белого мамонта…» – хрипел у костра Харреш.
«Смотрите, живот тугой. Это мне хорошо. Мужчины трогать будут. Много стану рожать. Все твои товарищи по жене понадобятся…»
«Всю траву вырвать у входа… Медведю чтоб не сосать…»
«Убейте белого мамонта…»
«Много рожать буду…»
Женщина ни на минуту не умолкала.
Она трогала тугие груди руками и говорила, говорила, говорила.
Не переставая говорить, снимала с себя одежды, расплетала тугую косу. «Войди со мной в спальный полог, – говорила, говорила и говорила она. – Буду трогать всего. Как ответишь?»
«Иди первая! Мы потом!» – испугался Харреш.
«Мэй! Какомэй! – радостно закричала новая женщина. – Почему говоришь – мы?»
«Войду в спальный полог с моим младшим братом. Будет первым товарищем по жене».
«Твердое хочу, – новая женщина так и кипела. – Каков твой брат? Как ответишь?»
«У него твердое, – с любовью и испугом хрипел калека. – Никогда не буду делить тебя с обыкновенными людьми. У меня товарищами по жене будут только самые лучшие».
Пораженный красотой женщины, им же самим созданной, Харреш каждый день царапал каменную стену резцом и однажды все вдруг увидели, что изображение изменилось.
Оно как бы протянулось вдаль, в глубину.
Оно будто раздвинуло стену пещеры.
Это испугало Людей льда. Покачав кости мертвеца над костром, решили, что Харреш делает что-то неправильное. А потому отвели в лес. Пока младший брат в спальном пологе ощупывал новую женщину, не перестававшую болтать, Харреш, голым привязанный к голому дереву, стонал под укусами мелких кропотливых муравьев и жадного гнуса.
« …мое имя смрадно…
…мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо…
…мое имя смрадно более, чем рыбная корзина в день ловли, когда знойно небо…
…я говорю: «Есть ли кто-либо ныне? Братья стали дурны, друзья никого не любят.»
…я говорю: «Есть ли кто-либо ныне? Все сердца злы, человек с ласковым взором убог…
…о, как смраден я…
…о, как смрадно то, что нас окружает…»
Пришли тучи задавного комара, подул ветер.
Ужасные кривые молнии разрывали тьму над плоскими озерцами.
« …вот казалось осветятся даже те углы рассудка, где сейчас светло, как днем…»
У костра хрипел калека Харреш.
Он стонал, катался по грязным шкурам. Успокаивая слабого, товарищи по жене кидали ему кости. Давясь и страдая, он пел об огромном звере белого цвета, с мохнатым хоботом как рука. Он пел о задравших хвосты молодых быках, о черных глупых быках с гривой, торчащей дыбом. О черных быках, роющих землю рогами. Он пел о мышастых пугливых лошадях, украшенных черными ремнями вдоль всей спины от холки до хвоста. О вкрадчивых росомахах, загрызающих олешков не до смерти. Целую неделю едят живого олешка, не давая ему умереть – любят свежее.
Однажды, обиженный товарищами по жене, переставшими пускать его в спальный полог, Харреш принес с реки дафнию. В реке были слизняки, рачки, там всякого много было, но Харреш принес дафнию. Течением мотало над дном зеленую слизь, зевала рыба, пахло мокрой травой, но Харреш сделал выбор.
Панцирь у дафнии оказался тоненький, почти прозрачный.
Из зеленой мокрой травы Харреш сплел длинную тугую косу.
Эту косу приклеил к глупой голове дафнии, несильно толкнул ее босой ногой и белесая невзрачная жительница реки превратилась в молодую неумытую женщину с толстыми пушистыми косами.
Она сразу открыла рот и начала болтать.
«Вот если у меня не будет молока, как ответишь? – болтала она. – Смотрите, какие тугие груди! Я теперь много рожать буду. Мне твои товарищи по жене все нужны. Разве другие такие есть? Как ответишь?»
«Кто бросил зерно у входа? – сердился вождь у костра, пытаясь перекричать новую женщину. – Кто опять у входа бросил зерно? Пещерный медведь приходил сосать зеленую поросль. Путается под ногами, готов укусить…»
«Убейте белого мамонта…» – хрипел у костра Харреш.
«Смотрите, живот тугой. Это мне хорошо. Мужчины трогать будут. Много стану рожать. Все твои товарищи по жене понадобятся…»
«Всю траву вырвать у входа… Медведю чтоб не сосать…»
«Убейте белого мамонта…»
«Много рожать буду…»
Женщина ни на минуту не умолкала.
Она трогала тугие груди руками и говорила, говорила, говорила.
Не переставая говорить, снимала с себя одежды, расплетала тугую косу. «Войди со мной в спальный полог, – говорила, говорила и говорила она. – Буду трогать всего. Как ответишь?»
«Иди первая! Мы потом!» – испугался Харреш.
«Мэй! Какомэй! – радостно закричала новая женщина. – Почему говоришь – мы?»
«Войду в спальный полог с моим младшим братом. Будет первым товарищем по жене».
«Твердое хочу, – новая женщина так и кипела. – Каков твой брат? Как ответишь?»
«У него твердое, – с любовью и испугом хрипел калека. – Никогда не буду делить тебя с обыкновенными людьми. У меня товарищами по жене будут только самые лучшие».
Пораженный красотой женщины, им же самим созданной, Харреш каждый день царапал каменную стену резцом и однажды все вдруг увидели, что изображение изменилось.
Оно как бы протянулось вдаль, в глубину.
Оно будто раздвинуло стену пещеры.
Это испугало Людей льда. Покачав кости мертвеца над костром, решили, что Харреш делает что-то неправильное. А потому отвели в лес. Пока младший брат в спальном пологе ощупывал новую женщину, не перестававшую болтать, Харреш, голым привязанный к голому дереву, стонал под укусами мелких кропотливых муравьев и жадного гнуса.
« …мое имя смрадно…
…мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо…
…мое имя смрадно более, чем рыбная корзина в день ловли, когда знойно небо…
…я говорю: «Есть ли кто-либо ныне? Братья стали дурны, друзья никого не любят.»
…я говорю: «Есть ли кто-либо ныне? Все сердца злы, человек с ласковым взором убог…
…о, как смраден я…
…о, как смрадно то, что нас окружает…»
15
«Сердитый!»
16
Ишши был.
Амурру был.
Хутеллуш был.
Хашшур и Аркад были.
Белый мамонт Шэли стал нападать на вождей и делал это так ловко, что Люди льда совсем испугались и стали скрывать имена своих предводителей. Вождей теперь избирали тайно. Каждый про себя называл имя нового вождя. Многие даже не догадывались, кто управляет трибой. Но умный турхукэнни чувствовал правду по запаху. Пока Люди льда пытались подкараулить случай, он сам его создавал. И только когда холгут затоптал особенно вонючего охотника с нехорошо оскаленными зубами, и оказалось, что именно этот ублюдок руководил трибой, Люди льда спохватились. Небо в тот день отдавало ослепительной синевой и дул ветерок, немножко сносивший гнус, но охотники наконец спохватились. Они не хотели, чтобы и впредь трибой управлял такой противный и слабый вождь.
« …отмечен знаком высшего позора…»
Правила отменили.
О холгуте стал петь Кишу.
Он был слабый, трясущийся, но пел красиво.
Поддерживая руками маленькую трясущуюся голову, он пел так красиво, что сам белый мамонт Шэли старался подойти ближе к пещере. При этом некоторых охотников он убил, чтобы не мешали, а других заморил голодом, загнав на неприступную скалу. Как всегда, спаслись только жилистые старушки. «Так со временем вы одни останетесь», – стали обижаться молодые женщины, и, чтобы уравнять шансы, сократили еду и питье, выделяемое на содержание старушек.
Господин преследования наградил Кишу полным набором нехорошего. Кишу часто умирал от этого. Только сильная ненависть к холгуту, преследующему Людей льда, поддерживала жизнь певца.
« …твоя тень падает на пещеру…
…твоя тень колеблется в морозном воздухе…
…твоя тень плывет, как облако, закрывая Луну…
…темный страх вяжет нам сердца, мы боимся, отступи…
…ты перешел воду великого изгиба озер… ты издал крик, убивший многих охотников… ты сделал бессильными нас, затмил лица, ослепил глаза, уходи, останься только на каменной стене у входа…
…Дети мертвецов будут видеть твое изображение у входа и будут бояться… они идут с юга… у них копья с блестящими наконечниками… ты нас не любишь, уйди в леса, останься только в изображениях… когда ты вытесан на утесах, Дети мертвецов боятся и отступают… когда твои изображения на каменных стенах, Дети мертвецов трепещут от ужаса, как бледные зарницы, и не идут к нам…»
Амурру был.
Хутеллуш был.
Хашшур и Аркад были.
Белый мамонт Шэли стал нападать на вождей и делал это так ловко, что Люди льда совсем испугались и стали скрывать имена своих предводителей. Вождей теперь избирали тайно. Каждый про себя называл имя нового вождя. Многие даже не догадывались, кто управляет трибой. Но умный турхукэнни чувствовал правду по запаху. Пока Люди льда пытались подкараулить случай, он сам его создавал. И только когда холгут затоптал особенно вонючего охотника с нехорошо оскаленными зубами, и оказалось, что именно этот ублюдок руководил трибой, Люди льда спохватились. Небо в тот день отдавало ослепительной синевой и дул ветерок, немножко сносивший гнус, но охотники наконец спохватились. Они не хотели, чтобы и впредь трибой управлял такой противный и слабый вождь.
« …отмечен знаком высшего позора…»
Правила отменили.
О холгуте стал петь Кишу.
Он был слабый, трясущийся, но пел красиво.
Поддерживая руками маленькую трясущуюся голову, он пел так красиво, что сам белый мамонт Шэли старался подойти ближе к пещере. При этом некоторых охотников он убил, чтобы не мешали, а других заморил голодом, загнав на неприступную скалу. Как всегда, спаслись только жилистые старушки. «Так со временем вы одни останетесь», – стали обижаться молодые женщины, и, чтобы уравнять шансы, сократили еду и питье, выделяемое на содержание старушек.
Господин преследования наградил Кишу полным набором нехорошего. Кишу часто умирал от этого. Только сильная ненависть к холгуту, преследующему Людей льда, поддерживала жизнь певца.
« …твоя тень падает на пещеру…
…твоя тень колеблется в морозном воздухе…
…твоя тень плывет, как облако, закрывая Луну…
…темный страх вяжет нам сердца, мы боимся, отступи…
…ты перешел воду великого изгиба озер… ты издал крик, убивший многих охотников… ты сделал бессильными нас, затмил лица, ослепил глаза, уходи, останься только на каменной стене у входа…
…Дети мертвецов будут видеть твое изображение у входа и будут бояться… они идут с юга… у них копья с блестящими наконечниками… ты нас не любишь, уйди в леса, останься только в изображениях… когда ты вытесан на утесах, Дети мертвецов боятся и отступают… когда твои изображения на каменных стенах, Дети мертвецов трепещут от ужаса, как бледные зарницы, и не идут к нам…»
17
«
…в гелиотроповом свете молний летучих на небесах раскрывались темные тучи…»
18
Травы выгорели.
Пришла удушливая жара.
Белый мамонт Шэли с каким-то особенным остервенением отлавливал и затаптывал отчаявшихся охотников. Затоптанных стало так много, что про них неопределенно говорили: он упал.
Долины перед пещерой лежали черные.
Животные ушли далеко, птицы улетели, рыбы в реке не стало.
Даже псих носорог, понюхав кучу помета, куда-то умчался. Говорили, что совсем опустился. А на горизонте ночами мерцали, как звезды, чужие костры. Это многочисленные Дети мертвецов пришли отнимать у Людей льда последнюю пищу, пасшуюся в тундре.
Хутеллуш, адепт Большого копья, певец Нового, слабый телом, со слезящимися глазами, старший сын Самшу, прямой правнук Харреша, праправнук Нинхаргу и первых людей Эббу и Апшу, в низкой нише, наклонясь над массивной каменной посудой, терпеливо дробил малахит пестом. Женщина Илау, тучная от недоедания, трясла тяжелыми весело раскрашенными грудями и смешивала добытый порошок с животным жиром и соком растений. Одновременно она отталкивала похотливые руки Хутеллуша, потому что недавно сама изобрела специальные номерки для запасов, хранящихся в леднике, и хранила себя для достойного человека.
Работа с красками приятна.
Малиновый, черный, желтоватый, зеленый, фиолетовый оттенки отпугивают злых духов. А то ведь они и справа, и слева. Они сзади и спереди. Они летают в горах, летают над пересохшей рекой, над сожженными долинами. Против злых духов нет дверей, нет запоров. Они втекают в пещеру с прозрачным ручьем, падают с неба с дождем и с градом, проползают в спальные пологи, проникают как воздух, чтобы мучить людей, разрушать семейное согласие и дружбу. Они не знают пощады, пожирают плоть, пьют кровь, связывают бессилием руки и ноги.
Господин преследования помогает им.
В каменном сосуде Хутеллуш хранил особенную смолу.
В этот день Господин преследования особенно приглядывал за певцом Нового и подталкивал его под руку. Сердитый Хутеллуш пролил смолу и сам же голой ягодицей сел на камень.
Стал отрываться – не смог.
Илау стала помогать, сделала больно.
Пришли другие Люди льда. Собралась вся триба – кто мог собраться.
Подумав, сказали плачущему: ладно, не рвись, еще оторвешь что-нибудь.
Сказали: живи с камнем. Пищи мало, совсем нет, но немножко кормить будем. Пой о Большом копье, приближай Будущее. Мечтай о Новом, о множестве вкусного жира, о множестве мяса. Женщина Илау будет прибирать за тобой. Может, со временем разобьем камень, только с небольшим осколком на ягодице будешь ходить. Зато никто не укусит за правую ягодицу.
Стал жить с камнем.
Требовали петь веселое.
Хутеллуш страдал, но пел.
Однажды все закричали и стали бежать.
Одни бежали в тайные ходы, другие в тундру.
Только женщина Илау в страхе прижалась к Хутеллушу. Она была простая, как все одинокие женщины. Дрожа, сказала: «Дети мертвецов пришли. Нехорошие пришли. У рта волосатые пришли. Не могу унести тебя вместе с камнем, Хутеллуш, тяжко мне, а оторваться не можешь.»
Спросила: «Или оторвать ягодицу?»
«Зачем?» – испугался Хутеллуш.
«Чтобы унести то, что оторвется».
«Нет», – не согласился Хутеллуш.
Тогда добрая женщина заплакала:
«Нас съедят».
Пришла удушливая жара.
Белый мамонт Шэли с каким-то особенным остервенением отлавливал и затаптывал отчаявшихся охотников. Затоптанных стало так много, что про них неопределенно говорили: он упал.
Долины перед пещерой лежали черные.
Животные ушли далеко, птицы улетели, рыбы в реке не стало.
Даже псих носорог, понюхав кучу помета, куда-то умчался. Говорили, что совсем опустился. А на горизонте ночами мерцали, как звезды, чужие костры. Это многочисленные Дети мертвецов пришли отнимать у Людей льда последнюю пищу, пасшуюся в тундре.
Хутеллуш, адепт Большого копья, певец Нового, слабый телом, со слезящимися глазами, старший сын Самшу, прямой правнук Харреша, праправнук Нинхаргу и первых людей Эббу и Апшу, в низкой нише, наклонясь над массивной каменной посудой, терпеливо дробил малахит пестом. Женщина Илау, тучная от недоедания, трясла тяжелыми весело раскрашенными грудями и смешивала добытый порошок с животным жиром и соком растений. Одновременно она отталкивала похотливые руки Хутеллуша, потому что недавно сама изобрела специальные номерки для запасов, хранящихся в леднике, и хранила себя для достойного человека.
Работа с красками приятна.
Малиновый, черный, желтоватый, зеленый, фиолетовый оттенки отпугивают злых духов. А то ведь они и справа, и слева. Они сзади и спереди. Они летают в горах, летают над пересохшей рекой, над сожженными долинами. Против злых духов нет дверей, нет запоров. Они втекают в пещеру с прозрачным ручьем, падают с неба с дождем и с градом, проползают в спальные пологи, проникают как воздух, чтобы мучить людей, разрушать семейное согласие и дружбу. Они не знают пощады, пожирают плоть, пьют кровь, связывают бессилием руки и ноги.
Господин преследования помогает им.
В каменном сосуде Хутеллуш хранил особенную смолу.
В этот день Господин преследования особенно приглядывал за певцом Нового и подталкивал его под руку. Сердитый Хутеллуш пролил смолу и сам же голой ягодицей сел на камень.
Стал отрываться – не смог.
Илау стала помогать, сделала больно.
Пришли другие Люди льда. Собралась вся триба – кто мог собраться.
Подумав, сказали плачущему: ладно, не рвись, еще оторвешь что-нибудь.
Сказали: живи с камнем. Пищи мало, совсем нет, но немножко кормить будем. Пой о Большом копье, приближай Будущее. Мечтай о Новом, о множестве вкусного жира, о множестве мяса. Женщина Илау будет прибирать за тобой. Может, со временем разобьем камень, только с небольшим осколком на ягодице будешь ходить. Зато никто не укусит за правую ягодицу.
Стал жить с камнем.
Требовали петь веселое.
Хутеллуш страдал, но пел.
Однажды все закричали и стали бежать.
Одни бежали в тайные ходы, другие в тундру.
Только женщина Илау в страхе прижалась к Хутеллушу. Она была простая, как все одинокие женщины. Дрожа, сказала: «Дети мертвецов пришли. Нехорошие пришли. У рта волосатые пришли. Не могу унести тебя вместе с камнем, Хутеллуш, тяжко мне, а оторваться не можешь.»
Спросила: «Или оторвать ягодицу?»
«Зачем?» – испугался Хутеллуш.
«Чтобы унести то, что оторвется».
«Нет», – не согласился Хутеллуш.
Тогда добрая женщина заплакала:
«Нас съедят».
19
Дети мертвецов шумно вошли в пещеру.
У них был страшный вид. У рта волосатые.
Одежды из шкур росомах и молодых олешков, а усы, как у животных, ныряющих в Соленую воду. Убить столько росомах – этому трудно поверить, и Хутеллуш сперва не поверил.
Но все было так, как он видел.
И наконечники копий оказались у Детей мертвецов особенные – не каменные, и не из кости. Величиной с локоть, широкие, сильно блестели. Как злые быки, Дети мертвецов топали ногами, хватали летящую стрелу пальцами, благодаря быстроте бега избегали ударов. Прыгали так высоко, что взлетали, подобно птицам. Когда плыли в воде, рыба отставала от них. Когда ложились на спину, то касались земли только ягодицами и плечами, такие массивные были у них мускулы.
Увидев Хутеллуша, удивились:
«С камнем живет. Что с таким делать будем?»
Другие ответили: «Отрезать то, что можно отрезать. Другое не убежит.»
Стали весело плясать у костра, а Хутеллуш сидел правой ягодицей на камне под ветвистым знаком, начертанным на стене, может, под знаком Оленя. Дети мертвецов, веселясь, разбили глиняные горшки, разделили между собой тонкие дротики, брошенные Людьми льда, поломали ненужные чужие копья. Потом деревянной толкушкой загнали нож в глубину груди тучной женщины Илау. Хутеллуш думал, что она сразу умерла, но она еще долго шевелилась. Господин преследования никак не отпускал женщину. А когда отпустил, Дети мертвецов изжарили ее на огне и съели.
«Что ты думаешь об этом месте?» – спросил один, сыто рыгая.
«Еда здесь неплохая», – уклончиво ответил другой и радостно закричал, увидев еще двух принесенных кем-то человеческих детенышей.
« …эти милые окровавленные рожи на фотографиях…»
Сильно пахло страхом.
Дети мертвецов отбрасывали жирными руками волосы и шли в пляске вокруг костра. Смутные отсветы на каменных стенах и в дымном воздухе весело плавали, как отражение улыбок.
« …я полон страха…
…у меня нет сети и ножа…
…четыре ветра от костров, ни один не освежает…
У них был страшный вид. У рта волосатые.
Одежды из шкур росомах и молодых олешков, а усы, как у животных, ныряющих в Соленую воду. Убить столько росомах – этому трудно поверить, и Хутеллуш сперва не поверил.
Но все было так, как он видел.
И наконечники копий оказались у Детей мертвецов особенные – не каменные, и не из кости. Величиной с локоть, широкие, сильно блестели. Как злые быки, Дети мертвецов топали ногами, хватали летящую стрелу пальцами, благодаря быстроте бега избегали ударов. Прыгали так высоко, что взлетали, подобно птицам. Когда плыли в воде, рыба отставала от них. Когда ложились на спину, то касались земли только ягодицами и плечами, такие массивные были у них мускулы.
Увидев Хутеллуша, удивились:
«С камнем живет. Что с таким делать будем?»
Другие ответили: «Отрезать то, что можно отрезать. Другое не убежит.»
Стали весело плясать у костра, а Хутеллуш сидел правой ягодицей на камне под ветвистым знаком, начертанным на стене, может, под знаком Оленя. Дети мертвецов, веселясь, разбили глиняные горшки, разделили между собой тонкие дротики, брошенные Людьми льда, поломали ненужные чужие копья. Потом деревянной толкушкой загнали нож в глубину груди тучной женщины Илау. Хутеллуш думал, что она сразу умерла, но она еще долго шевелилась. Господин преследования никак не отпускал женщину. А когда отпустил, Дети мертвецов изжарили ее на огне и съели.
«Что ты думаешь об этом месте?» – спросил один, сыто рыгая.
«Еда здесь неплохая», – уклончиво ответил другой и радостно закричал, увидев еще двух принесенных кем-то человеческих детенышей.
« …эти милые окровавленные рожи на фотографиях…»
Сильно пахло страхом.
Дети мертвецов отбрасывали жирными руками волосы и шли в пляске вокруг костра. Смутные отсветы на каменных стенах и в дымном воздухе весело плавали, как отражение улыбок.
« …я полон страха…
…у меня нет сети и ножа…
…четыре ветра от костров, ни один не освежает…