Прашкевич Геннадий Мартович. Маша и нетопырь. История любви

   «…и твоя машина может двигаться?»
   «Разумеется. Но управлять ею могу только я.»
   «То, что умеет один человек, всегда повторит другой.»
   Распятый помотал головой. Он задыхался. Было жарко. Кровь струилась по разбитым коленям, мухи садились и взлетали, но гринго даже не вздрагивал, наверное, его накачали наркотиками. «Моя машина может доставить тебя в любое место… И в любое время… Да, можно научиться ее водить, но сенсорные датчики настраиваю только я… Не ездишь же ты по дорогам, закрыв глаза, верно?…»
   Влажный холодок коснулся моей спины. Я узнала распятого.
   «Ты понимаешь, почему ты здесь?» — важно спросил господин фон Баум.
   «А ты понимаешь, что рассердил Америку?…»
   Господин фон Баум сдержанно выругался. Он в общем невысоко оценивал рассерженность Америки. «Я теперь забрал тебя у этой жирной Америки, — важно заметил он. — Теперь у меня есть все, чего нет у Америки. Понимаешь? У меня есть ты и твоя машина. У меня есть „Стог“ Клода Мане и самая красивая женщина. Конечно, Расти Маленкофф, я понимаю, ты — исключительная личность, но если я кивну, водить твою машину научится самый последний негр этой деревни. Так что, соглашайся. Мы вместе отправимся в прошлое и зарежем отца нынешнего президента. Я хочу изменить ход американской истории.»
    «Ты сказочек начитался…»)))))
   Разумеется, я узнала русского физика.
   Несколько лет назад он не Нажала кнопку — перезагрузить сводил с меня глаз в салоне «Зеленая пирамида». Наверное, перебрался в Америку и получил этот свой… ну да… круговой лазер… «Даже если ты убьешь отца нынешнего президента, — сказал он, глядя на господина фон Баума мутными от боли глазами, — ты все равно не изменишь историю Америки. Это только в сказочках раздавленная бабочка приводит к изменившемуся миру. Квантовая физика допускает существование бесконечного числа самых разных параллельных миров. Не слышал об этом? Даже выбирая футболку, ты как бы решаешь судьбу мира. Выберешь цветную — мир белой футболки исчезнет. Выберешь белую — исчезнет цветной. Точнее, эти миры продолжат свое существование, но уже вне тебя. В одном параллельном мире ты выберешь цветную футболку, а в другом — белую… И так всегда… И так с отцом президента… В одном мире тебе это удастся, но в другом ты будешь висеть на кресте и тебе перебьют колени…»
   «Но в другом, в другом…»
   «Но тебе, тебе…»
   «Где машина гринго? — спросила я шепотом. — Ее тоже привезли?»
   Папа Софокл ответил: «Она в сарае. Хозяин сердится. Гринго не хочет ее водить.»
   Я смотрела на распятого физика. Значит, он все-таки построил свою машину.
   Господи, подумала я, неужели он сделал это только потому, что однажды увидел меня в слишком открытом платье?…
   «Америка потратила на меня несколько миллиардов долларов.»
   «Ну, мне ты обошелся вдвое дороже, — улыбнулся господин фон Баум. — Ведь мне пришлось платить за все. И за тебя. И за твою машину. И за полное уничтожение всех следов твоей работы. И за уничтожение материалов, компьютерных файлов, сотрудников… Зато машина теперь принадлежит исключительно мне… Я сохраню тебе жизнь, если…»
   Он мог обещать, что угодно, я знала: он убьет физика.
   Правда, я не знала, что рассерженные американцы уже давно шли по следу наркобарона. Американцев ничуть не смутило то, что тайная база господина фон Баума располагалась на территории другого государства. Когда раздались первые выстрелы физик был уже мертв. Из горящего дома меня вывел Папа Софокл. Пахло напалмом и паленым мясом. Совсем неподалеку стрекотало автоматическое оружие, военные вертолеты без опознавательных знаков (американские) заходили на второй круг. Господин фон Баум, дырявый, как решето, валялся в плетеном кресле. «Нам некуда бежать, — крикнул Папа Софокл. — Хозяин откусил кусок, который не смог проглотить. Гринго высадили десантников, они отсюда и лягушку не выпустят.»
   Пришлось его подтолкнуть:
   «К сараю!»

VI

   Господин фон Баум в общем не ошибся — машиной гениального физика мог управлять любой. Она не знает. Сколько ей лет — запуталась во временах. Он маленков хочет ее именно тогго года когда встретил потому и сделал открытие. Снукер. Сегодеяшняя не нужна. Любовь это всегда возвращение Главное заключалось в сенсорной настройке. Но я успела ввести в банк данных все, что знала к тому времени о художнике Семецком, вплоть до сведений о его некрепком здоровье. Москва. Это я тоже успела ввести. Из слепящего огня и оглушающего грохота мы сразу нырнули в звенящую тишину. «Где ты этому научилась?» — Папа Софокл смотрел на меня с ужасом. Как легкий рыбий пузырь, мы всплывали сквозь тяжелые пласты времени. Со стороны нас нельзя было разглядеть, но мы все время видели стремительно разлетающиеся линии. Потом они начали размазываться, бледнеть, и превратились в стены кухни.
   Стол.
   Пакеты на нем.
   Две немолодые женщины.
   Та, что постарше, сжимала виски белыми пальцами.
   «…Эти гунны… Они пришли… Они уже не грядущие… Валерий Яковлевич крикнул мне: „Бронислава, не открывай!“ — но они вошли… Вот, Аннушка, они сначала закрыли Литературно-художественный кружок, потом закрыли редакции и типографии, а теперь пришли в дом… Несколько гуннов с ружьями… „Это, значит, кабинет? Ух, столько книг! И все у одного старика! А у нас — школы пустые, как детей учить?“ Порылись, порылись в книгах, а там на испанском, французские книги. Полистали „Дон-Кихота“, рассердились: „Одна контрреволюция и отсталость! Кому нужны такие мельницы? Теперь революция! Советская власть даст народу паровые, а то и электрические. Но книгу все равно заберем. Пущай детишки картинками потешатся. Завтра пришлем грузовик и чтобы тут ни листка не пропало! Ответите перед революционным трибуналом.“
   «А Валерий Яковлевич?» — ужаснулась Аннушка, наверное, прислуга.
   «А он позвонил Луначарскому… Приехал гунн комиссар Семецкий… мегаломаньяк — хочет выражать себя непрерывно Успокоил: никаких грузовиков, а то всех начнем расстреливать за самовольство! Расстрелы, дескать, тоже способ улучшения характеров и построения счастливого общества. А потом позвонил главный гунн. Надо же показать Европе, что коммунисты не убивают поэтов. Предложил Валерию Яковлевичу кафедру стихосложения при пролетарском университете. И вот паек…»
   Голос Аннушки зазвенел:
   «Ой, растительное масло! Мука, крупы! Настоящий кофе! Сахар и чай! Ой, мы еще поживем за этим новым царем, Бронислава Матвеевна! А керосин они обещали?»
   Я долго смотрела на Аннушку сквозь дымку, отделяющую нас от реального мира.
   Папа Софокл догадался о моих мыслях. «Этот Семецкий, — спросил он, — которого ты ищешь, он крещеный?»
   «Зачем это ему?»
   «Крещеным легче, — Папа Софокл трусил. Он не понимал, почему разговаривающие женщины нас не замечают. — Господь узнаёт своих.»
   «Если он узнает Семецкого, то убьет его на месте!»
   Из-за полуприкрытых дверей кабинета донесся до нас глухой прококаиненный голос, чуть задыхающийся, срывающийся. « Ты постиг ли, ты почувствовал ли… что, как звезды на заре… Парки древние присутствовали… в день крестильный в октябре?…» — И сразу же девичий голос: « Москва, Москва, Валерий Яковлевич… Издательство «ТП»… Там настоящая литература… Семецкий издает настоящее…»

VII

   «Этот твой Семецкий, он художник?» — удивился Папа Софокл моему отчаянию.
   Наверное, он опять видел какое-то противоречие. Бум-бум! — и все возникло! Не знаю, что он понял из моего путаного рассказа, но рассудил здраво: «Значит, художник? Один из тех, что рисуют голых баб и плачут по пьяни? — И ухмыльнулся, почувствовал мою незащищенность. — Ищи Семецкого у шлюх. Если он настоящий художник, он любит шлюх. У каждой шлюхи своя жалостливая история. Всегда найдется такая, у которой история самая жалостливая. У такой и надо искать. Художники любят жалостливые истории. Как говоришь, звали шлюху?»
   «Мертвая голова.»
   «Значит, он рыжий.»
   «Почему ты так решил?»
   «Все ирландки любят рыжих.»
   Папа Софокл на глазах становился все увереннее. Несколько раз его рука как бы невзначай прижималась к моему бедру. Наверное он уже строил какие-то свои собственные планы. Бум-бум! — и все возникло! Он уже понемногу привыкал к противоречиям. Он уже прикидывал, как сладко будет получить сразу и жену бывшего босса, и машину, стоящую три миллиарда…
   неграмотные письма в интернет — это стиль, как изысканные в XIX веке. По неграмотности поймет, что это он.
   ))))) Любовь во все времена была придуманной… не трогать руками… нет доступа… вот что надо начертать… а для производства детей вход с другой сороны…
   К счастью, перед нами открылся затемненный шторами кабинет.
   «У меня издательство… — донесся чванливый мужской голос. — Я побил собственный рекорд… За длинный високосный год ни одной книги!.. А?… Не каждое издательство заканчивает год с такими результатами…»
   Сердце мое сжалось.
   Лобные доли, как у Ленина.
   Взгляд, как у Агнешки Топажес.
   «Можно я скажу? — Семецкий даже поднял руку. — Издательство всегда при мне… Как дом при улитке… Вид из окна меняется беспрестанно — в зависимости от того, где находишься…»
   « Ток айриш…— понимающе шепнул Папа Софокл. — Он многому научился у ирландки.»
   И указал взглядом на рыжую тварь, стоявшую перед Семецким на коленях. На ней была только белая нижняя юбка и Папа Софокл ухмыльнулся:
   «Пусть она его зарежет. Таr угодно Господу.»
   «Но не мне», — отрезала я.
   А ирландка спросила по-русски, но с невыносимым акцентом: « …pochemu ti ne razdeveshsa?»
   «Беда, — все так же чванливо ответил Семецкий и попытался повалить проститутку на пол. — Все болит. Правда, мочусь без резей.»
   « …a dengi?— встревожилась ирландка. — Est u teba dengi?»
   «Конечно. Я позвоню и привезут много денег.»
   « …komu ti pozvonish?»
   «Байкалову, наверное.»
   « …еto est dobryi chelovek?»
   «Беда!»
   « …а esli ego net na meste?»
   «Тогда позвоню Синицыну»
   « …еto toze est dobryi chelovek?»
   «О, ёлы-палы! Прямо самаритянин!»
   « …i u nego est dengy?»
   «У Синицина-то?!»
   Может, проститутку звали Долли.
   Клонированная овца. Я ее ненавидела, потому что нож лежал на столе.
   И Папа Софокл увидел нож. Его рука уже совсем недвусмысленно гладила мне ногу. « Segodnia dash mne?» Я никак на это не отвечала. Я вдруг увидела силуэт. Странный силуэт девчонки в голубоватом платьице камуфляжного рисунка… Где-то я ее уже видела… Аккуратные височки, подбритый затылочек, челка на лоб… Где? Где?… И вспомнила!
   Салон «Зеленая пирамида».
   Шепоток: «Колумбия». Но не «шаттл», как решил физик.
   Оттолкнув меня, Папа Софокл сделал шаг. Он уже перестал бояться. Что-то блеснуло, свертываясь, и Папа Софокл в полный рост явился перед оторопевшей парочкой. « …eto Baikaloff?» — успела спросить ирландка, но Папа Софокл уже завалил ее на стол, заваленный бумагами. Наверное, решил убить сразу всех зайцев. Показать мне, как он этоделает на ирландке, а потом взять меня и угнать машину. Я расслышала, как он ухмыльнулся: « Segodnia dash mne?» — но Мертвая Голова не собиралась под него ложиться. Она крикнула по-русски: « …ty ne est Baikaloff!» и схватила нож. Не желая участвовать в их разборке, я втащила оглушенного Семецкого в машину.
   «…закончить год с таким результатом!» — ошеломленно пробормотал он. И уставился на меня: «Ты кто?»
   «Я твоя судьба.»
   «Ёлы-палы!»
   Но паниковать не стал.
   «Что ты написал такого, — мрачно взглянула я на него, тыкая пальцем в сенсорную настройку, — что тебя решила зарезать ирландская проститутка?»
   «Разве для этого надо что-то написать? У меня издательство… — Он вдруг заинтересовался: — Куда это мы отправляемся?»
   «Ты ведь мечтал о Будущем…»
   «Это так. От Будущего не отвертишься, — согласился он. — Тогда давай прихватим с собой Байкалова и Синицына.»
   «А их зачем?»
   «С ними весело.»
   «Здесь тесно. Навестишь их могилки.»
   «Ёлы-палы, мы едем так далеко?» — удивился Семецкий. мегаломаньяк — хочет выражать себя непрерывно
   Я кивнула. Ближе нам нельзя. С Папой Гаем разберется милиция, но Мертвую Голову мне совсем не хотелось видеть. Я хотела согреть и утешить художника. Любить всю жизнь… Такой рыжий… И сладко пахло от него проституткой… Я сходила с ума, так хотела до него дотронуться. Почему-то девчонка в голубеньком платьице стояла передо мной… Как некий знак… «Лет по пятьдесят твои друзья еще протянут, — сказала я. — Правда, Байкалов начнет немного хромать и нюх потеряет, а у Синицына случится большая любовь… Хорошо, что в восемьдесят девять лет долго не любят…»
   «Беда, — Семецкий удрученно уставился на меня умными выпуклыми глазами. Они поблескивали у него как в день зарплаты. Лобные доли… Голос… Он даже поднял руку: — Можно я скажу?… Если мы, правда, отправились в Будущее, то как там с тиражами моих книг?»
   «Забудь про тиражи.»
   «Но я хочу выпустить интересную книгу.»
   «Не будь животным, Семецкий!» — я заплакала, так сильно любила. А он уже потихоньку осваивался: «Там, в Будущем… Что там будет?»
   «Там будет много интересной работы.»
   «Беда.»
   «Там я сниму тебе мастерскую.»
   Он шмыгнул носом и я не выдержала:
   «Почему у тебя нос такой? Почему он такой…»
   «Это со школы, — предупредил Семецкий. — Я бокс любил. Только не умел давать. Все больше получал. Привычка. — Он перехватил мой заплаканный взгляд и заторопился: — Вообще-то я не пью. Ты не думай. И ничего этого модного. Даже кофеин только врачи заставили.»
   «В Будущем у тебя не будет соблазнов.»
   «Беда, — выдохнул он. Но все же сломал гордость, выдал тайную тревогу, спросил словами классика, сразу видно, что много читал. — А там… В Будущем… Ну, где мы пойдем к Байкалову и к Синицыну… Там проститутки будут?» Наверное, вспомнил свою клонированную. Они наши музы, трогать их не надо, а то ращвоняются о женах и прочее
   Я заплакала, так любила его. Снукер.
   «Будут, — сказала я. — Только лучше.» Черные альпинисты НЕТ ДОСТУПА
   И вдруг вспомнила книгу известного исторического беллетриста.
   Там в этой книге некий офицер Ли, явившись из облачного, не столь уж однозначного Будущего, вот так же спросил: « Неужели все искусство — вранье?» А художник Пабло нагло ответил: « Вранье, вранье! Чистое вранье.» — « Но должна же быть какая-то возвышенная цель?»— не поверил художнику офицер Ли. И художник ответил: — « Возвышенная цель помогает меньше, чем владение техникой.»
   Я смотрела на пульт и плакала.
   В мерцающей полумгле мы всплывали сквозь тяжелые пласты времени.
   На фоне волшебных световых сплетений, мгновенных пятен и разливающегося сияния художник Ю. Семецкий выглядел настоящим красавцем. Страшной тоталитарной красоты человек. Не то, что эти уроды с Монмартра. Лобные доли… Голос… Рука… Выпала в общий фрейм «Ты знаешь такую девчонку? — спросила я. — В голубоватом платьице с камуфляжным рисунком?» — «У которой затылочек выбрит? — обрадовался Семецкий. — И такая челка на лоб?» — «Вот, вот, — выдохнула я. — Кто это?» — «Да так… Дура одна…» — выдохнул и Семецкий, и засмеялся довольно. Все ему было уже хорошо. И сам был такой хороший. Вот только, дурак, дурак, не понимал, почему я плачу…