Прашкевич Геннадий Мартович. Приключение века

   Я гордился собранными образцами.
   Я гордился: время прошло не зря.
   Я гордился: есть что показать шефу. Ведь это мой шеф утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, когтистый хищный гребень которой впивался в выжженное небо далеко за крошечным, курящимся, как вулкан, домиком Агафона Мальцева.
   Я гордился: "Есть о чем подискутировать с шефом! Теперь я смогу ему доказать, что все эти пемзы выплюнула в свое время именно Львиная Пасть, а не лежащий в стороне полуразрушенный вулканчик Берутарубе.
   Гордясь, я видел мысленно огнедышащий конус, прожигающий алым пламенем доисторическое низкое небо, густо пропитанное электричеством. Гордясь, я видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых масс, проваливающихся в освобожденные магмой полости. А потом - мертвый кратер... ободранные взрывом мощные стены... А надо всем этим - доисторические белые ночи, доисторические серебристые облака...
   У ног Агафона Мальцева привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник "Селга".
   Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
   Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом каменной молотой крошки. За гребне кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где всегда найдется настоящее кресло, шкаф с книгами, друзья; где, наконец, темная шапочка пены стоит не над воронками несущегося ручья, а над нормальной кофейной чашечкой.
   Полный тоски и томления, подчеркнутого икающей "Селгой", полный духоты, царящей вокруг, я уходил к подножию вулкана Атсонупури, бродил по диким улочкам давным-давно оставленного поселка. Как костлявые иероглифы, торчали повсюду балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник, ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами темно, душно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились, шуршали кусты аралий. Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх, я видел весь залив Доброе Начало, а слева - далекий, призрачный горб горы Голубка.
   Но это она так называлась.
   На самом деле гора Голубка ничуть не напоминала голубя. Гора Голубка напоминала тушу дохлого динозавра. С ее мрачных массивных склонов, как пряди старческих седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады, рассеивавшиеся по ветру.
   И весь этот мир был моим!
   Радуясь, я повторял себе: это мой мир! Я в нем хозяин! Я все в этом мире знаю! Ничего в этом мире не может случиться такого, что не было бы мною предугадано заранее!
   Но, как вскоре выяснилось, я ошибся.
   Несчастные собаки Мальцева, ему же принадлежавшая корова были лишь первым звонком, ибо в тот же вечер, после трагедии, разыгравшейся на берегу, ввалился под наш душный навес не в меру суетливый Сказкин; ввалился, ткнув рукой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой - в деревянные ящики с образцами; ввалился, потеряв где-то на ходу свою гигантскую кепку, а с нею и душевное равновесие; ввалился, упал на деревянную скамью, прижав руки к груди, и шумно выдохнул:
   - Привет, организмы! _Р_ы_б_а_.
   ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ. ЛЬВИНАЯ ПАСТЬ
   Игра игр - карты. Тоска по точности. Русалка - как перст
   судьбы. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха
   Серпа Ивановича. "К пяти вернемся!" Плывущее одиноко
   бревно. Капроновый фал из гречихи. Явление.
   Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег
   острова Итуруп между полуостровами Клык и Челюсть.
   Северная оконечность полуострова Клык - находится в 11,5
   мили к NNO от мыса Гневный, а западная оконечность
   полуострова Челюсть - мыс Кабара - расположен в 3 милях к
   NO от мыса Клык. Входные мысы залива и его берега высокие,
   скалистые, обрывистые. Входные мысы приметны и окаймлены
   надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара
   простирается частично осыхающий риф.
   В залив ведут два входа: северо-восточный и
   юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В
   юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и
   островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено, глубины в
   его средней части колеблются от 46,5 до 100 м.
   Северо-восточный вход, пролегающий между островком
   Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и
   пользоваться им не рекомендуется.
   Лоция Охотского моря
   Август пылал как стог сена.
   Сияло от звезд небо, головней тлела над вулканом Луна.
   Когда мне надоедал чай, надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда время останавливалось, я садился за карты. Нет, нет!.. Увлекал меня вовсе не пасьянс, не покер, не "дурак", как бы его там ни называли - японский, подкидной, астраханский; я аккуратно расстилал на столике протершиеся на сгибах топографические карты, придавливал их куском базальта и подолгу сравнивал линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь не кратких маршрутов.
   Мыс Рока...
   Для кого-то это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю, а для меня - белые пемзовые обрывы и дождь, который однажды держал нас в палатке почти две недели. Дождь не прекращался ни на секунду, он шел днем и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович не выдерживал и бежал на берег искать куски выброшенного штормом рубероида; на вонючих обрывках этого материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно переводил все беседы на выпивку, но делал он это без надрыва, и я гордился Сказкиным!
   Мыс Рекорда...
   Для кого-то это штрихи, обозначающие отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня - гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику, на палубе было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.
   Я всматривался в карты, шел взглядом вдоль Курил, и передо мной в голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида.
   Я всматривался в карты, шел взглядом вдоль Курил, и передо мной в голубоватой дымке пылали над океаном заостренные вершины Онекотана, а дальше Харимкотан, похожий на разрушенный город. Чиринкотан, перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного архипелага Ширинки...
   Когтистые скалы, кудрявые ивицы наката, призрачные лавовые мысы человек в море всегда один, но человек в море никогда не одинок. Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с острова - все это часть твоей жизни, ты дышишь в унисон океану, ты знаешь - это твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.
   А еще, отметил я про себя, нигде так не тянет к точности, к детали, как в океане. Его безмерность заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато конкретный...
   В океане хочется быть точным.
   Тоска по точности там так же закономерна, как закономерна на суше вселенская скука давно погасших вулканов.
   Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов, я лишь краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина... Так... Ничего интересного... Слова... Он, Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую рыбу!.. А кто из нас, спрашивается, не видел больших рыб? Тем более, глазами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп Иванович вполне мог узреть даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша твердь.
   - Выключи! - кричал Серп, пиная ногой икающую "Селгу".
   - Правды боишься! - возражал Агафон. - Не мог ты видеть такую большую рыбу!
   Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие глянцевым и пустынным загаром; я вновь и вновь видел розы разломов, длинную дождевую тень над белым песком, ледниковые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра; видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип.
   Кто упрекал язык науки в сухости?
   - Пить надо меньше! - ревниво звучал над вересковыми пустошами голос Агафона Мальцева.
   - Начальник! - кричал Серп. - Ты слышишь, начальник? Где бы я пил? Ты мне поставил, что ли? Ты слышишь, начальник!
   - Ему тебя слушать не надо, - ревниво бухтел Агафон. Он всегда относился к начальству с уважением. - Ему тебя слушать не надо. Ему это ни к чему. Он - начальник!
   Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне голоса, но нервный хрип Серпа Ивановича ревел над миром, как механическая пила. Голос Серпа Ивановича срывал меня с плоскогорий, голос Серпа Ивановича сбрасывал меня в будни. "Я не козел! - слышал я. - Я на привязи никогда не сидел! Я на балкере "Азов" сто стран посетил! Я с австралийцами пьянствовал! И уж океан, _м_о_й _А_г_а_ф_о_н_, знаю с таких вот!.."
   Немножко Серп привирал, но с океаном, точнее с первым и не очень точным о нем представлением, а еще точнее, с первыми его представителями Серп Сказкин впервые столкнулся сразу после окончания средней школы, когда из родного Бубенчикова его, вместе с другими корешами-призывниками доставили, грузовой машиной прямой в районный центр.
   Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил Серпа в самое сердце. И совсем доконал его белый транспарант с алыми буквами.
   ЦИРК. РУСАЛКИ.
   Это было как перст судьбы.
   С младенческих лет подогреваемый рассказами деда Евсея, который после почти двух недель службы на минном тральщике начисто был списан с флота за профнепригодность, юный Серп Сказкин грезил о море.
   Море, считал юный Серп, окружено дикими камышами, как Нюшкины болота, что начинаются сразу за их резко континентальным Бубенчиковым. В море, считал юный Серп, живут не кряквы, а несказанные в своей жестокости существа, как то: русалки, морские змеи, драконы, киты и спруты! Вот почему, отпросившись на час, юный Серп, не колеблясь, извел остаток личных денег на билет.
   На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аквариум. В аквариуме, хорошо различимые, призывно изгибаясь, шли в танце самые настоящие русалки, совсем с виду как бубенчиковские девки, только с хвостами вместо ног и с яркими ленточками вместо лифчиков. Последнее юного Серпа смутило, и он поднял взгляд горе.
   Там, вверху, впрочем, тоже было небезынтересно.
   Там, вверху, под самый купол уезжал в железной клетке, прутья которой были обмотаны паклей, обильно вымоченной в бензине, веселый клоун в дурацких, как у Серпа, штанах. И конечно, этот умник решил закурить вытащил из кармана расшитый кисет, кремень и стальное, большое, как кепка Серпа, огниво. Серп, не раз бывавший в МТС, в той, что обслуживала его родное Бубенчиково, хорошо знал свойства горючих веществ, а потому он робко оглянулся на соседа, на дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме. Сосед добродушно улыбнулся, дал Серпу конфету и даже полуобнял за плечи: дескать, не тушуйся, сморчок, тут дело знают! И в этот момент клетка вспыхнула! Клоун с криком бросился к дверце, а дородный сосед Серпа, задыхаясь от смеха, объяснил: "Ишь! Это он к русалкам хочет!"
   Юный Серп тоже засмеялся, но ему было страшно.
   Серп отчетливо видел: дверцу заело, клоун хочет теперь не к русалкам, а скорее из горящей клетки. Но все в зале смеялись, и Серп тоже засмеялся - он не хотел прослыть этаким простачком из Бубенчиково.
   Утверждая себя, Серп продолжал смеяться и тогда, когда все в зале умолкли. Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали клетку. Теперь смех юного Серпа звучал неуместно и вызывающе, и дородный его сосед, закатав рукав коверкотового костюма, не поворачиваясь, пухлой ладонью заткнул Серпу рот. Счастливо оказавшийся на сцене пожарник смаху вдарил топором по тросу. Объятая огнем клетка рухнула в аквариум. Русалок выплеснуло в зал. Одна упала рядом с дородным соседом Серпа, и юный Серп успел разглядеть, что хвост у нее пристегнут...
   Убедившись, что утонувшего, но не поддавшегося огню, клоуна откачали, зал восторженно взревел. Но Серп уже не смеялся. Юный Серп внезапно понял, на что намекала ему судьба. Он отчетливо понял: его жизнь отныне будет связана с морем! Пусть горят корабли, пусть взрываются толстые, как колбаса, танкеры, он, внявший голосу судьбы, Серп Сказкин, прямо из цирка уйдет в море! Ведь это он, будущий боцман балкера "Азов", будущий матрос портового буксира (типа "Жук"), будущий плотник "Горремстроя" (Южно-Сахалинск), будущих конюх и так далее, это он, Серп Иванович Сказкин, будет изо дня в день отслеживать медлительное течение низких, никому доселе неведомых берегов...
   - Рыба! Большая рыба! - орал Сказкин. - У меня, Агафон, глаза как перископы! Я в любом бассейне отыщу корчму! Я эту рыбу как тебя видел! В гробу и в полукабельтове! Три горба, и шея как гармошка. Понял?
   - А фонтанчики? - хитро щурился Агафон.
   - Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А вот _г_о_р_б_ы_, они были!
   - Это, Серп, тебя болезнь гложет!
   - Вышла моя болезнь! - ревел Сказкин. - С потом моим трудовым вышла!
   - Ну, тогда осложнения, - догадался Агафон. - Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо!
   - Осложнения? - взорвался Сказкин. - А корову, _м_о_й _А_г_а_ф_о_н_, осложнения слопали?
   Не желая участвовать в бессмысленном споре, я ушел на берег залива.
   Над темной громадой Атсонупури завис серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся нежных волнах впрямь мнилось что-то немирное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело плеснуло. Касатка? Дельфин?.. На секунду я увидел смутные очертания плавников... Один... Два... Три... При желании их вполне можно было принять за горбы большой рыбы. Я усмехнулся и прогнал оцепенение. "Подумаешь, рыба!.."
   "И вообще, - решил я, - надо мужиков развести на время. Неровен час, рассорятся! Нам это ни к чему!"
   Я взглянул на темный гребень кальдеры. "Идея! Почему бы не прогуляться? Завтра утром я сведу Сказкина в Львиную Пасть!"
   Так я ему и объявил:
   - Завтра, Серп Иванович, глянем мы с тобой прямо в Львиную Пасть!
   - О, Господи! - задохнулся Сказкин. - Этого еще не хватало! Где это ты, начальник, льва тут найдешь?
   Я ткнул пальцем в далекий гребень кальдеры.
   - Видишь? Туда и полезем.
   - Это же в гору! - обиделся Серп Иванович.
   - Дело есть дело! - отрезал я коротко.
   А завистливый Агафон вздохнул:
   - Пруха! Я, Серп, считай, полжизни провел под этой горой, а ведь умру, так и не узнаю, что за ней такое лежит.
   - "Пруха!" - презрительно хмыкнул Сказкин, и я вдруг ему посочувствовал.
   В самом деле, будь у Серпа Ивановича другой характер, он бы, возможно, до сих пор плавал по всем моря мира, а не сидел бы со мной на пустом острове. Но случалось однажды так: после почти годичного отсутствия явился Сказкин в родное Бубенчиково. "Вот, причаливаю!" - сказал. Но Елена Ивановна Глушкова, бывшая Сказкина, ответствовала ему так: "Да нет уж, Серп. Ты плыви дальше. А я давно причалила. К нашему участковому."
   Милиционера по фамилии Глушков Серп Иванович трогать не стал, но пуховики, привезенные им из холодной Канады, шелковые подушечки, вывезенные из Гонконга и Сингапура, тут же сам, самолично распылил по двору мощным бельгийским пылесосом, а сам пылесос посек малайским топориком.
   Хорошего мало. По ходатайству участкового визу Серпа Ивановича напрочь закрыли. Вот тогда он и покинул свое Бубенчиково, стремясь на восток, к океану.
   Свободу узникам Гименея!
   Душная ночь. Душное утро.
   Гигантские, в рост человека, душные лопухи. Душное белое небо, ссохшееся, как рыбий пузырь.
   На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого некрупного преимущества - стланик, как капкан, захватывал то одну, то другую ногу.
   - Ничего, - подбадривал я Сказкина. - Скоро выйдем на каменный склон, пойдем вдоль берега. Пару часов туда, пару обратно, к пяти, смотришь, вернемся.
   - Ну да! - не верил Сказкин. - Мы еще и на гребень-то не поднялись!
   - Тушенку взял? - отвлекал я Сказкина от мрачных мыслей.
   - Зачем? Сам же говоришь, к пяти вернемся.
   - А фал капроновый?
   - Зачем?.. - начал Сказкин, но осекся на полуслове.
   Прямо перед нами, вверх по растрескавшимся, грозящим в любой момент обрушиться глыбам, в диком испуге промчался, косолапя, бурый медведь-муравьятник. Перед тем как исчезнуть в зарослях бамбуков, он на мгновение приостановился и перепуганно подмигнул нам сразу обоими глазками.
   - Что это с ним?
   - Да не туда, начальник! Ты не туда смотри!
   Я машинально обернулся к воде.
   Среди камней, злобно вспарывающих набегающие на берег валы, на растревоженной, взрытой недавней борьбой гальке, здесь и там валялись останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то шкуру зверя, это был не какой-то там сосунок; это был нормальный, видавший виды секач, с которым, как с коровой Агафона, никакой медведь-муравьятник никогда бы не стал связываться.
   - Начальник! - почему-то шепотом позвал Серп.
   Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал несколько шагов к месту побоища.
   - Не ходи к воде! Слышь, начальник! - заклинал Серп.
   - Почему, черт меня побери?
   Все же сделав несколько шагов, я остановился.
   С мощной глыбы, свисающей над резко уходящим вниз дном, можно было всмотреться в океанскую бездну... Мутноватые пленки, солнечные блики, смутный лес водорослей, как инеем покрытых бесчисленными белесыми пузырьками... И что-то огромное... бурое...
   Я отпрянул.
   Что-то медленно колеблющееся... пытающееся всплыть...
   "Нет! Не живое!" - обрадовался я. Похоже, затонувшая давно шхуна... Обросла водорослями, палуба как лужайка, вон из люка всплывает стайка рыбешек...
   - Начальник! - умолял Серп. - Вернись! Я же ничем не смогу тебе помочь! Я слабый!
   От его полушепота, от кружащих голову бездн, от смутных бликов, отсветов, отражений, дикий холодок тронул мне спину, уколол корни волос...
   Пусто. Душно. Тревожно.
   Ободранные короткие пинии торчали над нами, как вымахавшие под небо кусты укропа.
   - Начальник, слышь! Уйди от воды!
   ...Вверх не вниз, сердце не выскочит!
   Отдышались мы на плече кальдеры. Ловили запаленными ртами воздух, не смотрели друг на друга. Чего, правда, испугались?
   Но сивуч!
   Отдышались.
   Сказкин пришел в себя, заметил небрежно:
   - Вот вид, да?.. Я бы за такое содрал с Агафоши не кастрюльку, а мешок сухофруктов!
   Он был прав.
   Глубоко дыша, я всматривался в открывшиеся перед нами просторы.
   Правильной круглой формы, как выжженный автогеном, лежал перед нами колоссальный цирк, заполненный столь прозрачной водой, что мы угадали ее присутствие только по белой кайме наката, да по темной, спроецированной в глубину, тени плывущего одиноко бревна.
   Замерев, забыв о закушенной в зубах папиросе, Серп Иванович сунул зажженную спичку обратно в коробку. Через секунду спички взорвались. Сказкин вскрикнул и отскочил от кромки провала - коробка, оставляя дымный след, ушла под отвесный обрыв.
   - Во! - восхитился Сказкин. - Весь нервный стал, а все равно нравится!
   Он имел в виду окружающий нас пейзаж.
   Гигантские клешни мысов почти смыкались на Камне-Льве, торчащем в узком проливе, соединяющем кальдеру с океаном. Островок и вправду походил на гривастого льва. Это сходство так потрясло Сказкина, что он промычал:
   - К пяти вернемся - скажу Агафоше: _к_о_з_е_л_! Жизнь прожил, а настоящей красоты так и не увидел!
   Он успокоился, сел в траву, перемотал портянки. Покатые его плечи быстро двигались, - слабые, чешущиеся задатки будущих крыльев. К Львиной Пасти Сказкин теперь сидел спиной. К Львиной Пасти, как ни была она красива, Сказкин уже привык. Львиная Пасть Сказкина больше не интересовала. Из-под ладони он высматривал вдали домик Агафона Мальцева.
   - Сидит, гад, чаи гоняет, а на участке, ему вверенном, зверье давят, зверье рвут! Причем всех подряд! Непорядок! - Он взглянул на меня: - У нас, в Бубенчиково, к примеру, кот жил: шерсть стопроцентная, драчлив, как три пьяных грека. Но и он - птичку возьмет, мышку возьмет, а корову все же не брал! Понимал, стервец - не по зубам ему она, правда?
   - Серп Иванович, - прервал я его. - Ты вот говорил, зрение к тебя телескопическое... Отличись!.. Вон там, чуть ниже, на той стороне кальдеры... Это что же там такое лежит?..
   - _Р_ы_б_а_! - завопил Сказкин, вскакивая.
   Но не рыба это была. Не бывает на свете таких огромных, таких уродливых рыб!.. Я не верил собственным глазам.
   - Змей, может?..
   - Хорош! - Сказкин был счастлив, он доказал свою правоту. Да и от неизвестного существа отделяли нас все двести метров обрыва, да еще три километра кальдеры - Хорош! Нажрался сивучинки и спит! Небось, ему теперь чебуреки снятся?
   Почему именно чебуреки, Сказкин не пояснил. Но пропавшие собаки Агафона Мальцева, разнесчастная его корова со звездочкой во лбу, сивуч, зверски задавленный на подошве кальдеры - во всем сразу проявилась некая система.
   А Сказкин бухтел:
   - Слышь, начальник! В нем метров двадцать будет! Вот бы из него галстуки нарезать, всем бы хватило, да? А печень? Какая печень!
   - Причем тут печень?
   - Ну как! - быстро сориентировался Сказкин. - Витамины. Он же разнообразную пищу жрет! - Серп смело плюнул в траву и неожиданно предложил: - Давай застрелим!
   - Зачем?
   - Не видишь, что ли, мучается? Здоровый, а лежит прямо на камнях.
   - Почему ты говоришь - он?
   - А как надо? - удивился Серп. - Это же гад! Морской, но все равно гад! У нас на балкере "Азов" старпом такого встретил в Атлантике. Чуть заикой не стал, при его-то весе!
   - Сколько же тот гад весил?
   - Не гад, а старпом! - обиделся Сказкин. - Тебе бы с таким встретиться!
   - А я уже встретился! Вон он, лежит на том бережку...
   - Хорошо, что не на этом, а то бы ты ему в пасть стал заглядывать!
   - А мы заглянем, - пообещал я. - Не можем не заглянуть.
   - Это как? На обрыв его заманим?
   - Сами спустимся.
   - Без меня! - Сказкин отступил от обрыва. - Я не сивуч. Я жить хочу.
   - И все же, Серп Иванович, надо нам спуститься...
   - Да ты что, начальник! Он что, этот гад, твой?
   - _Н_а_ш_ он, Серп Иванович. Наш!
   - _Н_а_ш_? - удивился Сказкин. - Это значит, и _м_о_й_ тоже?.. Ну, тогда пусть гуляет, я разрешаю! - И сразу нахмурился, заподозрил: - А, может, он явился к нам из нейтралки или вообще из враждебных вод?
   Я не ответил.
   Я пристально всматривался.
   Далекое змееподобное существо все так же неподвижно лежало на каменистой полоске внутреннего пляжа кальдеры. Я подполз к самому краю обрыва, но сиреневая дымка мешала - размывала очертания, не давала возможности рассмотреть неизвестное существо детально. Вроде бы шея длинная... Вроде бы ласты... Или не ласты?.. Нет, похоже, ласты... А вот горбов, о которых Сказкин распинался, я не видел, хотя средняя часть чудища была непомерно вздута... Еще бы!.. Сивуча сожрал!.. И чего лежит?.. Шевельнулся бы!.. В движении жизнь понятней...
   - Сдох! - твердо объявил Сказкин. - Нельзя враз жрать говядину и сивуча!
   - Почему? - спросил я, оценивая высоту стен, круто падающих в кальдеру.
   - А потому, что земное - земным!
   - Ты же лопаешь морское! Икру, чилимов, кальмаров...
   - Ну! - презрительно и высокомерно хмыкнул Сказкин. - Я - человек!
   - Сейчас проверим.
   - То, что я человек? - возмутился Сказкин.
   - Да нет... Я об этом змее. Пойдем по гребню вон туда, до мыса Кабара. Там обрыв каких-то пятнадцать метров, если не меньше... Где у тебя фал?
   Серп Иванович отошел в сторону.
   - Я не пожарник. Я подписи не давал по веревке лазать.
   - Ладно, - сдался я. - Один полезу.
   - А обратно? Обратно как?
   Я вскинул рюкзак на плечи.
   - Да дохлый он, - канючил Сказкин, шурша сапогами по сухим шлакам. Что ты с него поимеешь? За такого даже Агафон сухофруктов не даст, а ты вон болезнь дурную схлопочешь!
   Умолк Сказкин только на мысе Кабара.
   Мыс обрывался в кальдеру почти отвесно, но высота его, действительно, не превышала пятнадцати метров. Прямо перед нами, за нешироким проливом торчал Камень-Лев. Длинная скала, вблизи потерявшая сходство с царем зверей, сильно мешала видимости.
   - Поднимись наверх, - попросил я Сказкина. - Взгляни, что там делает этот твой гад.
   - Да ну его! - уперся Серп. - Спит!
   Фал, захлестнутый за мощные корни пинии, полетел вниз. Я удивился: конец его завис в метре от поверхности берега.
   - Не может быть! Я выписывал двадцать пять метров.
   - Всякое бывает... - приободрил меня Сказкин.
   - Да?
   На краткий мой вопрос Сказкин не ответил. Его вдруг сильно увлекли вопящие над кальдерой чайки. Он даже отошел в сторону. Видимо, так было слышнее.
   - Он что, усох, этот фал?
   - А нормально! - сплюнул Серп Иванович. - По такой жаре чего только не происходит!
   - Философ чертов! - я сгреб Сказкина за грудки.
   - Обменял фал? Агафону? За компот?
   - Какой компот?! - отбивался Сказкин. - Гречку-то, гречку кто ел? Кто уминал гречку?
   - Гречку, черт тебя подери! - шипел я, как змей. - Я тебе покажу гречку!
   - Не для себя, начальник! Не для себя!
   - Ладно, организм, - отпустил я Сказкина. - Вернемся, поговорим!
   Проверил прочность фала, погрозил Сказкину кулаком.
   - И не вздумай смыться, как тот медведь! Бросишь меня в кальдере - на том свете найду!
   Не будь узлов, предусмотрительно навязанных мною на каждом метре фала, я сжег бы себе все ладони. Но фал пружинил, держал. Перед лицом маячила, покачиваясь, мрачная базальтовая стена, вспыхивали ослепительно и тут же гасли вкрапленные в коренную породу кристаллики плагиоклазов, а далеко вверху, над каменным козырьком обрыва, укоризненно покачивалась голова Сказкина в кепке, закрывающей полнеба.