Страница:
А как иначе? Долг платежом красен, всем известно – не только купцам, но и генералам – тоже людям чести. Власть, установленную огнем и мечом, пришлось бы укреплять жестоким террором, не меньшим по размаху, чем большевистский.
И стала бы страна подобна Руси после нашествия татар. И за ярлыками на Великое княжение золотопогонным диктаторам пришлось бы в Лондон или Париж ездить. Вступив в открытое столкновение с остальным миром, большевики сохранили ту самую «Единую и Неделимую», за которую боролись их противники. Вот вам и великий парадокс!
– Так что предлагаешь делать? Терпеть? – еле слышно спросил Якушкин.
– Просвещать народ, – уверенно ответил Решетилов. – Всеобщее уравнение сословий и свобода привели к установлению господства новой морали, а это – мораль малокультурного большинства (в основном, крестьянского). Столетнее культурное лидерство интеллигенции, так кропотливо внедряемое в общественное сознание, оказалось свергнутым. Да и большевики вдобавок потворствуют всевозможным проявлениям грубой материалистической философии. А чего, собственно, ожидать от политиков, чей пыл души ушел в борьбу? От людей лишь отчасти и односторонне образованных, радикальных? Не забывайте, что многие из них имеют тюремное прошлое! Нужны долгие годы, чтобы сегодняшние правители России переняли цивилизованный образ мышления.
– В целом – присоединяюсь, – поддержал доктора Зябловский.
– Одно плохо – нет времени на годы и десятилетия просветительской работы, – покачал головой Ковалец.
– Выходит, придется бороться с режимом сейчас? – картинно почесал затылок Фунцев.
– Тем более, что есть верные Родине силы, – важно заявил Якушкин.
Ковалец положил ему руку на плечо:
– Большевики сами толкают в лагерь своих противников тех, кто еще вчера их активно поддерживал. Я, например, сил не жалел, сражаясь за марксистские идеи. Теперь все переменилось. Народная власть заменяется господством партии. И таких, как я, немало. Наши единомышленники – по всей стране.
Ковалец многозначительно посмотрел на Якушкина и промочил горло глотком вина. Решетилов тихонечко встал и, извинившись, вышел из столовой.
– Вы располагаете значительными силами? – нарушил молчание Фунцев.
– Весомыми, – кивнул Якушкин. – За нами – часть руководства армии, много высокопоставленных чиновников из госаппарата и даже сочувствующие партийцы из ЦК.
– А что ж народ? Опять безмолвствует? – с неприкрытым ехидством спросил Зябловский.
– Видите ли, господин профессор, – запыхтел Якушкин, – мы искренне уважаем вас и ценим ваши заслуги, однако вещи, которые здесь обсуждаются, – крайне серьезные. Мы просим посильной помощи от небезразличных к судьбе России людей.
– Тайное общество? – посерьезнев, переспросил Зябловский. – Устарел я для борьбы. Хотя советом посодействовать могу.
– На большее мы пока и не рассчитываем, – вставил Ковалец. – Мы стремимся заручиться поддержкой единомышленников в вашей губернии. Со временем ряды сторонников будут пополняться.
– Я готов! – оживился Фунцев. – Могу и с друзьями переговорить.
– Это нужно сделать весьма осторожно, – предостерег Ковалец.
– Мы будем связываться и передавать необходимую информацию через Александра Никаноровича, – добавил Якушкин.
– Нет-нет, увольте, – отозвался доктор с порога столовой. – Я, господа, не политик и делу вашему не помощник.
Он поглядел на озабоченные лица москвичей.
– Тайну хранить, само собой, обещаю, – заверил Решетилов.
– Связь я могу держать, – вытаскивая из кармана блокнотик, сказал Фунцев. – Сей момент черкану адресочек, можете написать.
– А вы, Сидор Сидорович, смелый человек! – рассмеялся Якушкин.
Зябловский суетливо вскочил и стал прощаться.
– Что касается консультаций – всегда милостиво прошу, – тряся руку Ковальца, приговаривал он. – Гостей принять тоже буду рад.
Профессор коротко обнялся с Якушкиным, кивнул Фунцеву и бочком выскользнул из столовой. Решетилов пошел проводить.
– Зябловский не опасен? – шепотом спросил у Фунцева Якушкин.
– Да нет, Василь Филиппыч – старый конспиратор, – дописывая на листочке адрес, бросил тот.
Он протянул Ковальцу записку:
– Здесь – и служебный, и домашний…
Нестор Захарович поблагодарил и сунул бумажку в карман кителя.
– Не позволите ли вас проводить? – спросил Якушкин. – Можем поговорить без лишних свидетелей. А то, знаете ли, нам ночью уезжать.
– Конечно-конечно, – закивал Фунцев. – Не стоит обременять Александра Никаноровича ненужными разговорами… Вы в Москву отбываете?
– В Баку, – ответил Ковалец. – Мы тут проездом.
Когда Решетилов вернулся, Якушкин объявил, что они собрались прогуляться с Фунцевым по городу.
Доктор простился с гостями и устало повалился на диван.
Глава ХХ
Глава XXI
И стала бы страна подобна Руси после нашествия татар. И за ярлыками на Великое княжение золотопогонным диктаторам пришлось бы в Лондон или Париж ездить. Вступив в открытое столкновение с остальным миром, большевики сохранили ту самую «Единую и Неделимую», за которую боролись их противники. Вот вам и великий парадокс!
– Так что предлагаешь делать? Терпеть? – еле слышно спросил Якушкин.
– Просвещать народ, – уверенно ответил Решетилов. – Всеобщее уравнение сословий и свобода привели к установлению господства новой морали, а это – мораль малокультурного большинства (в основном, крестьянского). Столетнее культурное лидерство интеллигенции, так кропотливо внедряемое в общественное сознание, оказалось свергнутым. Да и большевики вдобавок потворствуют всевозможным проявлениям грубой материалистической философии. А чего, собственно, ожидать от политиков, чей пыл души ушел в борьбу? От людей лишь отчасти и односторонне образованных, радикальных? Не забывайте, что многие из них имеют тюремное прошлое! Нужны долгие годы, чтобы сегодняшние правители России переняли цивилизованный образ мышления.
– В целом – присоединяюсь, – поддержал доктора Зябловский.
– Одно плохо – нет времени на годы и десятилетия просветительской работы, – покачал головой Ковалец.
– Выходит, придется бороться с режимом сейчас? – картинно почесал затылок Фунцев.
– Тем более, что есть верные Родине силы, – важно заявил Якушкин.
Ковалец положил ему руку на плечо:
– Большевики сами толкают в лагерь своих противников тех, кто еще вчера их активно поддерживал. Я, например, сил не жалел, сражаясь за марксистские идеи. Теперь все переменилось. Народная власть заменяется господством партии. И таких, как я, немало. Наши единомышленники – по всей стране.
Ковалец многозначительно посмотрел на Якушкина и промочил горло глотком вина. Решетилов тихонечко встал и, извинившись, вышел из столовой.
– Вы располагаете значительными силами? – нарушил молчание Фунцев.
– Весомыми, – кивнул Якушкин. – За нами – часть руководства армии, много высокопоставленных чиновников из госаппарата и даже сочувствующие партийцы из ЦК.
– А что ж народ? Опять безмолвствует? – с неприкрытым ехидством спросил Зябловский.
– Видите ли, господин профессор, – запыхтел Якушкин, – мы искренне уважаем вас и ценим ваши заслуги, однако вещи, которые здесь обсуждаются, – крайне серьезные. Мы просим посильной помощи от небезразличных к судьбе России людей.
– Тайное общество? – посерьезнев, переспросил Зябловский. – Устарел я для борьбы. Хотя советом посодействовать могу.
– На большее мы пока и не рассчитываем, – вставил Ковалец. – Мы стремимся заручиться поддержкой единомышленников в вашей губернии. Со временем ряды сторонников будут пополняться.
– Я готов! – оживился Фунцев. – Могу и с друзьями переговорить.
– Это нужно сделать весьма осторожно, – предостерег Ковалец.
– Мы будем связываться и передавать необходимую информацию через Александра Никаноровича, – добавил Якушкин.
– Нет-нет, увольте, – отозвался доктор с порога столовой. – Я, господа, не политик и делу вашему не помощник.
Он поглядел на озабоченные лица москвичей.
– Тайну хранить, само собой, обещаю, – заверил Решетилов.
– Связь я могу держать, – вытаскивая из кармана блокнотик, сказал Фунцев. – Сей момент черкану адресочек, можете написать.
– А вы, Сидор Сидорович, смелый человек! – рассмеялся Якушкин.
Зябловский суетливо вскочил и стал прощаться.
– Что касается консультаций – всегда милостиво прошу, – тряся руку Ковальца, приговаривал он. – Гостей принять тоже буду рад.
Профессор коротко обнялся с Якушкиным, кивнул Фунцеву и бочком выскользнул из столовой. Решетилов пошел проводить.
– Зябловский не опасен? – шепотом спросил у Фунцева Якушкин.
– Да нет, Василь Филиппыч – старый конспиратор, – дописывая на листочке адрес, бросил тот.
Он протянул Ковальцу записку:
– Здесь – и служебный, и домашний…
Нестор Захарович поблагодарил и сунул бумажку в карман кителя.
– Не позволите ли вас проводить? – спросил Якушкин. – Можем поговорить без лишних свидетелей. А то, знаете ли, нам ночью уезжать.
– Конечно-конечно, – закивал Фунцев. – Не стоит обременять Александра Никаноровича ненужными разговорами… Вы в Москву отбываете?
– В Баку, – ответил Ковалец. – Мы тут проездом.
Когда Решетилов вернулся, Якушкин объявил, что они собрались прогуляться с Фунцевым по городу.
Доктор простился с гостями и устало повалился на диван.
Глава ХХ
В октябре 1897 года в Париж к заведующему заграничной агентурой департамента полиции Петру Ивановичу Рачковскому прибыл новый сотрудник, Валерий Галактионович Ардамышев. Деятельный Рачковский мгновенно оценил прекрасные достоинства молодого человека и не преминул поручить ему самые ответственные операции. Ардамышев входил в доверие к русским политэмигрантам, собирая информацию и устраивая чудовищные провокации; натравливал одни революционные группы на другие, вербовал тайных осведомителей и создавал лжеорганизации террористов для дополнительного привлечения недовольных царским режимом в России.
Уже к 1902 году тридцатидвухлетний секретный агент для особых поручений Ардамышев находился в пике своей славы и мог надеяться на самые блестящие перспективы по службе. Однако судьба рассудила иначе. Могущественный Рачковский посмел нелестно отозваться о тогдашнем фаворите императрицы французском мистике Филиппе, за что и впал в немилость, получил приказ сдать дела и явиться в Петербург. Вслед за шефом были отозваны и его секретные агенты. На Родине способные кадры из заграничной агентуры не затерялись. Министерством внутренних дел и департаментом полиции руководили люди не столь вспыльчивые и недальновидные, нежели государыня Александра Федоровна. Они умели терпеливо пережидать грозу, и очень скоро Рачковский получил повышение и стал вице-директором департамента полиции и заведующим его политической частью.
Ардамышев получил в управление десятое отделение особого отдела департамента полиции, ведавшего секретной агентурой.
Крушение карьеры Ардамышева (в ту пору уже полковника жандармерии) случилось после покушения на Столыпина, в сентябре 1911-го. Оказалось, что убийца, эсер Богров, был когда-то завербован в осведомители лично Ардамышевым! Валерий Галактионович получил отставку и предался написанию мемуаров.
Признавая несомненные заслуги Ардамышева в борьбе с революционным движением, друзья из департамента полиции выхлопотали ему солидную пенсию и состряпали, на всякий случай, документы на имя мещанина Сидора Сидоровича Фунцева. Отставной жандарм покинул шумный и неприветливый Петербург и поселился в одном из губернских городов в центре России.
Почти шесть лет прожил Фунцев в провинциальной глуши, покуда о нем не вспомнили самым невероятным образом. В феврале 1918 года в город вернулся эсер-террорист Шаньков. Отбыв на каторге двенадцать лет и будучи амнистирован Временным правительством, он успел поболтаться в Петрограде, где быстро понял, что новые порядки не вполне соответствуют его представлениям о подлинно народной власти, и решил дожить остаток своих лет в родных местах.
Как-то раз, возвращаясь с митинга памяти героев-народников, Шаньков наткнулся в трактире на Фунцева. Старый эсер-подпольщик мгновенно узнал в нем полковника жандармерии Ардамышева и не преминул донести в «чрезвычайку». Тогдашний Председатель ГубЧК Соломон Гиневич поначалу было вспылил и распорядился Фунцева немедленно расстрелять, однако скоро одумался, рассчитывая использовать знания и опыт жандармского полковника на благо Советской власти. Фунцеву ничего не оставалось, как заняться инструктажем недалеких в политическом сыске чекистов. А больному чахоткой полоумному эсеру Шанькову объявили, что он обознался. Впрочем, ветеран бомбистского движения вскорости умер.
В 1920 году, отправляясь к новому месту службы, Гиневич «подарил» Фунцева Черногорову. Кирилл Петрович ценил «грамотные кадры» и счел весьма неразумным использовать Фунцева лишь в качестве консультанта. Черногоров предложил бывшему жандарму взаимовыгодный пакт: Фунцев выполняет секретные поручения в качестве глубоко законспирированного агента, а Кирилл Петрович, со своей стороны, гарантирует ему безбедное существование, приличный социальный статус и пенсию по прекращении «активной работы». Фунцев с легкостью согласился, тем более что Черногоров ему явно импонировал: он был умен, честен с агентами и жесток с врагами. Лучшего шефа, за исключением, конечно, покойного Рачковского, и желать не приходилось.
Фунцев входил во все антибольшевистские союзы – от самых невинных кружков досужих болтунов-либералов до действительно опасных офицерских организаций. Примерив маску консерватора и вечно недовольного Советской властью, он был всеми востребован и уважаем. Только в 1920 – 1922-х годах Фунцев выдал сто тридцать два более или менее активных контрреволюционера. «Все мата хари и лоуренсы по сравнению с моим агентом номер один – просто дети, – говаривал Черногоров коллегам в Москве. – Была б моя воля, я бы его к ордену представил».
Спецагент номер один незамедлительно доложил шефу о «посиделках» у доктора Решетилова. Черногоров в тот же день проинформировал Москву. Двадцать второго октября пришел ответ:
…
«Секретно.
Тов. Черногорову
В связи с запланированной на ближайшие дни ликвидацией "группы Якушкина», входящей в Монархическую организацию Центральной России (МОЦР), считаем доложенную вами в СШ три тысячи двадцать два от 19.10.1924 информацию оперативно непригодной для разработки МОЦР. Расследование или использование в иных целях фактов сотрудничества гр. Зябловского В. Ф. и Решетилова А. Н. с членами МОЦР оставляем на ваше усмотрение, в зависимости от политобстановки в губернии и намеченных вами мер по борьбе с контрреволюционными элементами.
Зам. начальника КРО ОГПУ СССР
А. Х. Артузов»
Кирилл Петрович несколько огорчился, что не удастся использовать местных крамольников в большой игре, и решил посоветоваться об их дальнейшей судьбе с Фунцевым. Он вызвал спецагента на конспиративную квартиру, переоделся в цивильное платье и поехал на встречу.
На рандеву с шефом Фунцев всегда приходил заранее. Вот и сегодня Черногоров уже с порога почувствовал запах кофе.
– А-а, это вы? – послышался из кухни голос Фунцева. – Присаживайтесь, я буду сей момент.
Через минуту он появился с дымящейся «туркой» в одной руке и двумя чашечками в другой.
– Знаю-знаю вашу, Кирилл Петрович, страсть к хорошему кофе, – сладострастно прищелкнув языком, промурлыкал Фунцев. – Вы не находите, что кофе как бы сближает нас?
Черногоров вежливо улыбнулся и дождался, пока Фунцев наполнит чашечки и усядется в кресло напротив. Затем Кирилл Петрович сделал глоток и протянул спецагенту ответ из Москвы. Внимательно прочитав депешу, Сидор Сидорович вопросительно посмотрел на шефа.
– Хочу просить совета в отношении Зябловского и Решетилова, – сказал Черногоров. – Можно ли использовать их в наших собственных замыслах?
– Не думаю, – покачал головой Фунцев. – Они – не контрреволюционеры, более того, даже не потенциальные. Попытка их вербовки как осведомителей также обречена на неудачу – старые интеллигенты чересчур щепетильны.
Сидор Сидорович сложил руки на животе и покрутил пальцами.
– Измельчали господа заговорщики, – с легкой грустью проговорил он. – Осталась одна вдохновенная болтовня! Скучно работать… По мне – так всыпать этим Зябловскому с Решетиловым сотни две шпицрутенов и – сослать на Енисей медведей агитировать.
Черногоров улыбнулся:
– Дела настоящего хочется, Сидор Сидорович?
– Да уж надо бы послужить во благо Родины.
– А ведь силенки-то еще есть! – шутливо подмигнул Кирилл Петрович, оценивающе оглядев крепкую фигуру Фунцева. – Запрошу-ка я Центр, может, пошлем вас с миссией за границу.
– Высокое доверие, – протянул Сидор Сидорович.
– Удивлены?
– Нет. Мы с вами, Кирилл Петрович, одного поля ягоды, прекрасно понимаем друг друга. Тайная полиция – она и при коммунизме будет та же, что и при царе-батюшке. Тайная полиция – учреждение государственное, обязанное стоять на страже его устоев. Для правильной работы такой полиции необходима единая с государственным аппаратом линия, особый социальный статус, всесторонняя поддержка государства. Стоит ли удивляться, что высокий чиновник советской, простите, жандармерии доверяет царскому агенту? Собака, как говорится, собаку не ест.
Черногорову не понравилось сравнение его с жандармом, и он поспешил вернуться к своему вопросу:
– Так как вы посоветуете поступить с Зябловским и Решетиловым? Арестовать их, пропесочить для острастки, да и отпустить на все четыре стороны?
– Ну, а как иначе? – зевнул Фунцев, прикрывая ладонью рот. – На нас лежат не только охранные функции, но и общественно-педагогические!
Уже к 1902 году тридцатидвухлетний секретный агент для особых поручений Ардамышев находился в пике своей славы и мог надеяться на самые блестящие перспективы по службе. Однако судьба рассудила иначе. Могущественный Рачковский посмел нелестно отозваться о тогдашнем фаворите императрицы французском мистике Филиппе, за что и впал в немилость, получил приказ сдать дела и явиться в Петербург. Вслед за шефом были отозваны и его секретные агенты. На Родине способные кадры из заграничной агентуры не затерялись. Министерством внутренних дел и департаментом полиции руководили люди не столь вспыльчивые и недальновидные, нежели государыня Александра Федоровна. Они умели терпеливо пережидать грозу, и очень скоро Рачковский получил повышение и стал вице-директором департамента полиции и заведующим его политической частью.
Ардамышев получил в управление десятое отделение особого отдела департамента полиции, ведавшего секретной агентурой.
Крушение карьеры Ардамышева (в ту пору уже полковника жандармерии) случилось после покушения на Столыпина, в сентябре 1911-го. Оказалось, что убийца, эсер Богров, был когда-то завербован в осведомители лично Ардамышевым! Валерий Галактионович получил отставку и предался написанию мемуаров.
Признавая несомненные заслуги Ардамышева в борьбе с революционным движением, друзья из департамента полиции выхлопотали ему солидную пенсию и состряпали, на всякий случай, документы на имя мещанина Сидора Сидоровича Фунцева. Отставной жандарм покинул шумный и неприветливый Петербург и поселился в одном из губернских городов в центре России.
Почти шесть лет прожил Фунцев в провинциальной глуши, покуда о нем не вспомнили самым невероятным образом. В феврале 1918 года в город вернулся эсер-террорист Шаньков. Отбыв на каторге двенадцать лет и будучи амнистирован Временным правительством, он успел поболтаться в Петрограде, где быстро понял, что новые порядки не вполне соответствуют его представлениям о подлинно народной власти, и решил дожить остаток своих лет в родных местах.
Как-то раз, возвращаясь с митинга памяти героев-народников, Шаньков наткнулся в трактире на Фунцева. Старый эсер-подпольщик мгновенно узнал в нем полковника жандармерии Ардамышева и не преминул донести в «чрезвычайку». Тогдашний Председатель ГубЧК Соломон Гиневич поначалу было вспылил и распорядился Фунцева немедленно расстрелять, однако скоро одумался, рассчитывая использовать знания и опыт жандармского полковника на благо Советской власти. Фунцеву ничего не оставалось, как заняться инструктажем недалеких в политическом сыске чекистов. А больному чахоткой полоумному эсеру Шанькову объявили, что он обознался. Впрочем, ветеран бомбистского движения вскорости умер.
В 1920 году, отправляясь к новому месту службы, Гиневич «подарил» Фунцева Черногорову. Кирилл Петрович ценил «грамотные кадры» и счел весьма неразумным использовать Фунцева лишь в качестве консультанта. Черногоров предложил бывшему жандарму взаимовыгодный пакт: Фунцев выполняет секретные поручения в качестве глубоко законспирированного агента, а Кирилл Петрович, со своей стороны, гарантирует ему безбедное существование, приличный социальный статус и пенсию по прекращении «активной работы». Фунцев с легкостью согласился, тем более что Черногоров ему явно импонировал: он был умен, честен с агентами и жесток с врагами. Лучшего шефа, за исключением, конечно, покойного Рачковского, и желать не приходилось.
Фунцев входил во все антибольшевистские союзы – от самых невинных кружков досужих болтунов-либералов до действительно опасных офицерских организаций. Примерив маску консерватора и вечно недовольного Советской властью, он был всеми востребован и уважаем. Только в 1920 – 1922-х годах Фунцев выдал сто тридцать два более или менее активных контрреволюционера. «Все мата хари и лоуренсы по сравнению с моим агентом номер один – просто дети, – говаривал Черногоров коллегам в Москве. – Была б моя воля, я бы его к ордену представил».
* * *
Спецагент номер один незамедлительно доложил шефу о «посиделках» у доктора Решетилова. Черногоров в тот же день проинформировал Москву. Двадцать второго октября пришел ответ:
…
«Секретно.
Тов. Черногорову
В связи с запланированной на ближайшие дни ликвидацией "группы Якушкина», входящей в Монархическую организацию Центральной России (МОЦР), считаем доложенную вами в СШ три тысячи двадцать два от 19.10.1924 информацию оперативно непригодной для разработки МОЦР. Расследование или использование в иных целях фактов сотрудничества гр. Зябловского В. Ф. и Решетилова А. Н. с членами МОЦР оставляем на ваше усмотрение, в зависимости от политобстановки в губернии и намеченных вами мер по борьбе с контрреволюционными элементами.
Зам. начальника КРО ОГПУ СССР
А. Х. Артузов»
Кирилл Петрович несколько огорчился, что не удастся использовать местных крамольников в большой игре, и решил посоветоваться об их дальнейшей судьбе с Фунцевым. Он вызвал спецагента на конспиративную квартиру, переоделся в цивильное платье и поехал на встречу.
На рандеву с шефом Фунцев всегда приходил заранее. Вот и сегодня Черногоров уже с порога почувствовал запах кофе.
– А-а, это вы? – послышался из кухни голос Фунцева. – Присаживайтесь, я буду сей момент.
Через минуту он появился с дымящейся «туркой» в одной руке и двумя чашечками в другой.
– Знаю-знаю вашу, Кирилл Петрович, страсть к хорошему кофе, – сладострастно прищелкнув языком, промурлыкал Фунцев. – Вы не находите, что кофе как бы сближает нас?
Черногоров вежливо улыбнулся и дождался, пока Фунцев наполнит чашечки и усядется в кресло напротив. Затем Кирилл Петрович сделал глоток и протянул спецагенту ответ из Москвы. Внимательно прочитав депешу, Сидор Сидорович вопросительно посмотрел на шефа.
– Хочу просить совета в отношении Зябловского и Решетилова, – сказал Черногоров. – Можно ли использовать их в наших собственных замыслах?
– Не думаю, – покачал головой Фунцев. – Они – не контрреволюционеры, более того, даже не потенциальные. Попытка их вербовки как осведомителей также обречена на неудачу – старые интеллигенты чересчур щепетильны.
Сидор Сидорович сложил руки на животе и покрутил пальцами.
– Измельчали господа заговорщики, – с легкой грустью проговорил он. – Осталась одна вдохновенная болтовня! Скучно работать… По мне – так всыпать этим Зябловскому с Решетиловым сотни две шпицрутенов и – сослать на Енисей медведей агитировать.
Черногоров улыбнулся:
– Дела настоящего хочется, Сидор Сидорович?
– Да уж надо бы послужить во благо Родины.
– А ведь силенки-то еще есть! – шутливо подмигнул Кирилл Петрович, оценивающе оглядев крепкую фигуру Фунцева. – Запрошу-ка я Центр, может, пошлем вас с миссией за границу.
– Высокое доверие, – протянул Сидор Сидорович.
– Удивлены?
– Нет. Мы с вами, Кирилл Петрович, одного поля ягоды, прекрасно понимаем друг друга. Тайная полиция – она и при коммунизме будет та же, что и при царе-батюшке. Тайная полиция – учреждение государственное, обязанное стоять на страже его устоев. Для правильной работы такой полиции необходима единая с государственным аппаратом линия, особый социальный статус, всесторонняя поддержка государства. Стоит ли удивляться, что высокий чиновник советской, простите, жандармерии доверяет царскому агенту? Собака, как говорится, собаку не ест.
Черногорову не понравилось сравнение его с жандармом, и он поспешил вернуться к своему вопросу:
– Так как вы посоветуете поступить с Зябловским и Решетиловым? Арестовать их, пропесочить для острастки, да и отпустить на все четыре стороны?
– Ну, а как иначе? – зевнул Фунцев, прикрывая ладонью рот. – На нас лежат не только охранные функции, но и общественно-педагогические!
Глава XXI
Дебаты затянулись до темноты. Каждый пункт повестки дня обсуждался бурно и весьма дотошно. В конце концов Бехметьев отложил вопрос «Об упорядочении дисциплинарных взысканий» как наиболее острый – до возвращения Трофимова (директор четвертые сутки пребывал в командировке). Утомленные участники производственного совещания завода «Красный ленинец» поспешно согласились и стали расходиться.
Бехметьев попросил Рябинина задержаться.
– Я тут отобрал для тебя кое-что, – подойдя к книжному шкафу, сказал главный инженер.
Он снял с полки несколько увесистых томов и протянул Андрею:
– С текущими делами ты справляешься неплохо, но все же организация производства требует научных знаний. Почитай на досуге, подумай; если что-то не поймешь – спросишь.
– У меня, Павел Иванович, и без книг немало вопросов имеется.
– Подходи, не стесняйся, – кивнул Бехметьев. – Только не сегодня – нынче день банный, пятница, а мы и так припозднились.
Главный инженер надел «пирожок» из потрепанного бобра и потянулся к пальто, когда дверь распахнулась и в кабинет вбежал Трофимов.
– Что? Кончили заседание? – с ходу выпалил он. – Вижу, мужики домой подались. Эх, незадача!
– Знали бы, что вы явитесь, – непременно б дождались, – развел руками Бехметьев.
Директор присел на кончик стула, сдвинул кепку на затылок:
– Сам не думал, что так быстро в Москве управлюсь. Лишь только развязался с делами в наркомате – тут же к поезду, хотел поспеть…
– Много не потеряли, – усмехнулся главный инженер. – Вам еще предстоит выступить в роли третейского судьи по наболевшим вопросам. Как, впрочем, и всегда.
– А-а, опять бузили? – рассмеялся Трофимов.
– Да не без того.
Директор обернулся к Рябинину:
– Ну а ты, Андрей Николаич, что ж засиделся? – Он бросил взгляд на книги. – Никак, учебой тебя наш Павел-то Иваныч озаботил? Не шибко ли взялся, главный инженер? Товарищ не далее как с неделю на завод вернулся, а его уже за книжки сажают!
– Ничего-ничего, – ответил Бехметьев. – На государственной службе он наверняка привык к интенсивному рабочему ритму.
– Это верно! – подхватил Трофимов. – У Кирилла Петровича не забалуешь.
– Да я и сам не прочь подучиться, – пожал плечами Андрей.
– Ладно, пора по домам! – сказал директор и решительно поднялся. – Раз такое дело, придется обрадовать жену неожиданным появлением… Нам всем, как будто, в центр? Значит, по пути. Вот и отлично, прогуляемся.
Они вышли на улицу и направились к Старой заставе.
– В столице все дождик моросит, а у нас – сушь, – поднимая воротник бекеши, заметил Трофимов.
– Как поездка? – справился Бехметьев.
– Удачно, – довольно улыбнулся директор. – Прибавится теперь забот «Ленинцу», ох, прибавится!
– Неужто заказ?
– Он самый, Пал Иваныч, и есть. Предлагают нам дизельные двигатели собирать.
– Это с нашей-то патриархальной базой? – усомнился главный инженер.
– Так ведь деньги на развитие дают!
– И какие же? Банковский кредит под рваные штаны или заем «на два дня»?
– Да нет, прямое государственное финансирование.
– Гм, впечатляюще.
– То-то и оно, – поднял палец директор. – Придется расширять производство, возрождать заброшенные цеха.
– Пятый? – уточнил Бехметьев.
– И пятый, и пятый-бис.
Главный инженер нахмурился:
– Вопрос серьезный, не для обсуждения на прогулке.
– Потому-то и летел на заседание на всех парах, – вздохнул Трофимов. – Хотел вас озадачить. Ну что ж, будет еще время потолковать.
– На базе пятого цеха можно неплохо развернуться, – задумчиво проговорил Бехметьев. – При наличии, конечно, средств и подготовленных кадров.
Несколько минут все шли молча. Рябинину вспомнилось огромное здание «пятого» с заколоченными воротами и окнами.
– А что там было раньше? – спросил Андрей.
– Военный заказ выполняли, – отозвался Трофимов. – Снаряды точили. А твой «столярный» для них ящики готовил. В пятнадцатом году Савелий Бехметьев, незабвенный братец нашего Пал Иваныча, выхлопотал этот подряд. Станков накупил, рабочих нанял, корпус цеховой выстроил в кратчайшие сроки.
– Расскажи, Николай Николаевич, товарищу Рябинину будет полезно послушать, – вставил Бехметьев.
– М-да-а, деньки были горячие… – протянул Трофимов. – Работали не по-теперешнему, спустя рукава, – слаженно, четко, прямо как в армии. К слову, и порядки на заводе установились не хуже армейских: дисциплина жесточайшая, неусыпный контроль губернского промкомитета. Начальство наше, все как один, в форму облачились, даже вот Пал Иваныч, хоть человек и не служивый, во френче и портупее щеголял.
– Темпы развития предприятия ускорились в десятки раз, – заговорил Бехметьев. – За какие-то полтора года мы достигли больше, чем за предыдущие пять. Вот это, господа-товарищи, была настоящая индустриализация! – Обычно бесстрастное лицо главного инженера озарилось. – Тяжелая промышленность тогда включилась в единую систему, каждое предприятие работало для победы. Тех боеприпасов и обмундирования, что произвели российские заводы в годы империалистической, хватит еще на пару хороших войн. Кстати, островерхие шлемы, так полюбившиеся буденновским кавалеристам, были пошиты для торжественного парада в поверженном Берлине.
– Я слышал, – кивнул Андрей.
– Нынешняя советская индустриализация – жалкие слезы прежней, – со вздохом заключил Бехметьев.
– Ну, не перевирай! – отмахнулся Трофимов. – Вечно ты, Пал Иваныч, огульно критикуешь. Прежде один запал был: расширение и укрепление производства во имя победы на основе частной инициативы; сейчас – индустриализация возрождается во благо народа, а не оголтелой военщины. Снаряды нам нынче ни к чему, потому и стоит «пятый» который год в запустении. Ты вот, Пал Иваныч, о темпах говоришь. Хороши были темпы, верно. Да только развалили вы ими все хозяйство! Работали-то однобоко, на войну… Я вам как директор, как старый заводчанин скажу: другие наступили времена. В семнадцатом производство крушили, в восемнадцатом – по сусекам растаскивали, в девятнадцатом и двадцатом – просто забывали за ненадобностью. Настала пора – взялись за ум. И заметьте, если раньше партия отвергала капиталистический опыт, теперь же старается взять из него самое лучшее. Не надо понимать буквально, что мы разрушим до основанья старый мир и без ничего, на голой земле построим новый. Большевики не так легкомысленны и недальновидны. Партия привлекла к управлению хозяйством лучшие научные и производственные кадры, умело использует опыт индустриализации царских времен. Даже в области просвещения принята за основу николаевская программа ликвидации неграмотности, составленная еще в 1916 году.
– Блажен, кто верует, – усмехнулся Бехметьев. – Намерения хороши, однако где взять средства на подъем индустрии? Царское правительство и частные компании имели в активе средства западных кредиторов, да и собственные накопления. А где взять капитал Советскому правительству? И потом: не забывайте, что увеличение объемов производства неизбежно ведет к повышению износа машин и уровня опасности труда. Первоначальный скачок производства худо-бедно можно обеспечить за счет поборов с крестьянства и ужесточения экономической политики, да и то ненадолго. Ведь современная нэповская экономика – суть расхлябанный, стремительно гниющий гибрид спекулянтской инициативы и государственного регулирования.
– Тебе бы, Пал Иваныч, все гигантскими масштабами мерить, как привык, – по-барски, сплеча, – покачал головой Трофимов. – Знаешь же старинную фабричную присказку: «Глаза боятся, да руки делают». Мало-помалу и сделаем. Для начала наш завод новый заказ освоит, потом другие предприятия подтянутся. Где на концессиях прокатимся, где частник поможет.
– Это тебе, Николай Николаич, так рассуждается. А там, – Бехметьев ткнул пальцем вверх, – хотят стремительных темпов подъема индустрии! Вот дают нашему заводу новый заказ, а кто подумал о нашей специфике? Кто прикинул, каково «Ленинцу» обойдется внедрение продукции? Нам-то, ясное дело, не до жира: хватай, пока дают! Опять же, рабочие места, зарплата, вес в хозяйственной и общественной жизни губернии…
– А что ты предлагаешь? – в упор спросил Трофимов.
– Да ничего, – вздохнул Бехметьев. – В этом-то и загвоздка. Ваш, извиняюсь, социализм не подразумевает альтернативы.
Трофимов засунул руки в карманы бекеши.
– Эх, растяпа я – забыл перчатки… – он шутливо толкнул Рябинина локтем. – Хорошо, что у меня есть такой главный инженер, правда? Другие, по привычке, больше слушают и соглашаются, а тут – что ни день, то споры, возражения. Поневоле будешь думать и развиваться.
У Старой заставы Бехметьев откланялся и повернул налево, а Трофимов с Андреем пошли дальше – по Губернской.
– Угас он за годы гражданской войны и разрухи, – пробормотал директор и, спохватившись, пояснил: – Я о Павле Иваныче толкую… Приходил исправно на завод и видел запустение, злых полуголодных рабочих за изготовлением зажигалок и ремонтом примусов… Работы нет – нет зарплаты. Кто его слушался?.. За плечами нашего Бехметьева – нелегкая судьба в поисках самого себя и смысла жизни. Он ведь тринадцатью годами младше брата Савелия, ну и, понятное дело, избаловался под крылышком у родителей. Покуда отец наставлял Савелия и передавал в управление семейные капиталы, Павел развлекался. Учился неважно, с ленцой. Лишь только заходила речь о каком-нибудь занятии – выкручивался и отговаривался. После окончания гимназии Павел выбрал учебу в Москве – там и от родительских глаз подальше, и соблазнов больше. Однако отец предупредил: «Не поступишь в университет – не обессудь, куда прикажу – туда и определишься». Сынок скрепя сердце подготовился к экзаменам и выдержал-таки их. Года через три старики Бехметьевы преставились, и Павел предложил старшему брату поделить наследство. Савелий Иваныч к тому времени уже поставил на ноги завод, наладил производство и губить дела вовсе не хотел. Он предложил Павлу отступного – его долю наследства в деньгах. Младший братец с радостью согласился. Остаток его студенческой поры и последующие несколько лет прошли в кутежах, романах и путешествиях по заграницам.
Ну а, как известно, легкие-то денежки бегут из пальцев хлеще, чем песок! Промотался наш вертихвост в полный прах и вернулся к старшему брату с повинной. А Савелий Иваныч слыл человеком ох каким суровым! Пригрел он кровного братца, не отказал в участии, однако и средств на содержание не выделил, а предложил работать на заводе. Пристроил он Павла помощником мастера в «механический» и предоставил самому себе. Задумался тут младший Бехметьев и взялся за ум. Очень быстро, года в два, проделал он путь от заштатного подмастерья до главного инженера; трудился в поте лица круглыми сутками. Видя такую перемену в брате, оттаял Савелий и сделал его своим ближайшим советником.
В голове Андрея никак не укладывалось, что степенный, явно консервативный Павел Иванович мог когда-то быть залихватским кутилой и прожигателем жизни.
– В любом человеке от рождения сидят два черта, – будто угадав мысли Рябинина, сказал Трофимов. – И каждый из этих чертей гнет свою линию: один в поле тебя тащит, другой – в кусты. Порой самому невдомек, что лучше, куда твоя истинная стезя ведет… А вот когда поймешь, где правильный-то путь, главное – смирить в душе противоборствующего беса, урезонить его, дабы впредь не вредил. Кому-то это удается, а иные мечутся всю жизнь от берега к берегу.
Вот и ты, Андрей Николаич, похоже, определился со своей дальнейшей судьбой. Шутка ли – перейти с престижной службы в ГПУ обратно на завод? Значит, ближе сердцу нелегкая заводская доля! Суть в том, что ты понял, где твое место. Я вот как думаю: индустрия поднимается не только наличием программ и средств, она прирастает и укрепляется осознанным кропотливым трудом человека. Экономика – не бездушный механизм, а система, в которой действуют живые люди. Не имей они настроя и желания работать – ничего не получится. При правильном подходе даже машины оживают, честное слово! У меня за спиной – тридцать четыре года стажа; двадцать восемь из них – у горячей печи. Пришел на завод, как и многие, четырнадцатилетним пареньком с одной лишь целью: заработать – хоть чем-то помочь семье, скопить на образование. Крупный завод и особенно наш литейный цех мне тогда представлялись неким зловредным чудищем: грохот, огонь, едкая гарь, жестокие машины, грубые орудия труда…
Бехметьев попросил Рябинина задержаться.
– Я тут отобрал для тебя кое-что, – подойдя к книжному шкафу, сказал главный инженер.
Он снял с полки несколько увесистых томов и протянул Андрею:
– С текущими делами ты справляешься неплохо, но все же организация производства требует научных знаний. Почитай на досуге, подумай; если что-то не поймешь – спросишь.
– У меня, Павел Иванович, и без книг немало вопросов имеется.
– Подходи, не стесняйся, – кивнул Бехметьев. – Только не сегодня – нынче день банный, пятница, а мы и так припозднились.
Главный инженер надел «пирожок» из потрепанного бобра и потянулся к пальто, когда дверь распахнулась и в кабинет вбежал Трофимов.
– Что? Кончили заседание? – с ходу выпалил он. – Вижу, мужики домой подались. Эх, незадача!
– Знали бы, что вы явитесь, – непременно б дождались, – развел руками Бехметьев.
Директор присел на кончик стула, сдвинул кепку на затылок:
– Сам не думал, что так быстро в Москве управлюсь. Лишь только развязался с делами в наркомате – тут же к поезду, хотел поспеть…
– Много не потеряли, – усмехнулся главный инженер. – Вам еще предстоит выступить в роли третейского судьи по наболевшим вопросам. Как, впрочем, и всегда.
– А-а, опять бузили? – рассмеялся Трофимов.
– Да не без того.
Директор обернулся к Рябинину:
– Ну а ты, Андрей Николаич, что ж засиделся? – Он бросил взгляд на книги. – Никак, учебой тебя наш Павел-то Иваныч озаботил? Не шибко ли взялся, главный инженер? Товарищ не далее как с неделю на завод вернулся, а его уже за книжки сажают!
– Ничего-ничего, – ответил Бехметьев. – На государственной службе он наверняка привык к интенсивному рабочему ритму.
– Это верно! – подхватил Трофимов. – У Кирилла Петровича не забалуешь.
– Да я и сам не прочь подучиться, – пожал плечами Андрей.
– Ладно, пора по домам! – сказал директор и решительно поднялся. – Раз такое дело, придется обрадовать жену неожиданным появлением… Нам всем, как будто, в центр? Значит, по пути. Вот и отлично, прогуляемся.
Они вышли на улицу и направились к Старой заставе.
– В столице все дождик моросит, а у нас – сушь, – поднимая воротник бекеши, заметил Трофимов.
– Как поездка? – справился Бехметьев.
– Удачно, – довольно улыбнулся директор. – Прибавится теперь забот «Ленинцу», ох, прибавится!
– Неужто заказ?
– Он самый, Пал Иваныч, и есть. Предлагают нам дизельные двигатели собирать.
– Это с нашей-то патриархальной базой? – усомнился главный инженер.
– Так ведь деньги на развитие дают!
– И какие же? Банковский кредит под рваные штаны или заем «на два дня»?
– Да нет, прямое государственное финансирование.
– Гм, впечатляюще.
– То-то и оно, – поднял палец директор. – Придется расширять производство, возрождать заброшенные цеха.
– Пятый? – уточнил Бехметьев.
– И пятый, и пятый-бис.
Главный инженер нахмурился:
– Вопрос серьезный, не для обсуждения на прогулке.
– Потому-то и летел на заседание на всех парах, – вздохнул Трофимов. – Хотел вас озадачить. Ну что ж, будет еще время потолковать.
– На базе пятого цеха можно неплохо развернуться, – задумчиво проговорил Бехметьев. – При наличии, конечно, средств и подготовленных кадров.
Несколько минут все шли молча. Рябинину вспомнилось огромное здание «пятого» с заколоченными воротами и окнами.
– А что там было раньше? – спросил Андрей.
– Военный заказ выполняли, – отозвался Трофимов. – Снаряды точили. А твой «столярный» для них ящики готовил. В пятнадцатом году Савелий Бехметьев, незабвенный братец нашего Пал Иваныча, выхлопотал этот подряд. Станков накупил, рабочих нанял, корпус цеховой выстроил в кратчайшие сроки.
– Расскажи, Николай Николаевич, товарищу Рябинину будет полезно послушать, – вставил Бехметьев.
– М-да-а, деньки были горячие… – протянул Трофимов. – Работали не по-теперешнему, спустя рукава, – слаженно, четко, прямо как в армии. К слову, и порядки на заводе установились не хуже армейских: дисциплина жесточайшая, неусыпный контроль губернского промкомитета. Начальство наше, все как один, в форму облачились, даже вот Пал Иваныч, хоть человек и не служивый, во френче и портупее щеголял.
– Темпы развития предприятия ускорились в десятки раз, – заговорил Бехметьев. – За какие-то полтора года мы достигли больше, чем за предыдущие пять. Вот это, господа-товарищи, была настоящая индустриализация! – Обычно бесстрастное лицо главного инженера озарилось. – Тяжелая промышленность тогда включилась в единую систему, каждое предприятие работало для победы. Тех боеприпасов и обмундирования, что произвели российские заводы в годы империалистической, хватит еще на пару хороших войн. Кстати, островерхие шлемы, так полюбившиеся буденновским кавалеристам, были пошиты для торжественного парада в поверженном Берлине.
– Я слышал, – кивнул Андрей.
– Нынешняя советская индустриализация – жалкие слезы прежней, – со вздохом заключил Бехметьев.
– Ну, не перевирай! – отмахнулся Трофимов. – Вечно ты, Пал Иваныч, огульно критикуешь. Прежде один запал был: расширение и укрепление производства во имя победы на основе частной инициативы; сейчас – индустриализация возрождается во благо народа, а не оголтелой военщины. Снаряды нам нынче ни к чему, потому и стоит «пятый» который год в запустении. Ты вот, Пал Иваныч, о темпах говоришь. Хороши были темпы, верно. Да только развалили вы ими все хозяйство! Работали-то однобоко, на войну… Я вам как директор, как старый заводчанин скажу: другие наступили времена. В семнадцатом производство крушили, в восемнадцатом – по сусекам растаскивали, в девятнадцатом и двадцатом – просто забывали за ненадобностью. Настала пора – взялись за ум. И заметьте, если раньше партия отвергала капиталистический опыт, теперь же старается взять из него самое лучшее. Не надо понимать буквально, что мы разрушим до основанья старый мир и без ничего, на голой земле построим новый. Большевики не так легкомысленны и недальновидны. Партия привлекла к управлению хозяйством лучшие научные и производственные кадры, умело использует опыт индустриализации царских времен. Даже в области просвещения принята за основу николаевская программа ликвидации неграмотности, составленная еще в 1916 году.
– Блажен, кто верует, – усмехнулся Бехметьев. – Намерения хороши, однако где взять средства на подъем индустрии? Царское правительство и частные компании имели в активе средства западных кредиторов, да и собственные накопления. А где взять капитал Советскому правительству? И потом: не забывайте, что увеличение объемов производства неизбежно ведет к повышению износа машин и уровня опасности труда. Первоначальный скачок производства худо-бедно можно обеспечить за счет поборов с крестьянства и ужесточения экономической политики, да и то ненадолго. Ведь современная нэповская экономика – суть расхлябанный, стремительно гниющий гибрид спекулянтской инициативы и государственного регулирования.
– Тебе бы, Пал Иваныч, все гигантскими масштабами мерить, как привык, – по-барски, сплеча, – покачал головой Трофимов. – Знаешь же старинную фабричную присказку: «Глаза боятся, да руки делают». Мало-помалу и сделаем. Для начала наш завод новый заказ освоит, потом другие предприятия подтянутся. Где на концессиях прокатимся, где частник поможет.
– Это тебе, Николай Николаич, так рассуждается. А там, – Бехметьев ткнул пальцем вверх, – хотят стремительных темпов подъема индустрии! Вот дают нашему заводу новый заказ, а кто подумал о нашей специфике? Кто прикинул, каково «Ленинцу» обойдется внедрение продукции? Нам-то, ясное дело, не до жира: хватай, пока дают! Опять же, рабочие места, зарплата, вес в хозяйственной и общественной жизни губернии…
– А что ты предлагаешь? – в упор спросил Трофимов.
– Да ничего, – вздохнул Бехметьев. – В этом-то и загвоздка. Ваш, извиняюсь, социализм не подразумевает альтернативы.
Трофимов засунул руки в карманы бекеши.
– Эх, растяпа я – забыл перчатки… – он шутливо толкнул Рябинина локтем. – Хорошо, что у меня есть такой главный инженер, правда? Другие, по привычке, больше слушают и соглашаются, а тут – что ни день, то споры, возражения. Поневоле будешь думать и развиваться.
У Старой заставы Бехметьев откланялся и повернул налево, а Трофимов с Андреем пошли дальше – по Губернской.
– Угас он за годы гражданской войны и разрухи, – пробормотал директор и, спохватившись, пояснил: – Я о Павле Иваныче толкую… Приходил исправно на завод и видел запустение, злых полуголодных рабочих за изготовлением зажигалок и ремонтом примусов… Работы нет – нет зарплаты. Кто его слушался?.. За плечами нашего Бехметьева – нелегкая судьба в поисках самого себя и смысла жизни. Он ведь тринадцатью годами младше брата Савелия, ну и, понятное дело, избаловался под крылышком у родителей. Покуда отец наставлял Савелия и передавал в управление семейные капиталы, Павел развлекался. Учился неважно, с ленцой. Лишь только заходила речь о каком-нибудь занятии – выкручивался и отговаривался. После окончания гимназии Павел выбрал учебу в Москве – там и от родительских глаз подальше, и соблазнов больше. Однако отец предупредил: «Не поступишь в университет – не обессудь, куда прикажу – туда и определишься». Сынок скрепя сердце подготовился к экзаменам и выдержал-таки их. Года через три старики Бехметьевы преставились, и Павел предложил старшему брату поделить наследство. Савелий Иваныч к тому времени уже поставил на ноги завод, наладил производство и губить дела вовсе не хотел. Он предложил Павлу отступного – его долю наследства в деньгах. Младший братец с радостью согласился. Остаток его студенческой поры и последующие несколько лет прошли в кутежах, романах и путешествиях по заграницам.
Ну а, как известно, легкие-то денежки бегут из пальцев хлеще, чем песок! Промотался наш вертихвост в полный прах и вернулся к старшему брату с повинной. А Савелий Иваныч слыл человеком ох каким суровым! Пригрел он кровного братца, не отказал в участии, однако и средств на содержание не выделил, а предложил работать на заводе. Пристроил он Павла помощником мастера в «механический» и предоставил самому себе. Задумался тут младший Бехметьев и взялся за ум. Очень быстро, года в два, проделал он путь от заштатного подмастерья до главного инженера; трудился в поте лица круглыми сутками. Видя такую перемену в брате, оттаял Савелий и сделал его своим ближайшим советником.
В голове Андрея никак не укладывалось, что степенный, явно консервативный Павел Иванович мог когда-то быть залихватским кутилой и прожигателем жизни.
– В любом человеке от рождения сидят два черта, – будто угадав мысли Рябинина, сказал Трофимов. – И каждый из этих чертей гнет свою линию: один в поле тебя тащит, другой – в кусты. Порой самому невдомек, что лучше, куда твоя истинная стезя ведет… А вот когда поймешь, где правильный-то путь, главное – смирить в душе противоборствующего беса, урезонить его, дабы впредь не вредил. Кому-то это удается, а иные мечутся всю жизнь от берега к берегу.
Вот и ты, Андрей Николаич, похоже, определился со своей дальнейшей судьбой. Шутка ли – перейти с престижной службы в ГПУ обратно на завод? Значит, ближе сердцу нелегкая заводская доля! Суть в том, что ты понял, где твое место. Я вот как думаю: индустрия поднимается не только наличием программ и средств, она прирастает и укрепляется осознанным кропотливым трудом человека. Экономика – не бездушный механизм, а система, в которой действуют живые люди. Не имей они настроя и желания работать – ничего не получится. При правильном подходе даже машины оживают, честное слово! У меня за спиной – тридцать четыре года стажа; двадцать восемь из них – у горячей печи. Пришел на завод, как и многие, четырнадцатилетним пареньком с одной лишь целью: заработать – хоть чем-то помочь семье, скопить на образование. Крупный завод и особенно наш литейный цех мне тогда представлялись неким зловредным чудищем: грохот, огонь, едкая гарь, жестокие машины, грубые орудия труда…