Хорошо, что он этого не знал и, лежа у пулемета и не спуская глаз с соседнего леса, думал, что он не один, а раз не один, то беда - полбеды.
Но когда между деревьями снова показались фигуры, он весь поник в смертельной тоске.
Небольшая кучка немцев столпилась в осинках.
Сергей ждал, страшным усилием воли одолев физическое ощущение тоски.
Вот несколько человек вышли на полянку, постояли, прислушались и рванулись вперед, но тут же отхлынули, встреченные пулеметом.
Пока немцы в замешательстве бежали обратно в лес, Сергей перебрался к другому пулемету. Он не сдерживал себя, не выжидал, не рассчитывал. Он стрелял, не останавливаясь, но не верил больше в свою счастливую судьбу и знал: пришел его последний час.
Из леса отстреливались.
Сергей переполз к первому пулемету. У него темнело в глазах, руки не слушались.
Но немцы замолчали.
"Должно быть, ушли, - подумал Сергей и даже не обрадовался: так он устал. - Усну на пять минут, а потом наведаюсь к Степке".
Он не уснул, а потерял сознание.
И в это время клубящиеся облака, как караван судов, подступили к луне, окружили и загородили ее от земли. Спасительным сумраком окутался лес.
Немцы больше не появлялись.
На рассвете Бочарова и Степана подобрала наша разведка.
Три месяца пролежал Сергей в госпитале, а когда выписался, не любил рассказывать о случае на опушке осинового леса. Невзлюбил он, кроме того, лунные ночи.
Сергей вернулся в часть, когда под Сталинградом немцев сжимали в кольцо.
Прошло еще три месяца боев.
Сергей и не вспоминал уже про свое единоборство с ротой немцев, когда однажды, сразу после боя, его, измученного, грязного, вызвали в штаб.
В штабной землянке пусто. Топилась железная печь, трещали поленья.
В тепле Сергей разомлел, у него слипались глаза. Он таращил их изо всех сил, боясь уснуть до прихода начальства, и незаметно уснул.
Он подскочил, как на пружинах, когда его окликнули.
Перед ним стоял капитан Веснухин, теперь подполковник.
- Какие у вас боевые награды, Бочаров?
- Орден Красной Звезды за Калинин, товарищ подполковник, орден Отечественной войны первой степени за Сталинград и представлен к медали "За отвагу".
- Удивительно ли, - сказал подполковник, - что мы бьем врагов! А что, Бочаров, помните, я вас заслоном оставил в районе... Немцы прорвались тогда с правого фланга и щупали выход на шоссе. Вы задержали их разведку, а за это время мы перебросили на новые позиции крупные силы. Принимать бой тогда, на шоссе, было бы бессмысленно и гибельно, а теперь вся наша часть невредимой вступила в сражение за Сталинград... Они здорово просчитались, Бочаров!
- Выходит, что просчитались, - подтвердил Бочаров.
- А тяжеленько вам пришлось, Бочаров?
- Тяжеленько, да выдюжил, товарищ подполковник.
Подполковник Веснухин сказал:
- Указом Президиума Верховного Совета сержанту Бочарову за воинский подвиг присвоено звание Героя Советского Союза!
Глава 25
В круглом светлом зале, несмотря на большое количество собравшихся людей, было так тихо, что стоило кому-нибудь кашлянуть или скрипнуть стулом, все удивленно оглядывались.
Рядом с Сергеем сидел академик. Седая борода покрывала половину его груди; он держался внушительно и прямо.
С другой стороны сидел не старый высоколобый, тщательно выбритый генерал.
Сергея стесняло, что место его оказалось между академиком и генералом.
Однако едва распахнулись двери и Михаил Иванович Калинин появился в зале, чувство стесненности исчезло без следа.
Сергей с восхищением и нежностью смотрел на Калинина. Он видел, как Калинин задержался, окинул зал взглядом; добрая улыбка осветила его лицо.
Быстро, мелко шагая, немного опустив голову и сутулясь, Михаил Иванович прошел к столу.
Сергей вздрогнул от шума аплодисментов и восторженно принялся бить в ладоши.
Ему показались утомленными лицо и походка Калинина. С острым беспокойством он подумал: "Хорошо ли смотрят за Михаилом Ивановичем доктора?"
Он так забеспокоился о здоровье Михаила Ивановича, что, забыв смущение, хотел обратиться с вопросом к генералу, но в это время генерал поднялся и направился к столу; Калинин встречал его внимательным взглядом.
И вот тот же взгляд ждет и его, Сергея.
Сергей шел, не замечая стен и сверкающих люстр, ни длинных рядов стульев, ни лиц, - он ничего не видел и шел навстречу влекущему взгляду, ответно сияя глазами.
А Михаил Иванович действительно в тот день чувствовал себя худо. От весенней сырости болела спина. Он старался скрыть усталость и нездоровье и от этого еще больше устал.
Вдруг он увидел паренька, который быстро шел, почти бежал между рядами стульев; глаза у него густо синели, как васильки в ржаном поле, русая прядка опустилась на лоб.
И таким привлекательным своей прямотой и открытостью показалось Михаилу Ивановичу это лицо, что-то он узнавал в нем такое близкое, знакомое, что не мог оторвать от паренька помолодевшего взгляда. Он силился вспомнить что-то и вспомнил.
Это собственная юность его идет прямым и стремительным шагом!
- Поздравляю вас, товарищ Бочаров, с высшей наградой! - Михаил Иванович потрогал белый клинышек бородки, кашлянул и, ближе всмотревшись в Сергея и все удивительнее узнавая в нем себя в те давние годы, когда так же падала русая прядка на лоб, сказал изменившимся от волнения голосом: Спасибо вам от имени Родины-матери! Вы достойный ее сын, Бочаров! Верный сын. У таких сыновей мать не будет в обиде. Правду я говорю или нет?
Сергей знал, какими словами нужно ответить, но, вместо того чтобы сказать, как его учили, воскликнул то, что сейчас пришло ему в голову:
- Товарищ Калинин! Да кто же свою мать не защитит от обиды! А спасибо-то вам, Михаил Иванович! Без вас, может, я и был бы, да не тот... Я, Михаил Иванович... мечтал про геройские подвиги. Я, когда в школе учился, сколько книг про героев прочитал!
Михаил Иванович кивнул и засмеялся беззвучным, стариковским смехом, мелкие добрые морщинки побежали по его лицу - от очков к носу и вискам.
- Когда я был молод, тоже мечтал: может быть, буду депутатом рабочего парламента, хотя знал, что сначала придется в тюрьмах сидеть. Неплохо, что мы с вами мечтали, товарищ Сергей Бочаров! Потому, верно, и воюем неплохо. Больше скажу: отлично защищаете Родину, товарищ Бочаров.
Щеки Сергея вспыхнули, как у девушки, он вытянулся и крикнул во всю молодую грудь:
- Служу Советскому Союзу!
И никогда эти привычные слова не были освещены для него таким глубоким и радостным смыслом.
Генерал и академик, не в первый раз получавшие ордена в тишине кремлевского зала, с удивлением выслушали необычный разговор.
И они вспомнили юность.
Глава 26
Палашовский переулок, дом номер...
Конечно, Сергей мог не застать Машу дома - читальня, институт, столовая или Пушкинский бульвар, где на каждой скамейке девушки с книгами, мало ли куда в апрельский вечер могла уйти Маша! Москва велика. Поди ищи!
Он без передышки взбежал, почти взлетел на третий этаж.
- Сережа! Откуда ты взялся, Сергей! Не верю, не ты! Нет, ты! Какая радость, что ты приехал, Сережа!
Когда бы ни встречал Сергей Машу - в вишневом саду Пелагеи Федотовны, на полустанке накануне первого боя или сейчас, - всегда чувство полной отрешенности от обыденного овладевало им целиком. Так необычайно было это чувство, что он задохнулся и не мог вымолвить слова.
А она теребила Сергея, как младшего братишку, который стал неожиданно взрослым: любишь его, гордишься и не веришь - он ли?
- Сергей, ты вырос. Слушайте, какой у него бас! Какой бравый он молодец! Сережа, знаешь ли ты, как я рада тебе! Давай посидим на диване. Не снимай шинели. Здесь холоднее, чем на улице. Днем я открываю окна, чтобы погреться... Сергей, два года назад я была во Владимировке... Хорошее время!
- Самое хорошее в жизни! - вырвалось у Сергея. Он испугался невольно своего признания, но она не поняла.
- Что это, Сергей?
Он расстегнул шинель, доставая из кармана папиросы.
- Сережа! Золотая Звезда!
Сергей хотел ответить с небрежным видом: "Что ж ты удивляешься? Разве один я?" - но только кивнул, стараясь не слишком блаженно улыбаться.
Маша изумленно рассматривала его грудь в орденах и медалях.
- Четыре ордена и Золотая Звезда!
- Ну уж, четыре! Откуда четыре? Эти две - медали.
Она смотрела на него непонятным взглядом и вдруг сильным движением взяла ладонями его виски и поцеловала в лоб. В следующее же мгновение она в испуге отдернула руки, краска кинулась ей в лицо.
- Ах я дурак! Дубина еловая! Три наряда мне мало! - заорал Сергей, не веря счастью.
- Ругается. Странный человек! - смутилась Маша сильнее.
- Забыл про театр. Билеты на "Пиковую даму" в филиал Большого театра. Ах я простофиля!
- Действительно, простофиля, - согласилась Маша. - Ничего не скажешь. Меньше получаса до начала.
У нее все еще горели щеки. Кажется, она рада была на минутку убежать от Сергея.
Она вбежала в свою комнатку и распахнула шкаф. Увы! Гардероб ее был беден. Нужно прямо признаться, почти пуст - в шкафу висело одно-единственное, то самое потертое коричневое платьице, в котором два года подряд Маша ходила на лекции.
Зато, слава богу, выходные светлые туфли лежали новехонькие в ящике шкафа, завернутые в чистую тряпочку.
"Какая, однако, удача: "Пиковая дама"! - рассуждала Маша, торопясь переодеться. - Если бы только быть немного наряднее!"
Она приметала наспех к воротнику кусочек кружева и вышла к Сергею.
Он увидел выражение радости и неуверенности в ее лице и угадал, что нужно сказать:
- Маша, тебе замечательно идет это платье! Чудеса, как ты изменилась!
- Да? - радостно вспыхнула Маша.
Они вошли в зал, когда гасили огни. Театр еще полон был приглушенным гулом голосов, тяжелые складки занавеса еще скрывали от глаз таинственную жизнь сцены, но предчувствие никогда не изведанного восторга уже опьянило Сергея.
- Первый раз в жизни в третьем ряду партера, - шепнула Маша.
- Чудеса! - ответил Сергей.
Началась увертюра. Где-то возникли звуки. Сергей не понял, откуда они. Они лились отовсюду, поднимались, окружали его.
Сергей не различал инструменты. Кларнеты, тромбоны и скрипки сливались в невыразимо прекрасном согласии. Что-то дивное творилось в его душе. Нежность. Свет.
"Еще! - молил он. - Повторись. Не кончайся".
Вдруг пронесся мучительный вихрь насмерть встревоженных скрипок. Зловещее дуновение холода. Свет погас. Ужас, гибель грозили кому-то.
Сергей, потрясенный, вцепился в ручки кресла. Он почувствовал Машины пальчики доверчиво прикоснулись к нему.
"Ты здесь, Маша", - подумал он.
Медленно раздвинулся в стороны занавес.
В антрактах они были задумчивы и почти не говорили.
После спектакля Сергей робко предложил:
- Маша, зайдем ко мне. Посмотришь, как я живу.
Конечно, они не могли так, сразу расстаться. Кроме того, Маше не хотелось возвращаться домой. Плохо дома. И какая, в сущности, получилась неудачная жизнь! Да, можно подвести итог: жизнь не удалась.
"Я бы хотела увидеться с тобой еще один раз, Митя, чтобы сказать, что давно тебя перестала любить".
Они шли в густом мраке неосвещенных улиц. Сергей держал Машу под руку, чтобы она в темноте не оступилась.
"Маша, скажи: быть мне счастливым или несчастным навсегда?" Тысячи раз повторял Сергей эти слова, но сейчас, когда Маша шла рядом и он ощущал легкую тяжесть ее руки и чувствовал шаги в такт со своими, язык отказывался ему служить. Маша молчала. Молчание ее было печально и непонятно: оно не сближало, а отдаляло их друг от друга. И, чтобы нарушить этот разлад и вернуть беспечную радость, какая была до театра, Сергей ни с того ни с сего принялся расхваливать гостиницу, куда они идут, начал бессовестно хвастать, как ему хорошо живется.
Маша чуть слышно вздохнула и осторожно высвободила руку. А Сергей понял, что после этой болтовни ему не произнести те слова, и ужаснулся.
Служащий в гостинице сказал, что Бочарова несколько раз вызывали к телефону.
- Пойдем, Маша, пойдем, - торопил Сергей, даже не расслышав, что ему сказали.
Они вошли в номер. Сергей принялся хлопотать. Он усадил Машу в кресло. Как он старался, чтоб ей было лучше! Подложил ей под локоть диванную подушку, подумал и другую подушку сунул под ноги.
Маша рассмеялась:
- Верно, у тебя хорошо. По крайней мере, тепло.
- Маша! Забудь, что я говорил. Я хотел сказать совсем другое.
- Что же ты хотел сказать, Сережа?
- Я хотел... Маша: кончится война, я тебя догоню. Стану учиться...
- Какие пустяки! - ответила Маша. - Неужели ты думаешь, что тебе надо в чем-нибудь меня догонять? Сережа, расскажи, как ты стал Героем. Сережа, как ты стал Героем?.. - повторила она странно настойчиво и требовательно. - Мне важно, необходимо узнать.
Сергей отчетливо, до мельчайших подробностей помнил ту ночь. Лунную поляну, себя у пулемета, тоску ожидания...
Он все рассказал Маше.
- А Степан?
- Степан помер. Три месяца пролежал в госпитале... и помер.
Зазвонил телефон.
Сергей с досадой взял трубку и выпрямился. Он стоял в привычной позе бойца, выслушивающего приказ.
Маша поднялась с кресла.
Сергей положил трубку.
- Я не могу тебе открыть, с каким заданием меня посылают. Ты должна понять, Маша...
- Сережа, как скоро кончился сегодняшний праздник! - грустно ответила она.
Сергей закусил губу, внезапно бледнея, и вдруг с выражением отчаяния в лице сказал:
- Маша, не сердись на меня... Я люблю тебя...
Маша молчала.
Ему стало жаль себя, стыдно. И губительный вихрь скрипок из "Пиковой дамы" пронесся в его памяти.
Он дернул гимнастерку, небрежно повел плечами:
- Трусом не был да и не стану вовек. А фашистских гадов я ненавижу! Я их за людей не считаю!
В дверь постучали.
Девушка в белом фартуке просунула хорошенькое личико в щелку:
- Товарищ Бочаров! Вас ждет машина.
Он схватил шинель и готов был, не оглянувшись, бежать.
- Сережа!
Маша приблизилась твердыми, быстрыми шагами. Сергей увидел в ее глазах странный, тревожный блеск.
- Ты... ты... - пролепетал он смущенно. - Зачем ты так, Маша? Не надо. Я сказал, а ты забудь, о чем я сказал.
- Милый, хороший Сергей! - удерживая слезы, проговорила Маша.
Он, не смея верить и боясь обмануться, ждал.
- Сергей! Детство, лето, деревня - все самое хорошее, все дорогое связано с тобой, - говорила Маша, несмело трогая отворот его грубой шинели. - Помнишь, сидели с тобой на крылечке школы, а тетя Поля рассказывала о своей молодости, о семнадцатом годе? Помнишь читали "Чапаева", "Как закалялась сталь" и Тургенева? Сергей, когда тебе будет трудно в бою... - у нее задрожало лицо, - знай, я думаю о тебе всегда... каждый час, каждую секунду.
- Если я вернусь... Маша?
Она замахала рукой, словно отгоняя от себя мысль о том, что он может не вернуться:
- Не говори! Ты вернешься. Я знаю.
- Вернусь... Тогда что? - вскидывая вещевой мешок на плечо и не глядя на нее, сказал он.
Она не ответила.
- Ну? - невесело усмехнулся Сергей и вдруг словно чего-то испугался. - Ладно. Не говори. Не надо. Прощай! В бою не дрогну. Не сомневайся. Прощай!
- Я не сомневаюсь. Ты смелый, - робко ответила Маша. - Сергей! Я не хочу ничего скрывать от тебя. Я любила Митю Агапова. Теперь не люблю. Там кончено все.
Сергей шагнул к ней, нетерпеливо сжал руку Маши:
- Будешь ждать? Обещай. Никакая пуля не тронет, ничего меня не страшит, если б только... Мне без тебя, Маша, счастья нет. А несчастливый, сама знаешь... каково ему в бою.
- Будь удачлив, Сергей! Я буду ждать. Сергей, возвращайся!
Он бережно поцеловал ее светлые волосы.
Глава 27
Вскоре после встречи с Сергеем Маша закончила дела в институте, получила диплом и, забрав из больницы Ирину Федотовну, поехала проводить ее во Владимировку.
Полустанок постарел за два года, словно врос в землю. Сосны вытянулись, раскинулись шире и толпились веселым лесочком, обступив платформу.
Где-то отчетливо куковала кукушка.
Маша пошла поискать, нет ли попутчиков до Владимировки.
Женщина в мужских сапогах, ситцевой кофточке и вылинявшем платке затягивала хомут на кобыле и переругивалась со стрелочником. Только затянула хомут - ремешок лопнул.
Женщина еще звончей и голосистей принялась ругать стрелочника, который на чужое дело таращит глаза, чем бы своим заняться, и кобылу, которой только бы сено жрать, и председателя колхоза помянула недобрым словом - без всякого видимого повода, к слову пришлось. Маша, слушая ее, выяснила, что женщина привозила на станцию колхозное молоко, а теперь торопится домой.
- Не по дороге ли вам к Владимировке? - спросила Маша.
Колхозница обернулась, с насмешливым любопытством рассматривая Машу:
- С грузом аль пустые?
- У нас один небольшой чемоданчик.
Женщина молча поправила упряжь, шлепнула широкой ладонью по гладкому крупу лошади и, вскочив на колесо, забралась в телегу.
- Так вам не по дороге? - повторила Маша, испугавшись, что она уедет, а других подвод у станции нет.
- Пустые и пешком дойдете, - равнодушно ответила женщина, натягивая вожжи и чмокнув губами.
Кобыла дернулась, махнула хвостом, но не двинулась с места.
- Ах ты распроклятая! - закричала баба. - Вам к кому во Владимировке? - небрежно спросила она, делая вид, что понукает лошадь, а сама придерживая ее вожжами.
- К учительнице, Пелагее Федотовне.
Баба живо оглянулась:
- Что ж ты молчишь? Эка-сь? Прямо бы так и сказала: к учительнице, мол, едем, к Пелагее Федотовне. Если к другой какой учительнице - не причина, а Пелагеи Федотовны сродственников почему не подвезти! Залазь!
Маша сбегала за матерью. Они сели между пустыми бидонами. Колхозница, поглядев на Ирину Федотовну, кинула ей ватную кацавейку:
- Подстели, а то тряско. Ишь, желтая! Лихорадка, что ли, треплет тебя?
- Вы из Владимировки? - спросила Маша.
- Нет. Нам в сторону еще пять километров. Мы берендеевские... А что, правду люди говорят или врут - у Пелагеи Федотовны муж без вести пропал?
- Писем, правда, давно не было. Но нет, мы не верим, что пропал. Думаем, еще найдется.
- Все может быть. Почему не найтись? У соседки моей Татьяны цельный год про мужа слуху не было, а намеднись вернулся. Раненый, а жив.
Женщина оказалась словоохотливой, окающий ее говорок журчал не смолкая.
- Эх, и жив, а не на радость вернулся. Слепой. Татьяна над ним, как над покойником, выла. "И зачем ты ко мне такой воротился, сердце мое на части разрывать?" В тот раз Пелагея Федотовна к нам в Берендеево и приезжала. Мы Пелагею Федотовну издавна знаем. В прежние времена берендеевские ребята в школу во Владимировку ходили. Я и сама у Пелагеи Федотовны училась. Грамоту помню, а еще чему учили, теперь позабыла. Вот ты мне растолкуй. У нас в Берендееве школа десятый год стоит, свою учительницу прислали, а того уважения к нашей учительнице нет. А отчего? А на нашу-то погляжу - сурьезности в ней не видать. Молодость не в укор, да только если ты учительницей поставлена, должна в тебе рассудительность быть, чтобы при случае объяснить, что и как. Пелагею Федотовну старики слушают, как же ребятам ее не слушать? Помню, я девчонкой на бороньбу с тятькой в поле вышла. Видим, идет дорогой барышня, с палочкой, в белой панаме, кошелка на спине. Тятька и говорит: "Вон владимировская учительница пошла". - Тятенька, куда она с палочкой, как странница, пошла?" Тятенька мне отвечает: "В город пошла, за книгами. В кошелке она книги носит. Одни прочтет, за другими отправится". Мне чудно! Город от нас двадцать пять верст. Двадцать пять верст не за обновкой какой - за книгами человек топает. В нашей учительше такой учености нет. Наша-то чуть из школы - к девчатам на посиделки. Девчата промежду собой ее не по батюшке, а так просто, Матильдой зовут. Матильда да Матильда! И-эх!
Женщина оглянулась удостовериться, слушают ли ее рассказы попутчицы, и продолжала доверительным тоном:
- Пелагея Федотовна в тот раз, как с Татьяниным мужем случилось, пришла к нам и о чем, думаешь, разговор завела? Чудно!! О любви. Собрались бабы, неприбранные, прямо с поля нас созвали. А она возьми да и поведи беседу про девичью нашу любовь. Бабы замялись, в диковинку нам такая агитация, а после-то разошлись, и не уймешь никак. Только гляжу, Татьяна из лица побелела, руками как вскинет - и вон из избы. Сказывают, ровно безумная, домой прибежала, мужу в ноги: "Жалеть тебя буду, беречь. Только живи!.." Вот как бывает.
Женщина замолчала, задумалась.
Кобыла бежала трусцой. В небе звенели жаворонки. Маша видела: из синевы стремглав ринется темный комочек и где-то в зеленях ржаного поля припадет трепещущим от счастья тельцем к земле.
Родная земля! Твои изрытые колеями дороги, поля, где, словно смазанные маслом, лоснятся под солнцем молодые листья картофеля, жадно наливаются соком озимые; твои петлистые речонки в кудрявом ивняке, твои некрутые овраги с золотыми от лютиков склонами, гремящие голосами птиц перелески, цветные луга, и утренние росы, и туманы, и плакучая береза среди поля; твой сладкий запах, твоя весна, твой ветер, целующий горячие щеки!
Во Владимировну приехали за полдень. Пелагеи Федотовны не было дома.
Маша оставила мать посидеть на крылечке, а сама выбежала в сад.
Сад отцветал. Вишни бесшумно роняли белые лепестки. Припекало солнце - помутневший на западе край неба грозил дождем. У покосившегося плетня на солнцепеке лениво грелись сонные куры. В отцветающем вишеннике гудели пчелы.
Маша обошла сад, все его уголки. К ногам выкатился ежик, повел острой мордочкой и пугливо свернулся в колючий клубок.
С беспокойным щебетом заметалась над головой птичка в серых перышках, с красной, словно кровью окропленной, грудкой. Маша поняла, что близко гнездо, и ушла.
Вернулась Пелагея Федотовна. Она была, как раньше, добра, ласкова, только складки грустно легли возле рта да глубоко в глазах притаилась забота.
На столе урчал самовар. Пелагея Федотовна вынула сваренные в полотенце яйца, внесла из погреба крынку с густым молоком, положила на тарелку ржаных сдобных лепешек.
- Тихо у тебя, привольно! - сказала Ирина Федотовна.
- Вот и живи со мной, - ласково ответила тетя Поля.
Не кончили пить чай - пришла Авдотья Бочарова.
С темным от солнца, каким-то грозно тихим лицом, в низко опущенном на брови платке, под которым, как глубокие омуты, зияли чернотой глаза, она напрямик прошла к Маше, не сгибая, подала дощечкой жесткую ладонь.
- Серёнька писал, виделись вы...
- Я расскажу. Всё! - пугаясь ее суровости, поспешно ответила Маша.
- Без утайки! - коротко промолвила Авдотья, садясь поодаль стола, на скамью.
- Чайку, Авдотьюшка, хочешь? - предложила тетя Поля.
- Не до чаёв, Пелагея Федотовна, - отказалась Авдотья. Вытянула на коленях большие, натруженные руки.
Сколько раз в воображении Маши возникала полянка между двумя осиновыми рощами! Вот в красной листве метнулась рыжим пламенем белка. Осинки забормотали, роняя листья. Сергей прижался к земле. Атака отбита. Вторая, третья. Осинки, вздрагивая, сыпали, сыпали листья на чьи-то незакрытые глаза.
Авдотья выслушала, не отводя от Маши черные омуты глаз. Ничего не сказала. Прощаясь, подала дощечкой ладонь.
Заря угасла - время спать.
Маша легла в сарае, на третьегодняшнем, еще Иваном Никодимовичем запасенном сене.
Звуки и шорохи полнили ночь. Квакали лягушки, близко засвистел соловей. Лунный луч скользнул в щель, добежал до стены и сломался.
...На восходе солнца Машу разбудил крик петуха. Она оделась и, поеживаясь от утренней свежести, вышла на улицу. Вдали за околицей дымилось невысокое облачко пыли - прогнали стадо; в траве и на листьях, словно омытых за ночь дождем, блестели крупные капли росы. У правления колхоза, под рябинами, стоявшими рядком вдоль окон, толпилась кучка девчат. Маша узнала миловидную Настю Бочарову. Она вытянулась, как сосенки у станции, и все знакомые девочки подросли - это были ученицы Пелагеи Федотовны.
- Здравствуй, Маша! - окинув ее любопытным взглядом и чуть конфузясь, сказала Настя. - Вот комсомолок собрала. Самостоятельности добиваемся! краснея и оттого становясь еще привлекательней, громко говорила она, поглядывая на раскрытые окна правления. - Председатель колхоза у нас несговорчивый. Беда нам с председателем!
- Чего вы добиваетесь? - спросила Маша с невольной улыбкой - так мила была сестренка Сергея.
- Добиваемся, чтобы нас всем молодежным звеном на самостоятельную работу послали. А председатель колхоза оспаривает. "Разобью, говорит, вас по разным звеньям. Для укрепления, говорит, рассую вас туда да сюда". Знаем мы эти хитрости! Не доверяет, так и запишем...
- Мы еще в школе сдружились. И в комсомол вместе в школе вступали, подхватила Настина подружка, которая слушала Настю, подперев щеку рукой и в такт ее словам согласно кивая.
- Не на пользу они нас разбивают!
На крыльцо правления вышла Авдотья Васильевна Бочарова, председатель колхоза. Черная коса кольцом лежала у нее на голове, смуглые щеки побледнели и, казалось, опали. Авдотье Васильевне плохо спалось в эту ночь - глаза окружали желтоватые тени.
Настёнка устремилась к матери:
- Что надумала, мама?
- Слушай меня, молодняк! - обратилась Бочарова к девчатам. Соглашаюсь ваше желание уважить. Молодежное звено нынче выйдет самостоятельно на окучку картофеля. На полную вашу ответственность возлагаю картофель. Глядите - строго спрошу!
Но когда между деревьями снова показались фигуры, он весь поник в смертельной тоске.
Небольшая кучка немцев столпилась в осинках.
Сергей ждал, страшным усилием воли одолев физическое ощущение тоски.
Вот несколько человек вышли на полянку, постояли, прислушались и рванулись вперед, но тут же отхлынули, встреченные пулеметом.
Пока немцы в замешательстве бежали обратно в лес, Сергей перебрался к другому пулемету. Он не сдерживал себя, не выжидал, не рассчитывал. Он стрелял, не останавливаясь, но не верил больше в свою счастливую судьбу и знал: пришел его последний час.
Из леса отстреливались.
Сергей переполз к первому пулемету. У него темнело в глазах, руки не слушались.
Но немцы замолчали.
"Должно быть, ушли, - подумал Сергей и даже не обрадовался: так он устал. - Усну на пять минут, а потом наведаюсь к Степке".
Он не уснул, а потерял сознание.
И в это время клубящиеся облака, как караван судов, подступили к луне, окружили и загородили ее от земли. Спасительным сумраком окутался лес.
Немцы больше не появлялись.
На рассвете Бочарова и Степана подобрала наша разведка.
Три месяца пролежал Сергей в госпитале, а когда выписался, не любил рассказывать о случае на опушке осинового леса. Невзлюбил он, кроме того, лунные ночи.
Сергей вернулся в часть, когда под Сталинградом немцев сжимали в кольцо.
Прошло еще три месяца боев.
Сергей и не вспоминал уже про свое единоборство с ротой немцев, когда однажды, сразу после боя, его, измученного, грязного, вызвали в штаб.
В штабной землянке пусто. Топилась железная печь, трещали поленья.
В тепле Сергей разомлел, у него слипались глаза. Он таращил их изо всех сил, боясь уснуть до прихода начальства, и незаметно уснул.
Он подскочил, как на пружинах, когда его окликнули.
Перед ним стоял капитан Веснухин, теперь подполковник.
- Какие у вас боевые награды, Бочаров?
- Орден Красной Звезды за Калинин, товарищ подполковник, орден Отечественной войны первой степени за Сталинград и представлен к медали "За отвагу".
- Удивительно ли, - сказал подполковник, - что мы бьем врагов! А что, Бочаров, помните, я вас заслоном оставил в районе... Немцы прорвались тогда с правого фланга и щупали выход на шоссе. Вы задержали их разведку, а за это время мы перебросили на новые позиции крупные силы. Принимать бой тогда, на шоссе, было бы бессмысленно и гибельно, а теперь вся наша часть невредимой вступила в сражение за Сталинград... Они здорово просчитались, Бочаров!
- Выходит, что просчитались, - подтвердил Бочаров.
- А тяжеленько вам пришлось, Бочаров?
- Тяжеленько, да выдюжил, товарищ подполковник.
Подполковник Веснухин сказал:
- Указом Президиума Верховного Совета сержанту Бочарову за воинский подвиг присвоено звание Героя Советского Союза!
Глава 25
В круглом светлом зале, несмотря на большое количество собравшихся людей, было так тихо, что стоило кому-нибудь кашлянуть или скрипнуть стулом, все удивленно оглядывались.
Рядом с Сергеем сидел академик. Седая борода покрывала половину его груди; он держался внушительно и прямо.
С другой стороны сидел не старый высоколобый, тщательно выбритый генерал.
Сергея стесняло, что место его оказалось между академиком и генералом.
Однако едва распахнулись двери и Михаил Иванович Калинин появился в зале, чувство стесненности исчезло без следа.
Сергей с восхищением и нежностью смотрел на Калинина. Он видел, как Калинин задержался, окинул зал взглядом; добрая улыбка осветила его лицо.
Быстро, мелко шагая, немного опустив голову и сутулясь, Михаил Иванович прошел к столу.
Сергей вздрогнул от шума аплодисментов и восторженно принялся бить в ладоши.
Ему показались утомленными лицо и походка Калинина. С острым беспокойством он подумал: "Хорошо ли смотрят за Михаилом Ивановичем доктора?"
Он так забеспокоился о здоровье Михаила Ивановича, что, забыв смущение, хотел обратиться с вопросом к генералу, но в это время генерал поднялся и направился к столу; Калинин встречал его внимательным взглядом.
И вот тот же взгляд ждет и его, Сергея.
Сергей шел, не замечая стен и сверкающих люстр, ни длинных рядов стульев, ни лиц, - он ничего не видел и шел навстречу влекущему взгляду, ответно сияя глазами.
А Михаил Иванович действительно в тот день чувствовал себя худо. От весенней сырости болела спина. Он старался скрыть усталость и нездоровье и от этого еще больше устал.
Вдруг он увидел паренька, который быстро шел, почти бежал между рядами стульев; глаза у него густо синели, как васильки в ржаном поле, русая прядка опустилась на лоб.
И таким привлекательным своей прямотой и открытостью показалось Михаилу Ивановичу это лицо, что-то он узнавал в нем такое близкое, знакомое, что не мог оторвать от паренька помолодевшего взгляда. Он силился вспомнить что-то и вспомнил.
Это собственная юность его идет прямым и стремительным шагом!
- Поздравляю вас, товарищ Бочаров, с высшей наградой! - Михаил Иванович потрогал белый клинышек бородки, кашлянул и, ближе всмотревшись в Сергея и все удивительнее узнавая в нем себя в те давние годы, когда так же падала русая прядка на лоб, сказал изменившимся от волнения голосом: Спасибо вам от имени Родины-матери! Вы достойный ее сын, Бочаров! Верный сын. У таких сыновей мать не будет в обиде. Правду я говорю или нет?
Сергей знал, какими словами нужно ответить, но, вместо того чтобы сказать, как его учили, воскликнул то, что сейчас пришло ему в голову:
- Товарищ Калинин! Да кто же свою мать не защитит от обиды! А спасибо-то вам, Михаил Иванович! Без вас, может, я и был бы, да не тот... Я, Михаил Иванович... мечтал про геройские подвиги. Я, когда в школе учился, сколько книг про героев прочитал!
Михаил Иванович кивнул и засмеялся беззвучным, стариковским смехом, мелкие добрые морщинки побежали по его лицу - от очков к носу и вискам.
- Когда я был молод, тоже мечтал: может быть, буду депутатом рабочего парламента, хотя знал, что сначала придется в тюрьмах сидеть. Неплохо, что мы с вами мечтали, товарищ Сергей Бочаров! Потому, верно, и воюем неплохо. Больше скажу: отлично защищаете Родину, товарищ Бочаров.
Щеки Сергея вспыхнули, как у девушки, он вытянулся и крикнул во всю молодую грудь:
- Служу Советскому Союзу!
И никогда эти привычные слова не были освещены для него таким глубоким и радостным смыслом.
Генерал и академик, не в первый раз получавшие ордена в тишине кремлевского зала, с удивлением выслушали необычный разговор.
И они вспомнили юность.
Глава 26
Палашовский переулок, дом номер...
Конечно, Сергей мог не застать Машу дома - читальня, институт, столовая или Пушкинский бульвар, где на каждой скамейке девушки с книгами, мало ли куда в апрельский вечер могла уйти Маша! Москва велика. Поди ищи!
Он без передышки взбежал, почти взлетел на третий этаж.
- Сережа! Откуда ты взялся, Сергей! Не верю, не ты! Нет, ты! Какая радость, что ты приехал, Сережа!
Когда бы ни встречал Сергей Машу - в вишневом саду Пелагеи Федотовны, на полустанке накануне первого боя или сейчас, - всегда чувство полной отрешенности от обыденного овладевало им целиком. Так необычайно было это чувство, что он задохнулся и не мог вымолвить слова.
А она теребила Сергея, как младшего братишку, который стал неожиданно взрослым: любишь его, гордишься и не веришь - он ли?
- Сергей, ты вырос. Слушайте, какой у него бас! Какой бравый он молодец! Сережа, знаешь ли ты, как я рада тебе! Давай посидим на диване. Не снимай шинели. Здесь холоднее, чем на улице. Днем я открываю окна, чтобы погреться... Сергей, два года назад я была во Владимировке... Хорошее время!
- Самое хорошее в жизни! - вырвалось у Сергея. Он испугался невольно своего признания, но она не поняла.
- Что это, Сергей?
Он расстегнул шинель, доставая из кармана папиросы.
- Сережа! Золотая Звезда!
Сергей хотел ответить с небрежным видом: "Что ж ты удивляешься? Разве один я?" - но только кивнул, стараясь не слишком блаженно улыбаться.
Маша изумленно рассматривала его грудь в орденах и медалях.
- Четыре ордена и Золотая Звезда!
- Ну уж, четыре! Откуда четыре? Эти две - медали.
Она смотрела на него непонятным взглядом и вдруг сильным движением взяла ладонями его виски и поцеловала в лоб. В следующее же мгновение она в испуге отдернула руки, краска кинулась ей в лицо.
- Ах я дурак! Дубина еловая! Три наряда мне мало! - заорал Сергей, не веря счастью.
- Ругается. Странный человек! - смутилась Маша сильнее.
- Забыл про театр. Билеты на "Пиковую даму" в филиал Большого театра. Ах я простофиля!
- Действительно, простофиля, - согласилась Маша. - Ничего не скажешь. Меньше получаса до начала.
У нее все еще горели щеки. Кажется, она рада была на минутку убежать от Сергея.
Она вбежала в свою комнатку и распахнула шкаф. Увы! Гардероб ее был беден. Нужно прямо признаться, почти пуст - в шкафу висело одно-единственное, то самое потертое коричневое платьице, в котором два года подряд Маша ходила на лекции.
Зато, слава богу, выходные светлые туфли лежали новехонькие в ящике шкафа, завернутые в чистую тряпочку.
"Какая, однако, удача: "Пиковая дама"! - рассуждала Маша, торопясь переодеться. - Если бы только быть немного наряднее!"
Она приметала наспех к воротнику кусочек кружева и вышла к Сергею.
Он увидел выражение радости и неуверенности в ее лице и угадал, что нужно сказать:
- Маша, тебе замечательно идет это платье! Чудеса, как ты изменилась!
- Да? - радостно вспыхнула Маша.
Они вошли в зал, когда гасили огни. Театр еще полон был приглушенным гулом голосов, тяжелые складки занавеса еще скрывали от глаз таинственную жизнь сцены, но предчувствие никогда не изведанного восторга уже опьянило Сергея.
- Первый раз в жизни в третьем ряду партера, - шепнула Маша.
- Чудеса! - ответил Сергей.
Началась увертюра. Где-то возникли звуки. Сергей не понял, откуда они. Они лились отовсюду, поднимались, окружали его.
Сергей не различал инструменты. Кларнеты, тромбоны и скрипки сливались в невыразимо прекрасном согласии. Что-то дивное творилось в его душе. Нежность. Свет.
"Еще! - молил он. - Повторись. Не кончайся".
Вдруг пронесся мучительный вихрь насмерть встревоженных скрипок. Зловещее дуновение холода. Свет погас. Ужас, гибель грозили кому-то.
Сергей, потрясенный, вцепился в ручки кресла. Он почувствовал Машины пальчики доверчиво прикоснулись к нему.
"Ты здесь, Маша", - подумал он.
Медленно раздвинулся в стороны занавес.
В антрактах они были задумчивы и почти не говорили.
После спектакля Сергей робко предложил:
- Маша, зайдем ко мне. Посмотришь, как я живу.
Конечно, они не могли так, сразу расстаться. Кроме того, Маше не хотелось возвращаться домой. Плохо дома. И какая, в сущности, получилась неудачная жизнь! Да, можно подвести итог: жизнь не удалась.
"Я бы хотела увидеться с тобой еще один раз, Митя, чтобы сказать, что давно тебя перестала любить".
Они шли в густом мраке неосвещенных улиц. Сергей держал Машу под руку, чтобы она в темноте не оступилась.
"Маша, скажи: быть мне счастливым или несчастным навсегда?" Тысячи раз повторял Сергей эти слова, но сейчас, когда Маша шла рядом и он ощущал легкую тяжесть ее руки и чувствовал шаги в такт со своими, язык отказывался ему служить. Маша молчала. Молчание ее было печально и непонятно: оно не сближало, а отдаляло их друг от друга. И, чтобы нарушить этот разлад и вернуть беспечную радость, какая была до театра, Сергей ни с того ни с сего принялся расхваливать гостиницу, куда они идут, начал бессовестно хвастать, как ему хорошо живется.
Маша чуть слышно вздохнула и осторожно высвободила руку. А Сергей понял, что после этой болтовни ему не произнести те слова, и ужаснулся.
Служащий в гостинице сказал, что Бочарова несколько раз вызывали к телефону.
- Пойдем, Маша, пойдем, - торопил Сергей, даже не расслышав, что ему сказали.
Они вошли в номер. Сергей принялся хлопотать. Он усадил Машу в кресло. Как он старался, чтоб ей было лучше! Подложил ей под локоть диванную подушку, подумал и другую подушку сунул под ноги.
Маша рассмеялась:
- Верно, у тебя хорошо. По крайней мере, тепло.
- Маша! Забудь, что я говорил. Я хотел сказать совсем другое.
- Что же ты хотел сказать, Сережа?
- Я хотел... Маша: кончится война, я тебя догоню. Стану учиться...
- Какие пустяки! - ответила Маша. - Неужели ты думаешь, что тебе надо в чем-нибудь меня догонять? Сережа, расскажи, как ты стал Героем. Сережа, как ты стал Героем?.. - повторила она странно настойчиво и требовательно. - Мне важно, необходимо узнать.
Сергей отчетливо, до мельчайших подробностей помнил ту ночь. Лунную поляну, себя у пулемета, тоску ожидания...
Он все рассказал Маше.
- А Степан?
- Степан помер. Три месяца пролежал в госпитале... и помер.
Зазвонил телефон.
Сергей с досадой взял трубку и выпрямился. Он стоял в привычной позе бойца, выслушивающего приказ.
Маша поднялась с кресла.
Сергей положил трубку.
- Я не могу тебе открыть, с каким заданием меня посылают. Ты должна понять, Маша...
- Сережа, как скоро кончился сегодняшний праздник! - грустно ответила она.
Сергей закусил губу, внезапно бледнея, и вдруг с выражением отчаяния в лице сказал:
- Маша, не сердись на меня... Я люблю тебя...
Маша молчала.
Ему стало жаль себя, стыдно. И губительный вихрь скрипок из "Пиковой дамы" пронесся в его памяти.
Он дернул гимнастерку, небрежно повел плечами:
- Трусом не был да и не стану вовек. А фашистских гадов я ненавижу! Я их за людей не считаю!
В дверь постучали.
Девушка в белом фартуке просунула хорошенькое личико в щелку:
- Товарищ Бочаров! Вас ждет машина.
Он схватил шинель и готов был, не оглянувшись, бежать.
- Сережа!
Маша приблизилась твердыми, быстрыми шагами. Сергей увидел в ее глазах странный, тревожный блеск.
- Ты... ты... - пролепетал он смущенно. - Зачем ты так, Маша? Не надо. Я сказал, а ты забудь, о чем я сказал.
- Милый, хороший Сергей! - удерживая слезы, проговорила Маша.
Он, не смея верить и боясь обмануться, ждал.
- Сергей! Детство, лето, деревня - все самое хорошее, все дорогое связано с тобой, - говорила Маша, несмело трогая отворот его грубой шинели. - Помнишь, сидели с тобой на крылечке школы, а тетя Поля рассказывала о своей молодости, о семнадцатом годе? Помнишь читали "Чапаева", "Как закалялась сталь" и Тургенева? Сергей, когда тебе будет трудно в бою... - у нее задрожало лицо, - знай, я думаю о тебе всегда... каждый час, каждую секунду.
- Если я вернусь... Маша?
Она замахала рукой, словно отгоняя от себя мысль о том, что он может не вернуться:
- Не говори! Ты вернешься. Я знаю.
- Вернусь... Тогда что? - вскидывая вещевой мешок на плечо и не глядя на нее, сказал он.
Она не ответила.
- Ну? - невесело усмехнулся Сергей и вдруг словно чего-то испугался. - Ладно. Не говори. Не надо. Прощай! В бою не дрогну. Не сомневайся. Прощай!
- Я не сомневаюсь. Ты смелый, - робко ответила Маша. - Сергей! Я не хочу ничего скрывать от тебя. Я любила Митю Агапова. Теперь не люблю. Там кончено все.
Сергей шагнул к ней, нетерпеливо сжал руку Маши:
- Будешь ждать? Обещай. Никакая пуля не тронет, ничего меня не страшит, если б только... Мне без тебя, Маша, счастья нет. А несчастливый, сама знаешь... каково ему в бою.
- Будь удачлив, Сергей! Я буду ждать. Сергей, возвращайся!
Он бережно поцеловал ее светлые волосы.
Глава 27
Вскоре после встречи с Сергеем Маша закончила дела в институте, получила диплом и, забрав из больницы Ирину Федотовну, поехала проводить ее во Владимировку.
Полустанок постарел за два года, словно врос в землю. Сосны вытянулись, раскинулись шире и толпились веселым лесочком, обступив платформу.
Где-то отчетливо куковала кукушка.
Маша пошла поискать, нет ли попутчиков до Владимировки.
Женщина в мужских сапогах, ситцевой кофточке и вылинявшем платке затягивала хомут на кобыле и переругивалась со стрелочником. Только затянула хомут - ремешок лопнул.
Женщина еще звончей и голосистей принялась ругать стрелочника, который на чужое дело таращит глаза, чем бы своим заняться, и кобылу, которой только бы сено жрать, и председателя колхоза помянула недобрым словом - без всякого видимого повода, к слову пришлось. Маша, слушая ее, выяснила, что женщина привозила на станцию колхозное молоко, а теперь торопится домой.
- Не по дороге ли вам к Владимировке? - спросила Маша.
Колхозница обернулась, с насмешливым любопытством рассматривая Машу:
- С грузом аль пустые?
- У нас один небольшой чемоданчик.
Женщина молча поправила упряжь, шлепнула широкой ладонью по гладкому крупу лошади и, вскочив на колесо, забралась в телегу.
- Так вам не по дороге? - повторила Маша, испугавшись, что она уедет, а других подвод у станции нет.
- Пустые и пешком дойдете, - равнодушно ответила женщина, натягивая вожжи и чмокнув губами.
Кобыла дернулась, махнула хвостом, но не двинулась с места.
- Ах ты распроклятая! - закричала баба. - Вам к кому во Владимировке? - небрежно спросила она, делая вид, что понукает лошадь, а сама придерживая ее вожжами.
- К учительнице, Пелагее Федотовне.
Баба живо оглянулась:
- Что ж ты молчишь? Эка-сь? Прямо бы так и сказала: к учительнице, мол, едем, к Пелагее Федотовне. Если к другой какой учительнице - не причина, а Пелагеи Федотовны сродственников почему не подвезти! Залазь!
Маша сбегала за матерью. Они сели между пустыми бидонами. Колхозница, поглядев на Ирину Федотовну, кинула ей ватную кацавейку:
- Подстели, а то тряско. Ишь, желтая! Лихорадка, что ли, треплет тебя?
- Вы из Владимировки? - спросила Маша.
- Нет. Нам в сторону еще пять километров. Мы берендеевские... А что, правду люди говорят или врут - у Пелагеи Федотовны муж без вести пропал?
- Писем, правда, давно не было. Но нет, мы не верим, что пропал. Думаем, еще найдется.
- Все может быть. Почему не найтись? У соседки моей Татьяны цельный год про мужа слуху не было, а намеднись вернулся. Раненый, а жив.
Женщина оказалась словоохотливой, окающий ее говорок журчал не смолкая.
- Эх, и жив, а не на радость вернулся. Слепой. Татьяна над ним, как над покойником, выла. "И зачем ты ко мне такой воротился, сердце мое на части разрывать?" В тот раз Пелагея Федотовна к нам в Берендеево и приезжала. Мы Пелагею Федотовну издавна знаем. В прежние времена берендеевские ребята в школу во Владимировку ходили. Я и сама у Пелагеи Федотовны училась. Грамоту помню, а еще чему учили, теперь позабыла. Вот ты мне растолкуй. У нас в Берендееве школа десятый год стоит, свою учительницу прислали, а того уважения к нашей учительнице нет. А отчего? А на нашу-то погляжу - сурьезности в ней не видать. Молодость не в укор, да только если ты учительницей поставлена, должна в тебе рассудительность быть, чтобы при случае объяснить, что и как. Пелагею Федотовну старики слушают, как же ребятам ее не слушать? Помню, я девчонкой на бороньбу с тятькой в поле вышла. Видим, идет дорогой барышня, с палочкой, в белой панаме, кошелка на спине. Тятька и говорит: "Вон владимировская учительница пошла". - Тятенька, куда она с палочкой, как странница, пошла?" Тятенька мне отвечает: "В город пошла, за книгами. В кошелке она книги носит. Одни прочтет, за другими отправится". Мне чудно! Город от нас двадцать пять верст. Двадцать пять верст не за обновкой какой - за книгами человек топает. В нашей учительше такой учености нет. Наша-то чуть из школы - к девчатам на посиделки. Девчата промежду собой ее не по батюшке, а так просто, Матильдой зовут. Матильда да Матильда! И-эх!
Женщина оглянулась удостовериться, слушают ли ее рассказы попутчицы, и продолжала доверительным тоном:
- Пелагея Федотовна в тот раз, как с Татьяниным мужем случилось, пришла к нам и о чем, думаешь, разговор завела? Чудно!! О любви. Собрались бабы, неприбранные, прямо с поля нас созвали. А она возьми да и поведи беседу про девичью нашу любовь. Бабы замялись, в диковинку нам такая агитация, а после-то разошлись, и не уймешь никак. Только гляжу, Татьяна из лица побелела, руками как вскинет - и вон из избы. Сказывают, ровно безумная, домой прибежала, мужу в ноги: "Жалеть тебя буду, беречь. Только живи!.." Вот как бывает.
Женщина замолчала, задумалась.
Кобыла бежала трусцой. В небе звенели жаворонки. Маша видела: из синевы стремглав ринется темный комочек и где-то в зеленях ржаного поля припадет трепещущим от счастья тельцем к земле.
Родная земля! Твои изрытые колеями дороги, поля, где, словно смазанные маслом, лоснятся под солнцем молодые листья картофеля, жадно наливаются соком озимые; твои петлистые речонки в кудрявом ивняке, твои некрутые овраги с золотыми от лютиков склонами, гремящие голосами птиц перелески, цветные луга, и утренние росы, и туманы, и плакучая береза среди поля; твой сладкий запах, твоя весна, твой ветер, целующий горячие щеки!
Во Владимировну приехали за полдень. Пелагеи Федотовны не было дома.
Маша оставила мать посидеть на крылечке, а сама выбежала в сад.
Сад отцветал. Вишни бесшумно роняли белые лепестки. Припекало солнце - помутневший на западе край неба грозил дождем. У покосившегося плетня на солнцепеке лениво грелись сонные куры. В отцветающем вишеннике гудели пчелы.
Маша обошла сад, все его уголки. К ногам выкатился ежик, повел острой мордочкой и пугливо свернулся в колючий клубок.
С беспокойным щебетом заметалась над головой птичка в серых перышках, с красной, словно кровью окропленной, грудкой. Маша поняла, что близко гнездо, и ушла.
Вернулась Пелагея Федотовна. Она была, как раньше, добра, ласкова, только складки грустно легли возле рта да глубоко в глазах притаилась забота.
На столе урчал самовар. Пелагея Федотовна вынула сваренные в полотенце яйца, внесла из погреба крынку с густым молоком, положила на тарелку ржаных сдобных лепешек.
- Тихо у тебя, привольно! - сказала Ирина Федотовна.
- Вот и живи со мной, - ласково ответила тетя Поля.
Не кончили пить чай - пришла Авдотья Бочарова.
С темным от солнца, каким-то грозно тихим лицом, в низко опущенном на брови платке, под которым, как глубокие омуты, зияли чернотой глаза, она напрямик прошла к Маше, не сгибая, подала дощечкой жесткую ладонь.
- Серёнька писал, виделись вы...
- Я расскажу. Всё! - пугаясь ее суровости, поспешно ответила Маша.
- Без утайки! - коротко промолвила Авдотья, садясь поодаль стола, на скамью.
- Чайку, Авдотьюшка, хочешь? - предложила тетя Поля.
- Не до чаёв, Пелагея Федотовна, - отказалась Авдотья. Вытянула на коленях большие, натруженные руки.
Сколько раз в воображении Маши возникала полянка между двумя осиновыми рощами! Вот в красной листве метнулась рыжим пламенем белка. Осинки забормотали, роняя листья. Сергей прижался к земле. Атака отбита. Вторая, третья. Осинки, вздрагивая, сыпали, сыпали листья на чьи-то незакрытые глаза.
Авдотья выслушала, не отводя от Маши черные омуты глаз. Ничего не сказала. Прощаясь, подала дощечкой ладонь.
Заря угасла - время спать.
Маша легла в сарае, на третьегодняшнем, еще Иваном Никодимовичем запасенном сене.
Звуки и шорохи полнили ночь. Квакали лягушки, близко засвистел соловей. Лунный луч скользнул в щель, добежал до стены и сломался.
...На восходе солнца Машу разбудил крик петуха. Она оделась и, поеживаясь от утренней свежести, вышла на улицу. Вдали за околицей дымилось невысокое облачко пыли - прогнали стадо; в траве и на листьях, словно омытых за ночь дождем, блестели крупные капли росы. У правления колхоза, под рябинами, стоявшими рядком вдоль окон, толпилась кучка девчат. Маша узнала миловидную Настю Бочарову. Она вытянулась, как сосенки у станции, и все знакомые девочки подросли - это были ученицы Пелагеи Федотовны.
- Здравствуй, Маша! - окинув ее любопытным взглядом и чуть конфузясь, сказала Настя. - Вот комсомолок собрала. Самостоятельности добиваемся! краснея и оттого становясь еще привлекательней, громко говорила она, поглядывая на раскрытые окна правления. - Председатель колхоза у нас несговорчивый. Беда нам с председателем!
- Чего вы добиваетесь? - спросила Маша с невольной улыбкой - так мила была сестренка Сергея.
- Добиваемся, чтобы нас всем молодежным звеном на самостоятельную работу послали. А председатель колхоза оспаривает. "Разобью, говорит, вас по разным звеньям. Для укрепления, говорит, рассую вас туда да сюда". Знаем мы эти хитрости! Не доверяет, так и запишем...
- Мы еще в школе сдружились. И в комсомол вместе в школе вступали, подхватила Настина подружка, которая слушала Настю, подперев щеку рукой и в такт ее словам согласно кивая.
- Не на пользу они нас разбивают!
На крыльцо правления вышла Авдотья Васильевна Бочарова, председатель колхоза. Черная коса кольцом лежала у нее на голове, смуглые щеки побледнели и, казалось, опали. Авдотье Васильевне плохо спалось в эту ночь - глаза окружали желтоватые тени.
Настёнка устремилась к матери:
- Что надумала, мама?
- Слушай меня, молодняк! - обратилась Бочарова к девчатам. Соглашаюсь ваше желание уважить. Молодежное звено нынче выйдет самостоятельно на окучку картофеля. На полную вашу ответственность возлагаю картофель. Глядите - строго спрошу!