Сери была знакома с ними по бюро, но помалкивала, пока я сам не заговорил об этом. Тогда она подтвердила:
– Я не могу вспомнить всех имен. Седую женщину зовут Трила. Она была довольно симпатичной. Одного из мужчин, насколько я помню, зовут Керрин. Все они из Клиунда.
Клиунд: страна врагов. Во мне все еще оставалось достаточно имперского чувства северянина, чтобы рассматривать их как врагов, но, с другой стороны, я должен был признать, что сторониться их неразумно. И все-таки война продолжалась большую часть моей жизни, и я никогда прежде не покидал Файандленда. В кинотеатрах Джетры часто показывали пропагандистские фильмы о кровожадных врагах-варварах, но я с самого начала не особенно верил им. На самом деле клиундцы были более светлокожими, чем мы, их страна – более индустриально развитой, и в истории они показали себя народом, склонным к захвату земель; по слухам они были бесцеремонны в делах и посредственные спортсмены, а также плохие любовники. Политическая система тоже отличалась от нашей. В то время как мы жили при благословенном феодализме, с сеньоратами и ненавязчивой системой взимания десятин, их государственная система объявила всех равными, по крайней мере перед законом.
Теперь эти люди как будто не признавали меня за своего, что мне казалось только справедливым. Моя молодость и то, что со мной была Сери, маскировало меня. Для них мы, должно быть, были просто праздными, молодыми и беззаботными бездельниками, которые убивают время, плавая с одного острова на другой. Ни один из них, казалось, не узнал Сери без униформы. Они были полностью заняты собой, объединенные предстоящим бессмертием.
На протяжении дня мое представление о них несколько раз менялось. Сначала они мне не понравились: я видел в них врагов отечества. Потом я преодолел это предубеждение, и теперь они не нравились мне из-за своей вульгарности и беспечности, из-за того, как выставляли себя напоказ. Потом я испытал жалость – две из этих женщин были страшно толстыми, и я постарался представить себе, как они всю свою вечную жизнь будут ходить вот так, переваливаясь с боку на бок. Тогда мне стало жаль их всех, и я увидел в них обычных людей, которым слишком поздно пришло нежданное счастье и теперь они радовались как могли. Вскоре после этого я впал в полосу критики и стал рассматривать их не столь покровительственно: ведь самом деле я был ничем не лучше, только здоровее и моложе.
Из-за связи, которая возникла между нами, и из-за того, что я сказал себе, что я такой же, как они, я много раз решал познакомиться с ними и расспросить, что они думают о Лотерее и о главном выигрыше. Может быть, их терзали те же сомнения, что и меня и они охотно избежали бы такой развязки. Но когда я представлял себе, что войду в их круг, в круг этих людей, играющих в карты, добродушно шутящих и пьющих кофе, я отказывался от своих замыслов. Они все время так же интересовались мной, как и я в силу необходимости интересовался ими.
Я пытался понять все это и объяснить себе. Я не был уверен в собственных намерениях и не хотел объяснять их никому, даже себе. Часто я слышал обрывки их разговоров: они беспрестанно и не очень уверенно рассуждали о том, что будут делать дальше. Один из мужчин был убежден, что он после длительного и успешного лечения добьется богатства и уважения. Другие все время повторяли, что позаботятся только о «себе», что лечение бессмертием нужно им только для того, чтобы гарантировать им спокойную, уверенную жизнь.
Если бы кто-то спросил меня, чему я посвящу свою жизнь, мой ответ прозвучал бы столь же неопределенно. Передо мной открывались огромные возможности: хорошая работа, общение, новое университетское образование, участие в движении за мир. Каждое из этих объяснений, намерений было лживым, но это ничего не меняло в том, какую единственную деятельность я мог счесть достойным моральным оправданием принятого решения.
Это была нравственная позиция. Но одновременно я хорошо сознавал, что лучшим применением бессмертия стало бы наслаждение жизнью, свободной от всякого честолюбия, в бесцельных переездах с Сери с острова на остров.
Во время дальнейшего путешествия я пришел в согласие с собственными взглядами, в которых едва ли сам разбирался, и необъяснимая печаль охватила меня, полностью овладела мной и больше не отпускала. Я сосредоточился на Сери, я смотрел на бесконечно меняющиеся виды островов, которые непрерывной чередой проплывали мимо, и их названия звучали в моих ушах – Тумо, Ланна, Винко, Салай, Иа, Лилл-ен-кей, Панерон, Даунно. Некоторые из этих названий я уже слышал, но большинства не слышал никогда. Мы очутились далеко на юге, и в поле нашего зрения ненадолго показался далекий берег дикого южного континента: так на север выдавался полуостров Кватаари, он глубоко входил в мир островов, гористый и скрытый высокими скалистыми утесами; но скоро этот берег снова ушел на юг, и иллюзия безбрежного моря вернулась, единственной переменой стал более умеренный климат этих широт. После пустынного, бесплодного ландшафта части субтропических островов, мимо которых мы проплыли, нам открылись радующие взор виды: зеленые, покрытые лесами острова, прекрасные маленькие городки на берегах гаваней, и повсюду – пасшийся скот, засеянные поля и фруктовые сады. По грузам, которые брал и снова выгружал наш корабль, легко можно было угадать, какие южные края мы проплывали. В экваториальных водах мы брали на борт сперва нефтепродукты, машины и копру, позднее виноград, гранаты и пиво, а теперь это были сыр, яблоки и книги.
Однажды я сказал Сери:
– Давай сойдем на берег. Хочу осмотреться.
Этот остров, Иа, был большим и лесистым, с лесопилками и верфями для постройки деревянных судов. С нашей стоянки был виден красивый город, и нас удивила та неспешность, с которой портовые грузчики перемещали груз с корабля на сухопутные транспортные средства. Иа был островом, где путешественники сходят на берег, где испытываешь желание посидеть под деревьями на траве и услышать запах земли. Здесь все пленяло: и бормотание чистого ручья, и дикие цветы, и белые крестьянские домики.
Сери, загоревшая за много часов, праздно проведенных на палубе, стояла возле меня у поручней.
– Если мы это сделаем, мы никогда не попадем на Коллажо.
– Здесь больше не ходят корабли?
– Не будет решимости. Но мы всегда можем вернуться сюда.
Сери была твердо намерена доставить меня на Коллажо. За все то время, что мы провели вместе, это было в ней самым таинственным. Мы очень мало говорили друг с другом и очень редко ссорились; во всяком случае, мы уже достигли того уровня близости, когда это едва ли было возможно. Она строила планы «прыжков на острова», как она это называла. Я был включен в них, и все же в известной мере она была готова отказаться от них, если я начну возражать. Иногда она говорила, что устала или что ей жарко, и тем самым все решалось – она заражала меня своей страстью, и мы забирались в свою каюту. Она могла быть бесконечно заботливой и нежной, а мне это очень нравилось. Когда мы разговаривали, она охотно задавала мне вопросы о моем прошлом, но мало рассказывала о своем.
Во время этого долгого путешествия мое влечение к Сери было омрачено ощущением некоторой моей ущербности. Когда я был не с ней, или она в одиночестве принимала солнечные ванны, или если сидел в баре и беседовал с коллегами по бессмертию, я не мог не спрашивать себя, что же она во мне нашла. Очевидно, я обладал какой-то привлекательностью, но как будто бы весьма заурядной. Иногда я боялся, что ей понравится кто-нибудь другой и она уйдет от меня. Но никто другой не появлялся, и я счел за лучшее не задавать ненужных вопросов, что и явилось доказательством настоящей, непринужденной, надежной дружбы.
В конце путешествия я достал так надолго отложенную рукопись и взял ее с собой в бар, чтобы там, в спокойной обстановке, перечитать.
Прошло уже два года с тех пор, как я закончил работу над ней, и очень странно было снова держать в руках исписанные страницы и вспоминать то время, когда их написал. Я спросил себя, стоило ли откладывать их так надолго и не удалился ли я в ходе развития своей личности от личности, которая старается преодолеть проходящий кризис, для чего проверяет аккуратность написания в рукописи слов. Пока мы растем и стареем, мы не видим изменений – зеркало показывает кажущуюся неизменность, ежедневное осознание непосредственного прошлого – и нуждаемся в напоминаниях в виде старых фотографий или старых друзей, чтобы заметить разницу. Два года были заметным перерывом, хотя мне казалось, что на это время все застыло в состоянии какого-то неестественного покоя.
В этом отношении моя попытка самоопределения удалась. Через описание своего прошлого я хотел сформировать свое непосредственное будущее. Если бы я знал, что моя личность содержит в этом отношении, то никогда не бросил бы писать.
Рукопись моя уже пожелтела и уголки листов загнулись. Я снял резиновую ленту, стягивающую страницы, и начал читать.
С самого начала меня ожидал сюрприз. В первых же строчках я написал, что мне тогда было двадцать девять, и обозначил это как нечто наиболее достоверное в своей жизни.
Однако это определенно был обман – или заблуждение. Я ведь писал это в Джетре всего два года назад.
Открытие поразило меня, и я постарался вспомнить, что тогда имел в виду. После некоторого раздумья я увидел, что это, вероятно, ключ к пониманию остального текста. В некотором смысле это помогало объяснить два года перерыва, которые последовали за созданием рукописи: при ее написании я уже брал себя в расчет, и это не позволило мне продолжить.
Я читал дальше, стараясь отождествить себя с личностью, описанной в рукописи. Вопреки своим первоначальным ожиданиям я нашел, что это не составляет никакого труда. После того как я прочитал пару глав, посвященных в основном моему отношению к сестре, я почувствовал, что мне не нужно больше читать. Рукопись подтвердила то, что я знал все это время: моя попытка достигнуть высшей, лучшей правды была успешной. Живые метафоры великолепно определяли мою личность.
Я был в баре один: Сери заранее вернулась в нашу каюту. Я еще час просидел в одиночестве, раздумывая над своими прежними сомнениями, и иронизировал над тем, что в этом мире мне действительно знакома лишь довольно объемистая стопка машинописных страниц. Наконец я устал от себя и своих бесконечных внутренних переживаний и спустился в каюту, чтобы поспать.
На следующее утро мы наконец прибыли на Коллажо.
Глава тринадцатая
Когда после выигрыша в Лотерею я узнал, что бессмертие неожиданно оказалось мне доступно, то попытался представить себе, как выглядит клиника на Коллажо. Я представлял себе сверкающий небоскреб из стекла и стали, полный новейшего оборудования и кишащий врачами и медицинскими сестрами, которые целеустремленно и деловито двигались по сверкающим чистотой коридорам и в палатах. В садах, больше похожих на парки, находились новые бессмертные, которые, может быть, сидели в удобных креслах-качалках. Гладкие полы под ногами устилали ковры, а обслуживающий персонал ходил по гравийным дорожкам мимо удивительно роскошных клумб. Где-то там были спортивные залы с плавательными бассейнами, где можно было упражнять омолодившиеся мышцы; может быть, там был даже университет, где заново родившиеся могли получить новые знания.
Фотографии, которые я видел в бюро Лотереи на Марисее, были разновидностью моей фантазии, но я не остался к ним равнодушным: улыбающиеся лица, яркие краски, точно в бюро путешествий, настоятельная попытка продать тебе что-нибудь, что ты не купишь без их настойчивых напоминаний. Клиника, как ее подавали на глянцевых страницах брошюр, представляла собой нечто среднее между санаторием и центром отдыха с терапевтическими оздоровительными мероприятиями, возможностью заниматься спортом и самыми разнообразными лечебными процедурами.
Но я, до сих пор никогда по-настоящему не доверявшему рекламе, почти не удивился, когда не обнаружил ничего подобного. Рекламный проспект лгал. На фотографиях было то же, что и здесь, а вот лица оказались другими – и никаких фото, с которых они улыбались бы. Так что, увидев клинику собственными глазами, я не обнаружил ничего подобного. Задача рекламного проспекта – воодушевлять потенциальных клиентов оставить все и подчинить желания и стремления только рекламируемому. Я, например, принимал за чистую монету все то, что было изображено на глянцевых рекламных проспектах. Различия, конечно, были, но почему-то мне показалось, что здесь все очень небольшое.
– И это все? – спросил я Сери вполголоса.
– А ты что хотел? Целый город?
– Но все это такое маленькое! Ничего странного, что здесь одновременно может поместиться всего несколько человек.
– Производительность клиники не зависит от размеров. Проблема заключается в изготовлении сыворотки.
– Несмотря на то, что здесь все возложено на компьютеры и другую технику?
– Насколько мне известно, именно так.
– Но одна только писанина…
Беспокоиться, в сущности, было почти не из-за чего, но недельные допросы собственного «я» и сомнения сделали скепсис привычным. Если зданий клиники больше нигде нет, то как может Лотерея Коллажо вести дела в мировом масштабе? И лотерейные билеты должны же где-то печататься; Общество Лотереи во избежание риска появления фальшивок не может поручить это какому-нибудь другому предприятию.
Я хотел спросить об этом Сери, однако почувствовал, что будет лучше, если я не буду болтать об этом так беспечно, как на борту корабля. Микроавтобус был крошечный, сиденья располагались очень близко, так что пассажиры соприкасались плечами. Одетая в форму молодая женщина сидела впереди, рядом с водителем, и не проявляла к нам никакого интереса, однако если бы я говорил в полный голос, она бы все слышала.
Автобус подъехал к дому с противоположной стороны. Здесь, по-видимому, не было никаких построек. Сад-парк в некотором отдалении незаметно переходил в покрытый частично кустарником, частично лесом холмистый ландшафт острова.
Мы вместе со всеми вышли из автобуса и через высокий вход вошли в здание. Миновав пустынный холл, мы оказались в огромной приемной. В отличие от остальных я один нес багаж: чемодан, перетянутый ремнем. Мои спутники впервые с тех пор, как я их узнал, вели себя тихо и сдержанно, по-видимому, подавленные сознанием того, что наконец попали туда, где им должны дать вечную жизнь. Сери и я остановились у двери.
Молодая женщина, встретившая нас в порту, прошла за стоящей в стороне письменный стол.
– Я должна сверить ваши данные, – сказала она. – В местных бюро Лотереи каждому из вас вручили бланки допуска, и если вы сейчас отдадите их мне, я укажу ваше здешнее место жительства. Там вас ожидают личные консультанты.
Возникла некоторая суматоха, потому что другие пассажиры оставили свои бланки в багаже и вынуждены были выйти за ними. Я спросил себя, почему молодая женщина не попросила об этом в автобусе, и отметил скучное, угрюмое выражение ее лица.
Я воспользовался случаем и первый подошел к письменному столу. Бумаги были в боковом кармане моего чемодана, я вытащил их и положил на стол.
– Я – Питер Синклер, – сказал я.
Она ничего не ответила, но отметила галочкой мое имя в списке (который я видел у нее еще в автобусе), потом отстучала на клавиатуре кодовый номер моего бланка. Перед ней на маленьком экранчике появился текст без всякого звукового сопровождения. Она, слегка морща лоб, прочитала этот текст, потом кивнула. На столе лежало множество металлических ленточек, она нашла одну из них и вставила в углубление на крышке письменного стола, вероятно магнитное кодирующее устройство; потом она протянула ленточку мне.
– Носите ее на правом запястье, мистер Синклер. Ваша квартира в павильоне номер двадцать четыре, мы покажем, где это. Ваше лечение начнется завтра рано утром.
Я сказал:
– Я еще не окончательно все решил. Я имею в виду, проходить мне лечение или нет.
Она взглянула на меня, но ее лицо осталось бесстрастным.
– Вы читали наш информационный справочник?
– Да, но я все еще не убежден. Я хочу узнать об этом побольше.
– Ваш консультант зайдет к вам. Совершенно естественно, что вы нервничаете.
– Я не нервничаю, – сказал я, сознавая, что Сери стоит позади меня и слушает наш разговор. – Я хотел бы задать пару вопросов.
– Консультант объяснит вам все, что вы хотите знать.
Я взял ленту и почувствовал, как моя антипатия усиливается. Мой выигрыш в Лотерею, долгое путешествие и формальный прием – все это, казалось, породило некие силы притяжения, которые неуклонно вели к лечению и устраняли все мои отговорки. У меня все еще не хватало сил пойти на попятную и отказаться от вечной жизни. Я испытывал необъяснимый страх перед консультантом, который должен был прийти утром и с пошлыми утешениями отправить меня под нож, чтобы против моей воли обеспечить мне вечную жизнь.
Кое-кто из остальных уже вернулся, держа в руках бланки как паспорта.
– Но если я решу против, – сказал я, – если передумаю… Существует ли какое-нибудь соглашение, которое нельзя нарушать?
– Вы ничего не обязаны соблюдать, мистер Синклер. Ваше пребывание здесь не регламентируется никакими обязательствами. Пока вы не подписали соглашение о лечении, вы в любое время можете уйти отсюда.
– Хорошо, – сказал я и испытал неловкость оттого, что позади меня собралась эта группка пожилых оптимистов. – Но есть еще кое-что. Я хочу, чтобы со мной была моя подруга. Я хочу, чтобы она жила со мной в павильоне.
Взгляд девушки скользнул к Сери, потом вернулся ко мне.
– Вы понимаете, что это лечение только для вас?
Сери затаила дыхание. Я сказал:
– Она не ребенок.
– Я подожду снаружи, – сказала Сери и вышла через вестибюль наружу, на солнечный свет.
– Мы не можем допустить непонимание между нами, – сказала молодая женщина. – Сегодня ваша подруга может остаться, но завтра она должна найти себе жилье в городе. Она может пробыть в павильоне только одну или две ночи.
– Этого достаточно, – сказал я и задумался, велика ли вероятность того, что «Маллиган» все еще в порту. Я повернулся и вышел наружу, чтобы найти Сери.
Часом позже Сери успокоила меня, и мы направились в мою квартиру, в двадцать четвертый павильон. Перед сном мы прогулялись по темному саду. В главном здании все еще горел свет, но в большинстве павильонов было уже темно. Мы подошли к главным воротам и обнаружили там двух охранников с собаками.
Мы повернулись обратно, и я сказал:
– Это какой-то лагерь для арестованных. Здесь нет только забора с колючей проволокой и вышек для охраны. Но, может быть, они еще вспомнят об этом.
– Я понятия не имела, что здесь все именно так, – сказала Сери.
– Однажды в детстве я лежал в больнице, – сказал я. – Что мне тогда не понравилось, так это способ, которым меня лечили. Казалось, что я вообще не человек, а только тело с симптомами. И здесь то же самое. Эта ленточка действительно мне неприятна.
– Ты ее надел?
– Пока нет, – мы шли по тропинке, бегущей мимо постов и цветочных клумб, но чем дальше мы отходили от фонарей главного здания, тем труднее было различать подробности. Справа от нас открылась пустая площадка, и, добравшись до нее, мы обнаружили, что это лужайка. – Я уеду отсюда завтра же утром. Ты можешь меня понять?
Сери некоторое время молчала.
– Я по-прежнему считаю, – сказала она наконец, – что ты должен остаться.
– Несмотря на все это?
– Это внешнее. Ты просто видишь нечто вроде больницы. Персонал здесь погряз в рутине и служебной бюрократии, вот и все.
– Именно это меня сейчас больше всего отталкивает. У меня такое чувство, будто я здесь для чего-то, что мне совсем не нужно. Словно я добровольно согласился на операцию на сердце или на что-то подобное. Мне нужен кто-нибудь, кто дал бы мне убедительное основание продолжать.
Сери ничего не ответила.
– Предположим, ты была бы на моем месте. Ты приняла бы лечение?
– Такого не может быть. Я никогда не играла в Лотерею.
– Ты уклоняешься от ответа, – сказал я. – И зачем только я купил этот проклятый билет! Тогда всего этого просто не было бы. Я чувствую это, но не могу объяснить, почему.
– А по-моему ты просто получил шанс, который выпадает только очень немногим, и многие охотно оказались бы на твоем месте. Нельзя поворачиваться ко всему этому спиной, пока все это так явно. Лечение позволит тебе не стареть, Питер, ты никогда не будешь старым и никогда не умрешь. Разве это ничего для тебя не значит?
– Мы все в конце концов умрем, – защищаясь, ответил я. – С лечением или без него. Оно только немного отодвигает смерть.
– Никто из лечившихся пока не умер.
– Ты это точно знаешь?
– Конечно, абсолютной уверенности у меня нет. Но в бюро мы получали ежегодные отчеты о людях, которые прошли лечение. Они всегда начинались одними и теми же именами, и списки становились все длиннее. На Марисее тоже есть бывшие пациенты. Приходя к нам на регулярное контрольное обследование, они всегда рассказывали, как хорошо себя чувствуют.
– Что за контрольное обследование?
В темноте я видел, что Сери смотрит на меня, но не мог разглядеть выражение ее лица.
– Никаких предписаний нет. Но можно следить за состоянием своего здоровья, если хочешь.
– Итак, вы не совсем уверены, что лечение действенно?
– Лотерея уверена, но пациенты иногда сомневаются. Думаю, осмотры – главным образом форма психологической поддержки. Люди должны быть уверены, что Общество Лотереи не покинуло их, когда они ушли отсюда.
– Они излечились от всего, кроме ипохондрии, – сказал я, вспоминая о подруге, которая была врачом. Она как-то сказала, что по крайней мере половина пациентов в приемные часы приходит только для того, чтобы найти общество и кого-нибудь, кто терпеливо выслушает все их жалобы. Врач как замена духовного отца. Болезнь как привычка.
Сери взяла меня за руку.
– Решение должно быть твоим, Питер. Будь я на твоем месте, я, возможно, чувствовала бы себя точно так же. Но, представляя, что отказавшись, я, может быть, буду сожалеть об этом всю жизнь, я сильно пугаюсь.
– Мне все это кажется просто нереальным, – сказал я. – Я никогда не думал о смерти, ведь я никогда не оказывался перед ее лицом. Разве другие чувствуют себя иначе?
– Не знаю. – Сери отвернулась и уставилась на темные деревья.
– Мне ясно, что я когда-нибудь умру. Сери… но я понимаю это только умом, а не сердцем. Сейчас я живу, и мне кажется, что буду жить всегда. Во мне кипят жизненные силы, достаточно мощные, чтобы отвергать смерть.
– Классическое заблуждение.
– Я знаю, что это нелогично, – сказал я. – Но это что-то значит.
– Твои родители еще живы?
– Отец. Мать давно умерла. А что?
– Неважно. Говори дальше!
Я сказал:
– Несколько лет назад я написал свою автобиографию. Тогда я действительно не знал, зачем это сделал. У меня был кризис понимания своего «я». Но когда я начал писать, то начал многое открывать в своей жизни и этому помогала непрерывность воспоминаний. Вот главная причина, почему я начал писать. Я помню себя, пока существую. Когда я утром просыпаюсь, я имею обыкновение представлять себе, что должен сделать, прежде чем вечером отправиться в кровать. Пока есть эта непрерывность, я существую. И я верю, что существуют и другие направления… существует пространство, которое мне доступно. Это как равновесие. Я обнаружил, что воспоминания, своего рода психическая сила, были со мной всегда и давали мне другую силу, жизненную, распространявшуюся во мне. Человеческий дух, сознание, сосредоточение в самой середке. Я знаю, что пока существует одно, должно существовать и другое. При помощи воспоминаний я утверждаю себя.
Сери сказала:
– Но когда ты наконец умрешь, а это когда-нибудь непременно произойдет, ты утратишь индивидуальность. Когда ты умрешь, потеряешь все свои воспоминания.
– Но это ведь просто потеря сознания. Я не боюсь ее, потому что не переживал ничего подобного.
– Ты считаешь, что у тебя нет души?
– Я не собираюсь спорить о различных теориях. Я только хочу объяснить, что чувствую. Я знаю, что однажды умру, но это совсем не то, что слепо верить в приход смерти. Лечение бессмертием ставит своей целью вылечить меня от того, во что я не верю. От смерти.
– Ты бы не говорил так, если бы у тебя был рак.
– Насколько я знаю, у меня его нет. Я знаю, что, возможно, в дальнейшем заболею раком, но в глубине души на самом деле в это не верю. Это меня не пугает.
– А меня пугает.
– Что ты имеешь в виду?
– Что я боюсь смерти. Я не хочу умирать.
Ее голос стал очень тихим, и она склонила голову.
– И поэтому ты поехала со мной?
– Мне только хотелось знать, возможно ли это. Я хотела быть с тобой, когда это произойдет, хотела видеть тебя вечно живущим. Ты спрашиваешь, что я сделала бы, если бы получила главный приз… Что ж, я бы приняла лечение, долго не расспрашивая, зачем да почему. Ты сказал, что ни разу не оказывался перед лицом смерти, а я знаю о ней все.
– Что же именно? – спросил я.
– Это было давно, – она облокотилась на мое плечо и обняла меня одной рукой. – Не стоило бы об этом говорить. Я тогда была еще ребенком. Моя мать, инвалид, страдала неизлечимой болезнью. Это было постепенное умирание на протяжении десяти лет. Тогдашняя медицина не располагала средствами вылечить ее, но мама знала – и мы все знали – что не умерла бы, если бы Лотерея предоставила ей возможность лечения.