Страница:
-----------------------------------------------------------------------
J.B.Priestley. The Other Place (1953). Пер. - В.Ашкенази.
Авт.сб. "Затемнение в Грэтли". М., "Правда", 1988.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
Неподалеку от Бакдена, в верховьях Уорфа, в долине среди высоких
торфяных холмов лежит Хабберхолм - прелестное крошечное местечко: старая
церковь, паб и мост через Уорф, в пору таяния снегов довольно полноводный.
Летом он обычно мелеет, и тот, кто после двухчасовой прогулки дожидается
открытия паба, может скоротать время на мосту, глядя, как блестит и играет
вода. Когда я подошел, там уже стоял коренастый черноволосый человек лет
сорока, явно чем-то разочарованный; он мрачно смотрел вниз и жевал
потухшую сигару. "Неужели Хабберхолм ему не понравился?" - подумал я и
заговорил с незнакомцем.
Мы обменялись мнениями о погоде и о красотах здешней природы, а затем я
попытался удовлетворить свое любопытство. Я сказал, что Хабберхолм моя
давняя любовь и я непременно приезжаю сюда хотя бы раз в год.
- Правильно делаете, - отозвался он, - хорошо вас понимаю.
- Между тем, - заметил я, - у вас такой вид, словно Хабберхолм вас
разочаровал.
- Вы знаете, так оно и есть, - медленно ответил незнакомец. Голос у
него был низкий, глуховатый, а выговор иностранный - американский или
канадский. - Только не в том смысле, в каком вы думаете, сэр. Тут все в
порядке. Лучше не бывает. Но мне его так описали, что я решил: это то
самое место, которое я ищу. А оказалось совсем не то.
Он умолк и принялся раскуривать свою сигару, считая, очевидно, что
сказал вполне достаточно. Потом, чтобы я не вздумал усомниться в его
дружелюбии, спросил, где я остановился.
Выяснилось, что мы оба будем ночевать по соседству, в чудной деревушке
под названием Кеттлуэлл, но в разных гостиницах. Мы поболтали еще немного
и направились в Кеттлуэлл; я предложил вместе пообедать, и он - правда, не
сразу: пришлось подчеркнуть, что я старше и, кроме того, я дома, а он
все-таки за границей - согласился быть моим гостем. На обратном пути я
узнал, что его зовут Харви Линфилд, он инженер из Торонто; был женат, но
развелся; у него есть маленькая дочка, она сейчас живет у его сестры.
Говорил он довольно охотно и, как видно, был рад собеседнику, но при всем
том чувствовалось, что он разочарован или сбит с толку и на душе у него
пасмурно.
После обеда мы перешли в небольшую гостиную, находившуюся в полном
нашем распоряжении, закурили сигары и выпили отличного ржаного виски,
которое Линфилд принес к столу в знак благодарности за гостеприимство.
Тут, наконец, я осмелился намекнуть, что, по-моему, он чем-то расстроен. Я
не скрывал своего любопытства.
- Значит, вы решили, - напомнил я ему, - что Хабберхолм - то самое
место, которое вы ищете. - И я выжидающе посмотрел на него.
- Это что-то невозможное, - признался он, разглядывая обгоревшую бумагу
на каминной решетке. - Я сам с трудом в это верю, так уж вы и подавно не
поверите. Попробовал однажды рассказать и запутался. Не будь вы писатель,
я бы теперь уже не взялся во второй раз. Но вы ездите по свету,
встречаетесь с людьми и, наверно, много слыхали историй о всяких
удивительных и необъяснимых штуках. Ладно... послушайте еще одну.
Совершенно невероятную. Мне такого никогда не выдумать, имейте в виду, -
продолжал он, устремив на меня серьезный взгляд. - Я бы даже не знал, с
чего начать. Вот если бы вы мне это рассказывали, другое дело. Я бы не
поверил. Но я ведь не писатель, я простой инженер, и вы должны мне
поверить. Давайте еще выпьем, и я вам все расскажу.
И вот что я услышал.
Компания, в которой я работаю, начал Линфилд, заказала машину одной
фирме в Блэкли, и меня послали туда посмотреть, как идут дела. Выяснилось,
что неважно. Вас интересуют подробности? Я думаю, нет. В общем, они не так
уж много напороли, но все равно мне пришлось сидеть в Блэкли и наблюдать,
как они это исправляют. А в придачу к блэклейской электротехнической
компании я получил и сам Блэкли. Это было в прошлом году в ноябре, забыл
вам сказать.
Вы знаете Блэкли? Удивительный город - не успеешь приехать, уже хочется
бежать куда глаза глядят. Особенно в ноябре: дождь льет и льет, и такое
впечатление, что солнце больше не светит; во всяком случае, я его не
видел. Такой город можно построить только в наказание самим себе. Блэкли
всегда рад самому темному и дождливому ноябрьскому дню. Когда я вставал,
было еще темно, а часам к четырем уже темнело снова, и непрерывно шел
дождь. И даже если в помещении опускали шторы и включали свет, я не
замечал, чтобы становилось светлее. Сначала я думал, у меня что-то с
глазами.
Я остановился в привокзальной гостинице с прекрасным видом на
железнодорожные пути. Там тоже было темно и сыро. Я трижды менял номер, но
они все друг друга стоили. Кормили нас в кафе, где все - буфеты, крышки на
блюдах, судки с уксусом и маслом, ножи и вилки - было таких исполинских
размеров, что сразу хотелось заказать жареного быка. Но жареного быка
здесь не подавали - только жалкие кусочки мяса с вываренными овощами.
Обслуживал нас старый больной официант - наверное, сердечник: весь синий -
и две угрюмые официантки, одна длинная и тощая, другая маленькая и
толстая. Постояльцев обе ненавидели лютой ненавистью и довольны бывали
только тогда, когда могли ответить, что того-то "нету" или что вы опоздали
и все уже кончилось. Остальной контингент составляли коммивояжеры,
пожилые, неудачливые и не слишком оборотистые, а то разъезжали бы они на
машинах и не ночевали в блэклейской привокзальной гостинице. После ужина
они обычно сидели в темной дыре, именуемой "комнатой для отдыха", и писали
длинные отчеты, объясняя, почему им не удалось получить никаких заказов.
Внизу в баре было не лучше. Одни посетители перешептывались с серьезным
видом, другие просто смотрели в пустоту. Можно было подумать, что они
минуту назад узнали о смерти какого-то важного лица.
Я не говорю, что таким был весь город, но таким он мне казался. Темным,
сырым и унылым. Делать нечего, пойти некуда. Я вовсе не ожидал увидеть
здесь море неоновых огней и погрузиться в атмосферу Большого Города. Мне и
раньше приходилось жить в маленьких городках, а Блэкли, кстати говоря, не
такой уж маленький - тысяч семьдесят пять, я думаю. Но мне он не мог
предложить ничего, кроме этой машины, которой я любовался каждый день на
заводе блэклейской электротехнической компании. Местные жители, наверно,
считают Блэкли вполне приличным городом, но для человека со стороны, вроде
меня, это живой труп. Если кто-то здесь весело проводит время, то только
за закрытыми дверьми. Есть, конечно, и развлечения - плохонькое варьете,
три-четыре киношки, кафе, где собирается молодежь в промокшей окутанной
паром одежде, и большой аляповато разукрашенный паб, где пожилые
сентиментальные проститутки в ожидании клиентов слушали слепого пианиста.
Как-то раз я пошел с одной из них; перед этим я здорово выпил, но даже под
действием джина и виски не сумел себя превозмочь. Пришлось сказать, что
мне надо встречать ночной поезд. Вместо этого я, разумеется, вернулся в
привокзальную гостиницу и снова увидел свой номер, холодный, как
благотворительное общество... испытание не из легких, можете мне поверить!
А я бы пошел встречать кого угодно, с какого угодно поезда - просто ради
разнообразия. В будни было плохо, но по воскресеньям еще хуже. Если я
когда-нибудь попаду в ад, там не будет пламени, серы и рычащих дьяволов;
там будет привокзальная гостиница в Блэкли и дождливое ноябрьское
воскресенье, которому нет конца.
Вы сейчас, конечно, думаете - вот к чему приводит предвзятость, надо во
всем находить светлую сторону. Я пытался. Но мне не везло. На заводе
относились ко мне неплохо... как-никак, я представлял крупного заказчика,
в котором они были очень заинтересованы... но в человеческом плане
отношения у нас не складывались. По работе со мной чаще всего имели дело
Баттеруорт и Доусон, славные ребята моих лет. Они водили меня к себе
домой, кормили, знакомили с соседями, расспрашивали о Канаде, включали
телевизор, предлагали сыграть в бридж - словом, из кожи вон лезли, и их
жены тоже, но все без толку. Наверно, к тому времени я так озверел от
одиночества, что всего этого мне было мало, а на большее я рассчитывать не
мог. Нас по-прежнему что-то разделяло, и я не знал, как к ним пробиться.
Если я делал шаг навстречу, они отступали. Так бывает, когда придешь в
дом, где все чем-то обеспокоены - болезнью, о которой при вас не говорят,
или тем, что дочь связалась с неподходящим человеком; хозяева очень
любезны и всячески ублажают гостя, но по-настоящему им не до вас. Уходя, я
чувствовал себя более чужим, чем переступая порог их дома. И все-таки даже
тогда... скоро вы поймете, почему я говорю даже тогда... что-то
подсказывало мне, что мы с Баттеруортом и Доусоном могли бы стать
настоящими друзьями, если бы только нам удалось убрать эту стеклянную
стену, которая нас разделяет.
Я по натуре не волокита... и потом, вы уже знаете, брак мой был
неудачным... и все же, когда тебе так одиноко и тоскливо, ищешь спасения в
женщине. Это ведь естественно. Многие думают, что дело только в сексе, но,
по-моему, тут есть что-то еще, кроме секса, хотя я не собираюсь
преуменьшать его значение. Короче говоря, я познакомился с женщиной; она
работала управляющей кадрами на другом заводе и случайно оказалась на
заводе блэклейской электротехнической компании, когда и я был там. Звали
ее Мэвис Гилберт. Приятная спокойная женщина лет тридцати двух - тридцати
трех, высокая, темноволосая, с красивым профилем. Мы с ней раза два
сходили в кино, потом встретились где-то и выпили, а потом она пригласила
меня к себе поужинать. Но и это тоже было без толку. Ничего не улучшило,
скорее наоборот. Она не могла забыть какого-то человека, и стоило ей
выпить немножко или расчувствоваться после сентиментального фильма, как
она уже и не старалась его забыть. В половине одиннадцатого глаза у нее
делались как у заблудившегося щенка. Наверно, она переспала бы со мной,
если бы я настаивал, но я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет:
сначала будут неловкие извинения, а потом, уже без меня - тихие слезы, и я
ее не неволил... наверно, к большому ее облегчению, но мне-то самому легче
не стало. Даже наоборот: когда я смотрел на эту славную женщину, которой
положено быть счастливой, а она несчастлива, тоскует, мрачнеет и ничего не
может с собой поделать, - мне становилось еще хуже. На третью неделю я
перестал с ней встречаться и по вечерам убивал время смесью крепких
напитков с легким чтением. А дождь все лил, и солнце, как видно,
окончательно потухло. Иногда я уже не понимал, жив я или умер.
И вот, когда я решил, что ждать больше нечего, течение моей жизни было
нарушено неожиданным происшествием. Однажды, часов в пять, я возвращался с
завода в гостиницу и шел через вокзальную площадь. Вдруг вижу: какой-то
старикашка поскользнулся и чуть не угодил под грузовик. Не угодил потому,
что я его вытащил уже из-под колес. Слава богу, старикашка был легонький,
фунтов сто двадцать. Будь в нем на пятьдесят фунтов больше, я бы, конечно,
ничего не смог сделать. Я отвел его в гостиницу, заказал ему бренди, помог
вымыться и почиститься. Он представился: сэр Аларик Фоден, баронет. Я
баронетов никогда не видел, но почему-то думал, что они не такие. До того
как унаследовать титул и семейные владения, он почти всю жизнь жил в Индии
и на Дальнем Востоке, и, сдается мне, то ли мать, то ли бабка у него была
из тех краев, потому что у англичан таких глаз не бывает: две черные
бусины в желтом масле. Волосы редкие, седые; небольшая бородка; лицо как
увядший лист. Говорил он очень медленно, с усилием, словно его разговорный
механизм заржавел; пока я дожидался следующего слова, он, не мигая,
смотрел на меня своими маленькими черными глазками, и мне постепенно
начинало казаться, что я уже в Индии, в Китае, где-то там. Он долго и
шумно благодарил меня за спасение, но больше, я думаю, по обязанности,
чем, так сказать, по велению сердца, хотя, знаете, когда поживешь в
Блэкли, начинаешь очень болезненно относиться к таким вещам. Довольно
быстро выяснилось, что на завтрашний вечер у меня нет никаких планов, и
старик пригласил меня к себе обедать. Он жил в десяти милях от города, но
туда ходил автобус, и остановка была рядом с домом. Последний автобус
отправлялся в девять сорок пять, но старик полагал, что до этого мы вполне
успеем наговориться. Я тоже так считал.
Теперь пойдет самое странное, так что надо сбавить скорость и
сосредоточиться. Вы же знаете, я эту историю впервые рассказываю от начала
до конца. И вот даже не соображу, как быть дальше - то ли выкладывать
подряд все, что помню, то ли выбирать главное. Вам, писателю, такие
трудности, конечно, понятны, поэтому я с вашего позволения буду иногда
останавливаться, чтобы посмотреть, куда меня занесло. А то ведь можно
что-нибудь важное пропустить, а на ерунде застрять на полчаса. Хотите еще
выпить? Ну, и я тоже выпью. Спасибо.
Так вот, сэр, на следующий вечер я сел в автобус и поехал к сэру
Аларику Фодену в его загородный особняк. Если бы я выдумывал, я бы сейчас
рассказал вам, какой это дворец и как меня там сказочно принимали - лакеи,
икра, шампанское в ведерках со льдом. Но ничего похожего вы не услышите.
Это действительно был настоящий особняк - правда, большей его части я не
видел... впрочем, и сам сэр Аларик, по-моему, туда редко заглядывал, - но
такой сырой, холодный и запущенный, что я не согласился бы там жить ни за
какие деньги. Вместо лакеев или хотя бы дворецкого нам прислуживала одна
астматическая старуха. Обед оказался вполне на уровне привокзальной
гостиницы, зато вино было отличное; сэр Аларик сказал, что это один из его
лучших кларетов. Он налил себе полбокала, а мне оставил почти всю бутылку.
Я допил ее после обеда, когда мы из мрачной нетопленой столовой поднялись
в большую библиотеку, где горел камин и стояли тысячи книг и такое
множество разных восточных безделушек, что хватило бы на целый антикварный
магазин. Во время обеда и после него, наверху, сэр Аларик очень мало
говорил о себе, а в основном расспрашивал меня, нравится ли мне Блэкли и
как там идут мои дела. Ответы я повторять не буду, вы все это уже слышали.
Наконец я выговорился и замолчал.
- Итак, мистер Линфилд, - сказал он, - в Блэкли... вы... несчастливы.
Или... во всяком случае... скучаете... подавлены... одиноки. Хотите...
отправиться... в какое-нибудь другое место... гм?
Я сказал, что хочу, но у меня нет ни времени, ни возможности - от этой
машины далеко не уедешь.
- Время - ничто, - сказал он и махнул рукой, как бы отменяя время, а
заодно и старинные лакированные часы, стоящие в углу. - А возможность...
вот она. Да, здесь... в этой комнате. То есть... если вы готовы...
рискнуть... и отправиться... не в _какое-нибудь_ другое место... а в
Другое Место.
- Я что-то вас не совсем понимаю, сэр Аларик. - Пробило девять, но я
подумал, что уже, наверно, пора сматываться. Потом из вежливости добавил:
- Разве есть разница между _каким-нибудь_ другим местом и просто другим
местом?
Он хихикнул. Конечно, странно звучит: с чего бы семидесятипятилетнему
старикашке хихикать? Но ни "засмеялся", ни "фыркнул" тут не подходит, так
что если не "хихикнул", то не знаю даже, как сказать. После этого он встал
и начал рыться в комоде за своим креслом.
- Другое Место, - заговорил он, - рядом с нами... мистер Линфилд...
можно сказать, за углом... только особого рода. Вы заворачиваете за
угол... сами того не замечая. Немного рискованно. Но если вы решитесь...
туда отправиться... я буду рад... оказать вам услугу. - Он резко
повернулся - очевидно, нашел то, что искал. Над спинкой кресла заблестели
устремленные на меня черные глаза, но я ничего не мог в них прочесть. -
Я... облегчу вам... эту задачу... мистер Линфилд. Да... дверь. Вы
войдете... в Другое Место... просто через дверь. Вон там... в книжных
полках... дверь... вы ее откроете. Да... вот эта дверь. Вы по-прежнему
хотите... побывать... в Другом Месте?
- Почему же нет? - Чем бы старик ни тешился... У одного моего знакомого
в библиотеке была дверь в уборную, замаскированная фальшивыми книжными
корешками, и он постоянно всех разыгрывал. - Что я должен делать?
Тут он показал мне то, что достал из комода. Блестящий черный камень
вроде крупной гальки. Сэр Аларик сел, оперся локтями на колени и вытянул
вперед руку с камнем.
- Все очень просто. Смотрите на камень... всматривайтесь в него... и
считайте до ста... считайте медленно.
Я стал смотреть на камень, всматриваться в него и считать. Перед
глазами все поплыло. Когда я досчитал до двадцати, поверхность камня
превратилась в темную пустоту, которая ширилась и ширилась. Я продолжал
считать. Старинные часы пробили четверть десятого, но звук донесся
откуда-то издалека. При счете восемьдесят у меня заболели глаза, а чуть
позже началось головокружение.
- Сто, - услышал я свой голос.
- Теперь, мистер Линфилд, - сказал сэр Аларик словно с другого конца
света, - встаньте... идите прямо к двери... откройте ее... и входите.
Я шагнул к полкам, покачнулся, но сразу же нашел дверь и еще успел
понять, что она в точности такая, как та, замаскированная фальшивыми
книжными корешками, которую я когда-то видел. Я открыл ее, и, кажется, сэр
Аларик пожелал мне счастливого пути. Войдя, я закрыл за собой дверь и
очутился в узком темном коридоре; дальний конец его освещали несколько
слитков золота. При ближайшем рассмотрении оказалось, однако, что это
яркие полоски солнечного света, проникавшего справа, сквозь широкие щели в
грубо сколоченной двери. Я открыл и эту дверь... даже сейчас слышу, как
она заскрипела... и зажмурился; после долгого мрака Блэкли я увидел
залитый солнцем сад и вечное лето.
Скажу вам прямо: на сон это не походило. У меня сны всегда обрывочные,
клочковатые, одно тут же сменяется другим, как будто на законченный эпизод
уже не хватает материала. И потом, во сне замечаешь только то, что хочешь
заметить; а что не попало в фокус, того, значит, там вообще нет - нет
множества вещей, которые есть в реальной жизни, где-то за краем сознания,
и ждут, чтобы их заметили. Но этот сад был совсем не из сна. Никакой
обрывочности, незавершенности - самый настоящий сад. Я знал, что он не
растает в воздухе, не превратится в комнату, или корабль, или в
мастерскую. И что он существует дольше, чем любой обычный сад... такая в
нем была удивительная основательность.
Над дорожкой, выложенной плитняком, сплетались старомодные вьющиеся
розы. Этот тоннель выходил на небольшую солнечную лужайку, а дальше, у
каменной стены, сверкали и переливались цветочные клумбы. С лужайки был
виден другой берег реки - она напоминала реку в Хабберхолме, только пошире
и поглубже. По крутому берегу тянулись поля, над ними нависали леса,
каменистые осыпи и скалы, а еще выше я разглядел затянутые дымкой вершины
холмов. Красивое место, и сразу чувствовалось, что оно далеко от всяких
тревог и волнений. И еще одно... это даже трудно определить. Знаете,
иногда бывает: входишь в комнату и уже с порога слышишь, как часы
отсчитывают время... твое время. А в другой раз войдешь, а часов нет или
они стоят, и никто не отсчитывает время твоей жизни. То же самое ощущаешь
и в этом месте, только еще сильнее. Ощущаешь, что твои внутренние часики
остановились или их вообще больше нет. Не слышишь привычного "тик-так,
тик-так, торо-пись, спе-ши". Ничто не пропадает, не исчезает, не гибнет.
До меня это как-то сразу дошло, и все вокруг стало таким выпуклым,
отчетливым, таким настоящим, и все, от синего неба до пламенеющих цветов,
жаждало быть замеченным.
Теперь я уже немного сориентировался. Грубо сколоченная дверь, через
которую я попал в этот сад, оказалась дверью дровяного сарая за
деревенской гостиницей - длинным низким строением с гладкими
бледно-розовыми стенами. Обогнув ее, я вышел к фасаду. Здесь стояли
крепкие деревянные столы и скамьи, и аккуратно подстриженная лужайка
превращалась в пивную под открытым небом. К широко распахнутой двери
гостиницы вела дорожка, но эта дверь у меня не вызвала интереса. Мне
захотелось поглядеть на реку, и я направился к стене, возле которой были
разбиты клумбы. Я увидел берег - узкую полоску луга, густо усыпанную
лютиками и маргаритками. Какой-то молодой человек удил рыбу, а рядом, а
рядом, прислонясь к нему головой, лежала темноволосая молодая женщина в
зеленом платье. Она улыбнулась мне и помахала рукой - просто так, как
делают люди, когда они счастливы. И тут я узнал Мэвис Гилберт.
Сначала я удивился, но потом подумал: ничего, все нормально; и как же я
был рад встретить ее здесь, такую счастливую! Наконец-то она с этим
парнем, о котором всегда при мне вспоминала. В добрый час! Я помахал ей в
ответ, а она сказала своему парню, чтобы тот обернулся, и он тоже помахал
рукой, а потом сделал движение, словно опрокидывает рюмку, и опять
уставился на поплавок.
- Ты как раз вовремя, Линфилд! - И кто-то хватил меня кулаком по спине.
Это был Баттеруорт. Из гостиницы вышел Доусон с подносом, на котором
стояли кружки с пивом. Увидев меня, он завопил от радости; можно было
подумать, что эти двое - мои лучшие друзья и они меня заждались. Оба были
в старых рубашках и брюках, загорелые и веселые, как матросы после
плавания. Мы выпили пива, закурили и пошли побродить по берегу. Мы
рассказывали друг другу разные истории и смотрели на реку. Стеклянная
стена между нами исчезла, как будто ее и не было.
Потом откуда-то появились их жены; они держались естественно и
приветливо, и, когда я разговаривал с ними, мне не казалось, что они в эту
минуту думают о чем-то другом. Были, конечно, и еще разные люди; кого-то
из них я знал по Блэкли, - только теперь их словно подменили, - а кого-то
вроде бы видел впервые. Мы говорили все, что придет в голову, потому что
там в голову не могло прийти ничего плохого или обидного. День был
длинный, но не скучный, а просто на все хватало времени, как в детстве в
летние дни. И каждый там становился немножко больше, чем он есть, а не
меньше, как в Блэкли и ему подобных местах. Нет, не могу я этого передать
так, чтобы вы почувствовали... Во всяком случае, не думайте, что я попал в
рай, или в сказочную страну, или еще куда-нибудь - совсем нет. Но не
бросайтесь и в другую крайность - не думайте, что я всего-навсего провел
чудный день в кемпинге. Это, конечно, вне нашего мира, но это не должно
быть вне... понимаете?
А под вечер я встретил ее. Дочь добродушного старого толстяка, хозяина
здешней гостиницы. Ее весь день не было дома. Ее звали Пола. Она показала
мне комнату для ночлега, где уже стоял мой чемодан; как он туда попал -
одному богу известно. Я об этом не думал, я думал только о Поле. На вид ей
было лет тридцать; довольно высокая для женщины, но не худая, а дородная и
крепкая, с круглым спокойным лицом, темно-каштановыми волосами и серыми
глазами; едва увидев, я понял, что искал ее всю жизнь. В комнате было
темновато: солнце уже зашло, на гостиницу упала тень от холмов, все
погрузилось в зеленый сумрак, и мы словно опустились на дно морское. Но
когда, показав мне комнату, она секунду помедлила, мне хватило света,
чтобы увидеть ее взгляд. И я понял: она догадалась, что я искал ее всю
жизнь. Взгляд у нее был нежный и веселый - знаете, такой бывает у женщины,
когда ты ей нравишься и в твоей взаимности она не сомневается.
- Целый день мне не хватало вас, - сказал я неожиданно для себя самого.
- Все было великолепно, замечательно, лучше некуда, только вот вас мне не
хватало. Теперь вы здесь. Пола.
- Да, Харви, - ответила она так, словно уже лет десять называла меня по
имени. - Я здесь.
Не знаю, она ли подалась вперед, или я, или мы оба, но я обнял ее -
крепко, спокойно, как будто делал это тысячи раз, - и мы поцеловались. И
не таким поцелуем, когда женщина вроде бы сопротивляется или наоборот
просит: "Еще, еще"; нет, так целуются только тогда, когда все остальное
совсем хорошо.
- Теперь я тебя не отпущу, - сказал я.
Она улыбнулась и мягко высвободилась.
- Придется. До половины одиннадцатого я занята. А потом приходи ко мне
в маленькую гостиную за кухней. Туда ведет зеленая дверь, помнишь? Но не
раньше половины одиннадцатого. Не забудь, Харви! - Она тревожно посмотрела
на меня - в первый и последний раз посмотрела таким взглядом.
Я пообещал, что не забуду, и она с озабоченным видом вышла из комнаты.
Потом, следующие два часа, во время ужина и после, все было замечательно.
Мы то и дело переглядывались, и при каждом взгляде я как бы ощущал
прикосновение ее руки. И так было бы хорошо - ужин в компании добрых и
счастливых друзей, а после ужина веселая болтовня, песни, танцы, - но
когда я думал о том, что мы скоро будем вместе, у меня словно вырастали
крылья. Вы знаете, как чувствуешь себя в такие минуты, а тут тысяча таких
минут слились в одну.
Но вдруг я потерял терпение и разозлился. Не случись этого, я бы,
наверно, остался там навсегда. Как, почему это случилось, не могу постичь;
с тех самых пор не могу... Люди стали расходиться, все больше парами.
Нигде внутри ее не было видно; бродить же в одиночестве безлунной, хотя и
звездной ночью не очень-то интересно. И я разозлился, не хотел ни в чем
принимать участия, ни с кем не хотел говорить - кроме нее, разумеется...
Минуты ползли медленно, как больные слоны. Я накручивал себя, подогревал,
- а это уж точно к беде. Черт знает что! Зачем она назначила такое время?
Просто все должно быть, как она скажет, ну еще бы! Если она ждет меня в
J.B.Priestley. The Other Place (1953). Пер. - В.Ашкенази.
Авт.сб. "Затемнение в Грэтли". М., "Правда", 1988.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
Неподалеку от Бакдена, в верховьях Уорфа, в долине среди высоких
торфяных холмов лежит Хабберхолм - прелестное крошечное местечко: старая
церковь, паб и мост через Уорф, в пору таяния снегов довольно полноводный.
Летом он обычно мелеет, и тот, кто после двухчасовой прогулки дожидается
открытия паба, может скоротать время на мосту, глядя, как блестит и играет
вода. Когда я подошел, там уже стоял коренастый черноволосый человек лет
сорока, явно чем-то разочарованный; он мрачно смотрел вниз и жевал
потухшую сигару. "Неужели Хабберхолм ему не понравился?" - подумал я и
заговорил с незнакомцем.
Мы обменялись мнениями о погоде и о красотах здешней природы, а затем я
попытался удовлетворить свое любопытство. Я сказал, что Хабберхолм моя
давняя любовь и я непременно приезжаю сюда хотя бы раз в год.
- Правильно делаете, - отозвался он, - хорошо вас понимаю.
- Между тем, - заметил я, - у вас такой вид, словно Хабберхолм вас
разочаровал.
- Вы знаете, так оно и есть, - медленно ответил незнакомец. Голос у
него был низкий, глуховатый, а выговор иностранный - американский или
канадский. - Только не в том смысле, в каком вы думаете, сэр. Тут все в
порядке. Лучше не бывает. Но мне его так описали, что я решил: это то
самое место, которое я ищу. А оказалось совсем не то.
Он умолк и принялся раскуривать свою сигару, считая, очевидно, что
сказал вполне достаточно. Потом, чтобы я не вздумал усомниться в его
дружелюбии, спросил, где я остановился.
Выяснилось, что мы оба будем ночевать по соседству, в чудной деревушке
под названием Кеттлуэлл, но в разных гостиницах. Мы поболтали еще немного
и направились в Кеттлуэлл; я предложил вместе пообедать, и он - правда, не
сразу: пришлось подчеркнуть, что я старше и, кроме того, я дома, а он
все-таки за границей - согласился быть моим гостем. На обратном пути я
узнал, что его зовут Харви Линфилд, он инженер из Торонто; был женат, но
развелся; у него есть маленькая дочка, она сейчас живет у его сестры.
Говорил он довольно охотно и, как видно, был рад собеседнику, но при всем
том чувствовалось, что он разочарован или сбит с толку и на душе у него
пасмурно.
После обеда мы перешли в небольшую гостиную, находившуюся в полном
нашем распоряжении, закурили сигары и выпили отличного ржаного виски,
которое Линфилд принес к столу в знак благодарности за гостеприимство.
Тут, наконец, я осмелился намекнуть, что, по-моему, он чем-то расстроен. Я
не скрывал своего любопытства.
- Значит, вы решили, - напомнил я ему, - что Хабберхолм - то самое
место, которое вы ищете. - И я выжидающе посмотрел на него.
- Это что-то невозможное, - признался он, разглядывая обгоревшую бумагу
на каминной решетке. - Я сам с трудом в это верю, так уж вы и подавно не
поверите. Попробовал однажды рассказать и запутался. Не будь вы писатель,
я бы теперь уже не взялся во второй раз. Но вы ездите по свету,
встречаетесь с людьми и, наверно, много слыхали историй о всяких
удивительных и необъяснимых штуках. Ладно... послушайте еще одну.
Совершенно невероятную. Мне такого никогда не выдумать, имейте в виду, -
продолжал он, устремив на меня серьезный взгляд. - Я бы даже не знал, с
чего начать. Вот если бы вы мне это рассказывали, другое дело. Я бы не
поверил. Но я ведь не писатель, я простой инженер, и вы должны мне
поверить. Давайте еще выпьем, и я вам все расскажу.
И вот что я услышал.
Компания, в которой я работаю, начал Линфилд, заказала машину одной
фирме в Блэкли, и меня послали туда посмотреть, как идут дела. Выяснилось,
что неважно. Вас интересуют подробности? Я думаю, нет. В общем, они не так
уж много напороли, но все равно мне пришлось сидеть в Блэкли и наблюдать,
как они это исправляют. А в придачу к блэклейской электротехнической
компании я получил и сам Блэкли. Это было в прошлом году в ноябре, забыл
вам сказать.
Вы знаете Блэкли? Удивительный город - не успеешь приехать, уже хочется
бежать куда глаза глядят. Особенно в ноябре: дождь льет и льет, и такое
впечатление, что солнце больше не светит; во всяком случае, я его не
видел. Такой город можно построить только в наказание самим себе. Блэкли
всегда рад самому темному и дождливому ноябрьскому дню. Когда я вставал,
было еще темно, а часам к четырем уже темнело снова, и непрерывно шел
дождь. И даже если в помещении опускали шторы и включали свет, я не
замечал, чтобы становилось светлее. Сначала я думал, у меня что-то с
глазами.
Я остановился в привокзальной гостинице с прекрасным видом на
железнодорожные пути. Там тоже было темно и сыро. Я трижды менял номер, но
они все друг друга стоили. Кормили нас в кафе, где все - буфеты, крышки на
блюдах, судки с уксусом и маслом, ножи и вилки - было таких исполинских
размеров, что сразу хотелось заказать жареного быка. Но жареного быка
здесь не подавали - только жалкие кусочки мяса с вываренными овощами.
Обслуживал нас старый больной официант - наверное, сердечник: весь синий -
и две угрюмые официантки, одна длинная и тощая, другая маленькая и
толстая. Постояльцев обе ненавидели лютой ненавистью и довольны бывали
только тогда, когда могли ответить, что того-то "нету" или что вы опоздали
и все уже кончилось. Остальной контингент составляли коммивояжеры,
пожилые, неудачливые и не слишком оборотистые, а то разъезжали бы они на
машинах и не ночевали в блэклейской привокзальной гостинице. После ужина
они обычно сидели в темной дыре, именуемой "комнатой для отдыха", и писали
длинные отчеты, объясняя, почему им не удалось получить никаких заказов.
Внизу в баре было не лучше. Одни посетители перешептывались с серьезным
видом, другие просто смотрели в пустоту. Можно было подумать, что они
минуту назад узнали о смерти какого-то важного лица.
Я не говорю, что таким был весь город, но таким он мне казался. Темным,
сырым и унылым. Делать нечего, пойти некуда. Я вовсе не ожидал увидеть
здесь море неоновых огней и погрузиться в атмосферу Большого Города. Мне и
раньше приходилось жить в маленьких городках, а Блэкли, кстати говоря, не
такой уж маленький - тысяч семьдесят пять, я думаю. Но мне он не мог
предложить ничего, кроме этой машины, которой я любовался каждый день на
заводе блэклейской электротехнической компании. Местные жители, наверно,
считают Блэкли вполне приличным городом, но для человека со стороны, вроде
меня, это живой труп. Если кто-то здесь весело проводит время, то только
за закрытыми дверьми. Есть, конечно, и развлечения - плохонькое варьете,
три-четыре киношки, кафе, где собирается молодежь в промокшей окутанной
паром одежде, и большой аляповато разукрашенный паб, где пожилые
сентиментальные проститутки в ожидании клиентов слушали слепого пианиста.
Как-то раз я пошел с одной из них; перед этим я здорово выпил, но даже под
действием джина и виски не сумел себя превозмочь. Пришлось сказать, что
мне надо встречать ночной поезд. Вместо этого я, разумеется, вернулся в
привокзальную гостиницу и снова увидел свой номер, холодный, как
благотворительное общество... испытание не из легких, можете мне поверить!
А я бы пошел встречать кого угодно, с какого угодно поезда - просто ради
разнообразия. В будни было плохо, но по воскресеньям еще хуже. Если я
когда-нибудь попаду в ад, там не будет пламени, серы и рычащих дьяволов;
там будет привокзальная гостиница в Блэкли и дождливое ноябрьское
воскресенье, которому нет конца.
Вы сейчас, конечно, думаете - вот к чему приводит предвзятость, надо во
всем находить светлую сторону. Я пытался. Но мне не везло. На заводе
относились ко мне неплохо... как-никак, я представлял крупного заказчика,
в котором они были очень заинтересованы... но в человеческом плане
отношения у нас не складывались. По работе со мной чаще всего имели дело
Баттеруорт и Доусон, славные ребята моих лет. Они водили меня к себе
домой, кормили, знакомили с соседями, расспрашивали о Канаде, включали
телевизор, предлагали сыграть в бридж - словом, из кожи вон лезли, и их
жены тоже, но все без толку. Наверно, к тому времени я так озверел от
одиночества, что всего этого мне было мало, а на большее я рассчитывать не
мог. Нас по-прежнему что-то разделяло, и я не знал, как к ним пробиться.
Если я делал шаг навстречу, они отступали. Так бывает, когда придешь в
дом, где все чем-то обеспокоены - болезнью, о которой при вас не говорят,
или тем, что дочь связалась с неподходящим человеком; хозяева очень
любезны и всячески ублажают гостя, но по-настоящему им не до вас. Уходя, я
чувствовал себя более чужим, чем переступая порог их дома. И все-таки даже
тогда... скоро вы поймете, почему я говорю даже тогда... что-то
подсказывало мне, что мы с Баттеруортом и Доусоном могли бы стать
настоящими друзьями, если бы только нам удалось убрать эту стеклянную
стену, которая нас разделяет.
Я по натуре не волокита... и потом, вы уже знаете, брак мой был
неудачным... и все же, когда тебе так одиноко и тоскливо, ищешь спасения в
женщине. Это ведь естественно. Многие думают, что дело только в сексе, но,
по-моему, тут есть что-то еще, кроме секса, хотя я не собираюсь
преуменьшать его значение. Короче говоря, я познакомился с женщиной; она
работала управляющей кадрами на другом заводе и случайно оказалась на
заводе блэклейской электротехнической компании, когда и я был там. Звали
ее Мэвис Гилберт. Приятная спокойная женщина лет тридцати двух - тридцати
трех, высокая, темноволосая, с красивым профилем. Мы с ней раза два
сходили в кино, потом встретились где-то и выпили, а потом она пригласила
меня к себе поужинать. Но и это тоже было без толку. Ничего не улучшило,
скорее наоборот. Она не могла забыть какого-то человека, и стоило ей
выпить немножко или расчувствоваться после сентиментального фильма, как
она уже и не старалась его забыть. В половине одиннадцатого глаза у нее
делались как у заблудившегося щенка. Наверно, она переспала бы со мной,
если бы я настаивал, но я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет:
сначала будут неловкие извинения, а потом, уже без меня - тихие слезы, и я
ее не неволил... наверно, к большому ее облегчению, но мне-то самому легче
не стало. Даже наоборот: когда я смотрел на эту славную женщину, которой
положено быть счастливой, а она несчастлива, тоскует, мрачнеет и ничего не
может с собой поделать, - мне становилось еще хуже. На третью неделю я
перестал с ней встречаться и по вечерам убивал время смесью крепких
напитков с легким чтением. А дождь все лил, и солнце, как видно,
окончательно потухло. Иногда я уже не понимал, жив я или умер.
И вот, когда я решил, что ждать больше нечего, течение моей жизни было
нарушено неожиданным происшествием. Однажды, часов в пять, я возвращался с
завода в гостиницу и шел через вокзальную площадь. Вдруг вижу: какой-то
старикашка поскользнулся и чуть не угодил под грузовик. Не угодил потому,
что я его вытащил уже из-под колес. Слава богу, старикашка был легонький,
фунтов сто двадцать. Будь в нем на пятьдесят фунтов больше, я бы, конечно,
ничего не смог сделать. Я отвел его в гостиницу, заказал ему бренди, помог
вымыться и почиститься. Он представился: сэр Аларик Фоден, баронет. Я
баронетов никогда не видел, но почему-то думал, что они не такие. До того
как унаследовать титул и семейные владения, он почти всю жизнь жил в Индии
и на Дальнем Востоке, и, сдается мне, то ли мать, то ли бабка у него была
из тех краев, потому что у англичан таких глаз не бывает: две черные
бусины в желтом масле. Волосы редкие, седые; небольшая бородка; лицо как
увядший лист. Говорил он очень медленно, с усилием, словно его разговорный
механизм заржавел; пока я дожидался следующего слова, он, не мигая,
смотрел на меня своими маленькими черными глазками, и мне постепенно
начинало казаться, что я уже в Индии, в Китае, где-то там. Он долго и
шумно благодарил меня за спасение, но больше, я думаю, по обязанности,
чем, так сказать, по велению сердца, хотя, знаете, когда поживешь в
Блэкли, начинаешь очень болезненно относиться к таким вещам. Довольно
быстро выяснилось, что на завтрашний вечер у меня нет никаких планов, и
старик пригласил меня к себе обедать. Он жил в десяти милях от города, но
туда ходил автобус, и остановка была рядом с домом. Последний автобус
отправлялся в девять сорок пять, но старик полагал, что до этого мы вполне
успеем наговориться. Я тоже так считал.
Теперь пойдет самое странное, так что надо сбавить скорость и
сосредоточиться. Вы же знаете, я эту историю впервые рассказываю от начала
до конца. И вот даже не соображу, как быть дальше - то ли выкладывать
подряд все, что помню, то ли выбирать главное. Вам, писателю, такие
трудности, конечно, понятны, поэтому я с вашего позволения буду иногда
останавливаться, чтобы посмотреть, куда меня занесло. А то ведь можно
что-нибудь важное пропустить, а на ерунде застрять на полчаса. Хотите еще
выпить? Ну, и я тоже выпью. Спасибо.
Так вот, сэр, на следующий вечер я сел в автобус и поехал к сэру
Аларику Фодену в его загородный особняк. Если бы я выдумывал, я бы сейчас
рассказал вам, какой это дворец и как меня там сказочно принимали - лакеи,
икра, шампанское в ведерках со льдом. Но ничего похожего вы не услышите.
Это действительно был настоящий особняк - правда, большей его части я не
видел... впрочем, и сам сэр Аларик, по-моему, туда редко заглядывал, - но
такой сырой, холодный и запущенный, что я не согласился бы там жить ни за
какие деньги. Вместо лакеев или хотя бы дворецкого нам прислуживала одна
астматическая старуха. Обед оказался вполне на уровне привокзальной
гостиницы, зато вино было отличное; сэр Аларик сказал, что это один из его
лучших кларетов. Он налил себе полбокала, а мне оставил почти всю бутылку.
Я допил ее после обеда, когда мы из мрачной нетопленой столовой поднялись
в большую библиотеку, где горел камин и стояли тысячи книг и такое
множество разных восточных безделушек, что хватило бы на целый антикварный
магазин. Во время обеда и после него, наверху, сэр Аларик очень мало
говорил о себе, а в основном расспрашивал меня, нравится ли мне Блэкли и
как там идут мои дела. Ответы я повторять не буду, вы все это уже слышали.
Наконец я выговорился и замолчал.
- Итак, мистер Линфилд, - сказал он, - в Блэкли... вы... несчастливы.
Или... во всяком случае... скучаете... подавлены... одиноки. Хотите...
отправиться... в какое-нибудь другое место... гм?
Я сказал, что хочу, но у меня нет ни времени, ни возможности - от этой
машины далеко не уедешь.
- Время - ничто, - сказал он и махнул рукой, как бы отменяя время, а
заодно и старинные лакированные часы, стоящие в углу. - А возможность...
вот она. Да, здесь... в этой комнате. То есть... если вы готовы...
рискнуть... и отправиться... не в _какое-нибудь_ другое место... а в
Другое Место.
- Я что-то вас не совсем понимаю, сэр Аларик. - Пробило девять, но я
подумал, что уже, наверно, пора сматываться. Потом из вежливости добавил:
- Разве есть разница между _каким-нибудь_ другим местом и просто другим
местом?
Он хихикнул. Конечно, странно звучит: с чего бы семидесятипятилетнему
старикашке хихикать? Но ни "засмеялся", ни "фыркнул" тут не подходит, так
что если не "хихикнул", то не знаю даже, как сказать. После этого он встал
и начал рыться в комоде за своим креслом.
- Другое Место, - заговорил он, - рядом с нами... мистер Линфилд...
можно сказать, за углом... только особого рода. Вы заворачиваете за
угол... сами того не замечая. Немного рискованно. Но если вы решитесь...
туда отправиться... я буду рад... оказать вам услугу. - Он резко
повернулся - очевидно, нашел то, что искал. Над спинкой кресла заблестели
устремленные на меня черные глаза, но я ничего не мог в них прочесть. -
Я... облегчу вам... эту задачу... мистер Линфилд. Да... дверь. Вы
войдете... в Другое Место... просто через дверь. Вон там... в книжных
полках... дверь... вы ее откроете. Да... вот эта дверь. Вы по-прежнему
хотите... побывать... в Другом Месте?
- Почему же нет? - Чем бы старик ни тешился... У одного моего знакомого
в библиотеке была дверь в уборную, замаскированная фальшивыми книжными
корешками, и он постоянно всех разыгрывал. - Что я должен делать?
Тут он показал мне то, что достал из комода. Блестящий черный камень
вроде крупной гальки. Сэр Аларик сел, оперся локтями на колени и вытянул
вперед руку с камнем.
- Все очень просто. Смотрите на камень... всматривайтесь в него... и
считайте до ста... считайте медленно.
Я стал смотреть на камень, всматриваться в него и считать. Перед
глазами все поплыло. Когда я досчитал до двадцати, поверхность камня
превратилась в темную пустоту, которая ширилась и ширилась. Я продолжал
считать. Старинные часы пробили четверть десятого, но звук донесся
откуда-то издалека. При счете восемьдесят у меня заболели глаза, а чуть
позже началось головокружение.
- Сто, - услышал я свой голос.
- Теперь, мистер Линфилд, - сказал сэр Аларик словно с другого конца
света, - встаньте... идите прямо к двери... откройте ее... и входите.
Я шагнул к полкам, покачнулся, но сразу же нашел дверь и еще успел
понять, что она в точности такая, как та, замаскированная фальшивыми
книжными корешками, которую я когда-то видел. Я открыл ее, и, кажется, сэр
Аларик пожелал мне счастливого пути. Войдя, я закрыл за собой дверь и
очутился в узком темном коридоре; дальний конец его освещали несколько
слитков золота. При ближайшем рассмотрении оказалось, однако, что это
яркие полоски солнечного света, проникавшего справа, сквозь широкие щели в
грубо сколоченной двери. Я открыл и эту дверь... даже сейчас слышу, как
она заскрипела... и зажмурился; после долгого мрака Блэкли я увидел
залитый солнцем сад и вечное лето.
Скажу вам прямо: на сон это не походило. У меня сны всегда обрывочные,
клочковатые, одно тут же сменяется другим, как будто на законченный эпизод
уже не хватает материала. И потом, во сне замечаешь только то, что хочешь
заметить; а что не попало в фокус, того, значит, там вообще нет - нет
множества вещей, которые есть в реальной жизни, где-то за краем сознания,
и ждут, чтобы их заметили. Но этот сад был совсем не из сна. Никакой
обрывочности, незавершенности - самый настоящий сад. Я знал, что он не
растает в воздухе, не превратится в комнату, или корабль, или в
мастерскую. И что он существует дольше, чем любой обычный сад... такая в
нем была удивительная основательность.
Над дорожкой, выложенной плитняком, сплетались старомодные вьющиеся
розы. Этот тоннель выходил на небольшую солнечную лужайку, а дальше, у
каменной стены, сверкали и переливались цветочные клумбы. С лужайки был
виден другой берег реки - она напоминала реку в Хабберхолме, только пошире
и поглубже. По крутому берегу тянулись поля, над ними нависали леса,
каменистые осыпи и скалы, а еще выше я разглядел затянутые дымкой вершины
холмов. Красивое место, и сразу чувствовалось, что оно далеко от всяких
тревог и волнений. И еще одно... это даже трудно определить. Знаете,
иногда бывает: входишь в комнату и уже с порога слышишь, как часы
отсчитывают время... твое время. А в другой раз войдешь, а часов нет или
они стоят, и никто не отсчитывает время твоей жизни. То же самое ощущаешь
и в этом месте, только еще сильнее. Ощущаешь, что твои внутренние часики
остановились или их вообще больше нет. Не слышишь привычного "тик-так,
тик-так, торо-пись, спе-ши". Ничто не пропадает, не исчезает, не гибнет.
До меня это как-то сразу дошло, и все вокруг стало таким выпуклым,
отчетливым, таким настоящим, и все, от синего неба до пламенеющих цветов,
жаждало быть замеченным.
Теперь я уже немного сориентировался. Грубо сколоченная дверь, через
которую я попал в этот сад, оказалась дверью дровяного сарая за
деревенской гостиницей - длинным низким строением с гладкими
бледно-розовыми стенами. Обогнув ее, я вышел к фасаду. Здесь стояли
крепкие деревянные столы и скамьи, и аккуратно подстриженная лужайка
превращалась в пивную под открытым небом. К широко распахнутой двери
гостиницы вела дорожка, но эта дверь у меня не вызвала интереса. Мне
захотелось поглядеть на реку, и я направился к стене, возле которой были
разбиты клумбы. Я увидел берег - узкую полоску луга, густо усыпанную
лютиками и маргаритками. Какой-то молодой человек удил рыбу, а рядом, а
рядом, прислонясь к нему головой, лежала темноволосая молодая женщина в
зеленом платье. Она улыбнулась мне и помахала рукой - просто так, как
делают люди, когда они счастливы. И тут я узнал Мэвис Гилберт.
Сначала я удивился, но потом подумал: ничего, все нормально; и как же я
был рад встретить ее здесь, такую счастливую! Наконец-то она с этим
парнем, о котором всегда при мне вспоминала. В добрый час! Я помахал ей в
ответ, а она сказала своему парню, чтобы тот обернулся, и он тоже помахал
рукой, а потом сделал движение, словно опрокидывает рюмку, и опять
уставился на поплавок.
- Ты как раз вовремя, Линфилд! - И кто-то хватил меня кулаком по спине.
Это был Баттеруорт. Из гостиницы вышел Доусон с подносом, на котором
стояли кружки с пивом. Увидев меня, он завопил от радости; можно было
подумать, что эти двое - мои лучшие друзья и они меня заждались. Оба были
в старых рубашках и брюках, загорелые и веселые, как матросы после
плавания. Мы выпили пива, закурили и пошли побродить по берегу. Мы
рассказывали друг другу разные истории и смотрели на реку. Стеклянная
стена между нами исчезла, как будто ее и не было.
Потом откуда-то появились их жены; они держались естественно и
приветливо, и, когда я разговаривал с ними, мне не казалось, что они в эту
минуту думают о чем-то другом. Были, конечно, и еще разные люди; кого-то
из них я знал по Блэкли, - только теперь их словно подменили, - а кого-то
вроде бы видел впервые. Мы говорили все, что придет в голову, потому что
там в голову не могло прийти ничего плохого или обидного. День был
длинный, но не скучный, а просто на все хватало времени, как в детстве в
летние дни. И каждый там становился немножко больше, чем он есть, а не
меньше, как в Блэкли и ему подобных местах. Нет, не могу я этого передать
так, чтобы вы почувствовали... Во всяком случае, не думайте, что я попал в
рай, или в сказочную страну, или еще куда-нибудь - совсем нет. Но не
бросайтесь и в другую крайность - не думайте, что я всего-навсего провел
чудный день в кемпинге. Это, конечно, вне нашего мира, но это не должно
быть вне... понимаете?
А под вечер я встретил ее. Дочь добродушного старого толстяка, хозяина
здешней гостиницы. Ее весь день не было дома. Ее звали Пола. Она показала
мне комнату для ночлега, где уже стоял мой чемодан; как он туда попал -
одному богу известно. Я об этом не думал, я думал только о Поле. На вид ей
было лет тридцать; довольно высокая для женщины, но не худая, а дородная и
крепкая, с круглым спокойным лицом, темно-каштановыми волосами и серыми
глазами; едва увидев, я понял, что искал ее всю жизнь. В комнате было
темновато: солнце уже зашло, на гостиницу упала тень от холмов, все
погрузилось в зеленый сумрак, и мы словно опустились на дно морское. Но
когда, показав мне комнату, она секунду помедлила, мне хватило света,
чтобы увидеть ее взгляд. И я понял: она догадалась, что я искал ее всю
жизнь. Взгляд у нее был нежный и веселый - знаете, такой бывает у женщины,
когда ты ей нравишься и в твоей взаимности она не сомневается.
- Целый день мне не хватало вас, - сказал я неожиданно для себя самого.
- Все было великолепно, замечательно, лучше некуда, только вот вас мне не
хватало. Теперь вы здесь. Пола.
- Да, Харви, - ответила она так, словно уже лет десять называла меня по
имени. - Я здесь.
Не знаю, она ли подалась вперед, или я, или мы оба, но я обнял ее -
крепко, спокойно, как будто делал это тысячи раз, - и мы поцеловались. И
не таким поцелуем, когда женщина вроде бы сопротивляется или наоборот
просит: "Еще, еще"; нет, так целуются только тогда, когда все остальное
совсем хорошо.
- Теперь я тебя не отпущу, - сказал я.
Она улыбнулась и мягко высвободилась.
- Придется. До половины одиннадцатого я занята. А потом приходи ко мне
в маленькую гостиную за кухней. Туда ведет зеленая дверь, помнишь? Но не
раньше половины одиннадцатого. Не забудь, Харви! - Она тревожно посмотрела
на меня - в первый и последний раз посмотрела таким взглядом.
Я пообещал, что не забуду, и она с озабоченным видом вышла из комнаты.
Потом, следующие два часа, во время ужина и после, все было замечательно.
Мы то и дело переглядывались, и при каждом взгляде я как бы ощущал
прикосновение ее руки. И так было бы хорошо - ужин в компании добрых и
счастливых друзей, а после ужина веселая болтовня, песни, танцы, - но
когда я думал о том, что мы скоро будем вместе, у меня словно вырастали
крылья. Вы знаете, как чувствуешь себя в такие минуты, а тут тысяча таких
минут слились в одну.
Но вдруг я потерял терпение и разозлился. Не случись этого, я бы,
наверно, остался там навсегда. Как, почему это случилось, не могу постичь;
с тех самых пор не могу... Люди стали расходиться, все больше парами.
Нигде внутри ее не было видно; бродить же в одиночестве безлунной, хотя и
звездной ночью не очень-то интересно. И я разозлился, не хотел ни в чем
принимать участия, ни с кем не хотел говорить - кроме нее, разумеется...
Минуты ползли медленно, как больные слоны. Я накручивал себя, подогревал,
- а это уж точно к беде. Черт знает что! Зачем она назначила такое время?
Просто все должно быть, как она скажет, ну еще бы! Если она ждет меня в