Страница:
До каких ухищрений дошла сметливость странствующих мелких промышленников, можно видеть из того, что многие из них во время весенней стрижки овец откупают на срыв щетину, произрастающую на хребтах тех животных, угрюмыми звуками которых никогда не оглашается Турция. Когда торг слажен, щетиноносные животные, под предлогом корма, собираются в особую загородь и вероломно отдаются своими корыстолюбивыми хозяйками в безжалостные руки коробейников, которые их связывают и потом не ножницами, а деревянными лещетками снимают с них жесткие руна. По выдержании операции обезображенные, но по-прежнему здоровые, пациенты отдаются обратно своим обладательницам с насмешливым пожеланием, чтоб на оголенной ниве вырос им к будущей весне новый доход. Пожелания, несмотря на их иронический тон, осуществляются: чрез год новая жатва осеняет хребты тех же животных, и к ней являются те же жнецы. Невозможность ощипать курицу без того, чтоб она не кричала, обратилась в пословицу; легко же представить себе оглушительный крик, сопровождающий вышеизъясненную операцию, – тем более что коробейникам вовсе неизвестно употребление хлороформа.
В видах споспешествования сбыту главного богатства края: лошадей, рогатого скота и овец, учреждены в разных местах Черноморья ярмарки. Важнейшие из них: в Екатеринодаре, на Кубани и в курене Старощербиновском, на реке Еи, – в том и другом месте по три. Всех же ярмарок в крае до тридцати. Привозимых на них товаров продается на сумму до одного миллиона рублей. Эта же цифра может служить приблизительным мерилом и ценности сбыта на ярмарках местных произведений. На первом плане ярмарок рисуются прасолы, или, как их называют здесь, сгонщики, то есть скупщики скота, лошадей и овец. Второе после них место занимают наезжие продавцы образов, деревянной посуды, сундуков, окон, решет, веретен, волынок, мелких железных изделий, дегтю, российских азбук, прописей и лубочных картин a la brosse grosse, с текстом увеселительного содержания. На екатеринодарских ярмарках, когда бывает дозволено, являются целые таборы черкесских скрипучих арб, с строевым лесом, частоколом, обручами, осями, каюками, корытами, лопатками, вилами, одеждой из домашнего горского сукна, медом, воском, салом и кожами. Сбыв свои скромные произведения, черкесы не везут полученных денег домой; но тут же на ярмарке запасаются на эти деньги бумажными и шелковыми материями, сафьяном, посудой, расписанными сундуками и мылом. По недоверчивости, никогда их не покидающей, и по незнанию цен на мануфактурные товары, они торгуются бесконечно долго, употребляя притом свой, диаметрально противоположный нашему, способ торга, а именно: спросив в лавке нужный им товар, они не спрашивают потом, какой суммы денег стоит известное количество товара; напротив, они предъявляют наперед известную сумму денег и потом спрашивают купца, какое количество товара даст он на предъявленные деньги. Ответ продавца служит исходной точкой торга, в дальнейшем развитии и окончании которого играет роль не монета, представительница ценности вещи, а наоборот оцениваемая и подлежащая торгу вещь.
Торгуясь таким странным для нас и естественным для них образом, почтенные соседи черноморцев умеют ловко стянуть, что им приглянется и что будет лежать плохо; поэтому не дозволяется им входить в торговые ряды в бурках. Были примеры, что князь изобличался в похищении зеркальца или апельсина.
По множеству ярмарок в Черноморье далеко не все они имеют большое торговое значение, но народ их любит и поддерживает своими съездами. Казачки первые желают ехать на ярмарку, чтоб видеть большой свет, чтоб полюбоваться на большое собрание предметов роскоши и запастись предметами для беседы на целые месяцы; а казаки, как ни тяжелы на подъем, не смеют противоречить обладательницам своих сердец и следуют с ними, имея в виду не пыль и толкотню большого света и не ситцевую пестроту предметов роскоши, а что-то другое, до чего нет дела дражайшим их спутницам, и что веселит сердце человека. Казацкая ярмарка имеет свои местные оттенки. Ее окружают скотные и конские гурты, которых голодный рев и ржание как будто вопиют против высоких запросов и низких предложений цены. В самой средине ярмарки «тичок» – толкучий рынок рабочего скота и езжалых лошадей. Здесь являются героями вертлявый цыган на старой кляче, которую он «пидвахлював», подогрел и подмолодил по-своему, и удалый «комонник»[28] с волосяным арканом на руке, с гордо откинутой назад головой, с молодецки подкрученным усом и с самонадеянно-небрежной посадкой на молодом неуке, беснующемся и выбивающем седока из седла. Вы любуетесь этим спокойствием, этим как бы простодушием мужества, столько свойственным черноморскому казаку даже в пылу боя, и вы соглашаетесь с остроумнейшей из женщин, что человек на диком коне прекрасен. Поодаль от этого кипучего и шумного торжища слепец в ветхом подряснике читает псалтырь на память. Его певучее чтение прерывается частыми подаяниями. Ощутив в руке лепту, он останавливается в ту же секунду, спрашивает имя сделавшего подаяние, молится о нем и потом продолжает чтение от того именно слова, на котором был прерван. Внимание и память ему не изменяют. В самом многолюдном месте, около «яток», шатров с орехами и пряниками, слепые нищие, усевшись в ряд, без шапок, под палящим солнцем, с запыленными лицами и с деревянными чашечками в руках, поют лазаря под плаксивую игру «кобзы». Лишенные Божьего света то и дело слышат стук в своих чашечках от падающих в них старых грошей и новых однокопеечников. Здесь повеяло вам на душу грустью; но вот послышались гуденье бубна и визг скрипки. За ними толпа хлопцев и молодиц, а впереди их чабан (овчарь) с загорелым лицом, с усаженным пуговицами поясом и привешенным к нему на длинной портупее ножом, с сбитой на ухо шапкой, с цветным платком через плечо и флягой в руке, скачет гопака до упаду. Этот мешковатый гуляка «водит музыки» и угощает встречного и поперечного напропалую. Кто не желает его угощения, бежит подальше…
Кроме ярмарок и базаров города Екатеринодара, торговые сношения черкес с казаками поддерживаются меновыми дворами, существующими на Кубани по черте кордонной линии. Чтоб не показалось странным, как могут происходить на одном и том же рубеже и война, и торговля, довольно сказать, что у горцев нет соли, а у казаков нет лесу. Первым нечем посолить свою пасту (кашу), а последним не из чего возвести хату. Так вот, вследствие обоюдного лишения в предметах первейшей потребности для существования, меновой торг между казаками и горцами завязался с первых дней поселения Черноморского войска на Кубани. Кошевой атаман этого войска Котляревский, во всеподданнейшем представлении своем Государю Павлу Петровичу, от 21-го июля 1799 года, между прочим, излагал: «По неотпуску каждому Черкесскому владению из войска Черноморского соли, там, где ему способно, оные владения, злобствуя на войско, причиняют ему, хищническим грабежом людей, не малые обиды, говоря тако: давай нам соль там, где надобно – не будем воровать, ибо нам без соли не пропадать, и мы у вас зато воруем, что в Анапе дорого соль купуем». По воспоследовавшему тогда же Высочайшему соизволению учреждены «сатовки», или меновые дворы по правому берегу Кубани, на разных пунктах. В настоящее время их более десяти.
Кроме леса, господствующей привозной статьи, переходят чрез меновые дворы на нашу сторону: лубок, называемый горцами «кожа дерева», черная нефть, пиявки, алебастр, разные кожи и меха, в сыром виде, лошади и рогатый скот, особенно буйволы, хлеб, сало, масло, мед, воск, бурки, горская одежда, ножи, циновки и некоторые изделия из дерева. С нашей стороны, сверх соли, главной статьи отпуска, идут меновыми стезями в горы: разные бумажные и шелковые ткани невысокого достоинства, шелк и канитель для делания галунов, холсты, сафьяны, войлоки, посуда, сундуки, мыло.
По военным обстоятельствам края, торговые сношения казаков с горцами подвержены частым переворотам: то они возрастают, то ослабевают, то и вовсе прерываются. Кроме того, впереди значительного протяжения меновой черты лежит для торговли порог в одной из привилегий земли, обитаемой бжедугами. В этом ближайшем к нашей линии народе демократия еще не подавила феодализма, как у дальнейших горцев, и потому земля остается поделенной между многими мелкими владельцами – князьками и дворянами (пши и уорк), к старинным привилегиям которых принадлежит право «курмука»[29] – феодальное право взимать транзитную пошлину со всего, что провозится чрез их владения из гор на Кубань и обратно. Нередко жадность этих нищих князьков делает из курмука препятствие для торговли, гораздо важнее, чем дурное состояние, или – точнее сказать – несуществование путей сообщения по закубанской стороне.
Но доскажем, что осталось еще сказать о внутренней промышленно-торговой жизни края. Мы знаем уже, что промышленный и ремесленный труд в пределах Черноморья наибольшей частью принадлежит временным пришельцам, и что на долю местного народонаселения, составляющего одно служивое сословие, остается простой труд производительный, и тот не весь. По общему разделению сословий и труда в государстве, казалось бы, иначе и быть не должно: всякому свое. Но здесь, по особенному положению края, является неудобство, несуществующее для Кавказского казачьего войска, где сословие, ратующее с оружием в руках, на границе, поддержано сзади другими, неслужащими сословиями – податными сословиями Ставропольской губернии. В Черноморский самостоятельный край, отброшенный на оконечность цивилизованного русского мира, в край недостаточно гостеприимный как в климатическом, так и в военном отношении, и отказывающий в правах гражданства всему, что не носит оружия, промышленные, ремесленные и вообще рабочие гости могут находить различно: или в таких, сколько нужно, или в гораздо меньших, численных силах; или тогда, когда нужно, или тогда, когда ненужно, – или же, наконец, при действии известных препятствий, вовсе могут не приходить. Невыгоды такой зависимости слишком ощутительны для местного казачьего населения. И между тем этому населению недостает поощрения, руководства и поддержки, чтоб ослабить сколько-нибудь эту зависимость. Казаки, знающие ремесла, отбывают службу не оружием, а ремеслами своими: то они записываются в особо учрежденную «войсковую мастеровую сотню», то работают в составе полков, батальонов и батарей. Находя легче и почетнее этой трудовой службы службу общерядовую, службу с шашкой и пальником, а не с долотом и кузнечным мехом в руках, молодое казацкое поколение не имеет никакой охоты к изучению ремесел. Для удаления невыгодных случайностей зависимости местной ремесленной промышленности, не будет ли вызвано из среды казачьего сословия свободное «ремесленное общество», подобно тому, как уже учреждено в войске, с последним преобразованием его, «торговое общество» в составе двухсот лиц.
Это благодетельное нововведение вознаграждает, по крайней мере, имеет целью вознаградить для войска отсутствие среднего сословия. Вступив в торговое общество и внося погодно в войсковую казну купеческую подать по третьей гильдии, казак ставит себя в независимость от всяких служб и пользуется правом торговли как в пределах, так и вне своей земли. Но как местное богатство, если есть оно, находится в руках чиновного класса, а торговое общество учреждено для одних только рядовых казаков, то и благодетельная мера, предпринятая для организования промышленно-торгового класса из самых же служивых обитателей края, не достигает предназначенной ей цели: двух сотное, по штату, торговое общество оказывается одно-сотным в действительности; из двух сот званных только половина избранных, – да и из тех очень немногие посвящают себя торговому делу. Свободно дышит черноморец в военной засаде, но за прилавком он не в своих санях: скуп на слова и неспособен к двум главнейшим в торговле вещам: показать товар лицом и делать два дела разом.
Более утешительных видов и упований на водворение в Черноморском войске промышленности и торговли, коренной, не увлекающей капиталов за пределы края, но притягивающей в край и развивающей их на месте, промышленности и торговли, благодарной к краю, подает новонаселяемый в пределах Черноморья портовый город Ейск. Черноморские казаки встречают с хлебом-солью и со всяким вспомоществованием свой новый, промышленно-торговый город, который станет им в поддержку, как Ставрополь и Пятигорск, с их трудолюбивыми округами, стоят в поддержке за кавказскими казаками.
Рассказ восьмой
Рассказ девятый
В видах споспешествования сбыту главного богатства края: лошадей, рогатого скота и овец, учреждены в разных местах Черноморья ярмарки. Важнейшие из них: в Екатеринодаре, на Кубани и в курене Старощербиновском, на реке Еи, – в том и другом месте по три. Всех же ярмарок в крае до тридцати. Привозимых на них товаров продается на сумму до одного миллиона рублей. Эта же цифра может служить приблизительным мерилом и ценности сбыта на ярмарках местных произведений. На первом плане ярмарок рисуются прасолы, или, как их называют здесь, сгонщики, то есть скупщики скота, лошадей и овец. Второе после них место занимают наезжие продавцы образов, деревянной посуды, сундуков, окон, решет, веретен, волынок, мелких железных изделий, дегтю, российских азбук, прописей и лубочных картин a la brosse grosse, с текстом увеселительного содержания. На екатеринодарских ярмарках, когда бывает дозволено, являются целые таборы черкесских скрипучих арб, с строевым лесом, частоколом, обручами, осями, каюками, корытами, лопатками, вилами, одеждой из домашнего горского сукна, медом, воском, салом и кожами. Сбыв свои скромные произведения, черкесы не везут полученных денег домой; но тут же на ярмарке запасаются на эти деньги бумажными и шелковыми материями, сафьяном, посудой, расписанными сундуками и мылом. По недоверчивости, никогда их не покидающей, и по незнанию цен на мануфактурные товары, они торгуются бесконечно долго, употребляя притом свой, диаметрально противоположный нашему, способ торга, а именно: спросив в лавке нужный им товар, они не спрашивают потом, какой суммы денег стоит известное количество товара; напротив, они предъявляют наперед известную сумму денег и потом спрашивают купца, какое количество товара даст он на предъявленные деньги. Ответ продавца служит исходной точкой торга, в дальнейшем развитии и окончании которого играет роль не монета, представительница ценности вещи, а наоборот оцениваемая и подлежащая торгу вещь.
Торгуясь таким странным для нас и естественным для них образом, почтенные соседи черноморцев умеют ловко стянуть, что им приглянется и что будет лежать плохо; поэтому не дозволяется им входить в торговые ряды в бурках. Были примеры, что князь изобличался в похищении зеркальца или апельсина.
По множеству ярмарок в Черноморье далеко не все они имеют большое торговое значение, но народ их любит и поддерживает своими съездами. Казачки первые желают ехать на ярмарку, чтоб видеть большой свет, чтоб полюбоваться на большое собрание предметов роскоши и запастись предметами для беседы на целые месяцы; а казаки, как ни тяжелы на подъем, не смеют противоречить обладательницам своих сердец и следуют с ними, имея в виду не пыль и толкотню большого света и не ситцевую пестроту предметов роскоши, а что-то другое, до чего нет дела дражайшим их спутницам, и что веселит сердце человека. Казацкая ярмарка имеет свои местные оттенки. Ее окружают скотные и конские гурты, которых голодный рев и ржание как будто вопиют против высоких запросов и низких предложений цены. В самой средине ярмарки «тичок» – толкучий рынок рабочего скота и езжалых лошадей. Здесь являются героями вертлявый цыган на старой кляче, которую он «пидвахлював», подогрел и подмолодил по-своему, и удалый «комонник»[28] с волосяным арканом на руке, с гордо откинутой назад головой, с молодецки подкрученным усом и с самонадеянно-небрежной посадкой на молодом неуке, беснующемся и выбивающем седока из седла. Вы любуетесь этим спокойствием, этим как бы простодушием мужества, столько свойственным черноморскому казаку даже в пылу боя, и вы соглашаетесь с остроумнейшей из женщин, что человек на диком коне прекрасен. Поодаль от этого кипучего и шумного торжища слепец в ветхом подряснике читает псалтырь на память. Его певучее чтение прерывается частыми подаяниями. Ощутив в руке лепту, он останавливается в ту же секунду, спрашивает имя сделавшего подаяние, молится о нем и потом продолжает чтение от того именно слова, на котором был прерван. Внимание и память ему не изменяют. В самом многолюдном месте, около «яток», шатров с орехами и пряниками, слепые нищие, усевшись в ряд, без шапок, под палящим солнцем, с запыленными лицами и с деревянными чашечками в руках, поют лазаря под плаксивую игру «кобзы». Лишенные Божьего света то и дело слышат стук в своих чашечках от падающих в них старых грошей и новых однокопеечников. Здесь повеяло вам на душу грустью; но вот послышались гуденье бубна и визг скрипки. За ними толпа хлопцев и молодиц, а впереди их чабан (овчарь) с загорелым лицом, с усаженным пуговицами поясом и привешенным к нему на длинной портупее ножом, с сбитой на ухо шапкой, с цветным платком через плечо и флягой в руке, скачет гопака до упаду. Этот мешковатый гуляка «водит музыки» и угощает встречного и поперечного напропалую. Кто не желает его угощения, бежит подальше…
Кроме ярмарок и базаров города Екатеринодара, торговые сношения черкес с казаками поддерживаются меновыми дворами, существующими на Кубани по черте кордонной линии. Чтоб не показалось странным, как могут происходить на одном и том же рубеже и война, и торговля, довольно сказать, что у горцев нет соли, а у казаков нет лесу. Первым нечем посолить свою пасту (кашу), а последним не из чего возвести хату. Так вот, вследствие обоюдного лишения в предметах первейшей потребности для существования, меновой торг между казаками и горцами завязался с первых дней поселения Черноморского войска на Кубани. Кошевой атаман этого войска Котляревский, во всеподданнейшем представлении своем Государю Павлу Петровичу, от 21-го июля 1799 года, между прочим, излагал: «По неотпуску каждому Черкесскому владению из войска Черноморского соли, там, где ему способно, оные владения, злобствуя на войско, причиняют ему, хищническим грабежом людей, не малые обиды, говоря тако: давай нам соль там, где надобно – не будем воровать, ибо нам без соли не пропадать, и мы у вас зато воруем, что в Анапе дорого соль купуем». По воспоследовавшему тогда же Высочайшему соизволению учреждены «сатовки», или меновые дворы по правому берегу Кубани, на разных пунктах. В настоящее время их более десяти.
Кроме леса, господствующей привозной статьи, переходят чрез меновые дворы на нашу сторону: лубок, называемый горцами «кожа дерева», черная нефть, пиявки, алебастр, разные кожи и меха, в сыром виде, лошади и рогатый скот, особенно буйволы, хлеб, сало, масло, мед, воск, бурки, горская одежда, ножи, циновки и некоторые изделия из дерева. С нашей стороны, сверх соли, главной статьи отпуска, идут меновыми стезями в горы: разные бумажные и шелковые ткани невысокого достоинства, шелк и канитель для делания галунов, холсты, сафьяны, войлоки, посуда, сундуки, мыло.
По военным обстоятельствам края, торговые сношения казаков с горцами подвержены частым переворотам: то они возрастают, то ослабевают, то и вовсе прерываются. Кроме того, впереди значительного протяжения меновой черты лежит для торговли порог в одной из привилегий земли, обитаемой бжедугами. В этом ближайшем к нашей линии народе демократия еще не подавила феодализма, как у дальнейших горцев, и потому земля остается поделенной между многими мелкими владельцами – князьками и дворянами (пши и уорк), к старинным привилегиям которых принадлежит право «курмука»[29] – феодальное право взимать транзитную пошлину со всего, что провозится чрез их владения из гор на Кубань и обратно. Нередко жадность этих нищих князьков делает из курмука препятствие для торговли, гораздо важнее, чем дурное состояние, или – точнее сказать – несуществование путей сообщения по закубанской стороне.
Но доскажем, что осталось еще сказать о внутренней промышленно-торговой жизни края. Мы знаем уже, что промышленный и ремесленный труд в пределах Черноморья наибольшей частью принадлежит временным пришельцам, и что на долю местного народонаселения, составляющего одно служивое сословие, остается простой труд производительный, и тот не весь. По общему разделению сословий и труда в государстве, казалось бы, иначе и быть не должно: всякому свое. Но здесь, по особенному положению края, является неудобство, несуществующее для Кавказского казачьего войска, где сословие, ратующее с оружием в руках, на границе, поддержано сзади другими, неслужащими сословиями – податными сословиями Ставропольской губернии. В Черноморский самостоятельный край, отброшенный на оконечность цивилизованного русского мира, в край недостаточно гостеприимный как в климатическом, так и в военном отношении, и отказывающий в правах гражданства всему, что не носит оружия, промышленные, ремесленные и вообще рабочие гости могут находить различно: или в таких, сколько нужно, или в гораздо меньших, численных силах; или тогда, когда нужно, или тогда, когда ненужно, – или же, наконец, при действии известных препятствий, вовсе могут не приходить. Невыгоды такой зависимости слишком ощутительны для местного казачьего населения. И между тем этому населению недостает поощрения, руководства и поддержки, чтоб ослабить сколько-нибудь эту зависимость. Казаки, знающие ремесла, отбывают службу не оружием, а ремеслами своими: то они записываются в особо учрежденную «войсковую мастеровую сотню», то работают в составе полков, батальонов и батарей. Находя легче и почетнее этой трудовой службы службу общерядовую, службу с шашкой и пальником, а не с долотом и кузнечным мехом в руках, молодое казацкое поколение не имеет никакой охоты к изучению ремесел. Для удаления невыгодных случайностей зависимости местной ремесленной промышленности, не будет ли вызвано из среды казачьего сословия свободное «ремесленное общество», подобно тому, как уже учреждено в войске, с последним преобразованием его, «торговое общество» в составе двухсот лиц.
Это благодетельное нововведение вознаграждает, по крайней мере, имеет целью вознаградить для войска отсутствие среднего сословия. Вступив в торговое общество и внося погодно в войсковую казну купеческую подать по третьей гильдии, казак ставит себя в независимость от всяких служб и пользуется правом торговли как в пределах, так и вне своей земли. Но как местное богатство, если есть оно, находится в руках чиновного класса, а торговое общество учреждено для одних только рядовых казаков, то и благодетельная мера, предпринятая для организования промышленно-торгового класса из самых же служивых обитателей края, не достигает предназначенной ей цели: двух сотное, по штату, торговое общество оказывается одно-сотным в действительности; из двух сот званных только половина избранных, – да и из тех очень немногие посвящают себя торговому делу. Свободно дышит черноморец в военной засаде, но за прилавком он не в своих санях: скуп на слова и неспособен к двум главнейшим в торговле вещам: показать товар лицом и делать два дела разом.
Более утешительных видов и упований на водворение в Черноморском войске промышленности и торговли, коренной, не увлекающей капиталов за пределы края, но притягивающей в край и развивающей их на месте, промышленности и торговли, благодарной к краю, подает новонаселяемый в пределах Черноморья портовый город Ейск. Черноморские казаки встречают с хлебом-солью и со всяким вспомоществованием свой новый, промышленно-торговый город, который станет им в поддержку, как Ставрополь и Пятигорск, с их трудолюбивыми округами, стоят в поддержке за кавказскими казаками.
Рассказ восьмой
Пути сообщения. – Почтовые учреждения
Bonne terre, mauvais chemins.
Черноморье может располагать множеством естественных пособий к сбыту и внутреннему обороту предметов промышленности и торговли. Для внешних водяных сообщений край открыт с юго-запада, запада и севера: чрез Черное море – с Анапой, Новороссийском, Феодосией, Одессой; чрез Керченский пролив – с Керчью и Еникале; чрез Азовское море – с Бердянском, Мариуполем, Таганрогом и Ростовом. Для внутренних сообщений могли бы служить: лиманы Кизилташский и Ахданизовский, рукав Протока и многие ее ерики и лиманы, Каракубань и каналы Энгелик и Калаус. Но эти пустынные и запущенные воды могут сделаться путями сообщения не прежде того времени, как кордонная вышка обратится в каланчу мирной полиции, а около вехи, возвещающей ночную тревогу на Кубани, обовьется причал сплавной барки. При всем своем непостоянстве и шаткости низовая Кубань может, со временем, с водворением безопасности на ее берегах, подчиниться судоходству, по крайней мере нисходящему, сплавному судоходству. Тогда же, по большим притокам ее – Белой, Пшишу, Афипсу и другим будут скатываться с гор на Черноморье строевой лес, камень, алебастр и проч.
По сухопутным сообщениям края с Ставрополем, Ростовом, Анапой и Керчью проходят три почтовые дороги, которых исходной точкой служит город Екатеринодар. Тракты ставропольский и ростовский, с ветвью этого последнего на портовый город Ейск, не представляют никаких естественных препятствий, если не относить к препятствиям множества балок и речек, пересекающих ростовский тракт, но во всякое время года удобно переезжаемых чрез постоянные мосты и плотины. От куреня Старощербиновского, лежащего на границе Черноморья с Ростовским уездом, до посада Ейский городок на протяжении семи верст дорога идет по низменности, принадлежащей к широкому устью Еи. Большая часть этой низменности во время весенних разливов Еи или проливных осенних дождей понимается водой, и тогда везут вас верст пять непрерывно по воде. Но как дно наводненного пространства довольно твердо (оно состоит из песку и ракушки, плотно спаянных илом), то и переезд совершается без особенных затруднений. Надобно одного только смотреть – не подмочилась бы кладь в повозке[30].
Таманский тракт, ведущий в Керчь и Анапу, пересекается сперва рукавом Протокой, потом двумя ахданизовскими гирлами, наконец, к стороне Анапы, бугазским гирлом и, к стороне Керчи, Керченским проливом. На этих пересечениях Черноморское войско содержит переправы: на Протоке и двух ахданизовских гирлах – паромную, на бугазском и Керченском проливе – лодочную. Бугазское гирло имеет ширины 60 сажен, а Керченский пролив, между Таманью и Керчью, по бухте, 23 версты. Но должно заметить, что, по обе стороны Таманской бухты вдаются в пролив два мыса, отбрасывающие от себя длинные и узкие песчаные косы. Это как будто бы поваленные геркулесовы столбы в Керченском Гибралтаре. Из них северная коса Чушка вытягивается к Еникале, а южная Тузла к Павловской батарее. Между оконечностями кос и берегом Тавриды не более пяти верст. На оконечности Тузлы войско содержит переправу на дубах (больших лодках) для зимы, во время же навигации существует пароходное, между Таманью и Керчью, сообщение[31].
Переправы бывают сопряжены с затруднениями, когда дует сильный ветер от севера к югу, – причем лодка может быть вынесена в открытое море, – а также, когда происходит замерзание и вскрытие вод.
Дорога чрез обозначенный Протокой низменный поперечник между степным континентом и Таманским островом на протяжении сорока верст подвержена наводнениям из Кубани, и езда по ней бывает очень затруднительна. Наводнениям противопоставляются земляные насыпи, поддержание и возобновление которых лежит на жителях натуральной повинностью и составляет для них бесконечный труд Сизифа. Насыпи из рыхлого болотного чернозема и подстилка под ними из камыша и хвороста расползаются и каждый год исчезают в болотах, – что и заставляет ожидать, в замену им, правильного и прочного шоссе, для которого камень мог бы быть доставлен водой с берегов Тамани или Керчи. Кроме этого неудобства, как таманский, так и ставропольский тракты, пролегая вдоль военной кубанской границы, не считаются безопасными от нападений горцев. Вместо приятного и полезного совета – брать в дорогу одного дня хлеба на три дня, существует здесь несносное правило – брать во всякую дорогу оружие.
В разных местах военной кубанской границы устроены чрез Кубань четыре паромные переправы и один мост на плашкотах, снимающийся на зиму. Впрочем, переправы эти относятся не столько к коммуникационным, сколько к операционным линиям для наступательных действий против горцев.
На всех трех почтовых трактах войско содержит из своих доходов 25 станций и на них 150 троек лошадей из местных пород, в превосходной степени годных для почтовой гоньбы. Почтовые станции расположены в степных пространствах, вне населенных мест, из-за подножного корма для лошадей. Помещения их более чем скромны. За исключением приюта, нагретого сенными обьедьями, проезжающий напрасно будет искать в них других дорожных удобств. Вместо бархатного воротника в четырнадцатом классе пред него предстанет и спросит подорожную стриженный в скобку малой, с издающими известный запах сапогами и заспанным в высшей степени лицом. Развернув подорожный документ для прописки, будет он углубляться в него с таким сосредоточенным видом и столько раз оттряхнет к затылку свои неприглаженные волосы, как бы пред его глазами была хартия, никогда в жизни им не виданная и писанная при царе-горохе. И даже на привычный зов проезжающего не всегда явится самовар, худой, толстый, искалеченный, пышущий здоровьем, вымытый, замусоленный, улыбающийся, угрюмый – какой бы ни был. Необозримый и неисчислимый ряд этих официальных сосудов, проливающих ободрение ослабевшим и утешение задержанным путникам на всем почтовом протяжении от Москвы до Ейского городка, здесь прерывается. Остается только жалобная книга на привязи у стола, всегда белая, да темное расписание на стене, и еще хилые часы у дверей, с привешенными к одной из гирь, в виде добавочного жалованья, старой подковой и таковым же наперстком от косы. Несмотря на это сугубое поощрение, старослуживые часы идут вяло и совсем не в ногу с временем. Не нужно иметь большой проницательности, чтоб прочитать на их мрачном челе, что им уж не до службы у Сатурна, и что одно только жестокосердие кондиций удерживает их на столь трудном месте. Но видимые недостатки черноморских станций окупаются одним, сокрытым под их камышовой крышей, нравственным достоинством: здесь вы никогда не услышите неблагозвучного, потрясающего желчь путешественника, в самом ее основании, и вызывающего наружу все дурные его свойства: «нет лошадей!» И потом лошади, которых дают вам, лихие черноморские лошади, мчат вас с быстротой, равной вашему нетерпению, а иногда даже превосходящей оное, – что уж бывает не вполне приятно, ибо тогда от полного состава повозки достигает следующей станции одна только тачка с передними колесами. Если на тройке черноморец, он не будет кричать и растобаривать, как ямщик чисто-русский; но, как удивительный человек, который не хочет петь в один голос с другим, который по доброй воле никогда ничего не делает против внутреннего убеждения, и который безусловно убежден, что лошадь не понимает слов, он – свистит. А свистит так, что в пределах Ростовского уезда слышно. На первой от границы Черноморья станции названного уезда ямской староста, у которого были на руках докучливые проезжающие, нетерпеливо ожидал возврата своих троек, выпущенных с тяжелой почтой на черноморскую станцию. Послышался колокольчик с черноморской стороны, и озабоченный староста послал мальчика выглянуть за ворота – свои ли обратные идут, или, чего доброго, черноморец скачет с новым гоном. «Еще далече, – обозвался мальчишка за воротами, – не видать гораздо, а слышно свистит». – «Коли свистит, так черноморец», – произнес староста с уверенностью, которую не сильны были бы поколебать никакие громы, и почесал в затылке.
Почтовые дороги так же пустынны, как и станции. Они не обозначены ни рвом, ни деревцом. В темную осеннюю ночь или в зимнюю метель вся надежда на редкие поверстные столбы и, еще более, на чуткость и памятливость степной тройки. Основательный страх остается тогда, скорее всего, за переезды чрез мосты, которых насчитывается на почтовых, чумацких и проселочных дорогах до 170. Из них три только каменные, а все остальные деревянные, по безлесью, сколоченные кое-как. В них часто усматриваются ненужные отверстия, а перилы их обыкновенно расходуются чумаками для варения каши с салом в мокрую погоду, когда другое подручное топливо, бурьян и камыш, не хочет гореть. Той же участи подвергаются и дощечки, прибиваемые к поверстным столбам для показания числа верст.
Не слишком удовлетворительное состояние сооружений по части путей сообщения воспето даже в народной поэзии казаков. Черноусый «паробок»[32] требует объяснения от чернобровой дивчины, по каким причинам она забарилась (замешкалась) явиться на «юлицу». Оробевшая несколько ответчица приводит в свое оправдание дурное состояние войскового моста, чрез который следуя, она завалилась и оттого забарилась[33]. Статься может, что этого совсем и не было. Но что неудобства на мостах и переездах действительно существуют, так это ясно видно из самых наименований некоторых урочищ сухопутных сообщений. Например: на ростовском чумацком тракте есть балка «Вырвихвост», каковое название доставил ей следующий случай, рассказываемый старожилами. Некоторый путешественник, следуя чрез нее, по собственной надобности, в ненастное время и в тяжело нагруженной кибитке увяз на самой средине черноземной насыпи, перекинутой чрез дно балки. Когда усталые кони, за всеми усилиями грудью, вызволить кибитку из грязи не могли, – путешественник нашел себя вынужденным прибегнуть к последнему средству: приладить упряжь, вместо груди, к хвостам лошадей. (Способ и в позднейшее время употребляемый в отчаянных обстоятельствах.) Затем, вследствие новых, жесточайших понуканий, кони рванули так сильно, что хвосты немедленно отделились от остального их организма, и это странное событие увековечило за балкой вышеупомянутое прозвище. Потом, существует балка «Малевана», название которой проистекло из того, что экипажи и лошади путешественников выходят из нее размалеванными краской темного цвета. Наконец, есть еще балка «Загубичобот», – но это в глуши, на одной из проселочных дорог.
В городе Екатеринодаре находится войсковая почтовая контора. В городах Тамани и Ейске, а также в куренях Полтавском и Уманьском, где имеют пребывание окружные власти, учреждены почтовые отделения, подведомственные войсковой конторе. Почтовый сбор в них составляется преимущественно от денежных посылок и старых паспортов, отправляемых иногородними людьми ко двору, в Рассею.
Черноморье может располагать множеством естественных пособий к сбыту и внутреннему обороту предметов промышленности и торговли. Для внешних водяных сообщений край открыт с юго-запада, запада и севера: чрез Черное море – с Анапой, Новороссийском, Феодосией, Одессой; чрез Керченский пролив – с Керчью и Еникале; чрез Азовское море – с Бердянском, Мариуполем, Таганрогом и Ростовом. Для внутренних сообщений могли бы служить: лиманы Кизилташский и Ахданизовский, рукав Протока и многие ее ерики и лиманы, Каракубань и каналы Энгелик и Калаус. Но эти пустынные и запущенные воды могут сделаться путями сообщения не прежде того времени, как кордонная вышка обратится в каланчу мирной полиции, а около вехи, возвещающей ночную тревогу на Кубани, обовьется причал сплавной барки. При всем своем непостоянстве и шаткости низовая Кубань может, со временем, с водворением безопасности на ее берегах, подчиниться судоходству, по крайней мере нисходящему, сплавному судоходству. Тогда же, по большим притокам ее – Белой, Пшишу, Афипсу и другим будут скатываться с гор на Черноморье строевой лес, камень, алебастр и проч.
По сухопутным сообщениям края с Ставрополем, Ростовом, Анапой и Керчью проходят три почтовые дороги, которых исходной точкой служит город Екатеринодар. Тракты ставропольский и ростовский, с ветвью этого последнего на портовый город Ейск, не представляют никаких естественных препятствий, если не относить к препятствиям множества балок и речек, пересекающих ростовский тракт, но во всякое время года удобно переезжаемых чрез постоянные мосты и плотины. От куреня Старощербиновского, лежащего на границе Черноморья с Ростовским уездом, до посада Ейский городок на протяжении семи верст дорога идет по низменности, принадлежащей к широкому устью Еи. Большая часть этой низменности во время весенних разливов Еи или проливных осенних дождей понимается водой, и тогда везут вас верст пять непрерывно по воде. Но как дно наводненного пространства довольно твердо (оно состоит из песку и ракушки, плотно спаянных илом), то и переезд совершается без особенных затруднений. Надобно одного только смотреть – не подмочилась бы кладь в повозке[30].
Таманский тракт, ведущий в Керчь и Анапу, пересекается сперва рукавом Протокой, потом двумя ахданизовскими гирлами, наконец, к стороне Анапы, бугазским гирлом и, к стороне Керчи, Керченским проливом. На этих пересечениях Черноморское войско содержит переправы: на Протоке и двух ахданизовских гирлах – паромную, на бугазском и Керченском проливе – лодочную. Бугазское гирло имеет ширины 60 сажен, а Керченский пролив, между Таманью и Керчью, по бухте, 23 версты. Но должно заметить, что, по обе стороны Таманской бухты вдаются в пролив два мыса, отбрасывающие от себя длинные и узкие песчаные косы. Это как будто бы поваленные геркулесовы столбы в Керченском Гибралтаре. Из них северная коса Чушка вытягивается к Еникале, а южная Тузла к Павловской батарее. Между оконечностями кос и берегом Тавриды не более пяти верст. На оконечности Тузлы войско содержит переправу на дубах (больших лодках) для зимы, во время же навигации существует пароходное, между Таманью и Керчью, сообщение[31].
Переправы бывают сопряжены с затруднениями, когда дует сильный ветер от севера к югу, – причем лодка может быть вынесена в открытое море, – а также, когда происходит замерзание и вскрытие вод.
Дорога чрез обозначенный Протокой низменный поперечник между степным континентом и Таманским островом на протяжении сорока верст подвержена наводнениям из Кубани, и езда по ней бывает очень затруднительна. Наводнениям противопоставляются земляные насыпи, поддержание и возобновление которых лежит на жителях натуральной повинностью и составляет для них бесконечный труд Сизифа. Насыпи из рыхлого болотного чернозема и подстилка под ними из камыша и хвороста расползаются и каждый год исчезают в болотах, – что и заставляет ожидать, в замену им, правильного и прочного шоссе, для которого камень мог бы быть доставлен водой с берегов Тамани или Керчи. Кроме этого неудобства, как таманский, так и ставропольский тракты, пролегая вдоль военной кубанской границы, не считаются безопасными от нападений горцев. Вместо приятного и полезного совета – брать в дорогу одного дня хлеба на три дня, существует здесь несносное правило – брать во всякую дорогу оружие.
В разных местах военной кубанской границы устроены чрез Кубань четыре паромные переправы и один мост на плашкотах, снимающийся на зиму. Впрочем, переправы эти относятся не столько к коммуникационным, сколько к операционным линиям для наступательных действий против горцев.
На всех трех почтовых трактах войско содержит из своих доходов 25 станций и на них 150 троек лошадей из местных пород, в превосходной степени годных для почтовой гоньбы. Почтовые станции расположены в степных пространствах, вне населенных мест, из-за подножного корма для лошадей. Помещения их более чем скромны. За исключением приюта, нагретого сенными обьедьями, проезжающий напрасно будет искать в них других дорожных удобств. Вместо бархатного воротника в четырнадцатом классе пред него предстанет и спросит подорожную стриженный в скобку малой, с издающими известный запах сапогами и заспанным в высшей степени лицом. Развернув подорожный документ для прописки, будет он углубляться в него с таким сосредоточенным видом и столько раз оттряхнет к затылку свои неприглаженные волосы, как бы пред его глазами была хартия, никогда в жизни им не виданная и писанная при царе-горохе. И даже на привычный зов проезжающего не всегда явится самовар, худой, толстый, искалеченный, пышущий здоровьем, вымытый, замусоленный, улыбающийся, угрюмый – какой бы ни был. Необозримый и неисчислимый ряд этих официальных сосудов, проливающих ободрение ослабевшим и утешение задержанным путникам на всем почтовом протяжении от Москвы до Ейского городка, здесь прерывается. Остается только жалобная книга на привязи у стола, всегда белая, да темное расписание на стене, и еще хилые часы у дверей, с привешенными к одной из гирь, в виде добавочного жалованья, старой подковой и таковым же наперстком от косы. Несмотря на это сугубое поощрение, старослуживые часы идут вяло и совсем не в ногу с временем. Не нужно иметь большой проницательности, чтоб прочитать на их мрачном челе, что им уж не до службы у Сатурна, и что одно только жестокосердие кондиций удерживает их на столь трудном месте. Но видимые недостатки черноморских станций окупаются одним, сокрытым под их камышовой крышей, нравственным достоинством: здесь вы никогда не услышите неблагозвучного, потрясающего желчь путешественника, в самом ее основании, и вызывающего наружу все дурные его свойства: «нет лошадей!» И потом лошади, которых дают вам, лихие черноморские лошади, мчат вас с быстротой, равной вашему нетерпению, а иногда даже превосходящей оное, – что уж бывает не вполне приятно, ибо тогда от полного состава повозки достигает следующей станции одна только тачка с передними колесами. Если на тройке черноморец, он не будет кричать и растобаривать, как ямщик чисто-русский; но, как удивительный человек, который не хочет петь в один голос с другим, который по доброй воле никогда ничего не делает против внутреннего убеждения, и который безусловно убежден, что лошадь не понимает слов, он – свистит. А свистит так, что в пределах Ростовского уезда слышно. На первой от границы Черноморья станции названного уезда ямской староста, у которого были на руках докучливые проезжающие, нетерпеливо ожидал возврата своих троек, выпущенных с тяжелой почтой на черноморскую станцию. Послышался колокольчик с черноморской стороны, и озабоченный староста послал мальчика выглянуть за ворота – свои ли обратные идут, или, чего доброго, черноморец скачет с новым гоном. «Еще далече, – обозвался мальчишка за воротами, – не видать гораздо, а слышно свистит». – «Коли свистит, так черноморец», – произнес староста с уверенностью, которую не сильны были бы поколебать никакие громы, и почесал в затылке.
Почтовые дороги так же пустынны, как и станции. Они не обозначены ни рвом, ни деревцом. В темную осеннюю ночь или в зимнюю метель вся надежда на редкие поверстные столбы и, еще более, на чуткость и памятливость степной тройки. Основательный страх остается тогда, скорее всего, за переезды чрез мосты, которых насчитывается на почтовых, чумацких и проселочных дорогах до 170. Из них три только каменные, а все остальные деревянные, по безлесью, сколоченные кое-как. В них часто усматриваются ненужные отверстия, а перилы их обыкновенно расходуются чумаками для варения каши с салом в мокрую погоду, когда другое подручное топливо, бурьян и камыш, не хочет гореть. Той же участи подвергаются и дощечки, прибиваемые к поверстным столбам для показания числа верст.
Не слишком удовлетворительное состояние сооружений по части путей сообщения воспето даже в народной поэзии казаков. Черноусый «паробок»[32] требует объяснения от чернобровой дивчины, по каким причинам она забарилась (замешкалась) явиться на «юлицу». Оробевшая несколько ответчица приводит в свое оправдание дурное состояние войскового моста, чрез который следуя, она завалилась и оттого забарилась[33]. Статься может, что этого совсем и не было. Но что неудобства на мостах и переездах действительно существуют, так это ясно видно из самых наименований некоторых урочищ сухопутных сообщений. Например: на ростовском чумацком тракте есть балка «Вырвихвост», каковое название доставил ей следующий случай, рассказываемый старожилами. Некоторый путешественник, следуя чрез нее, по собственной надобности, в ненастное время и в тяжело нагруженной кибитке увяз на самой средине черноземной насыпи, перекинутой чрез дно балки. Когда усталые кони, за всеми усилиями грудью, вызволить кибитку из грязи не могли, – путешественник нашел себя вынужденным прибегнуть к последнему средству: приладить упряжь, вместо груди, к хвостам лошадей. (Способ и в позднейшее время употребляемый в отчаянных обстоятельствах.) Затем, вследствие новых, жесточайших понуканий, кони рванули так сильно, что хвосты немедленно отделились от остального их организма, и это странное событие увековечило за балкой вышеупомянутое прозвище. Потом, существует балка «Малевана», название которой проистекло из того, что экипажи и лошади путешественников выходят из нее размалеванными краской темного цвета. Наконец, есть еще балка «Загубичобот», – но это в глуши, на одной из проселочных дорог.
В городе Екатеринодаре находится войсковая почтовая контора. В городах Тамани и Ейске, а также в куренях Полтавском и Уманьском, где имеют пребывание окружные власти, учреждены почтовые отделения, подведомственные войсковой конторе. Почтовый сбор в них составляется преимущественно от денежных посылок и старых паспортов, отправляемых иногородними людьми ко двору, в Рассею.
Рассказ девятый
Войсковая казна. – Сравнение быта казака с бытом поселянина
Казак несет военную службу Государеву, для которой исключительно и занимает место в государстве. Солдат делается воином, казак родится им. Воин от пазухи матери и до могильной ямы, он, по преимуществу, природный слуга Царю и родине. Недремлющим стражем обходит он любезное отечество кругом в дни мира. А в дни брани тоже отечество говорит ему: «Перестань меня кормить, иди меня защищать»[34]. И когда новые успехи оружия усыновили новую землю отечеству, он первый ставит свое копье и свой очаг на новой земле. В таком положении, при таком призвании, казак свободен от всяких денежных окладов, не только государственных, но и земских. Неразлучные с земской оседлостью, повинности он отбывает натурой, насколько возможно их отбыть в таком виде, то есть в виде личной и имущественной послуги, а не денежного взноса[35]. Но как, во-первых, не все повинности могут быть отправлены натурой, и для отправления остальных требуются денежные способы, и, во-вторых, как каждая отдельная в государстве область должна своими местными способами покрывать денежные издержки, потребные на ее управление и на водворение в ней благоустройства, гражданского и общественного: для этого в крае, казаками заселенном, существует войсковая казна.