* Шуба в допетровские времена была предметом особой гордости своего владельца, а потому ее нередко носили даже в самую жуткую жару, хвастаясь богатством на царском приеме, не снимали в торжественные дни даже дома, если принимали гостей. Горлатная шапка - шапка, сшитая из горлышек зверьков с дорогим мехом.
** Сбитень - горячий напиток на основе меда и пряностей.
*** Корец - небольшой ковшик.
**** До Ивана Грозного бояре совершенно официально получали руководящие посты на местах "на кормление", работая не за жалованье, а за взятки и подарки. Местное выборное самоуправление, аналогичное современному, Иван Грозный ввел только к 1556 г.
Хотя, с другой стороны - бабы, они животные такие, сегодня бревна таскать способны, а завтра от перышка в трясучку впадают. Кто знает, отчего не вышла? Может, занедужила, а может - размолвка у супругов случилась. Сам же воевода и встречать на крыльцо вышел, и оделся лепо, и речь ведет вежливо... Пожалуй, никакого неуважения здесь нет, обижаться не на что. Илья Федотович с поклоном принял корец, неспешно, с достоинством его осушил и перевернул, демонстрируя, что не оставил ни капли.
- Благодарствую, боярин Петр Семенович. Здрав будь на многие лета.
Воевода махнул рукой, посылая вторую девку с угощением для сопровождающего гостя холопа, потом низко поклонился:
- Проходи, Илья Федотович, в дом. Расскажи, что видал, откуда вернулся.
- Благодарствую, Петр Семенович, - так же низко поклонился гость, есть мне о чем рассказать, и дело к тебе есть государево.
Позади пискнула девка - похоже, Касьян, не связанный необходимостью чтить родовое достоинство, с удовольствием дал волю рукам.
- В людскую проводите служивого, - распорядился воевода и посторонился, приглашая гостя в дом.
- Благодарю, Петр Семенович. - Боярин Умильный повел плечами, звякнув кольцами байданы, и начал подниматься по ступеням. Он все еще считался в походе*, а потому мог спокойно носить броню, не натирая загривка дорогими шубами и кожухами.
* В XVI в. на Руси, равно как сейчас во всем мире, ходить в доспехах и при оружии в мирное время, не выполняя боевых задач, считалось неприличным.
Изнутри боярские хоромы выглядели столь же свежими и небогатыми, как и сама крепость: белые, пахнущие смолой бревенчатые стены безо всяких украшений, потрескивающие половицы, не успевшие закоптиться углы над образами. Бояре вошли в трапезную. Воевода занял место во главе укрытого подскатерником стола, гость сел на лавку по левую руку от него.
- Мальвазию* свежую купцы намедни привезли, - сообщил хозяин дома. - Я несколько бочонков прикупил.
- Хороша? - скромно спросил Илья Федотович.
- А мы отпробуем, - явно обрадовался воевода, поднялся со своего места, распахнул дверь во внутренние покои: - Остап, мальвазии кувшин принеси, кулебяку** сегодняшнюю, расстегаи*** вчерашние, зайца и белорыбицы, что вотяки привезли.
- Вотяки не бунтуют? - к месту поинтересовался гость.
- Кто ясак по прежнему уложению платит, все довольны, - с готовностью пояснил воевода. - А кому разбойничать не даем, обижаются. Но я уже станишников полсотни на месте повесил, еще двунадесять**** в Разбойный приказ отправил.
- Не балуют?
- Балует кто-то, но из чужих. С юга басурмане изредка приходят, чукчи***** иногда наскакивают", черемисы появляются. Государь о том мною извещаем был многократно и дважды походы против бунтарей посылал. В этом году боярин Петр Морозов ходил, город на Меше спалил, нехристей за Каму оттеснил, мордву и чувашей замирил.
* В допетровской Руси зажиточные люди предпочитали употреблять французские и испанские вина. Реже - немецкое, "рейнское вино", более известное под наименованием "Петерсемена", по имени ввозившего его голландского купца. Мальвазия, если верить летописям - первое заграничное виноградное вино, с которым познакомились на Руси в XI в. Его изготавливали в Греции из подвяленного винограда. Но самым популярным вином была некая "романея", происхождение которой ныне неизвестно.
** Кулебяка - большой продолговатый пирог с многослойной начинкой: капустой, рыбой, кашей, мясом, грибами и т. д. Как это ухитрялись запихивать в рот - науке неизвестно.
*** Расстегай - пирог с открытой начинкой.
**** Двунадесять - то есть "два над десятью", двенадцать на современном языке.
***** Сейчас в это трудно поверить, но многие века чукчи были грозой Сибири, и сам Суворов по приказу Екатерины II вел с ними тяжелую войну, защищая присягнувшие России народы.
Распахнулась дверь, румяная девка в белом ситцевом сарафане внесла на подносе долгожданный кувшин, два серебряных кубка, блюдо с пирогами, хлебом. Воевода, взмахом отпустив прислугу, своею рукой наполнил кубок гостя, затем собственный, пригубил, по древнему обычаю показывая, что отравы в напитке нет.
- Она самая, Илья Федотович. Отведаешь?
- Отчего не отведать. - Гость поднял кубок и в несколько глотков его осушил. - Хороша твоя мальвазия, Петр Семенович, спорить не стану.
- Кисловата, Илья Федотович. Видать, о прошлом годе лето холодное выдалось.
- Хороша, - покачал головою гость, то ли искренне, то ли из вежливости нахваливая угощение. - Ты, Петр Семенович, душою не криви. Хороша.
Опять распахнулась дверь, девка внесла блюда с целиком запеченным зайцем и свернутой в кольцо, так что хвост оказался в пасти, полупудовой белугой.
- Жмотятся вотяки, - не удержался от возгласа Умильный. - Могли бы и добрую белорыбицу привезть.
- Рыба вкусна, - не согласился хозяин. - И таковых довезли они две дюжины. Здешняя белорыбица, знамо, не астраханская. Как поход выдался, Илья Федотович?
- Не было похода, - взялся за кубок гость. - Разбежались басурмане, не дали сабелькой вострой во поле поиграть. Неужто не знаешь?
- Да прошли уже домой обозы бояр Грязного и Сатоярова, да они ничего сказывать не захотели.
- И я не стану, - отпил вина гость. - Хвалиться ноне нечем. Ты мне о другом молви, Петр Семенович. Отряд стрелецкий у боярина Морозова в приволжских степях не пропадал?
- Не случалось подобного, - твердо ответил хозяин. - Боярин Борис Солтыков о прошлом годе от луговых людишек* разор потерпел, две сотни стрельцов убитыми потерял, и столько же в полон попало. Но нынешним летом средь служилых людей урона почти не случилось. Да и не ходили они ниже Казани, по Каме и Моше станишников вычищали.
- И отсель никто на Поволжье не ходил?
- Вот те крест, Илья Федотович, - размашисто осенил себя воевода и скинул на скамью шубу, оставшись в подбитой куньем мехом ферязи**. Вздохнув наконец полной грудью, хозяин осушил кубок, отер усы бордовым рукавом полотняной рубахи и притянул к себе блюдо с зайцем.
* Так они в летописях и называются - луговые люди. А кто такие на самом деле - неведомо.
** Ферязь - дорогая одежда из узорных тканей с кружевами, с узкими рукавами или без оных. Обычно надевалась под шубы и кафтаны.
- А с других мест стрельцы ниже Казани отправиться не могли?
- Откель, Илья Федотович? - удивился воевода, обнажая длинный кинжал. Московские рати на Астрахань ушли, а прочие мою крепость минуют, иной дороги нет. Да и некому. Чердынские бояре свои усадьбы от станишников обороняли, что воевода Морозов гнал. Рязанцам и владимирцам за Суру и Волгу ноне не перейти, воды много. Разве молодые корсюньковские помещики побаловать решили?
Тяжело вздохнув, гость допил вино из кубка. Воевода с готовностью наполнил объемистый сосуд снова, затем отрезал крупный шмат хлеба, отрубил заднюю часть зайца, переложил весь кусок целиком на хлеб и придвинул боярину Умильному.
- Странное дело случилось со мной ныне, Петр Семенович. - Отхлебнув мальвазии, гость извлек широкий охотничий нож, отрезал заячью лапу, откусил постного коричневатого мяса. - Возвращаясь из Астраханского похода, услышали мы стрельбу в степи. К самой сече не успели, но раненого одного подобрали.
- Чьих будет?
- То как раз неведомо, Петр Семенович. Обеспамятовал бедолага совсем, имени отчего не помнит, как в степь попал, не знает. Мыслил я, хоть ты знаешь, кто в поволжских степях дело ратное супротив татар ногайских ведет.
- Прости, Илья Федотович, - покачал головой воевода, - но и краем уха ничего не слыхивал.
- А может, упомнишь человека служивого? Заметен он изрядно: росту косая сажень. Глаза - коричневые, как кора сосновая. Сам брит, волосы короткие, не иначе как с зимы траур носит.
- Холоп? Стрелец? Боярин?
- То неведомо, Петр Семенович. - Отложив кость, боярин Умильный прихлебнул вина. - Назвался Андреем. Я поначалу за стрельца счел, но как разговоры служивый вести начал, так и засомневался. Больно держит себя уверенно, достоинство внутри несет. Как воевода обращается, не холоп. Страха нутряного нет, что в смердах и кабальных завсегда чуется. Явно кнута никогда в жизни не опасался служивый, голода и холода не терпел.
- На Руси от голода не умирают, - ответил старинной поговоркой воевода.
- Не то, Петр Семенович, - мотнул головой боярин. - Равного он во мне чует. На холопов с усмешкою глядит. Травы мокрой терпеть не желает, по три раза на дню менять просит. Руки его белые, нежные, без мозолей. Однако раны на теле ратные, от стрел татарских. Чем воевал, ума не приложу. Выстрелы слышал. Но на стрельца болезный не похож.
- Так давай посмотрим на твоего увечного, - пожал плечами воевода. Бог даст, узнаю.
- Добре, - кивнул гость. - Пошли.
На залитом солнцем дворе Илья Федотович с облегчением увидел, что получившие свободу полоняне разбрелись от обоза по сторонам. Теперь, вестимо, пойдут в церковь, Бога за избавление от гнета благодарить, а затем и далее, народную землю. Кто-то, видимо, в монастырь подастся, дабы крышу над головой и кусок хлеба получить, кто-то сам отправится родичей искать, а кто-то и воеводе Лукашину головную боль устроит - корми их теперь, пока попутчиков в родной город не подберут.
Холопы успели выпрячь и напоить коней и теперь задали им сена. По деревенской глупости, естественно. Лошадям после похода сено задают, чтобы от постоянной зерновой подкормки брюхо не пучило. А ноне они половину дороги свежую травку щипали. Стало быть, ячменя им давать потребно или овса. А сено можно и до зимы поберечь.
Но при воеводе выволочку холопам боярин делать не стал - только головой покачал и подвел Петра Семеновича к повозке с раненым.
- Ого, - восхитился ростом болящего воевода. - Да он, вижу, коня под мышку без труда запихнет*. Чьих будешь, служивый?
- Не помню, добрый человек. - Матях попытался приподняться на локте, но у него тут же закружилась голова.
- Какой же я добрый человек? - вроде даже обиделся боярин Лукашин. Воевода я здешний. А вот ты кто таков? Может, лазутчик литвинский?
- Не может, - мотнул головой Андрей. - Языка, кроме русского, не знаю.
Бояре дружно расхохотались**, и Илья Федотович чуть ли не с гордостью молвил:
- Вот видишь, Петр Семенович, совсем обеспамятовал молодец. А богатырь изрядный. Ни одна одежа наша на него не налазит. Как подобрали голого, так и везем.
- Сему горю я помогу, - кивнул воевода. - Есть у меня и полотно, и паволока***. Велю справу достойную сшить. А откуда взялся молодец, не ведаю. Такого не заметить трудно. Стало быть, через Свияжск не проходил.
* Принято считать, что в Средние века люди были заметно ниже наших современников - 150-160 см. А вот лошади были ниже совершенно точно: стандарт для чистокровного арабского скакуна - 150 см, обычный хороший боевой конь - 130-140 см. По современным понятиям - пони.
** Государственным языком Великого княжества Литовского был русский на нем разговаривали, вели переписку, на нем велось все делопроизводство.
*** Паволока - общее наименование импортных тканей.
- С татарами ногайскими он сражался, в сече и раны получил, - на всякий случай напомнил боярин Умильный.
- Так басурмане и меж собой дерутся изрядно, - пожал плечами воевода. Опять же, купцом молодец может статься ограбленным.
- Пищальную стрельбу и я, и холопы мои слышали, - повторил боярин. - А откуда у ногаев или купцов пищаль?
Матях затаился, прислушиваясь к разговору. По всему выходило, местные отцы-командиры должны были принять его за своего. Но вот что они станут делать с "неизвестным солдатом", не имеющим документов и знакомых?
- Молебен благодарственный я сегодня закажу, - сообщил Илья Федотович, - за благополучное и бескровное окончание похода. Прикажу служивого в храм принести. Может, Господь ему разум и вернет.
- А коли не поможет, - добавил воевода, - можно в Белозерский монастырь его отправить. Тамошние монахи бесов изгонять издавна навострились. Именем Божьим и преподобного Кирилла*, святой иконой Смоленской Богоматери.
- Нет, в монахи не хочу! - испугался Матях. Перспектива провести всю жизнь в темной келье его отнюдь не обрадовала. Тем более что "память" таким путем ему все равно никто вернуть не сможет.
* Преподобный Кирилл - инок, основавший, по благословению самого Сергия Радонежского, Кирилло-Белозерский монастырь.
Бояре опять рассмеялись, и Илья Федотович задумчиво пригладил бороду:
- В Москву я нонешней осенью поехать собирался. Мобыть, там служивого кто узнает? Стрелецкие между собой дружны, да и бояре всех родов в стольном городе обитают. Узнают кровника.
- Так тому и быть, - согласился воевода. - Пусть у тебя поживет, Илья Федотович, пока на ноги не встанет. А там, глядишь, и искать его кто начнет. Коли вести какие дойдут, я тебе немедля отпишу.
* * *
К удивлению Андрея, обещанную воеводой одежду принесли уже к вечеру девчушка лет десяти в длинном платье, расшитом красно-синими цветами, и в пронзительно-алом платке, глупо посмеиваясь, положила рядом на телегу темно-синюю рубаху из материала, очень похожего на атлас, и черные шаровары тонкой мягкой шерсти. Трусов в подарочном комплекте не предусматривалось, обуви - тоже. Вскоре появился и Касьян. Воин нес свой панцирь* через руку, словно промокший плащ, вкусно пах пивом, а на лице имелось умильное выражение кота, обожравшегося ворованной колбасой.
* На Руси так называлась отнюдь не кираса, как иногда думают, а кольчуга специального панцирного плетения, в которой половина колец лежала не плашмя, а стояла ребром, образуя тонкую, но упругую стальную подушку.
- Как здоров, служивый? - поинтересовался он. - Не оголодал? Без меня небось никто не догадался хлеб-соль поднести, попотчевать горячим...
- Одеться хочу. - Бывшего сержанта действительно никто из обозников кормить не стал, у всех нашлись в первом русском Городе важные дела. Но Матяху куда сильнее надоело валяться голым, нежели голодным.
- Это мы сейчас сделаем... - Касьян скинул на повозку тихо, словно потрепанная клеенка, шелестнувшую кольчугу, сладко зевнул, развернул рубаху: - Паволоки воевода не пожалел. Ну, поднимай руки.
Накинув рукава, воин приподнял раненого под затылок, помог просунуть в ворот голову, расправил ткань. Завязал витые желтые шнурки, заменявшие пуговицы. Косоворотка оказалась даже велика - шилась, видать, с запасом. Затем они совместными усилиями натянули штаны. Касьян небрежно сбросил прямо на землю завявшую траву, куда-то ушел, вернулся с сеном, напихал его раненому под спину.
- Нам далеко еще ехать? - как бы мимоходом поинтересовался Матях.
- До усадьбы боярской? - опять зевнул воин. - Еще полторы сотни верст. Поперва до Хлынова*, а уже потом на юг, к Столбам. Успеешь на ноги встать, служивый. А сапог тебе воевода, стало быть, пожалел? Ну, ништо. Сейчас поршни свяжем.
* Хлынов - ныне город Киров.
Касьян, непрерывно зевая, утопал, спустя четверть часа вернулся, неся в руках несколько заячьих шкур - косых в походе всадники наловили преизрядно, каждый вечер хоть пару, но запекали. Воин, прищурившись на босую ногу Андрея, быстрым движением ножа вырезал из одной шкурки продолговатую заготовку, наложил на другую шкурку, провел ножом. Затем приложил заготовку к ступне, загнул края наверх, обвязал вокруг голени тонким ремешком. Точно так же изготовил корявое подобие сапога и на другую ногу.
- Все. Пару дней походишь, шкура по ноге утопчется, потом спереди разрез сделаем, а сзади ушьем. Я на охоту завсегда в поршнях хожу. Мягкие они, ногу ласкают, скрипа никакого.
"Вот зараза, - мысленно выругался сержант. - Походишь пару дней". Однако вслух спросил явно поддавшего ратника совсем про другое:
- Ты давно Илье Федотовичу служишь? - Решил Матях понемногу собирать информацию об окружающем мире.
- Давно. - В очередной раз зевнув, Касьян запрыгнул на повозку в ногах у Андрея и улегся поперек телеги, затылком опершись на жердь борта с одной стороны, а ноги свесив с другой. - Я еще деду его, Луке Васильевичу, в холопы продался.
- А зачем? - удивился бывший сержант, хорошо помнивший со школьных времен, что все рабы стремятся к свободе.
- Молод был, хозяйство у отца хилое. Да и руки к сохе не лежали, сонно ответил воин. - А в холопах лепо. Боярин кормит-одевает, тяглом и оброком никто не давит. Серебра опять же отсыпали. Да и счас - что получил, все твое. Хошь - в кабак неси, хошь - обнову справляй. О харчах и доме пусть Илья Федотыч размысливает. А наше дело холопье...
Касьян зевнул в последний раз и размеренно засопел.
Солнце медленно опускалось за крепостную стену. Часть обозников вернулась и стала зарываться в сложенное у яслей сено. Но многих знакомых лиц Андрей в этот вечер так и не увидел. Видать, нашли хлопцы себе на ночь постель послаще и потеплее.
Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш*, обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганые поддоспешники и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами**. Про раненого тоже не забыли - Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.
* Кулеш - похлебка из муки с салом.
** Эти "заплаты" назывались "вошвами", делались из дорогих тканей, украшались золотой и серебряной вышивкой, драгоценными камнями.
Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз - и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.
Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен. Шатер колокольни увенчивала площадка для стрелков, купол храма глядел наружу узкими бойницами... А может, это было всего лишь украшение - в фортификационных сооружениях шестнадцатого века Матях разбирался слабо.
В храме царил сизый полумрак, в спертом воздухе пахло горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минуту спустя точно такую же, уже зажженную, свечу принес заботливый Касьян, дал раненому бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.
- Господу помо-о-о-лимся! - наполнил помещение густой и низкий, как у близкой лавины, мужской бас. - Господу помо-о-олимся!
Призвав прихожан к молитве, священник запел менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот отключится. А может, и в самом деле отключился - носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... - Уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего.
Матях закрутил головой, выронил свечу. По храму пробежал испуганный вздох.
- Господи Иисусе, Иисусе Христе, молитв ради Пречистыя Твоя Матери и всех святых, смилуйся над рабом Божиим Андреем, живота не жалевшим ради земли Святой, Имени Твоего и помазанника Господнего. Приди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и от боли, и от раны, и спаси, Боже, душу его... Прим-и-и причастие, сы-ын мой...
Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать "спасибо" - но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:
- Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава, Бо-о-оже наш!
- Ну что, полегчало после причастия? - тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.
- Еще как, - кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого, и закрыл глаза.
- Снедать не хочешь? - без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. - Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов*.
* Пряженец - жареный пирожок.
Старый воин был настолько уверен, что причастившийся Матях сможет легко сесть, что уверенность передалась и Андрею. Раненый оперся о доски днища руками - и действительно смог занять вертикальное положение! Голова, правда, еще кружилась, но в остальном он чувствовал себя нормально.
- Вот, держи, служивый. - Касьян протянул большой ковш с квасом и тряпицу с несколькими румяными пирожками. Оголодавший сержант накинулся на еду и успел умять больше половины еще до того, как обоз двинулся в дальнейший путь. Кровь радостно отлила от головы к желудку, и Андрею пришлось снова лечь.
Возничий забрался на козлы, причмокнул, тряхнув вожжами - и повозка снова затряслась.
Изменилось немногое. Всадники ехали теперь без доспехов и оружия. Пареньки помоложе щеголяли яркими шелковыми и атласными рубахами, красными и синими сапогами, разноцветными штанами, вышитыми вдобавок витиеватыми узорами. Воины постарше оставались либо в суконных куртках - или ярких, или серых, но с цветастыми заплатами - либо в подбитых мехом безрукавках. Боярин Умильный предпочел темно-синюю плотно облегающую куртку из шерстяной ткани, которую в двадцатом веке называли драпом и из которой обычно шили пальто... Или станут шить? Ворот и обшлага рукавов были оторочены коротким коричневым мехом, а вместо пуговиц красовались крупные драгоценные камни - не стекляшки же боярин себе нашивал.
Как понял Матях, после благодарственного молебна война для обозников как бы закончилась, и теперь они стали мирными людьми. В общем, все как в двадцатом веке: службу отслужил с автоматом на плече, демобилизовался, а потом за ношение оружия - сразу статья. Правда, здесь боевое снаряжение в "оружейку" никто не сдавал - оно зловеще позвякивало на трех передних телегах.
На второй день обоз выехал на берег довольно широкой, не менее ста метров, реки. Мощенная камнем и присыпанная гранитной крошкой дорога повернула верх по течению, но всадники решительно въехали в воду, разбрызгивая искрящиеся на солнце капли. Андрей подумал, что, как и перед переправой к Свияжску, возчики перегрузят барахло с повозок на спины заводным лошадям, но мужики решительно направили телеги поперек стремнины. Сержант приподнялся, ожидая, что его сейчас зальет - но этот брод, не в пример предыдущему, оказался неглубок, вода оставалась чуть выше ступиц, и на раненого разве что плеснуло несколько раз высокой волной.
За переправой тракт заметно сузился - ближние сосны и осины отстояли друг от друга метра на три, смыкаясь наверху кронами. Зато прекратилась мелкая противная тряска - повозки величаво покачивались на пыльной грунтовке, лишь изредка вздрагивая из-за выпирающих узловатых корней. То ли благодаря молебну и причастию, то ли благодаря долгому покою, но чувствовал себя Андрей все лучше. Сознания он больше не терял, ехал сидя, свесив ноги с телеги, по нужде кое-как добредал своими ногами, а на четвертый день даже решился идти пешком, придерживаясь на всякий случай за жердину борта. Укутанным в мягкий заячий мех ногам ступалось легко, словно босиком по персидскому ковру.
Дорога из очередной чащобы как раз выбралась на луга - конные немедленно разъехались в стороны, с шелестом пробиваясь сквозь высокую траву. Боярин поравнялся с Андреем, приветливо кивнул:
** Сбитень - горячий напиток на основе меда и пряностей.
*** Корец - небольшой ковшик.
**** До Ивана Грозного бояре совершенно официально получали руководящие посты на местах "на кормление", работая не за жалованье, а за взятки и подарки. Местное выборное самоуправление, аналогичное современному, Иван Грозный ввел только к 1556 г.
Хотя, с другой стороны - бабы, они животные такие, сегодня бревна таскать способны, а завтра от перышка в трясучку впадают. Кто знает, отчего не вышла? Может, занедужила, а может - размолвка у супругов случилась. Сам же воевода и встречать на крыльцо вышел, и оделся лепо, и речь ведет вежливо... Пожалуй, никакого неуважения здесь нет, обижаться не на что. Илья Федотович с поклоном принял корец, неспешно, с достоинством его осушил и перевернул, демонстрируя, что не оставил ни капли.
- Благодарствую, боярин Петр Семенович. Здрав будь на многие лета.
Воевода махнул рукой, посылая вторую девку с угощением для сопровождающего гостя холопа, потом низко поклонился:
- Проходи, Илья Федотович, в дом. Расскажи, что видал, откуда вернулся.
- Благодарствую, Петр Семенович, - так же низко поклонился гость, есть мне о чем рассказать, и дело к тебе есть государево.
Позади пискнула девка - похоже, Касьян, не связанный необходимостью чтить родовое достоинство, с удовольствием дал волю рукам.
- В людскую проводите служивого, - распорядился воевода и посторонился, приглашая гостя в дом.
- Благодарю, Петр Семенович. - Боярин Умильный повел плечами, звякнув кольцами байданы, и начал подниматься по ступеням. Он все еще считался в походе*, а потому мог спокойно носить броню, не натирая загривка дорогими шубами и кожухами.
* В XVI в. на Руси, равно как сейчас во всем мире, ходить в доспехах и при оружии в мирное время, не выполняя боевых задач, считалось неприличным.
Изнутри боярские хоромы выглядели столь же свежими и небогатыми, как и сама крепость: белые, пахнущие смолой бревенчатые стены безо всяких украшений, потрескивающие половицы, не успевшие закоптиться углы над образами. Бояре вошли в трапезную. Воевода занял место во главе укрытого подскатерником стола, гость сел на лавку по левую руку от него.
- Мальвазию* свежую купцы намедни привезли, - сообщил хозяин дома. - Я несколько бочонков прикупил.
- Хороша? - скромно спросил Илья Федотович.
- А мы отпробуем, - явно обрадовался воевода, поднялся со своего места, распахнул дверь во внутренние покои: - Остап, мальвазии кувшин принеси, кулебяку** сегодняшнюю, расстегаи*** вчерашние, зайца и белорыбицы, что вотяки привезли.
- Вотяки не бунтуют? - к месту поинтересовался гость.
- Кто ясак по прежнему уложению платит, все довольны, - с готовностью пояснил воевода. - А кому разбойничать не даем, обижаются. Но я уже станишников полсотни на месте повесил, еще двунадесять**** в Разбойный приказ отправил.
- Не балуют?
- Балует кто-то, но из чужих. С юга басурмане изредка приходят, чукчи***** иногда наскакивают", черемисы появляются. Государь о том мною извещаем был многократно и дважды походы против бунтарей посылал. В этом году боярин Петр Морозов ходил, город на Меше спалил, нехристей за Каму оттеснил, мордву и чувашей замирил.
* В допетровской Руси зажиточные люди предпочитали употреблять французские и испанские вина. Реже - немецкое, "рейнское вино", более известное под наименованием "Петерсемена", по имени ввозившего его голландского купца. Мальвазия, если верить летописям - первое заграничное виноградное вино, с которым познакомились на Руси в XI в. Его изготавливали в Греции из подвяленного винограда. Но самым популярным вином была некая "романея", происхождение которой ныне неизвестно.
** Кулебяка - большой продолговатый пирог с многослойной начинкой: капустой, рыбой, кашей, мясом, грибами и т. д. Как это ухитрялись запихивать в рот - науке неизвестно.
*** Расстегай - пирог с открытой начинкой.
**** Двунадесять - то есть "два над десятью", двенадцать на современном языке.
***** Сейчас в это трудно поверить, но многие века чукчи были грозой Сибири, и сам Суворов по приказу Екатерины II вел с ними тяжелую войну, защищая присягнувшие России народы.
Распахнулась дверь, румяная девка в белом ситцевом сарафане внесла на подносе долгожданный кувшин, два серебряных кубка, блюдо с пирогами, хлебом. Воевода, взмахом отпустив прислугу, своею рукой наполнил кубок гостя, затем собственный, пригубил, по древнему обычаю показывая, что отравы в напитке нет.
- Она самая, Илья Федотович. Отведаешь?
- Отчего не отведать. - Гость поднял кубок и в несколько глотков его осушил. - Хороша твоя мальвазия, Петр Семенович, спорить не стану.
- Кисловата, Илья Федотович. Видать, о прошлом годе лето холодное выдалось.
- Хороша, - покачал головою гость, то ли искренне, то ли из вежливости нахваливая угощение. - Ты, Петр Семенович, душою не криви. Хороша.
Опять распахнулась дверь, девка внесла блюда с целиком запеченным зайцем и свернутой в кольцо, так что хвост оказался в пасти, полупудовой белугой.
- Жмотятся вотяки, - не удержался от возгласа Умильный. - Могли бы и добрую белорыбицу привезть.
- Рыба вкусна, - не согласился хозяин. - И таковых довезли они две дюжины. Здешняя белорыбица, знамо, не астраханская. Как поход выдался, Илья Федотович?
- Не было похода, - взялся за кубок гость. - Разбежались басурмане, не дали сабелькой вострой во поле поиграть. Неужто не знаешь?
- Да прошли уже домой обозы бояр Грязного и Сатоярова, да они ничего сказывать не захотели.
- И я не стану, - отпил вина гость. - Хвалиться ноне нечем. Ты мне о другом молви, Петр Семенович. Отряд стрелецкий у боярина Морозова в приволжских степях не пропадал?
- Не случалось подобного, - твердо ответил хозяин. - Боярин Борис Солтыков о прошлом годе от луговых людишек* разор потерпел, две сотни стрельцов убитыми потерял, и столько же в полон попало. Но нынешним летом средь служилых людей урона почти не случилось. Да и не ходили они ниже Казани, по Каме и Моше станишников вычищали.
- И отсель никто на Поволжье не ходил?
- Вот те крест, Илья Федотович, - размашисто осенил себя воевода и скинул на скамью шубу, оставшись в подбитой куньем мехом ферязи**. Вздохнув наконец полной грудью, хозяин осушил кубок, отер усы бордовым рукавом полотняной рубахи и притянул к себе блюдо с зайцем.
* Так они в летописях и называются - луговые люди. А кто такие на самом деле - неведомо.
** Ферязь - дорогая одежда из узорных тканей с кружевами, с узкими рукавами или без оных. Обычно надевалась под шубы и кафтаны.
- А с других мест стрельцы ниже Казани отправиться не могли?
- Откель, Илья Федотович? - удивился воевода, обнажая длинный кинжал. Московские рати на Астрахань ушли, а прочие мою крепость минуют, иной дороги нет. Да и некому. Чердынские бояре свои усадьбы от станишников обороняли, что воевода Морозов гнал. Рязанцам и владимирцам за Суру и Волгу ноне не перейти, воды много. Разве молодые корсюньковские помещики побаловать решили?
Тяжело вздохнув, гость допил вино из кубка. Воевода с готовностью наполнил объемистый сосуд снова, затем отрезал крупный шмат хлеба, отрубил заднюю часть зайца, переложил весь кусок целиком на хлеб и придвинул боярину Умильному.
- Странное дело случилось со мной ныне, Петр Семенович. - Отхлебнув мальвазии, гость извлек широкий охотничий нож, отрезал заячью лапу, откусил постного коричневатого мяса. - Возвращаясь из Астраханского похода, услышали мы стрельбу в степи. К самой сече не успели, но раненого одного подобрали.
- Чьих будет?
- То как раз неведомо, Петр Семенович. Обеспамятовал бедолага совсем, имени отчего не помнит, как в степь попал, не знает. Мыслил я, хоть ты знаешь, кто в поволжских степях дело ратное супротив татар ногайских ведет.
- Прости, Илья Федотович, - покачал головой воевода, - но и краем уха ничего не слыхивал.
- А может, упомнишь человека служивого? Заметен он изрядно: росту косая сажень. Глаза - коричневые, как кора сосновая. Сам брит, волосы короткие, не иначе как с зимы траур носит.
- Холоп? Стрелец? Боярин?
- То неведомо, Петр Семенович. - Отложив кость, боярин Умильный прихлебнул вина. - Назвался Андреем. Я поначалу за стрельца счел, но как разговоры служивый вести начал, так и засомневался. Больно держит себя уверенно, достоинство внутри несет. Как воевода обращается, не холоп. Страха нутряного нет, что в смердах и кабальных завсегда чуется. Явно кнута никогда в жизни не опасался служивый, голода и холода не терпел.
- На Руси от голода не умирают, - ответил старинной поговоркой воевода.
- Не то, Петр Семенович, - мотнул головой боярин. - Равного он во мне чует. На холопов с усмешкою глядит. Травы мокрой терпеть не желает, по три раза на дню менять просит. Руки его белые, нежные, без мозолей. Однако раны на теле ратные, от стрел татарских. Чем воевал, ума не приложу. Выстрелы слышал. Но на стрельца болезный не похож.
- Так давай посмотрим на твоего увечного, - пожал плечами воевода. Бог даст, узнаю.
- Добре, - кивнул гость. - Пошли.
На залитом солнцем дворе Илья Федотович с облегчением увидел, что получившие свободу полоняне разбрелись от обоза по сторонам. Теперь, вестимо, пойдут в церковь, Бога за избавление от гнета благодарить, а затем и далее, народную землю. Кто-то, видимо, в монастырь подастся, дабы крышу над головой и кусок хлеба получить, кто-то сам отправится родичей искать, а кто-то и воеводе Лукашину головную боль устроит - корми их теперь, пока попутчиков в родной город не подберут.
Холопы успели выпрячь и напоить коней и теперь задали им сена. По деревенской глупости, естественно. Лошадям после похода сено задают, чтобы от постоянной зерновой подкормки брюхо не пучило. А ноне они половину дороги свежую травку щипали. Стало быть, ячменя им давать потребно или овса. А сено можно и до зимы поберечь.
Но при воеводе выволочку холопам боярин делать не стал - только головой покачал и подвел Петра Семеновича к повозке с раненым.
- Ого, - восхитился ростом болящего воевода. - Да он, вижу, коня под мышку без труда запихнет*. Чьих будешь, служивый?
- Не помню, добрый человек. - Матях попытался приподняться на локте, но у него тут же закружилась голова.
- Какой же я добрый человек? - вроде даже обиделся боярин Лукашин. Воевода я здешний. А вот ты кто таков? Может, лазутчик литвинский?
- Не может, - мотнул головой Андрей. - Языка, кроме русского, не знаю.
Бояре дружно расхохотались**, и Илья Федотович чуть ли не с гордостью молвил:
- Вот видишь, Петр Семенович, совсем обеспамятовал молодец. А богатырь изрядный. Ни одна одежа наша на него не налазит. Как подобрали голого, так и везем.
- Сему горю я помогу, - кивнул воевода. - Есть у меня и полотно, и паволока***. Велю справу достойную сшить. А откуда взялся молодец, не ведаю. Такого не заметить трудно. Стало быть, через Свияжск не проходил.
* Принято считать, что в Средние века люди были заметно ниже наших современников - 150-160 см. А вот лошади были ниже совершенно точно: стандарт для чистокровного арабского скакуна - 150 см, обычный хороший боевой конь - 130-140 см. По современным понятиям - пони.
** Государственным языком Великого княжества Литовского был русский на нем разговаривали, вели переписку, на нем велось все делопроизводство.
*** Паволока - общее наименование импортных тканей.
- С татарами ногайскими он сражался, в сече и раны получил, - на всякий случай напомнил боярин Умильный.
- Так басурмане и меж собой дерутся изрядно, - пожал плечами воевода. Опять же, купцом молодец может статься ограбленным.
- Пищальную стрельбу и я, и холопы мои слышали, - повторил боярин. - А откуда у ногаев или купцов пищаль?
Матях затаился, прислушиваясь к разговору. По всему выходило, местные отцы-командиры должны были принять его за своего. Но вот что они станут делать с "неизвестным солдатом", не имеющим документов и знакомых?
- Молебен благодарственный я сегодня закажу, - сообщил Илья Федотович, - за благополучное и бескровное окончание похода. Прикажу служивого в храм принести. Может, Господь ему разум и вернет.
- А коли не поможет, - добавил воевода, - можно в Белозерский монастырь его отправить. Тамошние монахи бесов изгонять издавна навострились. Именем Божьим и преподобного Кирилла*, святой иконой Смоленской Богоматери.
- Нет, в монахи не хочу! - испугался Матях. Перспектива провести всю жизнь в темной келье его отнюдь не обрадовала. Тем более что "память" таким путем ему все равно никто вернуть не сможет.
* Преподобный Кирилл - инок, основавший, по благословению самого Сергия Радонежского, Кирилло-Белозерский монастырь.
Бояре опять рассмеялись, и Илья Федотович задумчиво пригладил бороду:
- В Москву я нонешней осенью поехать собирался. Мобыть, там служивого кто узнает? Стрелецкие между собой дружны, да и бояре всех родов в стольном городе обитают. Узнают кровника.
- Так тому и быть, - согласился воевода. - Пусть у тебя поживет, Илья Федотович, пока на ноги не встанет. А там, глядишь, и искать его кто начнет. Коли вести какие дойдут, я тебе немедля отпишу.
* * *
К удивлению Андрея, обещанную воеводой одежду принесли уже к вечеру девчушка лет десяти в длинном платье, расшитом красно-синими цветами, и в пронзительно-алом платке, глупо посмеиваясь, положила рядом на телегу темно-синюю рубаху из материала, очень похожего на атлас, и черные шаровары тонкой мягкой шерсти. Трусов в подарочном комплекте не предусматривалось, обуви - тоже. Вскоре появился и Касьян. Воин нес свой панцирь* через руку, словно промокший плащ, вкусно пах пивом, а на лице имелось умильное выражение кота, обожравшегося ворованной колбасой.
* На Руси так называлась отнюдь не кираса, как иногда думают, а кольчуга специального панцирного плетения, в которой половина колец лежала не плашмя, а стояла ребром, образуя тонкую, но упругую стальную подушку.
- Как здоров, служивый? - поинтересовался он. - Не оголодал? Без меня небось никто не догадался хлеб-соль поднести, попотчевать горячим...
- Одеться хочу. - Бывшего сержанта действительно никто из обозников кормить не стал, у всех нашлись в первом русском Городе важные дела. Но Матяху куда сильнее надоело валяться голым, нежели голодным.
- Это мы сейчас сделаем... - Касьян скинул на повозку тихо, словно потрепанная клеенка, шелестнувшую кольчугу, сладко зевнул, развернул рубаху: - Паволоки воевода не пожалел. Ну, поднимай руки.
Накинув рукава, воин приподнял раненого под затылок, помог просунуть в ворот голову, расправил ткань. Завязал витые желтые шнурки, заменявшие пуговицы. Косоворотка оказалась даже велика - шилась, видать, с запасом. Затем они совместными усилиями натянули штаны. Касьян небрежно сбросил прямо на землю завявшую траву, куда-то ушел, вернулся с сеном, напихал его раненому под спину.
- Нам далеко еще ехать? - как бы мимоходом поинтересовался Матях.
- До усадьбы боярской? - опять зевнул воин. - Еще полторы сотни верст. Поперва до Хлынова*, а уже потом на юг, к Столбам. Успеешь на ноги встать, служивый. А сапог тебе воевода, стало быть, пожалел? Ну, ништо. Сейчас поршни свяжем.
* Хлынов - ныне город Киров.
Касьян, непрерывно зевая, утопал, спустя четверть часа вернулся, неся в руках несколько заячьих шкур - косых в походе всадники наловили преизрядно, каждый вечер хоть пару, но запекали. Воин, прищурившись на босую ногу Андрея, быстрым движением ножа вырезал из одной шкурки продолговатую заготовку, наложил на другую шкурку, провел ножом. Затем приложил заготовку к ступне, загнул края наверх, обвязал вокруг голени тонким ремешком. Точно так же изготовил корявое подобие сапога и на другую ногу.
- Все. Пару дней походишь, шкура по ноге утопчется, потом спереди разрез сделаем, а сзади ушьем. Я на охоту завсегда в поршнях хожу. Мягкие они, ногу ласкают, скрипа никакого.
"Вот зараза, - мысленно выругался сержант. - Походишь пару дней". Однако вслух спросил явно поддавшего ратника совсем про другое:
- Ты давно Илье Федотовичу служишь? - Решил Матях понемногу собирать информацию об окружающем мире.
- Давно. - В очередной раз зевнув, Касьян запрыгнул на повозку в ногах у Андрея и улегся поперек телеги, затылком опершись на жердь борта с одной стороны, а ноги свесив с другой. - Я еще деду его, Луке Васильевичу, в холопы продался.
- А зачем? - удивился бывший сержант, хорошо помнивший со школьных времен, что все рабы стремятся к свободе.
- Молод был, хозяйство у отца хилое. Да и руки к сохе не лежали, сонно ответил воин. - А в холопах лепо. Боярин кормит-одевает, тяглом и оброком никто не давит. Серебра опять же отсыпали. Да и счас - что получил, все твое. Хошь - в кабак неси, хошь - обнову справляй. О харчах и доме пусть Илья Федотыч размысливает. А наше дело холопье...
Касьян зевнул в последний раз и размеренно засопел.
Солнце медленно опускалось за крепостную стену. Часть обозников вернулась и стала зарываться в сложенное у яслей сено. Но многих знакомых лиц Андрей в этот вечер так и не увидел. Видать, нашли хлопцы себе на ночь постель послаще и потеплее.
Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш*, обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганые поддоспешники и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами**. Про раненого тоже не забыли - Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.
* Кулеш - похлебка из муки с салом.
** Эти "заплаты" назывались "вошвами", делались из дорогих тканей, украшались золотой и серебряной вышивкой, драгоценными камнями.
Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз - и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.
Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен. Шатер колокольни увенчивала площадка для стрелков, купол храма глядел наружу узкими бойницами... А может, это было всего лишь украшение - в фортификационных сооружениях шестнадцатого века Матях разбирался слабо.
В храме царил сизый полумрак, в спертом воздухе пахло горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минуту спустя точно такую же, уже зажженную, свечу принес заботливый Касьян, дал раненому бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.
- Господу помо-о-о-лимся! - наполнил помещение густой и низкий, как у близкой лавины, мужской бас. - Господу помо-о-олимся!
Призвав прихожан к молитве, священник запел менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот отключится. А может, и в самом деле отключился - носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... - Уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего.
Матях закрутил головой, выронил свечу. По храму пробежал испуганный вздох.
- Господи Иисусе, Иисусе Христе, молитв ради Пречистыя Твоя Матери и всех святых, смилуйся над рабом Божиим Андреем, живота не жалевшим ради земли Святой, Имени Твоего и помазанника Господнего. Приди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и от боли, и от раны, и спаси, Боже, душу его... Прим-и-и причастие, сы-ын мой...
Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать "спасибо" - но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:
- Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава, Бо-о-оже наш!
- Ну что, полегчало после причастия? - тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.
- Еще как, - кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого, и закрыл глаза.
- Снедать не хочешь? - без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. - Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов*.
* Пряженец - жареный пирожок.
Старый воин был настолько уверен, что причастившийся Матях сможет легко сесть, что уверенность передалась и Андрею. Раненый оперся о доски днища руками - и действительно смог занять вертикальное положение! Голова, правда, еще кружилась, но в остальном он чувствовал себя нормально.
- Вот, держи, служивый. - Касьян протянул большой ковш с квасом и тряпицу с несколькими румяными пирожками. Оголодавший сержант накинулся на еду и успел умять больше половины еще до того, как обоз двинулся в дальнейший путь. Кровь радостно отлила от головы к желудку, и Андрею пришлось снова лечь.
Возничий забрался на козлы, причмокнул, тряхнув вожжами - и повозка снова затряслась.
Изменилось немногое. Всадники ехали теперь без доспехов и оружия. Пареньки помоложе щеголяли яркими шелковыми и атласными рубахами, красными и синими сапогами, разноцветными штанами, вышитыми вдобавок витиеватыми узорами. Воины постарше оставались либо в суконных куртках - или ярких, или серых, но с цветастыми заплатами - либо в подбитых мехом безрукавках. Боярин Умильный предпочел темно-синюю плотно облегающую куртку из шерстяной ткани, которую в двадцатом веке называли драпом и из которой обычно шили пальто... Или станут шить? Ворот и обшлага рукавов были оторочены коротким коричневым мехом, а вместо пуговиц красовались крупные драгоценные камни - не стекляшки же боярин себе нашивал.
Как понял Матях, после благодарственного молебна война для обозников как бы закончилась, и теперь они стали мирными людьми. В общем, все как в двадцатом веке: службу отслужил с автоматом на плече, демобилизовался, а потом за ношение оружия - сразу статья. Правда, здесь боевое снаряжение в "оружейку" никто не сдавал - оно зловеще позвякивало на трех передних телегах.
На второй день обоз выехал на берег довольно широкой, не менее ста метров, реки. Мощенная камнем и присыпанная гранитной крошкой дорога повернула верх по течению, но всадники решительно въехали в воду, разбрызгивая искрящиеся на солнце капли. Андрей подумал, что, как и перед переправой к Свияжску, возчики перегрузят барахло с повозок на спины заводным лошадям, но мужики решительно направили телеги поперек стремнины. Сержант приподнялся, ожидая, что его сейчас зальет - но этот брод, не в пример предыдущему, оказался неглубок, вода оставалась чуть выше ступиц, и на раненого разве что плеснуло несколько раз высокой волной.
За переправой тракт заметно сузился - ближние сосны и осины отстояли друг от друга метра на три, смыкаясь наверху кронами. Зато прекратилась мелкая противная тряска - повозки величаво покачивались на пыльной грунтовке, лишь изредка вздрагивая из-за выпирающих узловатых корней. То ли благодаря молебну и причастию, то ли благодаря долгому покою, но чувствовал себя Андрей все лучше. Сознания он больше не терял, ехал сидя, свесив ноги с телеги, по нужде кое-как добредал своими ногами, а на четвертый день даже решился идти пешком, придерживаясь на всякий случай за жердину борта. Укутанным в мягкий заячий мех ногам ступалось легко, словно босиком по персидскому ковру.
Дорога из очередной чащобы как раз выбралась на луга - конные немедленно разъехались в стороны, с шелестом пробиваясь сквозь высокую траву. Боярин поравнялся с Андреем, приветливо кивнул:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента