– Ну? – поинтересовался Трувор, похлопывая плетью по открытой ладони.

Холопы сникли и, повесив головы, мимо него проследовали в усадьбу.

– А ты заходи, мил человек, – пригласил Олега хозяин. – Гостем будешь, милости просим. Тоже, видать, на княжеской службе состоишь?

– Нет, не имею такой великой чести, – спешился Середин и взял коня под уздцы. – Так, брожу, куда глаза глядят.

– Это ведун Олег, величайший чародей, какого я встречал на Руси! – провозгласил богатырь так громко, словно собирался докричаться до неба. – На моих глазах мага латинянского истребил, сына князя Изборского из полона возвернул, нежити по дороге истребил без счета.

– Ужели? – округлились глаза толстяка.

– Да кому она нужна, нежить эта, чтобы ее считать? – вздохнул Середин. – Нет больше, и ладно.

– Вы входите, входите… – Хозяин сделал такой жест, словно намеревался поклониться – однако место, в котором тело могло бы согнуться, у боярина отсутствовало. – Милости просим. Счас, баньку вам истопим, а там и стол девки накроют. Неждан, прими лошадей! Пребрана, поднеси корец путникам с дороги!

Олег погладил гнедую по морде, передал поводья подбежавшему подворнику н наконец-то вошел в ворота.

Изнутри усадьба выглядела вполне обычно – хлева, сараи, дом в два жилья с высоким крыльцом над собачьей будкой, деловитое хрюканье со стороны озера. Вот разве две баллисты на колесах, изготовленные к стрельбе, показались для центра Руси уж слишком могучим оружием.

– Ужели понадобились когда? – кивнул в их сторону ведун.

– Когда с Аскольдом на Царьград ходил, в крепостях тамошних камнеметы такие видел, – небрежно отмахнулся боярин. – От и себе похожие сделать захотелось. Большая дорога рядом. Кто его знает, как случается… Пребрана!

– Иду…

С крыльца дома, одной рукой приподнимая подол сарафана, а в другой неся резной деревянный ковш, спустилась девушка лет двадцати. Глаза большие, как у котенка, маленький носик с чуть задранным кончиком, пухлые алые губы. Поясок, завязанный под самой грудью, выдавал печальное отсутствие каких-либо форм. Голова, на диво, непокрыта, косички собраны на макушке и скреплены драгоценной заколкой.

– Сбитеня горячего отведайте, – с поклоном подала она Олегу ковш.

– Спасибо, красавица. – Ведун пршубил сладкий, пахнущий полынью и можжевельником напиток, поперхнулся ядреным паром, но взял себя в руки и сделал несколько больших глотков. Вернул корец, отер рукавом губы. – Хорош сбитень, благодарствую.

– Дочка моя, старшая, – сообщил, подходя ближе, хозяин и скинул перевязь. – Эй, кто тут еще есть? Васька, прими кладенец. И в бане, беги, печь затапливай. Воды свежей вели натаскать.

Боярин Радул тоже наконец-то спешился, принял от хозяйской дочери ковш, осушил его в полглотка и демонстративно перевернул, уронив последние капли на землю:

– Спасибо, хозяюшка. Крепок у тебя сбитень, до самой души достает.

– Милости просим, – смущенно поклонилась Пребрана и убежала в дом.

Богатырь снял шлем, собрал в кулак бармицу, уложил в сумку, оглянулся на хозяина:

– А усадьба у тебя, смотрю, крепкая, боярин.

– На добром слове, конечно, спасибо, – вздохнул толстяк, – да токмо до всего руки не доходят. Над рекой тын трухлявый совсем, кулаком пробить можно. Всё поменять собираюсь, да то забываю, то смердов свободных нет. Ворота вторые повесить надобно, дабы, коли первые упадут, еще заслон оставался. Но их ведь ни на кожу, ни на сучки не прицепить, петли надобно ковать. Мои, в Зародишкино, отказываются. Горн у них маленький, да и опыта такие махины ковать нету. Надобно с города везти, а поехать туда некогда, и послать некого. Сыновья малы пока, у самого хлопот много. Коли князь ополчение созовет – не знаю, кого и посылать. Трувора вместо себя не выставишь, один не управлюсь…

– Сколько сыновьям, боярин?

– Малому шесть, старшему двенадцать весен пока.

– Ну, так года через два в поход старшего брать можно, – пожал плечами Радул.

– Два года еще прожить надобно… – опять вздохнул хозяин. – Да и как его… – Он махнул рукой и указал на левую башню: – Зато о прошлом годе я башню срубил, и схрон там для луков и припаса зараз сделан. Теперича, коли к стенам кто сунется, с двух сторон осаживать можно. А камнеметы, как сделал, так сразу по яме пристрелял. Ложбинка там, на поле, имеется. С луков туда не достать. Коли пригнется супротивник, не видно его совсем. Я и помыслил, что, коли про механизмы сии ворог не ведает, обязательно в ложбину перед штурмом схоронится. А там я его разом валунами и накрою. Еще вот риски на земле. Коли на них правый камнемет повернуть, он аккурат на двадцать саженей за болотиной на дорогу валуны кладет. Место приметное, по отмашке с башни, как из самострела, ворога накрыть можно…

Внимая простой, но тщательно продуманной, с ловушками п пристрелянными секторами, схеме обороны усадьбы, ведун начал верить, что этот неуклюжий толстяк и вправду ходил под стены далекого Царьграда, рубился в кровавых битвах, взламывал стены вражеских цитаделей. Быть может – в этом самом поддоспешнике, на который надевалась кольчуга или куяк. А может – и то, и другое вместе.

Наконец прибежал взъерошенный босоногий мальчишка в длинной рубахе с мокрыми пятнами, резко поклонился боярину в пояс:

– Затоплена балл, Люций Карпович.

– Ну, так проводи гостей-то – указал ему хозяин. – Веники, квас приготовлены?

– А как же, батюшка.

– Ну, так и ступайте с богом. А я покамест насчет пира распоряжусь.

Рубленная в лапу баня стояла на самом берегу озера с распахнутой настежь дверью. топилась она, естественно, но-черному. и сейчас из помещения выветривались остатки дыма. Гости дверь прикрыли, и, пока они раздевались, внутри стало тепло – куда теплее, нежели на знойной улице. Однако и этого боярину Радулу показалось мало. Едва Олег запрыгнул на полок, богатырь зачерпнул полный ковш кваса, плеснул на раскаленные камни, и под потолок взметнулось белое облако, густо запахло ржаным хлебом. Середин икнул от раскаленного прикосновения – но его спутник плеснул еще ковша три, прежде чем развалился рядом на полке.

– Вот ото я понимаю, – сладко потянулся он. – Это по-людски. Не то что в омута темные к водяным скакать. А, ведун?

– Всяко дело к добру, – простонал Середин, ощущая, как, пробивая запыленные поры, по всему телу выпирает наружу соленый пот. – Главное – это меру знать. Всё хорошо, когда оно на пользу и вовремя.

– Угу, – согласился богатырь, приоткрывая глаз. – Веники замочить забыл… Ладно, потом… Да, дочку боярскую ты помнишь, ведун? И не подумать, что одной крови. Он – что байбак осенний, а она – тростинка тростиночкой.

– Ну, так и что… – Олег закрыл глаза, которые защипало от накатившегося пота. – Он, похоже, несколько лет назад и сам не сильно упитанный был. В одежду старую, вон, не влезает. Приболел, может. Обмен веществ нарушился.

– Чего молвишь, ведун? – не понял Радул.

– Девица, говорю, в старых девах почему-то засиделась, – ответил Середин. – В ее возрасте уж третьего-четвертого ребенка мужу дарить положено, а она всё при отце сидит.

– Это да, – причмокнул воин. – Неладно что-то у боярина Зародихина. Мужей зрелых совсем в усадьбе нет. И сам не сильно хваток ныне. А то возьми девку замуж, ведун? Ты, вроде, пред богами никому в верности не клялся. Один скитаешься.

– Куда мне, бродяге бездомному? Куда я жену приведу?

– Дык о том и речь веду, чародей! – перевернулся на живот богатырь. – Вот он твой дом и будет – усадьба эта. Как родичем станешь, за старшего в семье окажешься. И земля твоя будет, и усадьба, и девка, само собой. Вот увидишь, боярин токмо обрадуется!

– Нет, мое дело бродячее, – покачал головой Середин. – По свету ходить, нечисть изводить, людям добрым помогать. А хозяин из меня никудышный. Непривычен я к земле-матушке. Ты, Радул, сам ее лучше прибери. Я от тебя про дом и жену тоже ни разу и слова не слышал.

– Не, я не могу, ведун, – уткнулся подбородком в сложенные руки воин. – Зарок я дал к бабам близко не подходить. До века зарок, пред Дажбогом на мече поклялся. А жена есть у меня. Вот только где – неведомо. Может, у родителей хоронится. А может, и вовсе на край света убежала.

– Это как?

– Судьба моя такая. Нельзя мне девок в руки брать. Я ведь осьмнадцати годов, после наскока половецкого, от князя в подарок серебра две гривны получил. Да землю у Путивля. Селение такое на Сейму, выше Рыльска. За отвагу да успех ратный наградил княже. Мы тогда дозором в девять копий полусотню степняков перехватили. Ну, порубили всех, почитай. Из дозора токмо я да полусотник уцелели, да четверых сильно посеченных назад привезли.

– Бывает, – согласился ведун. Собственно, десяток тяжело вооруженных воинов разгромить легконогих половцев мог и без Радула, который один роты автоматчиков стоит. Так что князь широким своим жестом не столько могучего воина награждал, сколько к земле привязывал, чтобы в иные места не подался. – Только при чем тут жена?

– Родичи сосватали. Сказывали: как в поход уйдешь, кто за хозяйством приглядывать останется? Из рода бояр Соловых была. Краса девка. Коса – с руку мою толщиной, глаза черные, стать – лебедь позавидует… – Богатырь слез с полка, зачерпнул кваса, плеснул на камни, выпрямился. – В общем, справили мы свадебку. Я Додоле в тот день семерых белых ягнят принес и семь черных. Сам выбирал. Гости гулять остались, а нам на снопах постель выстелили, пшеницей пол усыпали, курицу в изголовье зарезали. Легли мы с ней… Играли ласково, рады были оба. А как дело святое сполнять начали, я сгоряча даванул ее с силушкой, что боги наградили. Не додумал, приласкать покрепче хотел…

На камни полетел еще ковш пенистого хлебного настоя.

– Поломал, стало быть, девку изрядно. Руку сломал, ребра, ключицу, еще что-то, волхв сказывал. В святилище у Песочной горы выхаживали женушку. Ходить ден тридцать не могла, а потом еще до снега ко мне волхв возвертаться запретил. Потом вернулась. Хотя, видел, и боялась изрядно… – Боярин забрался обратно на полок. – Но я ее берег. Касался с нежностью, руки не распускал, обнять не смел. Оттаяла лапочка моя, повеселела, начался у нас лад да радость. Вот… Да токмо не утерпел я еще, всего только раз. Ласки совсем ум затуманили, чувства из груди прыгнули. Ну, и прижал я ее к себе крепко… Очнулся от крика страшного, да и понял, что опять поломал. Опять ее всю зиму и половину лета в святилище выхаживали. А как выходили – не вернулась она ко мне. Убегла куда-то. Ну, а я зарок дал: к бабам боле и близко не подходить. Поклялся. Так что, ведун, сам понимаешь. Мне эту девку прибирать никак нельзя. А тебе…

– А-а-а-а!!! – Поняв, что вынести этого жара он больше не сможет, Олег спрыгнул с полка, выбил плечом дверь, пробежал десяток саженей по стылой глинистой тропинке, влетел в озеро и ухнулся в него с головой.

Минут пять ведун парил в невесомости, избавляясь от убийственного тепла и напитываясь блаженной прохладой, потом подплыл к берегу. Вернувшись в баню, он недрогнувшей рукой превратил в пар ковша четыре, выпил примерно половину пятого, после чего легко вспрыгнул обратно на полок, вытянулся во весь рост:

– Вот теперь хорошо…

– Счас еще лучше будет, – многообещающе пробасил в самое ухо Радул м принялся охаживать Олега веником…


Великая вещь – банька. Выходишь из нее – и ощущение такое, будто не только тело, но и душу свою отмыл. Внутри все так спокойно, благостно, мягко. Утершись приготовленными в предбаннике полотенцами, путники переоделись во всё чистое – свежая рубашка и портки были с собой у каждого, – после чего покинули баню. Поджидавший их мальчишка тут же поднес крынку с холодным пивом и, спросив, где грязная одежа оставлена, шмыгнул в дверь.

– Постирают, – сообщил боярин и припал к широкому горлышку.

– Это я и сам понимаю. – Середин с тревогой следил, как быстро двигается Радулов кадык, а по усам и бороде сползают клочья пены. – Вот высохнуть бы успело.

– Как высохнет, так и тронемся, – безмятежно ответил богатырь, оторвавшись от крынки и протягивая ее товарищу. Внутри оставалось чуть меньше половины, и ведун, закрыв от удовольствия глаза, допил остатки.

Не спеша они тронулись к усадьбе, протиснулись в узкую дверцу, оставленную, видимо, как тайный ход, миновали изогнутый под прямым углом коридор и вышли во двор. Здесь их тоже ждали. Дворовая девка в зеленом сарафане с пышной юбкой – небось, снизу еще юбок пять поддето – проводила гостей в горницу хозяйского дома. Сама осталась снаружи, прикрыл дверь.

– С легким паром, гости дорогие!

Пока они намывались, хозяин успел переодеться в шелковую рубаху, выпущенную поверх атласных шаровар; Пребрана нарядилась в платье из темно-синего бархата, идущее складками по ее неказистой фигуре. На Труворе по-прежнему была простая полотняная косоворотка – только теперь белая, с вышивкой по вороту.

– Ну, присаживайтесь, угоститесь, чем боги наградили.

– Благодарствую, хозяин, не откажемся, – прижав руку к груди, разом поклонились гости.

Дабы выказать свое доверие и уважение, Радул снял с пояса меч и положил на лавку при входе. Ведун опустил рядом саблю, оставив под рукой только нож – не на случай схватки, естественно, а чтобы мясо или рыбу разделывать. Боярин Зародихин первым опустился в кресло во главе стола, придвинулся. Гости, боярская дочь и Трувор, явно числившийся в усадьбе кем-то вроде воеводы или тиуна, расселись на застеленные овчиной лавки.

Стол Люций Карпович накрыл не но правилам. Олег уже привык, что на пирах сперва выносили пироги и расстегаи, потом мясо-рыбу-каши и прочие закуски, потом борщ, рассольник или еще какой суп, а на завершение – сладковатое сыто. Здесь же стол ломился от всего сразу: и пряженцы, и убоина, и ватрушки, и лотки с зайчатиной, и румяные тушки то ли перепелок, то ли рябчиков, и бараний садрик, и ветчина, и заливная лосятина, и вертела с запеченными почками, и стерляжьи спинки, и гольцы с шафраном, и щучьи головы с чесноком, и грибы соленые да печеные, и караси в сметане, и раки вареные… Единственное, в чем хозяин уступил обычаю, – так это в том, что перед ним на столе стояло опричное блюдо с крупными кусками подкопченной свинины, и боярин тут же, наколов на кончик ножа, подал по увесистому шматку княжескому воину и Олегу, выражая гостям свое почтение.

– Мед хмельной по весне с первого поставил, – сообщил хозяин, беря за ножку большой медный кубок. – Видать, ради этого случая и бродил. За знакомство давайте выпьем, други, и чтобы встреча наша токмо радости всем принесла.

Все дружно осушили бокалы, взялись за ножи. Середин при виде такого изобилия с неожиданной ясностью ощутил, как давно не наедался от пуза, и на некоторое время забыл об окружающих. Спохватиться его заставил новый тост Люция Карповича.

– Вспомним тех, други, кто с нами был, но ныне нет. По ком душа болит, кого забыть не можем…

Люди нахмурились, задумались. Выпили, глядя перед собой. Снова взялись за еду, но уже без прежней торопливости.

– Богатый у тебя стол, боярин, благодарствую, – кивнул хозяину Радул. – Не всякий князь так потчует.

– То не радость, то боль моя, – огладил подбородок толстяк. – Припасы богатые, да кормить, почитай, и некого. Пия хладосердный нас осенью посетил. Мор с собой принес, жатву собирать начал. Сына старшего забрал, женушку мою сердешную, отца ее, мою матушку с обеими тетками, холопов половину сожрал. Дядьев отцовских. Пребрану сосватали – так и по жениху ее тоже тризну справлять пришлось. Одиннадцать быков я в жертву принес, милость Белбога выпрашивая. Одного, трех, потом семерых на капище привел. Токмо тогда Пия и отступился. – Боярин горестно покачал головой. – Как и жить теперь, не знаю. Легче самому было за Калинов мост уйти. Но меня чаша Мары стороной минула. Похворал маленько, да выправился.

– Боги испытывают нас, боярин, – взялся за кубок богатырь. – Ломают, пугают. Поломаться нам не должно. Долг наш святой и пред ворогом лютым, и пред гневом божьим выстоять, землю отчую сохранить, семя Сварогово детям нашим передать. Дабы множилось племя русское, гремело имя предков наших. За них давай выпьем, боярин. За отцов, что на нас глядят ныне с полей счастливых. Чтобы гордились нами, а не печалились!

Он плеснул немного пива прямо на пол, после чего осушил кубок в несколько глотков. Его примеру последовали остальные.

– Горечь твоя понятна, боярин, – продолжил княжеский воин, – однако же испытание ты прошел с честью. Долг каждого человека честного каков? Род сохранить, детей после себя оставить. Будут дети – всё остальное приложится. Тут тебе горевать грешно. Дочь выросла красавица, сыновья, сам сказывал, тоже возмужают скоро. Не прервется, стало быть, род Зародихиных, останется на земле русской.

– Род, может, и продолжится, – откинулся на спинку кресла хозяин. – Да вот землю сохраню ли? Не всё тут ладно получается.

– Ну, боярин, тут я удивляюсь, – развел руками богатырь. – Чай, не на порубежье живешь, в центре земель русских. Половцам да шайкам хазарским сюда не добежать. Латинян мечи наши в норы давно загнали. С татями подорожными ты управишься, невелики вояки. Чего бояться?

– Ворогу завсегда голову снять можно, боярин. А что супротив гнева княжеского сделать можно?

– Гнева княжеского? – моментально снизил тон богатырь. – О великом князе молвишь али о своем, Полоцком?

– Полоцкий князь намедни грамоту гневную прислал… – стрельнул глазами в сторону дочери хозяин. Напомнил, что под слово мое пять годов назад полюдье повозом мне заменил. А я по зимнему пути дани-то и не отвез. С ятвягами опять же зимой у него ссора случилась – так я в рать к нему не исполнился, ни единого меча не выставил. Весть-то я об этом получил, да кого выставлять было? Сам на ногах не стоял, подворье обезлюдело.

– Так отписал бы князю-то!

– Гневлив больно князь в письме был. Недоимку в десять дней прислать требовал, да ратников выставить. Угодья родовые отобрать грозился.

– Ужели платить нечем?

– Недоимку собрать недолго, – вздохнул боярин. – И серебро на откуп дать могу заместо ратников – дабы не требовали ополчения, пока старшему четырнадцать не исполнится. Везти некому. Ослаб я после недуга. Крушение в голове частое, в беспамятстве порой пропадаю. Боюсь, не довезу. А с Трувором отправляться – усадьба пустой останется. Опять же, Трувора послать – здесь догляда не будет. Не хватит меня на всё хозяйство.

Разумеется, боярин немного лукавил. Боялся он не того, что не управится, а того, что старый тиун, несмотря на былую преданность, от больного хозяина с серебряной казной сбежит. Поди поймай его на Руси, когда самого ноги не держат! Это ведун понимал отлично – как понимал и то, что заплатить откуп боярин должен обязательно. Русский обычай прост: или защищай землю отчую, или отдай другому. Не хочешь или не можешь выйти по княжескому призыву в общую рать – значит, передай удел тому, кто сможет и захочет. А сам в пахари подавайся или в купцы. С этих никто кровь не спрашивает, только оброк или серебро в казну.

– Выкосил мор людишек, – опять пожаловался хозяин. – Не осталось ратников ни на стены поставить, ни в охрану к обозу дать. Новых холопов я набрал, да токмо отроки бестолковые. Не обучены пока ничему, ветер заместо ума гуляет. Ну, да вы и сами на них полюбоваться успели.

– Долго разговоры свои ведешь, боярин, – небрежно махнул рукой богатырь. – Отведем мы с чародеем твой обоз в Полоцк, не беспокойся. Нам по пути, хлопота малая. Токмо приставь кого для догляда, дабы нам чужое серебро считать не пришлось.

– А вот Пребрана отправится, – мгновенно оживился хозяин. – Дочь у меня разумная, всё сделает, как заведено. Ну, и холопов я вам дам, и возчиков. Под вашу руку, само собой. Мало ли чего понадобится. Опять же и доченьку назад проводят. Подрядитесь с нею ехать?

– Отчего противиться? – легко согласился Радул. – Коли посылаешь, так пусть едет. С нами ей опасаться нечего. Верно, ведун?

Олег с минуту помолчал, чуя в происходящем некий подвох, но потом махнул рукой:

– Ладно, отведем.

[5] не так стремительно.

Гребцы вытащили длинные ясеневые лопасти и без сил попадали на палубу, переводя дух в ожидании нового приказа браться за работу. Видимых признаков усталости не проявили только четверо полуголых варягов, что расселись кружком перед носовой надстройкой и начали метать кости. Наемники из нищих северных стран, не имеющих иного богатства, кроме людей, а потому торговавших своей кровью по всему миру, были привычны и к ратному, и к морскому делу – чего не скажешь про упитанного корабельного кашевара, двоих купеческих детей, помощника кормчего и двух плывших при монахе слуг. От гребли были освобождены только хозяин судна Геркес; стоящий у весла седовласый и морщинистый кормчий; Ираклий, исходя из уважения к его святому чину; ливийская невольница, взятая в поход для плотских утех небольшой команды, да хлипкая служанка самого монаха. Ничего не попишешь, пузатый греческий корабль – это не военная галера, где, кроме носового тарана да отряда лучников, ничего и возить не надобно. Купцу главное – поболее товара разместить, да поменьше на команду потратиться. Оттого и скамеек для гребцов нет – приходится стоя веслами махать. Оттого при нужде на работу приходится ставить каждого, кто на борту есть. Рук не хватит – хозяин тоже за весло возьмется, не побрезгует.

– Киев… – внезапно вскинул руку Геркес, указывая куда-то на лесистые холмы по правую руку.

Близоруко щурясь, монах подошел к правому борту, наращенному толстыми прутьями и обтянутому для защиты от волн коровьей кожей, оперся на него обеими руками, но, как ни старался, разглядеть ничего не мог. И все же русская столица была действительно совсем рядом – ее существование выдавало множество причалов, выступающих от берега на десятки саженей. Правда, несмотря на дневное время, возле сотен принайтованных лодок, ладей, шаланд, стругов, насад и паузков особого движения почему-то не наблюдалось.

Внезапно над рекой прокатился гулкий удар колокола, потом еще один. Ненадолго повисла тишина, вскоре прервавшаяся легким перезвоном, – и опять по ушам ударил низкий колокольный гул, почти мгновенно перебитый другим, еще более низким.

Ираклий закрутил головой – и внезапно увидел его, Киев. На холме стояла высоченная белокаменная стена с частыми зубцами, ограниченная в начале и конце грубо сложенными, но основательными квадратными башнями с бойницами в четыре ряда и островерхим шатром над площадкой для лучников. Из-за стены выглядывали еще несколько похожих шатров – вероятно, над внутренними дворцами или храмами.

– Не будет ни сегодня, ни завтра работы, – вздохнул грек, указывая кормчему править к причалам. – Коловрат у русичей, Ярилин праздник. Ишь, и вечевой колокол бьет, и набатный, и еще не пойми что. До утра гулять станут, а завтра отсыпаться.

– Разве у них есть колокола? – удивился Ираклий.

– Нет почти, – поморщился Геркес. – Токмо на вече народ звоном созывают, да при тревоге в набатный бьют. Мастерские здесь богатые, мастера киевские всё отлить могут, за что нигде и не возьмется никто. От латиняне многие, да и православные тут колокола и заказывают. А русские, коли другим льют – отчего и самим не позвонить? Хотя, знамо дело, Киев больше мечами своими известен. Здешнему булату нигде более равных нет. За киевский клинок два дамасских повсюду дают. Брони здесь знатные куют, полотна выделывают. Меха тут тоже недорогие..

– Парус долой! – закричал кормчий.

Его помощник кинулся отвязывать веревку у борта, и Геркес, оборвав разговор, направился тому помогать.

Судно, замедляя ход, приближалось к свободному месту у причала. Кормчий и хозяин, подхватив багры, встали у борта, приняли на железные острия толчок, не давая кораблю удариться о настил, – помощник же, наоборот, выпрыгнул наружу с канатом в руке, подтянул корму, а когда она коснулась причала – быстро намотал конец на деревянный столб. Потом побежал вперед, где один из купеческих детей стоял наготове с носовым канатом.

– Дворы постоялые, что христиане содержат, в городе есть? – спросил моряка Ираклий.

– А как же, – кивнул Геркес. – Сюда многие из Византии перебрались. Коли над воротами икона – стало быть, христианин живет. Или двор содержит. Отец нынешнего князя, Святослав, зело веру нашу не терпел, храмы ставить запрещал под страхом наказания. Сын его тоже веру христовую гоняет. Однако супротив икон не протестует. Лики ведь на них, сиречь – идолы. А с богами чужими русские ссориться не хотят.

Монах промолчал: не так давно ушла волна иконоборчества в самой империи, когда патриархи и игумены по этому вопросу бороды друг другу рвали. Не стоит затевать споры по этой скользкой теме с единоверцами на дальних закоулках мира.

– Думаю, святой отец, вас с радостью примут в любом христианском доме, – подвел итог грек.

– Ты охрану у судна выставишь?

– А как же. Порт тут оживленный, люда всякого разного хватает. Спокойнее присмотреть.

– Пусть тогда груз мой у тебя в трюмах пока полежит. Ты когда назад в море собираешься?