Однако трава уже зашуршала, выпуская из себя крохотных, не больше кулака, мохнатых существ, вооруженных острыми палочками. Мужчина повернулся к ним, но тут вода расступилась, выпуская обнаженных бледнокожих девушек с блеклыми глазами и длинными зелеными волосами. Не меньше десятка рук схватили свою жертву и увлекли ее в воду. Мужчина, испуганно барахтаясь завопил:
   — Инга, перестань! Ты испортишь мне тело!
   Девушки тихонько захихикали, подталкивая его от одной к другой, но тут Инга опустила руку в воду, и русалки тотчас скрылись под поверхностью воды.
   — Я же не умею плавать! — мужчина, помогая себе руками, торопливо двинулся назад, на сушу. — Да еще и вымок весь! Теперь переодеваться придется.
   — Тебе помочь избавиться от мокрых тряпок?
   Инга поплыла к берегу, быстро обогнав неуклюжего кавалера, встретила его у кромки воды. Глядя ему в глаза, собрала волосы в пучок, слегка сжала пальцами, избавляясь от лишней воды, закинула себе за спину. А потом начала расстегивать пуговицы сорочки. Обнажив грудь, она наклонилась вперед, осторожно целуя плечи, соски, шею. Аккуратно стянула рукава, отбросила снятую одежду на траву, опустилась на колени и принялась распутывать завязки штанов, одновременно то тут, то там касаясь губами живота.
   Наконец кальцоны поползли вниз, обнажая тело, и девушка стала стаскивать тугие штанины вниз, якобы случайно касаясь и без того напрягшейся плоти то плечом, то щекой, то лбом. Мужчина скрежетнул зубами, запустил пальцы девушке в волосы, однако смог дождаться того момента, когда его разденут, после чего повалил Ингу прямо в воду, едва доходящую здесь до щиколоток, и наконец-то ворвался в манящие врата наслаждения. По водной глади побежала мелкая рябь, полетели брызги, но в этот миг двое не замечали вокруг себя ничего.
   Наконец мужчина издал протяжный стон, и отвалился в сторону, на спину, вытянувшись во весь рост. Набежавшая откуда-то волна перекатилась через его тело, хлестнула в лицо. Он фыркнул, но не шевельнулся:
   — Какие вы все-таки счастливые, смертные… Столько ощущений, столько наслаждений и радости.
   — Как хорошо с тобой, — негромко признала Инга. — Как хорошо, что ты есть… Ты знаешь, я всю Жизнь мечтала о принце… Но вот никак не ожидала, что он окажется демоном.
   — Я тоже никогда не думал, что моей наложницей окажется повелительница духов, — улыбнулся мужчина.
   — Ты лжешь, демон, — приподнялась на локте девушка. — Ты сам подарил мне это кольцо. Наверное, ты всегда поступаешь так с девушками?
   — Я всего лишь подарил тебе кольцо, — закрыл глаза мужчина. — Кто же знал, что из этого получится? Клянусь, за последние пятьдесят тысяч лет я впервые встретил подобную тебе, певунья.
   — Ты живешь пятьдесят тысяч лет? — девушка перевернулась на живот, подгребла под грудь песка, Выходить из воды она явно не собиралась.
   — Существую… — ответил ее кавалер. — Воплощаться удавалось всего раз двести, может, чуть больше. Совсем не часто.
   — И надолго ты здесь? На этот раз?
   — Я же говорил. Мы заключили договор с вызвавшим меня епископом. Два года я служу ему, два года я владею его телом. Потом снова служу и снова владею. Это тело мое еще на полгода, после чего я опять становлюсь рабом.
   — Я люблю тебя, демон, — неожиданно призналась Инга.
   — Меня или тело?
   — Дурак ты, хоть и демон, — она обиженно ткнулась лицом в воду.
   — Мне легче.
   — Что? — соизволила вынырнуть девушка.
   — Ты нравишься мне вся, — повернул к ней лицо мужчина, — и душой и телом.
   — Просто нравлюсь?
   — Не знаю… Мне нравится слышать твой голос, нравится созерцать тебя, говорить с тобой, овладевать тебя и просто прикасаться к твоему телу. Мне очень хочется, чтобы ты всегда была рядом.
   — Это следует воспринимать как признание?
   — Да.
   — Но я так не хочу! — Инга уселась на песок, поджав под себя ноги. — Ты должен встать передо мной на колени, сказать, что любишь меня больше всего на свете и жить без меня не можешь. И осыпать цветами.
   — Почему не могу жить? — удивился мужчина. — Вполне могу. Просто не хочется.
   — Правда? — не сдержала довольной улыбки девушка.
   — Разве я тебя когда-нибудь обманывал?
   — Не знаю… — она провела ладонью по его груди, животу. — Получается, через полгода мне снова придется уйти?
   — Иначе епископ сожжет тебя на костре. Помнишь, что он собирался с тобой сделать?
   — Да уж, — зябко передернула плечами Инга. — Интересно, а что подданные думают, когда вы в теле меняетесь? Вы ведь оба по-разному правите?
   — А ничего не думают, — мужчина тоже перевернулся на живот, и положил голову на скрещенные руки. — Не дело смертных мыслить о правителях. К тому же, ни одного приказа моего епископ не отменял. Он меня эти два года постоянно гонял купеческие тайны узнавать. Потом кредиты давал или отказывал, ставки менял, товар покупал. Четыре бочонка серебра, прежде чем тело покинуть, в подвале замка закопал. Податями да оброком такого ему за всю жизнь не собрать. Вот сервами больше и не интересуется.
   Демон был прав. Последние годы оказались для Дерптского епископства золотым веком. Шах-Али, частым гребнем прошедший по прибалтийским землям, собирая добычу, словно не заметил существования Дерптского епископства. То ли Господь внял молитвам правителя здешних церковных владений, то ли демон смог достаточно ловко выполнить приказ господина епископа — но по дорогам и весям татары рассыпались, только пересеча реку Педью, словно сочли земли епископства русскими и прошли по ним без грабежей. А после набега во всей Ливонии хлеб, рыба, мясо, лес, ткани и прочие товары после этого изрядно поднялись в цене, принеся здешним сервам и ремесленникам хороший доход.
   Но больше всех нажился сам дерптский епископ. Нажился настолько, что не стал отменять никаких из введенных в честь выздоровления московского царя послаблений, и даже летописцы псковские и ливонские отметили в своих трудах, что в священнике словно проснулся предприимчивый купец. И хотя правитель западного берега Чудского озера по-прежнему вынашивал замыслы нападения на Русь и даже засылал в сопредельные земли своих лазутчиков, но сил у него явно не хватало и последние годы ужасы войны не касались окрестных мест.
   — Думаю, нам пора, — мужчина поднялся, с тоской посмотрел на свои вымокшие одежды. — Инга, как ты могла? Что я теперь надену?
   — Повесь на кусты и иди ко мне, — девушка, перекатившись с боку на бок, ушла на глубину больше, чем по колено и, раскинув руки, заколыхалась на поверхности. — За полчаса ничего не изменится, а тряпье все высохнет. Жара-то какая!
   — Мы не успеем, Инга. У нас сегодня служба в Пале.
   — Служба? — девушка опустила ноги на дно, поднялась во весь рост. — С чего это тебя так беспокоят службы христианскому богу, демон?
   — Мне нравится слушать твой голос, — мужчина, развесив штаны и сорочку на гибких ветвях орешника, повернулся к ней. — Это истинное чудо, с которым и вовсе нечего сравнить.
   — Так в чем же дело? — Инга набрала полную грудь воздуха, вскинула лицо к небу:
 
Солнце свет, ярким светом,
Над Москвою и вокруг.
Почему же, люди летом,
Отправляются на юг…
 
   Мощные голос гулко отразился от поверхности воды, заставил всколыхнуться листву деревьев, выпугнул в небо стаи птиц, а на озерный простор — несколько утиных выводков, таившихся в камышах. Хотя, конечно, это были не те звуки, которые возникают под высокими сводами каменных соборов, заставляя испуганно креститься неверующих и благоговейно замирать истинных христиан. К тому же Инга почти сразу смолкла, раскинула в стороны руки и упала на спину:
   — Господи боже, ну и жара…
   Однако полноватый старец, сидевший в дубовом кресле в большом полутемном зале, вряд ли согласился бы с этим утверждением певицы, хотя королевский замок Стокгольма находился от Чудского озера совсем рядом — всего лишь через море, и над ним тоже расстилалось чистое небо и ярко светило солнце.
   Увы, солнечные лучи уже не могли согреть кровь Густава Вазы, который собирался отметить в следующем году шестидесятый год, прожитый им на этом свете и тридцать второй, как он твердо восседает на шведском престоле.
   Не могла согреть его и соболья шуба, подаренная восемнадцать лет назад новгородским наместником, в которую кутался король, глядя через высокое окно на серые морские волны. Временами он проваливался в полудрему, в которой перед его глазами катились все те же волны — серые, играющие яркими солнечными бликами и иногда хвастающиеся белыми барашками на гребнях. И когда Густав открывал глаза, он даже не замечал, что перешел к яви из царства снов.
   — Ваше величество, ваше величество! Война! — дверь в залу растворилась и внутрь ворвался паренек лет восемнадцати, с длинными русыми кудрями, рассыпанными по плечам, одетый только в тонкие суконные чулки и брасьер: бархатную короткую свободную курточку с маленькой оборкой у пояса, с короткими рукавами из отдельных лент, скрепленных выше локтя. Из-под рукавов брасьера выступали рукава рубашки, перехваченные в нескольких местах голубыми атласными лентами. На ногах пажа красовались туфли с высоко загнутыми носками. — Ваше величество, война! Русские напали на наши суда возле Хакса!
   — Что ты кричишь, Улаф? — вздрогнув в кресле, недовольно повернул голову король. — Какая война?
   — Русские напали на наши суда возле островов Хакса, — подбежал к правителю паренек. — Они разбили часть кораблей, а остальных отогнали за острова. Это война!
   — Война, война, — закряхтел, ворочаясь в своем кресле старик. — У нас вот уже сорок четыре года с русскими никаких войн не бывало. А если точнее, то и все двести, потому как договор по Ореховскому миру по сей день в силе остается. Откуда война, коли у нас никаких споров больше двух веков не случалось? Ну, говори: какие суда, чьи, откуда и куда плыли? Сколько людей перебили, сколько купцов?
   — Там купцов не побили, — несколько смутился паж. — То из Оула корабли, они ставни рыбные проверяли.
   — Ага, вот как, — кивнул король, возвращаясь к созерцанию морских просторов. — Тогда так и говори: потопили не корабли, а несколько рыбацких лодок. И не напали русские, а потопили лодки, подравшись на море из-за мест лова, удобных для ставней рыболовных. Война, война! То у нас каждый год то тут, то там между рыбаками и промысловиками драки. То тюленей не поделят, то лосося. Мне что, из-за каждого болвана войну начинать? А то и вовсе вместе ловят, а потом от податей увиливают, друг на друга кивая. Много потопло-то людишек?
   — То в письме не указано…
   — Стало быть, ни единого, — подвел итог король. — А сколько лодок попортили?
   — Три.
   — Вот олухи!
   — Неужели вы, ваше величество, так все это русским и простите, никак ответно не покарав?
   На этот раз старик повернул голову и внимательно вгляделся в пажа. Что хочет он сказать этими словами? Уж не в трусости ли пытается упрекнуть? По сей день этого не смел сделать никто. Да и не удивительно. После того, как в тысяча пятьсот двадцать первом году он, простой рыцарь, поднял восстание против короля Кристиана второго и повел своих немногочисленных сторонников против всего датского войска в его отваге больше не сомневался никто. Ведь все они должны были погибнуть под мечами датчан… Но они победили. После этого ригсдаг, окруженный рыцарями-победителями решился избрал Густава Вазу королем Швеции. Он расторг унию, отделив половину Дании и создав королевство Швецию.
   Не меньше отваги требовалось и для того, чтобы разрешить в королевстве свободу проповеди лютеранским священникам. Рим взбесился, а он, выждав пять лет, пока большинство подданных не перешли в новую веру, конфисковал все церковное имущество, впервые доверху наполнив казну. Тогда вся страна ждала карательного крестового похода… Но ничего не случилось. Папа проглотил оскорбление, а он снова выиграл неравную схватку.
   Знал ли про все это паж? Может быть, и нет: самые лихие годы правления Густава Вазы завершились как раз восемнадцать лет назад. Добившись для страны независимости во власти мирской и духовной, упрочив ее финансы он остепенился и больше искал с соседями мира, нежели ссоры.
   — Нет, русским все это я так просто не прощу, — наконец ответил король. — Принеси перо и бумагу, я продиктую письмо.
   Улаф, на этот раз не спеша, ушел, но через четверть часа вернулся, неся в руках дорогую стеклянную чернильницу, два гусиных пера и несколько листов бумаги. Следом трое слуг внесли легкий стол из темной вишни, стул. Повинуясь жесту пажа, поставили их у окна.
   — Я готов, ваше величество.
   — А, — вздрогнул король, открывая глаза. — Пиши:
   «Мы, Густав, Божию милостию свейский, готский и вендский король, гнев свой сдержать не можем и тебе, наместнику велеможнейшего князя, государя Ивана Васильевича попрекаем. Третьего дни людишки разбойные из земель новгородских напали на рыбаков моих возле острова Хакса и побили их смертным боем, а три лодки их потопили вовсе. Посему надлежит тебе людишек сих немедля разыскать, под стражу взять и примерно покарать, дабы безобразий сих никто чинить более не смел».
   — Написал? Дай, подпись я свою поставлю… Вот, а печать сам приложишь. Потом письмо адмиралу Якобе отдашь, пусть с гонцом отправит. Все, ступай, — и король Густав снова закрыл глаза.
* * *
   Зной стоял и над Северной Пустошью. Болота ушли куда-то глубоко под землю, в спасительную прохладу, оставив наверху, в память о себе, пересохший белесый мох, разлетающийся в пыль при малейшем прикосновении. Лишь кое-где посреди полян стояли зеленые островки камышей, напоминая, что осенью или весной здесь с железной неизбежностью снова зачавкает топь, заплещутся окна воды, подманивая к себе на водопой неосторожных зверей.
   Во многих местах влага ушла так глубоко, что начали вспыхивать вековые торфяники, и над лесами повисла сплошная пелена сизого дыма. Поначалу появляющиеся то тут, то там дымки доставили людям, принимающим их за тревожные сигналы, немало хлопот, но вскоре все привыкли к постоянной гари и валящим местами прямо из земли светло-синим клубам.
   Особенно много пожаров случилось вдоль реки Рыденки. Горело возле самого Замежья, возле Заозерья, Заручья, Заполья, Заклинья… Вспоминая все эти названия, Зализа иногда думал о том, что предки специально сговорились давать названия здешним местам только на «за…»: Загорье, Затинье, Запередолье, Запуговка, Замостье, Заболотье.
   Впрочем, пожары не особо беспокоили опричника. В здешних местах все селения, кладбища, церкви, усадьбы стояли на холмах, благо возвышенностей, малых и широких, высоких и не очень, хватало в достатке. Поля распахивались тоже на взгорках, а стога выкошенных в низинах лугов тоже ставились либо на холмике, либо на каменных кучах: найденные в земле камни смерды обычно скатывали в одну большую кучу, отчего каждое поле и каждый луг украшались каменным завалом, а то и двумя. Даже леса, что поднимались над чавкающими вязями были чахлыми, редкими и низкорослыми. Сгорят — и не жалко. Настоящие боры все равно на возвышенностях растут, куда огню не добраться. Куда больше Зализу беспокоил урожай. В извечно сырой земле не смотря на долгую сушь оказалось достаточно влаги, чтобы напоить хлеба, а под жарким солнцем рожь поспела неожиданно рано — к началу августа. Уже вовсю золотились поля овса, его поджимала скороспелая гречиха. Все поспело нежданно одновременно, и собрать все это, не оставить осыпаться на полях стало основной заботой помещика.
   Опричник отпустил по домам всю дворню из местных смердов, пошедших к нему в холопы, дал крепостным, у кого не хватало коней, рабочих лошадей из своей конюшни, уговорил иноземцев из Каушты отпустить своих баб на подработки в своих деревни: снопы вязать, серпом жать хлеб в неудобьях. Разрешил боярским детям, уходящим в засеку к Невской губе обходиться в дозоре двумя воинами. У боярских детей беда та же, что и у него, и каждые руки на счету.
   Впрочем, у некоторых дело и вовсе худо. Если опричник и его друзья — бывшие кожевенники из Углича, ныне тоже боярские дети, в севе и жатве ничего не понимая, с крепостных только оброк брали, то многие местные помещики завели еще и барщину. Теперь они в ужасе смотрели на колосящиеся чати, не зная, что с ними делать. Гнать крепостных на свои поля? Тогда они собственные отрезы сжать не успеют. Обозлятся на барина, да и уйдут в Юрьев день куда подальше. Ждать, пока смерды собственный хлеб уберут? Тогда свои поля осыпаются, останешься с пустыми амбарами.
   Прямо беда какая — Бог богатый урожай послал… Испугавшись последней мысли, Зализа торопливо перекрестился на крест церквушки, стоящей за рекой, на холме, рядом с небольшой кленовой рожей, под кронами которой скрывалось кладбище.
   — Благодарю тебя, Господи, за милость Твою к рабам грешным, за хлеб богатый, за солнце жаркое…
   Тут он увидел выезжающий из-за дальнего березняка отряд верховых никак не менее десятка, причем каждый вел в поводу никак не менее двух тяжело нагруженных верховых коней. На миг в груди государева человека екнуло, и он схватился за саблю — но тут Зализа сообразил, что едут конники по уходящей к Новагороду тропе, а значит упущенными порубежным дозором врагами оказаться не могут.
   Гости пересекли жнивье, спустились к обмелевшей реке, пересекли ее вброд. С одной стороны — все безбородые, яко немцы. С другой — кроме одного монаха одеты все, вроде, по-человечески, в рубахи и шаровары. Сабли на боках изогнутые, не палки прямые. Зализа тронул пятками бока своего туркестанского жеребца, двинувшись по тропке наперерез. Неизвестный отряд ненадолго скрылся за склонившимся над прибрежным обрывом рябинником, после чего снова появился — но уже на расстоянии десятка саженей. И вот тут все сразу встало на свои места:
   — Константин Алексеевич?! Как? Откуда?
   Не видевшие друг друга почти три года знакомцы съехались и, поддавшись порыву, обнялись.
   — Как живешь, Константин Алексеевич? Как чувствуешь себя? Какими судьбами в местах наших? Почто в рясе путничаешь, ако монах сирый? Как жена? Дети есть? Ехал через Москву? Государя видел? Андрея Толбузина видел? А Батовых видел кого? Как они живут, какие от них вести? Да что ты остановился-то? Едем в усадьбу! Баню стопить велю, сбитеня с дороги попьете. А потом кваску из погреба, да с ледника.
   — Так, — начал загибать пальцы Росин. — Живу я по-разному, но мне нравится. Детей нет, но будут, это мы еще в школе проходили. В рясе потому, что она мне нравится. Ехал через Москву, но царя не видел. С Андреем Толбузиным мы, почитай, неделю вместе пылились, Батовых никого не видел, и слыхать не слыхивал, что у них поместья вблизи Тулы. Баньку хорошо, но сбитеня не надо. Лучше сразу, квас. Что еще? А-а, дело какое… Чует моя душа, Семен Прокофье-вич, что про мое дело знаешь ты очень даже хорошо.
   — А-а, ну да, — сразу сообразил опричник. — Это хорошо, что ты согласился, Константин Алексеевич. Без тебя дело пошло бы куда как тяжелее. А у меня сын родился!
   — Да ну?! Первенец?
   — Он самый. Но Алевтина вроде как еще одного вскорости обещает.
   — Это дело, боярин, — похвалил Костя Росин. — Без детей дом — сирота.
   Они неспешной рысью миновали зализинскую деревеньку Замежье, по накатанной телегами дороге обогнули лесную опушку, повернули в лес, перевалили пологий холмик и увидели впереди помещичью усадьбу — окруженную высоким частоколом, с обширным домом в два жилья и несколькими сараями.
   — Вот и дома…
   Усадьба выглядела словно вымершей; никто не суетился возле конюшен и опустевшего скотного загона, не следил за гуляющими по. двору курами, не стучал топорами возле поленницы. Разве только дремала на лавке старая бабка, да у частокола маленький пацаненок в длинной полотняной рубахе и без штанов старательно рубил деревянной саблей лезущий вдоль частокола из земли чертополох.
   — Вот он, — спрыгнув с коня, с гордостью подошел к мальчонке опричник и подхватил того на руки. — Данилой назвали. Подвластный Богу.
   — У тебя в порядке все, Семен Прокофьевич? — с тревогой оглядел Росин двор, выглядевший так, словно его бросили все обитатели кроме нескольких упрямцев. — Может, помочь чем нужно? Ты скажи.
   — В общем, да, — кивнул хозяин. — Алевтина только спит, наверное. Трудно ей.
   На счет холодного кваса Зализа гостей не обманул, но вот угощать пришлось скромно: пирогами, вареной убоиной, копченой рыбой, немецким вином. Мальчишкам из росинской дворни накрыла в людской нянька, отведшая малого к мамке в спальню, а блюда в трапезную носил и вовсе сам боярин.
   — Не случилось чего у тебя? — опять, не выдержав, спросил Костя Росин. — Мы ведь все свои. С одного котла ели, вместе кровь проливали. Скажи, к чему скрывать? Свои мы ведь все, русские! В беде не оставим…
   — О чем ты, Константин Алексеевич?
   — У тебя усадьба выглядит, как тонущий корабль. Разбежались все, кроме капитана.
   — А, это, — наконец-то сообразил опричник. — Тут уж ничего не поделаешь, так устроен мир. Весной в нем случается половодье, а осенью — урожай. Думаю, помочь в этом не в силах даже ты, Константин Алексеевич. Давай лучше выпьем за твое возвращение, боярин.
   Они осушили кубки, закусив вино холодными пирогами, после чего Зализа поинтересовался:
   — Ты когда в Ливонию собираешься, Константин Алексеевич?
   — Сперва к своим в Каушту хочу заскочить, проведать. Как они там, кстати?
   — Дурных вестей нет, Константин Алексеевич, а хорошие пусть они тебе сами рассказывают, — уклончиво ответил опричник. — Так когда поедешь?
   — День туда, день обратно, день на Каушту, — вслух прикинул Росин. — Через три дня могу отправляться. Ты мне лучше скажи, Семен Прокофьевич, когда вы компанию свою начинать собираетесь? На какое время ребят нацеливать?
   — Я так думаю, уборочную нужно закончить, к зиме подготовиться, коней подковать. Дождаться, пока зима реки и болота льдом закроет, чтобы к дорогам привязанными не быть. А хороший лед встает аккурат к декабрю. На декабрь мы уже и боярину Шуйскому ко Пскову сказали подходить, и мои охотники у стен Яма-города собираться станут. — Опричник вцепился зубами в пирог, откусил большой кусок, прожевал. — Потому мыслю, Константин Алексеевич, начинать друзьям твоим следует в ноябре. Чтобы свара внутренняя разгореться и панику посеять успела, а разобраться в ней никто не успел. Коли они месяца два али три продержатся, потом уже все равно будет, соберутся прочие земли Дерптскому епископству помогать, али нет. Мы там осесть успеем накрепко, и никакая сила нас не выковыряет.
   — Ноябрь, — задумчиво произнес Росин, по привычке пытаясь откинуться на спину, и едва не упав с лавки. — Сейчас середина августа. Верхом до Сапиместской фогтии дня четыре ходя. Будем считать, до нового года я все обговорить успею. Ребятам останется еще два месяца на все про все… Должны успеть… Но как передать им золото?
   — А с собой ты его брать не хочешь, Константин Алексеевич?
   — Ни к чему это, Семен Прокофьевич, — Росин потянулся за вареным мясом, взял большой кусок и начал старательно объедать. — Рискованно туда-сюда через границу таскать. А вдруг найдет или узнают про казну такую? А вдруг ребята откажутся, и придется назад мешок везти? Нет, ни к чему. К тому же, для такого дела я хочу им два десятка стволов перебросить с готовыми пулями и изрядным припасом пороха. Таких пищалей, что мои мастера куют, в Европе днем с огнем не найдешь. К тому же, пристреляны они под этот порох, пищали. А здесь пока, как я заметил, прицелы на мушкетоны и пушки ставить пока не принято.
   — Это уже тяжко, — согласился Зализа, тоже налегая на убоину. — Через заставу пищали провезти не дадут.
   — Я пока ехал, вот что подумал, — продолжил Росин. — А не подбросит ли все это нашим друзьям Баженов, Илья Анисимович? Как он живет?
   — В дочке своей души не чает, — зачесал в затылке опричник. — Ладью новую наконец-то купил, а полгода назад еще одну, и еще одну в Новагороде заказал… Я так мыслю, согласится он. Суда его по Оредежу каждый месяц до Каушты и назад ходят. Отчего и не забрать сверх товара еще кое-что, коли я попрошу? И торговать в Лифляндию он ходит, я знаю. Должен согласится!
   — И когда мы это узнаем?
   — Это сложнее, — вздохнул опричник. — К нему в Куземкино, до устья Луги, только по реке добраться можно. Зимой по льду я на своем туркестанце за два дня могу домчаться. А сейчас, на лодке… Это только в один конец неделя получится.
   — Долго, — решительно мотнул головой Росин. — Полмесяца только ответа ждать! Я думаю, если мы хотим сделать все вовремя, груз Витя должен получить через месяц. Скажем, самое позднее: двадцатого сентября.
   — Где?
   — По уму, так как раз возле Эзеля свидание назначать нужно, чтобы ходить далеко не пришлось. Скажем, ганзейский город Гапсоль подойдет?
   — Гапсоль, двадцатого сентября, — кивнул Зализа. — Хорошо, груз будет ждать их там.
   — Точно? — недоверчиво склонил голову Росин.
   — Я как тебя провожу, Константин Алексеевич, самолично сяду на баженовскую ладью, спущусь с ней по Луге и попрошу Илью Анисимовича пройти с ней до Гапсоля. Товар у него для такого плаванья всегда найдется, и мне он отказывать не станет. Так что, как в Каушту приедешь, проси весь свой товар загрузить на ближайшую ладью. И он приплывет туда, куда нужно.
   — Ну, коли так, хорошо, — облегченно кивнул Росин. — Тогда все получится.
   Он взялся за кубок, допил вино, заглянул внутрь.