Страница:
Александр ПРОЗОРОВ
КНЯЗЬ. ЗАГОВОРЩИК
Золотое эхо
В самый канун сочельника, зимой от сотворения мира семь тысяч шестьдесят пятой, не доезжая по Ладожскому озеру семи верст до устья Вьюна, с накатанного зимника свернул к тихим ради праздника корабельным верфям длинный санный обоз. Перед полутора десятками возков дорогу тропили шестеро холопов в полном воинском доспехе, с саблями на боку и щитами у луки седла. Копий и саадаков при них, правда, не было: чай, не в поход ратный шли, всего лишь добро хозяйское обороняли. Следом подвигались двое розвальней, а за ними, запряженный шестеркой цугом, медленно тащился похожий на большую коробку возок, сшитый из плотно пригнанных одна к другой досок. Крышу он имел двускатную, покрытую свинцом; стены, словно бельмами, смотрели по сторонам четырьмя белыми матерчатыми окнами, сзади наружу торчала короткая железная труба, вяло истекающая белесым дымком. Единственную дверцу гордо украшал герб князей Друцких: мечоммечо голубое и красное поля, на каждом – обращенные остриями друг к другу два желтых полумесяца.
По наезженной рыбаками колее обоз медленно выбрался на берег. Там, сопровождаемый злобным собачьим лаем, прополз краем вольготно раскинувшейся деревни в добрых два десятка дворов и двинулся по прямой, как стрела, просеке через лес. На шум из нескольких изб выглянули люди, проводили санный поезд взглядами и, сберегая тепло, тут же спрятались обратно, в теплые горницы, подсвеченные расписными масляными светильниками. Однако безразличие селян оказалось обманчивым. Не прошло и четверти часа, как хрустящие по мерзлому снегу возки обогнал на резвом кауром жеребце вихрастый мальчонка в коротком тулупе, накинутом прямо поверх рубахи.
Короткий зимний день подходил к концу, стремительно сгущались сумерки. Самое время – собрать сани в круг на ближайшей поляне, выпрячь лошадей, развести костры, подкрепиться горячим кулешом и завернуться до утра в овчины или жаркие охабни. Однако путники отчего-то упрямились и медленно пробирались вперед, следуя за сиротливым факелом, запаленным одним из холопов. Спустя два часа, уже в абсолютной, непроглядной темноте они выбрались из леса, перевалили пологий взгорок и наконец увидели впереди россыпь розоватых прямоугольников – окна совсем уже близких домов. Требовалось последнее усилие: спуститься к самой реке, перебраться через бревенчатый, в два наката мост, потом, повторяя изгиб дороги, немного отклониться к забравшейся на холм деревне Запорожское, но на россохе повернуть вправо, миновать очередную ложбину и забраться к поднявшемуся над высоким берегом княжескому дворцу.
Здесь гостей ждали. Утоптанная до каменной твердости площадь между крыльцом, выстроившимися в ряд тремя стогами и обширной поленницей под дощатым навесом была ярко освещена факелами, вдоль лестницы покачивались слюдяные светильники с восковыми свечами, на ступенях лежала красная ковровая дорожка. Наряженные холопы – в зипунах, суконных шапках и длинных кафтанах, опоясанные широкими кушаками – прохаживались за воротами, готовые помочь с лошадьми и грузом, указать, куда ставить коней, откуда поить и чем кормить, где отдыхать самим путникам.
Всадники из вежливости спешились за воротами. Двое отдали поводья товарищам, под уздцы завели на двор цуг, волочащий похожее на походный дом сооружение, и остановили его аккурат возле самых ступеней. Наверху распахнулась дверь, на крыльцо вышел дожидавшийся этого момента в прихожей Андрей.
Глупо, конечно: князь – а, словно пацаненок, у замочной скважины вынужден караулить. Да ничего не поделать, такой уж в здешнем мире этикет. Рано выйдешь – свое достоинство уронишь. Поздно – гостю обида. Вот и приходится подгадывать так, чтобы на разных концах лестницы одновременно с ним оказаться.
Развернув плечи и выставив еще совсем короткую бородку, князь Сакульский замер: в правой руке – посох, на плечах – песцовая московская шуба, на голове – высокая бобровая шапка. Прямо Дед Мороз, а не человек.
Из раскрытой дверцы возка тем временем опустилась на дорожку одна нога, другая. Подхваченный холопами под руки, наружу выбрался боярин, одетый всего лишь в шитую золотом и самоцветами ферязь, в меховой остроконечной шапочке и – большущих безразмерных валенках. Гость поднял голову… И Андрей, прислонив посох к столбу, стремглав слетел по ступеням, забыв про церемонности шестнадцатого века:
– Юрий Семенович! Дядюшка! Боже мой, какими судьбами? Как я рад тебя видеть! Пошли вон, – небрежно отстранил князь чужих холопов и подставил князю Друцкому свое плечо. – Сколько же мы не виделись? Год? Два?
– Дядюшка, дорогой!
Этикет перепутался окончательно. Полина, не дожидаясь приглашения мужа, сама вышла с ковшом горячего, дышащего пряным паром сбитеня, увидела того, кто с детства заменял ей отца, и тоже, забывшись, сбежала к гостю вниз. А теперь не знала, куда деть угощение. К счастью, князь Друцкий не стал дожидаться приглашения, сам забрал у нее корец и быстро осушил, с наслаждением крякнув:
– Эх, соскучился по домашнему! Хорошо… – Он отер бородку, сунул пустую посудину ближнему холопу, обнял Полину и крепко в обе щеки расцеловал: – Здравствуй, доченька. Ой, да до тебя и не дотянуться. Никак опять на сносях?
– Сына к лету ждем, дядюшка. Ой, да что же мы тут стоим? В дом, в дом пойдемте. Банька ужо часа два как топится, стол накрыт. Подкрепитесь с дороги, да с Божьей помощью и попариться до полуночи успеете.
– Спасибо, доченька, за заботу. Да видишь, ноги что-то слушаться не желают. Ослабли совсем, мерзнут все время. Видать, Господь напоминает, что отходил я свой срок по земле грешной. Пора и в иной мир сбираться.
– Что ты, дядюшка Юрий Семенович?! – испуганно всплеснула руками Полина. – Как речи такие вести можешь? Тебе еще не один год судьбой отмерен!
– Один, не один, – вздохнул старик, – да уж, как видно, пора.
– Ерунда, – перекинув руку гостя себе через плечо, Андрей стал вместе с ним подниматься по ступеням. – Ныне же в баньке пропарим, жиром медовым натрем, лихоманка и отпустит. Куда ей супротив русского пара устоять?
Первое угощение для путников было довольно скромным: сочиво, кутья, маковое молоко с медом, сыто. Только чтобы червячка с дороги заморить. В баню, известное дело, с набитым брюхом идти тяжело. Никакого в ней при этом удовольствия. И пар душным кажется, и в прорубь прыгнуть не тянет, и с полка вставать лениво.
– Вы покамест согрейтесь, – проводил гостя вместе с холопами до дверей Андрей. – А я, не обессудьте, чуть позднее подойду. Мазь обещанную на медвежьем жиру в погребе отыскать надобно. Забыл уж, куда сунул. Осенью снедью заставили.
– Не беспокойся, Андрей Васильевич, – отмахнулся князь Друцкий. – И лекари, и знахари разными зельями уж всего перемазали. Нет с этого никакого толку. Христианину честному смерти страшиться ни к чему. Я хоть ныне же причаститься готов.
– Нет уж, нет уж, Юрий Семенович, – снял седую волосину с ворота ферязи Зверев. – Обещал, так обещал.
В дверях он поддержал гостя под локоть, а когда за холопами затворилась тяжелая створка, щелкнул пальцами:
– Пахома ко мне, немедля! – И поднес к глазам добытый у беспечного смертного волосок.
Мазь у Андрея находилась всегда в одном и том же месте – в погребе над притолокой. Там, где снадобья дворня даже случайно не побьет. Обычный густой жир, куда при нужде можно и взвара травяного добавить, и настойки, и горчицы, и дегтя, и календулы – смотря от чего лечить надобно. Зачерпнув немного состава в плошку, Зверев сразу сыпанул щепоть горчицы – для притока крови к больным местам, капнул ромашкового масла – для укрепления кожи, чистотела – для того же, вышел во двор, снял с держателя факел, опустил княжий волос на коновязь, провел сверху пламенем, сдул тонкую полоску пепла на жир, после чего отправился в коровник. Место не самое красивое – но что поделать, коли, кроме как в теплом скотном сарае, живой земли зимой не сыскать? А для лечебного заговора поклониться следовало сразу трем властителям жизни: Хорсу, Триглаве и Сварогу. Триглаву же из мерзлой земли не выкликать.
Поклонившись огню, земле и небу, запросив у них силу для доброго дела, Зверев принялся размешивать мазь пальцем, мысленно, как учил Лютобор, разматывая через него в состав серебряную нить из своего живота и мерно наговаривая: «На море-океане, на острове Буяне упыри волос-волосатик оживляли, на людей пущали. Вышел волос в колос, начал суставы ломати, жилы прожигати, кости просверляти, рабу Божью (имя матери) иссушати. А я тебя, волос-волосатик, заклинаю, словом крепким наставляю: иди ты, волос-волосатик, к острову Буяну, к Латырю камню, где живые люди не ходят, живые не бродят; сядь на свое место – к упырям лихим в кресло. Покорись моему приказу, заговору-наказу, нет тебе места ни в этом мире, ни в чужом, ни в зеркальном, ни в видимом, ни в невидимом, ни в живом, ни в мертвом, отныне, присно и во веки веков. Аминь».
– Ты здесь, княже? – постучался в ворота Пахом. Голос своего воспитателя Андрей не мог не узнать.
– Здесь, – кивнул Зверев. – Заходи, дядька, от тебя у меня секретов нет.
– Опять чародействуешь, Андрей Васильевич, – укоризненно покачал головой верный холоп. – Грех на душу берешь.
Рука его несколько раз поднималась, дабы сотворить крестное знамение – но делать это в коровнике Пахом почему-то не решался.
– Разве же это грех – от лихоманки православного человека излечить? – подмигнул ему князь. – рог милостив, такие грехи он нам простит. Ты принес, или сейчас побежишь?
– Да уж догадался, Андрей Васильевич, как хворь князя Друцкого разглядел, – вздохнул холоп и все-таки перекрестился. – Сразу за живой водой и пошел.
Он опустил у стены кожаный бурдюк.
Жидкость, хранившаяся в ней, была настоящей драгоценностью. Ведь для исцеления воду надобно брать из трех разных источников, зачерпывать после поста и молитвы с присказкой: «Царица речная, дай воды живой на леготу, на чистоту, на здоровье», – и более сим источником для лечения не пользоваться. Лютобор пояснял, что силу воды берегиня человеку лишь раз дает, дабы чистоту не потерять. Без силы – как себя самого потом убережешь? Вот и скупится. Может, это и правильно – да только где столько источников в поместье наберешь, коли хворые каждую неделю за помощью являются? У кого ребенок при смерти, у кого кормилец, у кого матушка. Разве откажешь? Вот и приходится набирать сразу, сколько сил снести хватит, а потом делить меж людьми чуть ли не по капельке.
– Давай. – Андрей поставил на пол крынку, закрыл горлышко скрещенными лезвиями ножей. Пахом, выдернув пробку бурдюка, пустил аккуратную струйку точно в перекрестье – сталь отпугивала бесов и нежить, коли те смогли забраться в сосуд. Для укрепления же целебной силы князь быстро нашептал завершающий наговор: – Матушка-вода, обмываешь берега, желты пески, бел-горюч камень. Унеси все хитки и притки, уроки и призоры, щипоты и ломоты, зобу и худобу, черный глаз, темное слово, худую думу. Унеси, матушка-вода, золотой струей в чисто поле, зимнее море, за топучие грязи, за зыбучие пески, за осиновый тын. Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь».
Зверев осенил себя знамением – не ради заговора, а для успокоения холопа, опасающегося чародейства и чернокнижия. Раз крестится – значит, православие не отринул и безбожия в творимых чарах нет.
– Спасибо, Пахом Можешь прятать. – Он отер клинки о рукав, спрятал в ножны. – А я в баню пойду. Времени уже много, как бы полночь не застать.
В парилке густо пахло хлебом. Любимая женушка на стол пива подавать не стала – пост все-таки, – а вот для бани не пожалела. Пивной пар, знамо дело, самый ядреный и лечебный, кожу очищает и от хрипоты с кашлем спасает.
Холопы Друцкого вид имели весьма соловый. Видать, про Великий пост в дороге подзабыли, и хмельной напиток употребили не только на каменку. Бочонок на пятерых – доза не убийственная, но вполне заметная.
– Хватит с вас, добры молодцы, – скомандовал им Зверев. – Оставьте меня с князем наедине.
– Никак, принес все же снадобье свое? – кряхтя, поднялся гость. – Не дадут старику помереть спокойно.
– Ты еще всех нас переживешь, Юрий Семенович, – отрезал Андрей. – Давай-ка, чуть выше тебя подниму, на второй полок. Нам ведь чем теплее, тем лучше.
Князь Друцкий и вправду выглядел не лучшим образом. И без того никогда не страдавший излишней полнотой, ныне он и вовсе иссох: щеки провалились, нос заострился, кожа стала дряблой и морщинистой, мокрая седая бороденка слиплась и превратилась в подобие растрепанной бечевки. Мышцы на ногах почти исчезли – только кости да жилы остались. Не мудрено, что удержать тяжелые зимние одеяния такие конечности не могли. Тело-то у старика было легоньким, раза в два легче шубы.
– Сейчас, освежу, – пробормотал Андрей, выливая наговоренную воду в шайку, добавил кипятка и плеснул на старика, тут же подсунув под него деревянный тазик: хоть немного смытой воды полагалось выплеснуть на перекрестке дорог: чтобы лихоманка в иные края уходила. Затем он быстрыми, уверенными движениями втер мазь немного выше и ниже колена, ополоснул руки: – Все, Юрий Семенович, готово. Смывать зелье не нужно, пусть впитается.
– Коли не надо, так и не стану, – не стал спорить князь, сел на полке, глубоко вдохнул: – А ведь согрелся я в бане, твоя правда. Однако же валенки все ж одену, не обессудь. Боязно холод обратно в кости пропустить. Тяжко он выгоняется, тяжко. Совсем замучил, покуда я до княжества твого добрался.
– Не бойся, Юрий Семенович, у меня не замерзнешь. Сейчас ради праздника согревающего чего за столом выпьешь – и вовсе любая хворь пропадет. Одевайся, княже, и пойдем. На пустое брюхо лечиться – только снадобья зря переводить.
В трапезной дворня уж заждалась. Без хозяина садиться за стол никто не смел, и все толкались вдоль стен и в коридоре: холопы, в сече проливающие кровь бок о бок с князем, а потому достойные разделить княжескую трапезу, княгиня и ее доверенные ключницы, няньки и приживалки. Обычные смерды уж давно сидели на кухне за угощением – а самые близкие к хозяину слуги, получалось, маялись от голода.
Андрей, решительно пройдя вдоль ряда склоненных голов, занял место во главе стола, приветил гостя, указав место одесную от себя, затем ошуюю, ближе к сердцу, посадил на законное место Полину. Прочие сотрапезники засуетились, тоже усаживаясь. Холопы Друцкого – возле господина, приживалки – слева от княгини. Воины самого Андрея на этот раз оказались отделены от князя нешироким проходом – сидели за отдельным столом напротив него.
– Ну что, откушаем, чем Бог послал? – потер ладони Зверев и тут же получил от жены толчок локтем под ребра.
– Ты чего, батюшка? – округлила глаза Полина. – А молитву?
– Давай в другой раз, – тихо предложил Андрей. – Гости слюной захлебнутся.
– Читай молитву! – решительно потребовала супруга и округлила глаза еще сильнее. – Не позорься перед людьми.
Она перекрестилась, сложила ладони перед лицом и потупила взор. Князь Сакульский, смирившись, последовал ее примеру.
– Отче наш, Иже еси на небесех! – тихо забормотала женщина.
– Отче наш, Иже еси… – громко повторил за ней Андрей.
– Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нар от лукавого. Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполнявши всякое животное благоволения…
– Аминь! – уже без подсказки закончил Зверев. – Угощайтесь, гости дорогие, чем Бог нас ныне порадовал. Полинушка, за здоровье гостей не мешало бы и бокалы поднять.
– Как у тебя язык поворачивается, батюшка?! – испуганно перекрестилась жена. – Пост же Рождественский! Нечто одного дня с баловством хмельным не перетерпеть?! Одно токмо на уме!
– Они же с дороги, Полюшка. Им поста можно не соблюдать.
– Ужо прибыли, – решительно отрезала жена. – Так ведь, батюшка?
– Верно, Поленька, верно, – послушно кивнул князь Друцкий. – Пост есть пост. От заветов христовых нам отступать невмочно.
– Да, – успокоенная поддержкой родича, гордо глянула на мужа Полина. – Законы Божии в нашем доме завсегда нерушимы будут!
Зверев смирился и стал складывать себе на блюдо угощение со скудного постного стола: немного печеной форели и белорыбицы, заливное из судака, вместо вина плеснул в кубок чуть желтоватого сыта, взял пару пресных лепешек, пропитанных миндальным молоком. На сладкое его не тянуло, а потому кашами с медом и изюмом он оставил баловаться дворне. Немного перекусив, повернулся к гостю:
– Так и не спросил, дядюшка: как ныне дела в княжестве твоем, как здоровье супруги и сына, не доходили ли к вам вести от батюшки моего из Лисьино? Федор, вижу, не приехал. Давно я его уже не видел. Как он?
– В хлопотах Федя по хозяйству мается, – улыбнулся Юрий Семенович. – Мне уж к царю небесному вскорости отправляться, вот на него ныне дела княжеские я и свалил. Пусть вникает, покуда есть у кого совета спросить. Коли меня отпоют, кто же в трудный час подсказку даст? Невесту мы ему присмотрели, Марфу из бояр Кокоревых. Род небогатый, но древний. Тимофей Кокорев ныне в опричную тысячу царскую записан. А девка собой ладная, крепка да румяна. Видел о прошлой Пасхе, к причастию в Софийском соборе ходила Коли сладится, глядишь, вскорости внуков мне принесут.
– Федор-то невесту уже видел? – задал наивный вопрос Андрей.
– Некогда ему, княже, – небрежно отмахнулся Друцкий. – Служба царская из двух лет на третье к себе зовет, дела хозяйские я на него скинул, да еще охоту с иным баловством никогда не забывает. Куда уж ему по чужим городам на смотрины кататься?
«Ну да, само собой, – мысленно усмехнулся Зверев. – Разве можно двадцатилетнему мальчишке доверить такое важное дело, как выбор будущей жены? Когда дело до венчания дойдет, там невесту и покажут».
Андрея и самого нынешние, из шестнадцатого века, родители женили точно так же. Главным достоинством Полины стало то, что она смогла разрешить давнюю земельную тяжбу бояр Лисьиных и принесла Звереву княжеский титул. Чего еще от невесты надобно? И ведь что интересно – никакой ущербности Андрей от такой судьбы не испытывал. Скорее, наоборот…
Он опустил руку, нащупал колено жены, легонько сжал. Полина, не поворачивая головы, улыбнулась, ни миг склонила голову и коснулась его плеча.
Нет, обычаи здешнего времени любви отнюдь не отменяли. Но любовь – это когда на сеновал девку затаскиваешь, сводню в чужой дом подсылаешь, в окно лазишь… А брак – дело серьезное, тут не до баловства.
– Приданое хорошее дают? – поинтересовался Зверев.
– Ну, какое с Кокоревых приданое? – пожал плечами гость. – Сколько ни наберут, для нашего рода все невелик прибыток. Вот хворых у них в роду уж пять поколений не было – это славно. Такую кровь ни за какое золото не купишь.
– Великое дело – кровь, – согласился Андрей.
Гость покосился на него с подозрением, но ничего не сказал, подцепил ножом немного кутьи, отправил в рот. Зверев тоже вернулся к трапезе, быстро расправляясь с рассыпчатой печеной белорыбицей. Едва его тарелка опустела, как князь словно бы спохватился – даже ладошкой по столу прихлопнул:
– А видел ли ты обретение мое недавнее, княже? Сию карету хитрую мне мастера торжковские по уговору за два месяца отстроили, печь особую пушкари монастыря Заиконоспасского отливали.
– Прости, Юрий Семенович, не успел, – развел руками Зверев.
– Так идем же, покажу, – поднялся князь Друцкий. – А ты, доченька, вели опочивальню мне приготовить. Притомился я в дороге, вечерню стоять не готов.
– Да, дядюшка, не беспокойся, – встала Полина. Следом, естественно, повскакала и дворня.
– Пахом, за старшего, – повысил голос Андрей. – Сочельник сегодня, дозволяю пировать, пока стол не опустеет. Сам гостя дорогого проводить желаю.
Люди облегченно вздохнули и с радостью вернулись к еде. Зверев снял со стены один из светильников и пошел вперед, указывая дорогу впервые приехавшему в гости князю Друцкому. В медлительном обозе, по зимнику, короткими зимними днями от княжества до княжества никак не меньше месяца утомительного пути. Уж, наверно, не ради того, чтобы подарки к Рождеству привезти, Юрий Семенович на такое испытание решился, не из любопытства и не из желания навестить племянницу. Нужно побеседовать с гостем наедине. Тогда, глядишь, все и откроется.
Князья вышли на крыльцо, спустились к тихому и темному возку, замершему без лошадей и уже покрытому серебристой изморозью. Старик, тяжело переставляя валенки, обошел его кругом, достал длинный, с переломом посередине ключ, отпер дверцу, пропустил Андрея внутрь и, шагнув следом, опустил толстый, чуть не в ладонь, войлочный полог.
– Здесь посвети, Андрей Васильевич, свечу достану, – завозился он у темного резного шкафчика, повернулся, запалил от масляного светильника тонкую, с мизинец, свечу, прошел из угла в угол, запаливая настенные канделябры. Скромная комнатушка примерно три на шесть метров наполнилась светом. Друцкий дунул на ненужный больше огонек, покачал головой: – Ты глянь, княже, хожу. И вправду хожу. Ох, чую, не зря про тебя слухи бродят, что с чернокнижием ты балуешь и в чародействе никем не превзойден. Ведь и иноземные знахари меня лечить брались, и персидские лекари, и наши коновалы. Ничто не помогало. А ты, вон, раз по коленям мазнул, да немочь и сбежала.
– Ерунда, пустяки, – отмахнулся Зверев. – Знаю я этих иноземцев. Только кровь умеют пускать да мышьяком травить. Без яду снадобье составил, вот боль и отпустила.
Князь Друцкий и не ведал, насколько был близок в своих подозрениях. Исполняя давнюю клятву, примерно каждую третью ночь вынужденного безделья Зверев посвящал занятиям с Лютобором. Пусть на расстоянии, через сон – но уроки все равно шли на пользу. Правда, и в реальности нору древнего чародея он пять раз навестил. И тоже не без пользы.
– Ну, коли мы в доме походном, – пропустил ответ мимо ушей князь Друцкий, – так и законы здесь у нас походные…
Он поднял крышку сундука, выставил на столик из тонких реек два кубка, большой серебряный кувшин и накрытое крышкой блюдо. Приподнял палец, спохватившись, пересек завешанную коврами комнату, открыл дверцу украшенной львиными мордами буржуйки.
– Славно, угольки еще есть, – из ближней корзины он кинул в топку пяток тонких поленьев, притворил створку, оглянулся на Зверева.
– Неужели это печь, княже?! – притворно изумился Андрей. – Неужто из стали скована?!
– Из чугуна отлита пушкарями опытными по их секрету. Придумал же сие я. Намучился за годы с жаровнями-то, а тут как-то ночью вдруг и подумал: а отчего мне печь малую по примеру больших не сделать?
На самом деле князю Юрий Семеновичу было чем гордиться. Ведь железо в здешнем мире было столь дорого, что ковать из него печки было роскошью на уровне прикуривания от ассигнаций. Посему даже императоры и ханы в походах или разводили в шатрах костры, или ставили в палатках жаровни. Додуматься отлить печь из чугуна – это был настоящий прорыв! Вот только зритель князю Друцкому попался неблагодарный. Для выходца из двадцать первого века «буржуйка* казалась такой же дешевкой, как обитателю шестнадцатого века – шуба из горностая. [1]
– И как греет? – чтобы не показаться зазнавшимся невеждой, поинтересовался Андрей. – Думаю, раз стенки тонкие, то ведь остывать должна быстро.
– Зато и согревается чуть не в минуту! – горячо парировал Юрий Семенович. – Коли углей много нагорит, так без опаски в любой мороз греться можно. Не выпадут, пожара не устроят, жарко круглый день. Ну, а прогорят, так завсегда еще подбросить можно…
Об этом Зверев как-то не подумал. По сравнению с жаровней – и правда ведь гениально! А что остывает быстро – всегда можно использовать «автозагрузку» в виде дежурного холопа. И Андрей уже искренне восхитился:
– Великолепно! Такую же хочу.
– Тебе-то зачем, Андрей Васильевич? – разлил вино князь Друцкий и снял с блюда крышку, под которой оказалась уже нарезанная запеченная телятина. – Ты ведь сани за собой не потащишь, ты верхом поскачешь. Эх, где она ныне, моя молодость…
– Нечто так часто путешествовать приходится, Юрий Семенович? – Зверев сел на сундук возле стола.
– Да уж покатался в последние годы, Андрей Васильевич… – Друцкий опустился в накрытое накидкой из рыси кресло, поднял бокал: – За встречу, да принесет она нам удачу.
– За встречу, – кивнул Зверев и пригубил кубок. Вино было терпким и совсем не сладким, похожим на испанское. В густой красноте трепетали отблески свечей.
– Я-то путешествую, – сделав пару глотков, отставил кубок гость, – а вот ты что-то дома засиделся, Андрей Васильевич. Откуда смирение такое в юные годы?
– Почему засиделся? – пожал плечами Зверев. – В Москву мы с Полиной выезжаем, к отцу заглядывали, места святые на Валааме посетили.
– В Москве бывал, а ко двору царскому не явился ни разу, – ухватился за слова Андрея князь Друцкий. – Сие есть неуважение великое. Мыслишь, неведомо государю, что ты милостями его брезгуешь? За содержанием денежным в Разрядный приказ ни разу не заглянул. Ладно, батюшка твой, боярин Василий за тебя серебро забирает. Однако же о небрежении сем царю непременно доносят. Ты, видно, гнева великокняжеского ищешь, ссоры с помазанником божьим?
По наезженной рыбаками колее обоз медленно выбрался на берег. Там, сопровождаемый злобным собачьим лаем, прополз краем вольготно раскинувшейся деревни в добрых два десятка дворов и двинулся по прямой, как стрела, просеке через лес. На шум из нескольких изб выглянули люди, проводили санный поезд взглядами и, сберегая тепло, тут же спрятались обратно, в теплые горницы, подсвеченные расписными масляными светильниками. Однако безразличие селян оказалось обманчивым. Не прошло и четверти часа, как хрустящие по мерзлому снегу возки обогнал на резвом кауром жеребце вихрастый мальчонка в коротком тулупе, накинутом прямо поверх рубахи.
Короткий зимний день подходил к концу, стремительно сгущались сумерки. Самое время – собрать сани в круг на ближайшей поляне, выпрячь лошадей, развести костры, подкрепиться горячим кулешом и завернуться до утра в овчины или жаркие охабни. Однако путники отчего-то упрямились и медленно пробирались вперед, следуя за сиротливым факелом, запаленным одним из холопов. Спустя два часа, уже в абсолютной, непроглядной темноте они выбрались из леса, перевалили пологий взгорок и наконец увидели впереди россыпь розоватых прямоугольников – окна совсем уже близких домов. Требовалось последнее усилие: спуститься к самой реке, перебраться через бревенчатый, в два наката мост, потом, повторяя изгиб дороги, немного отклониться к забравшейся на холм деревне Запорожское, но на россохе повернуть вправо, миновать очередную ложбину и забраться к поднявшемуся над высоким берегом княжескому дворцу.
Здесь гостей ждали. Утоптанная до каменной твердости площадь между крыльцом, выстроившимися в ряд тремя стогами и обширной поленницей под дощатым навесом была ярко освещена факелами, вдоль лестницы покачивались слюдяные светильники с восковыми свечами, на ступенях лежала красная ковровая дорожка. Наряженные холопы – в зипунах, суконных шапках и длинных кафтанах, опоясанные широкими кушаками – прохаживались за воротами, готовые помочь с лошадьми и грузом, указать, куда ставить коней, откуда поить и чем кормить, где отдыхать самим путникам.
Всадники из вежливости спешились за воротами. Двое отдали поводья товарищам, под уздцы завели на двор цуг, волочащий похожее на походный дом сооружение, и остановили его аккурат возле самых ступеней. Наверху распахнулась дверь, на крыльцо вышел дожидавшийся этого момента в прихожей Андрей.
Глупо, конечно: князь – а, словно пацаненок, у замочной скважины вынужден караулить. Да ничего не поделать, такой уж в здешнем мире этикет. Рано выйдешь – свое достоинство уронишь. Поздно – гостю обида. Вот и приходится подгадывать так, чтобы на разных концах лестницы одновременно с ним оказаться.
Развернув плечи и выставив еще совсем короткую бородку, князь Сакульский замер: в правой руке – посох, на плечах – песцовая московская шуба, на голове – высокая бобровая шапка. Прямо Дед Мороз, а не человек.
Из раскрытой дверцы возка тем временем опустилась на дорожку одна нога, другая. Подхваченный холопами под руки, наружу выбрался боярин, одетый всего лишь в шитую золотом и самоцветами ферязь, в меховой остроконечной шапочке и – большущих безразмерных валенках. Гость поднял голову… И Андрей, прислонив посох к столбу, стремглав слетел по ступеням, забыв про церемонности шестнадцатого века:
– Юрий Семенович! Дядюшка! Боже мой, какими судьбами? Как я рад тебя видеть! Пошли вон, – небрежно отстранил князь чужих холопов и подставил князю Друцкому свое плечо. – Сколько же мы не виделись? Год? Два?
– Дядюшка, дорогой!
Этикет перепутался окончательно. Полина, не дожидаясь приглашения мужа, сама вышла с ковшом горячего, дышащего пряным паром сбитеня, увидела того, кто с детства заменял ей отца, и тоже, забывшись, сбежала к гостю вниз. А теперь не знала, куда деть угощение. К счастью, князь Друцкий не стал дожидаться приглашения, сам забрал у нее корец и быстро осушил, с наслаждением крякнув:
– Эх, соскучился по домашнему! Хорошо… – Он отер бородку, сунул пустую посудину ближнему холопу, обнял Полину и крепко в обе щеки расцеловал: – Здравствуй, доченька. Ой, да до тебя и не дотянуться. Никак опять на сносях?
– Сына к лету ждем, дядюшка. Ой, да что же мы тут стоим? В дом, в дом пойдемте. Банька ужо часа два как топится, стол накрыт. Подкрепитесь с дороги, да с Божьей помощью и попариться до полуночи успеете.
– Спасибо, доченька, за заботу. Да видишь, ноги что-то слушаться не желают. Ослабли совсем, мерзнут все время. Видать, Господь напоминает, что отходил я свой срок по земле грешной. Пора и в иной мир сбираться.
– Что ты, дядюшка Юрий Семенович?! – испуганно всплеснула руками Полина. – Как речи такие вести можешь? Тебе еще не один год судьбой отмерен!
– Один, не один, – вздохнул старик, – да уж, как видно, пора.
– Ерунда, – перекинув руку гостя себе через плечо, Андрей стал вместе с ним подниматься по ступеням. – Ныне же в баньке пропарим, жиром медовым натрем, лихоманка и отпустит. Куда ей супротив русского пара устоять?
Первое угощение для путников было довольно скромным: сочиво, кутья, маковое молоко с медом, сыто. Только чтобы червячка с дороги заморить. В баню, известное дело, с набитым брюхом идти тяжело. Никакого в ней при этом удовольствия. И пар душным кажется, и в прорубь прыгнуть не тянет, и с полка вставать лениво.
– Вы покамест согрейтесь, – проводил гостя вместе с холопами до дверей Андрей. – А я, не обессудьте, чуть позднее подойду. Мазь обещанную на медвежьем жиру в погребе отыскать надобно. Забыл уж, куда сунул. Осенью снедью заставили.
– Не беспокойся, Андрей Васильевич, – отмахнулся князь Друцкий. – И лекари, и знахари разными зельями уж всего перемазали. Нет с этого никакого толку. Христианину честному смерти страшиться ни к чему. Я хоть ныне же причаститься готов.
– Нет уж, нет уж, Юрий Семенович, – снял седую волосину с ворота ферязи Зверев. – Обещал, так обещал.
В дверях он поддержал гостя под локоть, а когда за холопами затворилась тяжелая створка, щелкнул пальцами:
– Пахома ко мне, немедля! – И поднес к глазам добытый у беспечного смертного волосок.
Мазь у Андрея находилась всегда в одном и том же месте – в погребе над притолокой. Там, где снадобья дворня даже случайно не побьет. Обычный густой жир, куда при нужде можно и взвара травяного добавить, и настойки, и горчицы, и дегтя, и календулы – смотря от чего лечить надобно. Зачерпнув немного состава в плошку, Зверев сразу сыпанул щепоть горчицы – для притока крови к больным местам, капнул ромашкового масла – для укрепления кожи, чистотела – для того же, вышел во двор, снял с держателя факел, опустил княжий волос на коновязь, провел сверху пламенем, сдул тонкую полоску пепла на жир, после чего отправился в коровник. Место не самое красивое – но что поделать, коли, кроме как в теплом скотном сарае, живой земли зимой не сыскать? А для лечебного заговора поклониться следовало сразу трем властителям жизни: Хорсу, Триглаве и Сварогу. Триглаву же из мерзлой земли не выкликать.
Поклонившись огню, земле и небу, запросив у них силу для доброго дела, Зверев принялся размешивать мазь пальцем, мысленно, как учил Лютобор, разматывая через него в состав серебряную нить из своего живота и мерно наговаривая: «На море-океане, на острове Буяне упыри волос-волосатик оживляли, на людей пущали. Вышел волос в колос, начал суставы ломати, жилы прожигати, кости просверляти, рабу Божью (имя матери) иссушати. А я тебя, волос-волосатик, заклинаю, словом крепким наставляю: иди ты, волос-волосатик, к острову Буяну, к Латырю камню, где живые люди не ходят, живые не бродят; сядь на свое место – к упырям лихим в кресло. Покорись моему приказу, заговору-наказу, нет тебе места ни в этом мире, ни в чужом, ни в зеркальном, ни в видимом, ни в невидимом, ни в живом, ни в мертвом, отныне, присно и во веки веков. Аминь».
– Ты здесь, княже? – постучался в ворота Пахом. Голос своего воспитателя Андрей не мог не узнать.
– Здесь, – кивнул Зверев. – Заходи, дядька, от тебя у меня секретов нет.
– Опять чародействуешь, Андрей Васильевич, – укоризненно покачал головой верный холоп. – Грех на душу берешь.
Рука его несколько раз поднималась, дабы сотворить крестное знамение – но делать это в коровнике Пахом почему-то не решался.
– Разве же это грех – от лихоманки православного человека излечить? – подмигнул ему князь. – рог милостив, такие грехи он нам простит. Ты принес, или сейчас побежишь?
– Да уж догадался, Андрей Васильевич, как хворь князя Друцкого разглядел, – вздохнул холоп и все-таки перекрестился. – Сразу за живой водой и пошел.
Он опустил у стены кожаный бурдюк.
Жидкость, хранившаяся в ней, была настоящей драгоценностью. Ведь для исцеления воду надобно брать из трех разных источников, зачерпывать после поста и молитвы с присказкой: «Царица речная, дай воды живой на леготу, на чистоту, на здоровье», – и более сим источником для лечения не пользоваться. Лютобор пояснял, что силу воды берегиня человеку лишь раз дает, дабы чистоту не потерять. Без силы – как себя самого потом убережешь? Вот и скупится. Может, это и правильно – да только где столько источников в поместье наберешь, коли хворые каждую неделю за помощью являются? У кого ребенок при смерти, у кого кормилец, у кого матушка. Разве откажешь? Вот и приходится набирать сразу, сколько сил снести хватит, а потом делить меж людьми чуть ли не по капельке.
– Давай. – Андрей поставил на пол крынку, закрыл горлышко скрещенными лезвиями ножей. Пахом, выдернув пробку бурдюка, пустил аккуратную струйку точно в перекрестье – сталь отпугивала бесов и нежить, коли те смогли забраться в сосуд. Для укрепления же целебной силы князь быстро нашептал завершающий наговор: – Матушка-вода, обмываешь берега, желты пески, бел-горюч камень. Унеси все хитки и притки, уроки и призоры, щипоты и ломоты, зобу и худобу, черный глаз, темное слово, худую думу. Унеси, матушка-вода, золотой струей в чисто поле, зимнее море, за топучие грязи, за зыбучие пески, за осиновый тын. Слово мое крепко, дело мое лепко. Аминь».
Зверев осенил себя знамением – не ради заговора, а для успокоения холопа, опасающегося чародейства и чернокнижия. Раз крестится – значит, православие не отринул и безбожия в творимых чарах нет.
– Спасибо, Пахом Можешь прятать. – Он отер клинки о рукав, спрятал в ножны. – А я в баню пойду. Времени уже много, как бы полночь не застать.
В парилке густо пахло хлебом. Любимая женушка на стол пива подавать не стала – пост все-таки, – а вот для бани не пожалела. Пивной пар, знамо дело, самый ядреный и лечебный, кожу очищает и от хрипоты с кашлем спасает.
Холопы Друцкого вид имели весьма соловый. Видать, про Великий пост в дороге подзабыли, и хмельной напиток употребили не только на каменку. Бочонок на пятерых – доза не убийственная, но вполне заметная.
– Хватит с вас, добры молодцы, – скомандовал им Зверев. – Оставьте меня с князем наедине.
– Никак, принес все же снадобье свое? – кряхтя, поднялся гость. – Не дадут старику помереть спокойно.
– Ты еще всех нас переживешь, Юрий Семенович, – отрезал Андрей. – Давай-ка, чуть выше тебя подниму, на второй полок. Нам ведь чем теплее, тем лучше.
Князь Друцкий и вправду выглядел не лучшим образом. И без того никогда не страдавший излишней полнотой, ныне он и вовсе иссох: щеки провалились, нос заострился, кожа стала дряблой и морщинистой, мокрая седая бороденка слиплась и превратилась в подобие растрепанной бечевки. Мышцы на ногах почти исчезли – только кости да жилы остались. Не мудрено, что удержать тяжелые зимние одеяния такие конечности не могли. Тело-то у старика было легоньким, раза в два легче шубы.
– Сейчас, освежу, – пробормотал Андрей, выливая наговоренную воду в шайку, добавил кипятка и плеснул на старика, тут же подсунув под него деревянный тазик: хоть немного смытой воды полагалось выплеснуть на перекрестке дорог: чтобы лихоманка в иные края уходила. Затем он быстрыми, уверенными движениями втер мазь немного выше и ниже колена, ополоснул руки: – Все, Юрий Семенович, готово. Смывать зелье не нужно, пусть впитается.
– Коли не надо, так и не стану, – не стал спорить князь, сел на полке, глубоко вдохнул: – А ведь согрелся я в бане, твоя правда. Однако же валенки все ж одену, не обессудь. Боязно холод обратно в кости пропустить. Тяжко он выгоняется, тяжко. Совсем замучил, покуда я до княжества твого добрался.
– Не бойся, Юрий Семенович, у меня не замерзнешь. Сейчас ради праздника согревающего чего за столом выпьешь – и вовсе любая хворь пропадет. Одевайся, княже, и пойдем. На пустое брюхо лечиться – только снадобья зря переводить.
В трапезной дворня уж заждалась. Без хозяина садиться за стол никто не смел, и все толкались вдоль стен и в коридоре: холопы, в сече проливающие кровь бок о бок с князем, а потому достойные разделить княжескую трапезу, княгиня и ее доверенные ключницы, няньки и приживалки. Обычные смерды уж давно сидели на кухне за угощением – а самые близкие к хозяину слуги, получалось, маялись от голода.
Андрей, решительно пройдя вдоль ряда склоненных голов, занял место во главе стола, приветил гостя, указав место одесную от себя, затем ошуюю, ближе к сердцу, посадил на законное место Полину. Прочие сотрапезники засуетились, тоже усаживаясь. Холопы Друцкого – возле господина, приживалки – слева от княгини. Воины самого Андрея на этот раз оказались отделены от князя нешироким проходом – сидели за отдельным столом напротив него.
– Ну что, откушаем, чем Бог послал? – потер ладони Зверев и тут же получил от жены толчок локтем под ребра.
– Ты чего, батюшка? – округлила глаза Полина. – А молитву?
– Давай в другой раз, – тихо предложил Андрей. – Гости слюной захлебнутся.
– Читай молитву! – решительно потребовала супруга и округлила глаза еще сильнее. – Не позорься перед людьми.
Она перекрестилась, сложила ладони перед лицом и потупила взор. Князь Сакульский, смирившись, последовал ее примеру.
– Отче наш, Иже еси на небесех! – тихо забормотала женщина.
– Отче наш, Иже еси… – громко повторил за ней Андрей.
– Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нар от лукавого. Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполнявши всякое животное благоволения…
– Аминь! – уже без подсказки закончил Зверев. – Угощайтесь, гости дорогие, чем Бог нас ныне порадовал. Полинушка, за здоровье гостей не мешало бы и бокалы поднять.
– Как у тебя язык поворачивается, батюшка?! – испуганно перекрестилась жена. – Пост же Рождественский! Нечто одного дня с баловством хмельным не перетерпеть?! Одно токмо на уме!
– Они же с дороги, Полюшка. Им поста можно не соблюдать.
– Ужо прибыли, – решительно отрезала жена. – Так ведь, батюшка?
– Верно, Поленька, верно, – послушно кивнул князь Друцкий. – Пост есть пост. От заветов христовых нам отступать невмочно.
– Да, – успокоенная поддержкой родича, гордо глянула на мужа Полина. – Законы Божии в нашем доме завсегда нерушимы будут!
Зверев смирился и стал складывать себе на блюдо угощение со скудного постного стола: немного печеной форели и белорыбицы, заливное из судака, вместо вина плеснул в кубок чуть желтоватого сыта, взял пару пресных лепешек, пропитанных миндальным молоком. На сладкое его не тянуло, а потому кашами с медом и изюмом он оставил баловаться дворне. Немного перекусив, повернулся к гостю:
– Так и не спросил, дядюшка: как ныне дела в княжестве твоем, как здоровье супруги и сына, не доходили ли к вам вести от батюшки моего из Лисьино? Федор, вижу, не приехал. Давно я его уже не видел. Как он?
– В хлопотах Федя по хозяйству мается, – улыбнулся Юрий Семенович. – Мне уж к царю небесному вскорости отправляться, вот на него ныне дела княжеские я и свалил. Пусть вникает, покуда есть у кого совета спросить. Коли меня отпоют, кто же в трудный час подсказку даст? Невесту мы ему присмотрели, Марфу из бояр Кокоревых. Род небогатый, но древний. Тимофей Кокорев ныне в опричную тысячу царскую записан. А девка собой ладная, крепка да румяна. Видел о прошлой Пасхе, к причастию в Софийском соборе ходила Коли сладится, глядишь, вскорости внуков мне принесут.
– Федор-то невесту уже видел? – задал наивный вопрос Андрей.
– Некогда ему, княже, – небрежно отмахнулся Друцкий. – Служба царская из двух лет на третье к себе зовет, дела хозяйские я на него скинул, да еще охоту с иным баловством никогда не забывает. Куда уж ему по чужим городам на смотрины кататься?
«Ну да, само собой, – мысленно усмехнулся Зверев. – Разве можно двадцатилетнему мальчишке доверить такое важное дело, как выбор будущей жены? Когда дело до венчания дойдет, там невесту и покажут».
Андрея и самого нынешние, из шестнадцатого века, родители женили точно так же. Главным достоинством Полины стало то, что она смогла разрешить давнюю земельную тяжбу бояр Лисьиных и принесла Звереву княжеский титул. Чего еще от невесты надобно? И ведь что интересно – никакой ущербности Андрей от такой судьбы не испытывал. Скорее, наоборот…
Он опустил руку, нащупал колено жены, легонько сжал. Полина, не поворачивая головы, улыбнулась, ни миг склонила голову и коснулась его плеча.
Нет, обычаи здешнего времени любви отнюдь не отменяли. Но любовь – это когда на сеновал девку затаскиваешь, сводню в чужой дом подсылаешь, в окно лазишь… А брак – дело серьезное, тут не до баловства.
– Приданое хорошее дают? – поинтересовался Зверев.
– Ну, какое с Кокоревых приданое? – пожал плечами гость. – Сколько ни наберут, для нашего рода все невелик прибыток. Вот хворых у них в роду уж пять поколений не было – это славно. Такую кровь ни за какое золото не купишь.
– Великое дело – кровь, – согласился Андрей.
Гость покосился на него с подозрением, но ничего не сказал, подцепил ножом немного кутьи, отправил в рот. Зверев тоже вернулся к трапезе, быстро расправляясь с рассыпчатой печеной белорыбицей. Едва его тарелка опустела, как князь словно бы спохватился – даже ладошкой по столу прихлопнул:
– А видел ли ты обретение мое недавнее, княже? Сию карету хитрую мне мастера торжковские по уговору за два месяца отстроили, печь особую пушкари монастыря Заиконоспасского отливали.
– Прости, Юрий Семенович, не успел, – развел руками Зверев.
– Так идем же, покажу, – поднялся князь Друцкий. – А ты, доченька, вели опочивальню мне приготовить. Притомился я в дороге, вечерню стоять не готов.
– Да, дядюшка, не беспокойся, – встала Полина. Следом, естественно, повскакала и дворня.
– Пахом, за старшего, – повысил голос Андрей. – Сочельник сегодня, дозволяю пировать, пока стол не опустеет. Сам гостя дорогого проводить желаю.
Люди облегченно вздохнули и с радостью вернулись к еде. Зверев снял со стены один из светильников и пошел вперед, указывая дорогу впервые приехавшему в гости князю Друцкому. В медлительном обозе, по зимнику, короткими зимними днями от княжества до княжества никак не меньше месяца утомительного пути. Уж, наверно, не ради того, чтобы подарки к Рождеству привезти, Юрий Семенович на такое испытание решился, не из любопытства и не из желания навестить племянницу. Нужно побеседовать с гостем наедине. Тогда, глядишь, все и откроется.
Князья вышли на крыльцо, спустились к тихому и темному возку, замершему без лошадей и уже покрытому серебристой изморозью. Старик, тяжело переставляя валенки, обошел его кругом, достал длинный, с переломом посередине ключ, отпер дверцу, пропустил Андрея внутрь и, шагнув следом, опустил толстый, чуть не в ладонь, войлочный полог.
– Здесь посвети, Андрей Васильевич, свечу достану, – завозился он у темного резного шкафчика, повернулся, запалил от масляного светильника тонкую, с мизинец, свечу, прошел из угла в угол, запаливая настенные канделябры. Скромная комнатушка примерно три на шесть метров наполнилась светом. Друцкий дунул на ненужный больше огонек, покачал головой: – Ты глянь, княже, хожу. И вправду хожу. Ох, чую, не зря про тебя слухи бродят, что с чернокнижием ты балуешь и в чародействе никем не превзойден. Ведь и иноземные знахари меня лечить брались, и персидские лекари, и наши коновалы. Ничто не помогало. А ты, вон, раз по коленям мазнул, да немочь и сбежала.
– Ерунда, пустяки, – отмахнулся Зверев. – Знаю я этих иноземцев. Только кровь умеют пускать да мышьяком травить. Без яду снадобье составил, вот боль и отпустила.
Князь Друцкий и не ведал, насколько был близок в своих подозрениях. Исполняя давнюю клятву, примерно каждую третью ночь вынужденного безделья Зверев посвящал занятиям с Лютобором. Пусть на расстоянии, через сон – но уроки все равно шли на пользу. Правда, и в реальности нору древнего чародея он пять раз навестил. И тоже не без пользы.
– Ну, коли мы в доме походном, – пропустил ответ мимо ушей князь Друцкий, – так и законы здесь у нас походные…
Он поднял крышку сундука, выставил на столик из тонких реек два кубка, большой серебряный кувшин и накрытое крышкой блюдо. Приподнял палец, спохватившись, пересек завешанную коврами комнату, открыл дверцу украшенной львиными мордами буржуйки.
– Славно, угольки еще есть, – из ближней корзины он кинул в топку пяток тонких поленьев, притворил створку, оглянулся на Зверева.
– Неужели это печь, княже?! – притворно изумился Андрей. – Неужто из стали скована?!
– Из чугуна отлита пушкарями опытными по их секрету. Придумал же сие я. Намучился за годы с жаровнями-то, а тут как-то ночью вдруг и подумал: а отчего мне печь малую по примеру больших не сделать?
На самом деле князю Юрий Семеновичу было чем гордиться. Ведь железо в здешнем мире было столь дорого, что ковать из него печки было роскошью на уровне прикуривания от ассигнаций. Посему даже императоры и ханы в походах или разводили в шатрах костры, или ставили в палатках жаровни. Додуматься отлить печь из чугуна – это был настоящий прорыв! Вот только зритель князю Друцкому попался неблагодарный. Для выходца из двадцать первого века «буржуйка* казалась такой же дешевкой, как обитателю шестнадцатого века – шуба из горностая. [1]
– И как греет? – чтобы не показаться зазнавшимся невеждой, поинтересовался Андрей. – Думаю, раз стенки тонкие, то ведь остывать должна быстро.
– Зато и согревается чуть не в минуту! – горячо парировал Юрий Семенович. – Коли углей много нагорит, так без опаски в любой мороз греться можно. Не выпадут, пожара не устроят, жарко круглый день. Ну, а прогорят, так завсегда еще подбросить можно…
Об этом Зверев как-то не подумал. По сравнению с жаровней – и правда ведь гениально! А что остывает быстро – всегда можно использовать «автозагрузку» в виде дежурного холопа. И Андрей уже искренне восхитился:
– Великолепно! Такую же хочу.
– Тебе-то зачем, Андрей Васильевич? – разлил вино князь Друцкий и снял с блюда крышку, под которой оказалась уже нарезанная запеченная телятина. – Ты ведь сани за собой не потащишь, ты верхом поскачешь. Эх, где она ныне, моя молодость…
– Нечто так часто путешествовать приходится, Юрий Семенович? – Зверев сел на сундук возле стола.
– Да уж покатался в последние годы, Андрей Васильевич… – Друцкий опустился в накрытое накидкой из рыси кресло, поднял бокал: – За встречу, да принесет она нам удачу.
– За встречу, – кивнул Зверев и пригубил кубок. Вино было терпким и совсем не сладким, похожим на испанское. В густой красноте трепетали отблески свечей.
– Я-то путешествую, – сделав пару глотков, отставил кубок гость, – а вот ты что-то дома засиделся, Андрей Васильевич. Откуда смирение такое в юные годы?
– Почему засиделся? – пожал плечами Зверев. – В Москву мы с Полиной выезжаем, к отцу заглядывали, места святые на Валааме посетили.
– В Москве бывал, а ко двору царскому не явился ни разу, – ухватился за слова Андрея князь Друцкий. – Сие есть неуважение великое. Мыслишь, неведомо государю, что ты милостями его брезгуешь? За содержанием денежным в Разрядный приказ ни разу не заглянул. Ладно, батюшка твой, боярин Василий за тебя серебро забирает. Однако же о небрежении сем царю непременно доносят. Ты, видно, гнева великокняжеского ищешь, ссоры с помазанником божьим?