Страница:
И в завершение этой темы можно привести историю с родителями маршала Василевского. Маршал был сыном священника, но еще в 1926 году порвал связь с родителями, так же поступили и его братья. И вот как-то раз, после доклада о положении дел на фронте, Сталин спросил, помогает ли он материально родителям.
— Так вы со священником дела не имеете? — узнав об отношении Василевского к отцу, спросил Сталин. — Как же вы имеете дело со мной? Ведь я учился в семинарии и хотел пойти в попы.
— Вы, товарищ Сталин, Верховный Главнокомандующий.
— Вот что, — сказал тот уже серьезно. — Советую вам установить связь с родителями и оказывать им систематическую материальную помощь. Поезжайте к ним. Мы вас заменим на несколько дней.
Но самый большой сюрприз ждал маршала потом. Василевский узнал, что его отец регулярно получает анонимные денежные переводы. Старый священник был убежден, что посылает их именно Александр Михайлович, потому что суммы были не маленькие, а из всех его детей маршал был наиболее обеспеченным. Василевский не знал, что и думать.
Вернувшись в Москву, он доложил Сталину, что наладил отношения с отцом.
— Это вы правильно сделали. Но со мной вы теперь долго не расплатитесь, — и Сталин вынул из сейфа пачку почтовых переводов.
Конец истории, по правде сказать, напоминает апокриф. Но вот разговор со Сталиным относительно помощи родителям действительно имел место. Более того, через несколько лет тот посоветовал Василевскому взять овдовевшего отца к себе.
Откуда Сталин узнал всю эту историю? Сам маршал думает, что тут не обошлось без Б.М. Шапошникова. Но откуда бы ни узнал, отреагировал совсем не по-ленински…
По ходу войны все постепенно учились воевать — и Красная Армия, и ее генералы, и Верховный Главнокомандующий. Страна разворачивала свой колоссальный военный потенциал. Блицкриг у Гитлера не получился, и теперь время работало против Германии.
Особая тема — и особое направление дипломатии — взаимоотношения внутри стран антигитлеровской коалиции. Вынужденные хоть как-то участвовать в войне, правительства союзников пристально вглядывались и вслушивались, пытаясь понять: стоит ли помогать России. Есть ли в этом смысл? Ибо обязательства обязательствами, но зачем вкладывать деньги в помощь государству, которое вот-вот рухнет? Наша же задача была: получить от союзников как можно большую помощь. И в этом перетягивании каната очень многое зависело от самообладания и дипломатических талантов главы СССР. Много снято и написано о Тегеране и Ялте, однако менее известны встречи Сталина с представителями союзных правительств в Москве в 1941 — 1942 годах.
И что еще интересно: в воспоминаниях иностранцев-дипломатов присутствует как бы взгляд со стороны — взгляд людей, у которых нет ни особой любви, ни особой ненависти лично к Сталину, от чего едва ли был свободен кто-либо из советских людей, независимо от того, рабочий это или академик.
Еще в июле 1941 года, чтобы оценить обстановку, в СССР был направлен советник президента Рузвельта — Гарри Гопкинс. Этот человек оставил одно из интереснейших свидетельств о Сталине, которое он опубликовал позднее в журнале «Америкэн».
«Он приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего жеста или ужимки… Он говорил так, как стреляли его войска, — метко и прямо. Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной. Иосиф Сталин знал, чего он хочет, знал, чего хочет Россия, и он полагал, что вы также это знаете. Его вопросы были ясными, краткими и прямыми. Как ни устал, я отвечал в том же тоне. Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы много лет назад.
Никто бы не смог забыть образ Сталина, как он стоял, наблюдая за моим уходом, — суровая, грубая, решительная фигура в зеркально блестящих сапогах, плотных мешковатых брюках и тесном френче. На нем не было никаких знаков различия — ни военных, ни гражданских. У него приземистая фигура, какую мечтает видеть каждый тренер футбола. Рост его примерно 5 футов 6 дюймов (около 165 см. — Е.П.),а вес — около 190 фунтов. У него большие руки и такие же твердые, как его ум. Его голос резок, но он все время его сдерживает. Во всем, что он говорит, чувствуется выразительность.
Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ или внезапный вопрос, он делает это с помощью быстрой сдержанной улыбки — улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений. Он создает в вас уверенность, что Россия выдержит атаки немецкой армии. Он не сомневается, что у вас также нет сомнений».
О том, какое впечатление произвел на американца глава Советского Союза, косвенно можно судить и по тому, что Сталин показался ему более монументальным, чем был на самом деле, — у советских людей возникало совсем другое впечатление, они были как раз обычно поражены тем, что глава государства небольшого роста и рябой. Впрочем, Гопкинс не жил в окружении портретов и статуй, где «вождь народов» был изображен чуть ли не былинным богатырем. Что же касается впечатления, то результатом встречи как раз и была достаточно высокая оценка американским гостем не только главы СССР, но и возможностей самой страны, что было далеко небесполезно.
Несколько по-иному Сталин разговаривал два месяца спустя с руководителями американской и английской делегаций, прибывших Москву на совещание трех держав, —А. Гарриманом и лордом Бивербруком. После первой, ознакомительной встречи разговор зашел о конкретном объеме помощи. «Сталин казался нелюбезным, а по временам равнодушным и обращался с нами довольно жестко, — писал в отчете Гарриман. — Так, например, один раз обратился ко мне и сказал: „Почему это США могут дать мне только тысячу тонн стальной брони для танков, когда страна производит свыше пятидесяти миллионов тонн?“ Когда я попытался объяснить, как много времени нужно, чтобы увеличить производство этого сорта стали, он отмахнулся от этого, сказав: „Нужно только прибавить легирующие сплавы“. (Уж что-что, а вопросы оборонной промышленности глава СССР знал до мелочей! — Е.П.)…Столь же упорно он торговался и по вопросу других поставок».
«…Сталин давал понять, что он очень недоволен нашими предложениями, — писал Гарриман. — Казалось, что он ставил под вопрос наше искреннее стремление помогать. Выглядело так, что он предполагал, будто мы хотим добиться разгрома советского строя Гитлером. Он высказывал свои подозрения весьма откровенно». Более того, Сталин сказал открытым текстом: «Скудость ваших предложений явно свидетельствует о том, что вы хотите добиться поражения Советского Союза».
Позднее подобное поведение — и с Гопкинсом, и с Гарриманом — назовут блефом, желанием произвести впечатление уверенности в победе, когда враг стоит у ворот. Но едва ли это так. Скорее всего, Сталин с самого начала не позволял себе даже допустить возможность поражения, и эти его невероятная стойкость и уверенность передавались по цепочке подчиненным. Раз Сталин уверен в победе, значит, не все потеряно. Значит, так тому и быть. История знает немало случаев, когда сражения выигрывал не тот, кто сильнее, а тот, кто крепче духом, и 1941 год — один из таких примеров.
В августе 1942 года СССР посетил Черчилль. Встреча была непростой, полной взаимных претензий и упреков. Тем не менее Черчилль вполне оценил собеседника, и, выступая после этой поездки в палате общин, сказал: «Для России большое счастье, что в час ее страданий во главе ее стоит этот великий, твердый полководец. Сталин является крупной и сильной личностью, соответствующей тем бурным временам, в которых ему приходится жить. Он является человеком неистощимого мужества и силы воли, простым человеком, непосредственным и даже резким в разговоре… Прежде всего, Сталин является человеком с тем спасительным чувством юмора, который имеет исключительное значение для всех людей и для всех наций и в особенности для великих людей и великих вождей. Сталин произвел на меня впечатление человека, обладающего глубокой хладнокровной мудростью с полным отсутствием иллюзий какого-либо рода». Это свидетельство особо ценно тем, что это свидетельство равного, причем отнюдь не доброжелательно настроенного человека.
По мере того, как становилось ясно, что СССР справится с Гитлером и в одиночку, весовые категории внутри блока несколько менялись. Вот что вспоминал Громыко, участвовавший в конференции в Тегеране в 1943 году.
«Когда говорил американский президент, все присутствовавшие выслушивали его очень внимательно. Они наблюдали за ходом и поворотом его мысли, за меткими суждениями, шутками. Все сознавали, что он высказывал мысли, которые имеют огромное значение в предстоящем строительстве здания мира.
Выступал или делал замечания премьер-министр Англии. Он умело и даже ловко формулировал свои мысли, умел блеснуть и шуткой. Чувствовалось, что он на «ты» не только с политикой, но и с историей, особенно новейшей. . Тем не менее, как-то само собой получалось, что все присутствующие — и главные, и не главные участники — фиксировали взгляды на Сталине… И вот тихо, как бы между прочим, начинал говорить Сталин. Он говорил так, как будто, кроме него, присутствовали еще только двое. Ни малейшей скованности, никакого желания произвести эффект, ни единой шероховатости в изложении мысли у него не было. Каждое слово у него звучало так, как будто было специально заготовлено для того, чтобы сказать его в этой аудитории и в этот момент…
Бросалось в глаза, что Рузвельт и Черчилль неодинаково реагируют на заявления Сталина: спокойно и с пониманием — Рузвельт и со строгим выражением лица, а то и с выражением плохо скрываемого недовольства — Черчилль».
На этой конференции произошел и открытый конфликт, когда лоб в лоб столкнулись две воли. С самого начала войны Сталин упорно добивался от союзников прямого ответа: когда они откроют второй фронт, когда начнется высадка союзников в Европе. Черчилль же упорно уходил от ответа — как раньше, так и на конференции. И в какой-то момент Сталин не выдержал, случилась одна из тех вспышек, которые он упорно подавлял, но не всегда мог подавить. Прервав разговор, он поднялся с кресла и сказал Ворошилову и Молотову:
— У нас слишком много дел дома, чтобы здесь тратить время. Ничего путного, как я вижу, не получается.
Если бы они были не на конференции, а в воздушном бою, это означало бы, что Сталин пошел на таран — лоб в лоб. И Черчилль не выдержал — отвернул.
— Маршал неверно меня понял. Такую дату можно назвать — май сорок четвертого…»
…А потом была Ялта — это уже февраль 1945 года, до Победы — три месяца. Черчилль вспоминал, что когда советский лидер входил в зал Ялтинской конференции, то все, в том числе и западные лидеры, вставали, держа руки по швам. Почему? Никто из них не понимал. И вот как-то раз Черчилль решил остаться сидеть, но все равно встал, повинуясь, как он говорил, какой-то «сверхъестественной силе».
И снова, как всегда, Сталин показал себя мастером нюанса. Еще в 1944 году он дал задание армянским виноделам — срочно изготовить хороший коньяк. Ничего себе, правительственный заказ в разгар войны! Однако задание дано — значит, надо выполнять, тем более что глава государства время от времени интересовался: а как там коньяк? Как оказалось, такое же задание получили и другие винодельческие республики. И вот к назначенному сроку все изготовленные коньяки доставили в Москву, Сталин лично их продегустировал и выбрал армянский. Как оказалось, это задание и эта спешка нужны были для того, чтобы успеть к Ялтинской конференции. Коньяк имел огромный успех. Черчиллю он настолько понравился, что британский премьер до конца жизни ежегодно покупал целый вагон. А СССР получил еще один козырь в свою колоду: страна, которая в разгаре такой страшной войны занимается еще и разработкой сортов коньяка… Неужели она еще сильнее, чем кажется? Вот тебе и «колосс на глиняных ногах»!
…Во внутренней политике тоже происходили перемены. Все предвоенное десятилетие страна постепенно дрейфовала от интернационализма к русскому патриотизму. Интересно, что Сталин, для которого внешний блеск, ордена, мундиры, чествования и прочее ничего не значили, всегда придавал большое значение внешней атрибутике, прекрасно понимая, насколько она важна для людей. Чего стоит один парад 7 ноября 1941 года в осажденной Москве! А потом, в самое напряженное время, в разгар войны, затеяли изменение формы, ввели погоны, хотя фронтовики далеко не были в восторге: тоже, нашли время для цацек… Вскоре родилось еще одно нововведение.
5 августа, после взятия Орла и Белгорода, Сталин собрал членов Ставки. «Читаете ли вы военную историю? — обратился он к собравшимся. Те ошарашенно молчали, не понимая, куда клонит Верховный. А тот между тем продолжал: — Если бы вы ее читали, то знали бы, что еще в древние времена, когда войска одерживали победы, то в честь полководцев и их войск гудели все колокола. И нам неплохо бы как-то отмечать победы более ощутимо, а не только поздравительными приказами. Мы думаем давать в честь отличившихся войск и командиров, их возглавляющих, артиллерийские салюты. И учинить какую-то иллюминацию…» С этого дня победы наших войск стали отмечать салютами.
В 1943 году был распущен Коминтерн, и встал вопрос о новом Гимне страны — до сих пор в качестве Гимна использовался «Интернационал». Шел октябрь 1943 года. Четыре ночи напролет правительственная комиссия — Сталин, Молотов, Ворошилов и Маленков в Бетховенском зале Большого театра слушали гимны и марши разных стран. С особым вниманием Сталин слушал «Боже, царя храни». Настроившись таким образом на нужную волну, 1 ноября провели конкурс, на котором прозвучало 14 вариантов музыки, принадлежавших разным композиторам. Формально все решала комиссия, но в музыке из четверых ее членов понимал один Сталин.
После исполнения в ложу пригласили авторов.
— Вот, товарищи композиторы, — сказал Сталин. — Прослушали мы последние гимны. Есть у нас свое мнение, но хотелось бы прежде, чем принять окончательное решение, посоветоваться с вами. Кажется нам, что величию Страны Советов больше всего соответствует гимн профессора… — и он кивнул в сторону Александрова.
Текст Гимна тоже не обошелся без особого внимания вождя, более того, Сталин лично его отредактировал, не нарушив ни размера, ни рифмы. Гимн после этого стал лучше, легче петься — не зря его высокопоставленный редактор в свое время изучал церковное пение и столько часов провел в хоре.
…И все это в самый разгар войны!
Ну и, конечно, по части внешних эффектов ни с чем не сравним был Парад Победы. Сталин даже пожертвовал своим неоспоримым правом Верховного принимать его. Для парада были подготовлены два великолепных белых коня. Однако сам он верхом ездил плохо. Во время одной из репетиций конь потащил неумелого седока, тот упал и ушибся. А когда встал — плюнул в сердцах и сказал: «Пусть Жуков принимает парад — он старый кавалерист». И потом на совещании отстаивал эту кандидатуру, несмотря на возражения собравшихся, которые единодушно считали, что принимать Парад Победы должен Сталин.
Верховный выслушан всех, прошелся по кабинету и, нахмурившись, сказал:
— Принимающий Парад Победы должен выехать на Красную Площадь на коне. А я стар, чтобы на коне ездить.
— Почему обязательно на коне? — стали возражать маршалы. — Президент США Рузвельт — тоже верховный главнокомандующий, а на машине парады принимал.
— Рузвельт — другое дело, — возразил Сталин. — У него ноги парализованы были, а у меня, слава богу, здоровые. Традиция у нас такая: на коне на Красную площадь надо выезжать. Традиция! Есть у нас два маршала-кавалериста — Жуков и Рокоссовский. Вот пусть один командует Парадом Победы, а другой Парад Победы принимает…
На следующий день после парада Сталину было присвоено звание Героя Советского Союза. Однако он принять Звезду Героя отказался, сказав, что он не подходит под статус Героя — это звание присваивают за лично проявленное мужество, а он такого мужества не проявил. С этим, конечно, можно бы очень даже поспорить. Припомнив хотя бы октябрь 1941 года, но тут он уперся намертво: нет, и все!
Та золотая звезда, с которой его рисовали на портретах и которую он носил постоянно, — это звездочка Героя Социалистического Труда. Уж ее-то он, безусловно, заслужил, и не один раз — это во-первых. А во-вторых, рассказывают, что в день 60-летия, когда Сталину было присвоено это звание, Звезду ему к кителю прикрепила Светлана, а на Востоке есть такой обычай: что сделала женщина, так тому и быть.
Еще больший торг начался вокруг звания генералиссимуса. Несколько раз обсуждался этот вопрос, и каждый раз Сталин отказывался. Наконец, потеряв терпение, он заговорил о себе — как иногда в таких случаях бывало — в третьем лице.
— Хотите присвоить товарищу Сталину генералиссимуса. Зачем это нужно товарищу Сталину? Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Это вам нужны звания для авторитета. Товарищу Сталину не нужны никакие звания для авторитета. Подумаешь, нашли звание для товарища Сталина — генералиссимус. Чан Кайши — генералиссимус, Франко — генералиссимус. Нечего сказать, хорошая компания для товарища Сталина. Вы маршалы, и я маршал, вы что, меня хотите выставить из маршалов? В какие-то генералиссимусы?
Но все-таки его дожали. Рассказывают, что последней соломинкой, сломавшей спину верблюда, были слова Рокоссовского: «Товарищ Сталин, вы маршал и я маршал, вы меня наказать не сможете!» Плюнул и согласился. Очень, кстати, потом жалел…
Но от новой формы он все-таки сумел отбиться. Начальник тыла Хрулев все время что-то изобретал, и вот однажды сшили три варианта формы генералиссимуса, одели троих молодцов, и Хрулев привел их в приемную. Форма, надо сказать, была в духе галантных времен: накидки с алой атласной подкладкой, золотые эполеты, галуны и прочие прибамбасы. Сталин вышел из кабинета, глянул:
— Это что за павлины?
Узнав, что ему предлагается выбрать из трех попугайных костюмов вариант для себя, послал подальше всех вместе с Хрулевым. Так и остался в маршальской форме…
Отбил он и попытку выставить себя в качестве освободителя Европы от фашизма. Когда после Победы решено было поставить в Берлине соответствующий памятник, Ворошилов ненавязчиво посоветовал скульптору Вучетичу, получившему этот почетный заказ, сделать памятник Сталину. Тот, естественно, выполнил совет. Однако был у него и еще один проект — «Воин-освободитель», на сюжет о советском солдате, спасшем немецкую девочку во время штурма Берлина. И вот оба эскиза выставили в Кремле. Вокруг первого монумента собралась толпа. Вскоре появился Сталин. Подошел к скульптуре, посмотрел. Повернулся к автору, сделал жест рукой с трубкой.
— Слушайте, Вучетич, вам не надоел этот… с усами?
— Это пока эскиз, — пояснил кто-то.
— Автор был контужен на фронте, но не лишен языка, — с ехидцей отпарировал Сталин и показал на вторую фигуру. — А это что?
— Это тоже эскиз, — ответил скульптор.
— Тоже и… кажется, не то же. Покажите…
Так в центре Берлина появился знаменитый монумент. Кстати, в варианте Вучетича воин был с автоматом, а знаменитый монумент, когда воин с мечом в руках попирает свастику, появился после «редактирования» эскиза Сталиным. Правда ведь, так лучше?
Дети Верховного и война
— Так вы со священником дела не имеете? — узнав об отношении Василевского к отцу, спросил Сталин. — Как же вы имеете дело со мной? Ведь я учился в семинарии и хотел пойти в попы.
— Вы, товарищ Сталин, Верховный Главнокомандующий.
— Вот что, — сказал тот уже серьезно. — Советую вам установить связь с родителями и оказывать им систематическую материальную помощь. Поезжайте к ним. Мы вас заменим на несколько дней.
Но самый большой сюрприз ждал маршала потом. Василевский узнал, что его отец регулярно получает анонимные денежные переводы. Старый священник был убежден, что посылает их именно Александр Михайлович, потому что суммы были не маленькие, а из всех его детей маршал был наиболее обеспеченным. Василевский не знал, что и думать.
Вернувшись в Москву, он доложил Сталину, что наладил отношения с отцом.
— Это вы правильно сделали. Но со мной вы теперь долго не расплатитесь, — и Сталин вынул из сейфа пачку почтовых переводов.
Конец истории, по правде сказать, напоминает апокриф. Но вот разговор со Сталиным относительно помощи родителям действительно имел место. Более того, через несколько лет тот посоветовал Василевскому взять овдовевшего отца к себе.
Откуда Сталин узнал всю эту историю? Сам маршал думает, что тут не обошлось без Б.М. Шапошникова. Но откуда бы ни узнал, отреагировал совсем не по-ленински…
По ходу войны все постепенно учились воевать — и Красная Армия, и ее генералы, и Верховный Главнокомандующий. Страна разворачивала свой колоссальный военный потенциал. Блицкриг у Гитлера не получился, и теперь время работало против Германии.
Особая тема — и особое направление дипломатии — взаимоотношения внутри стран антигитлеровской коалиции. Вынужденные хоть как-то участвовать в войне, правительства союзников пристально вглядывались и вслушивались, пытаясь понять: стоит ли помогать России. Есть ли в этом смысл? Ибо обязательства обязательствами, но зачем вкладывать деньги в помощь государству, которое вот-вот рухнет? Наша же задача была: получить от союзников как можно большую помощь. И в этом перетягивании каната очень многое зависело от самообладания и дипломатических талантов главы СССР. Много снято и написано о Тегеране и Ялте, однако менее известны встречи Сталина с представителями союзных правительств в Москве в 1941 — 1942 годах.
И что еще интересно: в воспоминаниях иностранцев-дипломатов присутствует как бы взгляд со стороны — взгляд людей, у которых нет ни особой любви, ни особой ненависти лично к Сталину, от чего едва ли был свободен кто-либо из советских людей, независимо от того, рабочий это или академик.
Еще в июле 1941 года, чтобы оценить обстановку, в СССР был направлен советник президента Рузвельта — Гарри Гопкинс. Этот человек оставил одно из интереснейших свидетельств о Сталине, которое он опубликовал позднее в журнале «Америкэн».
«Он приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего жеста или ужимки… Он говорил так, как стреляли его войска, — метко и прямо. Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной. Иосиф Сталин знал, чего он хочет, знал, чего хочет Россия, и он полагал, что вы также это знаете. Его вопросы были ясными, краткими и прямыми. Как ни устал, я отвечал в том же тоне. Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы много лет назад.
Никто бы не смог забыть образ Сталина, как он стоял, наблюдая за моим уходом, — суровая, грубая, решительная фигура в зеркально блестящих сапогах, плотных мешковатых брюках и тесном френче. На нем не было никаких знаков различия — ни военных, ни гражданских. У него приземистая фигура, какую мечтает видеть каждый тренер футбола. Рост его примерно 5 футов 6 дюймов (около 165 см. — Е.П.),а вес — около 190 фунтов. У него большие руки и такие же твердые, как его ум. Его голос резок, но он все время его сдерживает. Во всем, что он говорит, чувствуется выразительность.
Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ или внезапный вопрос, он делает это с помощью быстрой сдержанной улыбки — улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений. Он создает в вас уверенность, что Россия выдержит атаки немецкой армии. Он не сомневается, что у вас также нет сомнений».
О том, какое впечатление произвел на американца глава Советского Союза, косвенно можно судить и по тому, что Сталин показался ему более монументальным, чем был на самом деле, — у советских людей возникало совсем другое впечатление, они были как раз обычно поражены тем, что глава государства небольшого роста и рябой. Впрочем, Гопкинс не жил в окружении портретов и статуй, где «вождь народов» был изображен чуть ли не былинным богатырем. Что же касается впечатления, то результатом встречи как раз и была достаточно высокая оценка американским гостем не только главы СССР, но и возможностей самой страны, что было далеко небесполезно.
Несколько по-иному Сталин разговаривал два месяца спустя с руководителями американской и английской делегаций, прибывших Москву на совещание трех держав, —А. Гарриманом и лордом Бивербруком. После первой, ознакомительной встречи разговор зашел о конкретном объеме помощи. «Сталин казался нелюбезным, а по временам равнодушным и обращался с нами довольно жестко, — писал в отчете Гарриман. — Так, например, один раз обратился ко мне и сказал: „Почему это США могут дать мне только тысячу тонн стальной брони для танков, когда страна производит свыше пятидесяти миллионов тонн?“ Когда я попытался объяснить, как много времени нужно, чтобы увеличить производство этого сорта стали, он отмахнулся от этого, сказав: „Нужно только прибавить легирующие сплавы“. (Уж что-что, а вопросы оборонной промышленности глава СССР знал до мелочей! — Е.П.)…Столь же упорно он торговался и по вопросу других поставок».
«…Сталин давал понять, что он очень недоволен нашими предложениями, — писал Гарриман. — Казалось, что он ставил под вопрос наше искреннее стремление помогать. Выглядело так, что он предполагал, будто мы хотим добиться разгрома советского строя Гитлером. Он высказывал свои подозрения весьма откровенно». Более того, Сталин сказал открытым текстом: «Скудость ваших предложений явно свидетельствует о том, что вы хотите добиться поражения Советского Союза».
Позднее подобное поведение — и с Гопкинсом, и с Гарриманом — назовут блефом, желанием произвести впечатление уверенности в победе, когда враг стоит у ворот. Но едва ли это так. Скорее всего, Сталин с самого начала не позволял себе даже допустить возможность поражения, и эти его невероятная стойкость и уверенность передавались по цепочке подчиненным. Раз Сталин уверен в победе, значит, не все потеряно. Значит, так тому и быть. История знает немало случаев, когда сражения выигрывал не тот, кто сильнее, а тот, кто крепче духом, и 1941 год — один из таких примеров.
В августе 1942 года СССР посетил Черчилль. Встреча была непростой, полной взаимных претензий и упреков. Тем не менее Черчилль вполне оценил собеседника, и, выступая после этой поездки в палате общин, сказал: «Для России большое счастье, что в час ее страданий во главе ее стоит этот великий, твердый полководец. Сталин является крупной и сильной личностью, соответствующей тем бурным временам, в которых ему приходится жить. Он является человеком неистощимого мужества и силы воли, простым человеком, непосредственным и даже резким в разговоре… Прежде всего, Сталин является человеком с тем спасительным чувством юмора, который имеет исключительное значение для всех людей и для всех наций и в особенности для великих людей и великих вождей. Сталин произвел на меня впечатление человека, обладающего глубокой хладнокровной мудростью с полным отсутствием иллюзий какого-либо рода». Это свидетельство особо ценно тем, что это свидетельство равного, причем отнюдь не доброжелательно настроенного человека.
По мере того, как становилось ясно, что СССР справится с Гитлером и в одиночку, весовые категории внутри блока несколько менялись. Вот что вспоминал Громыко, участвовавший в конференции в Тегеране в 1943 году.
«Когда говорил американский президент, все присутствовавшие выслушивали его очень внимательно. Они наблюдали за ходом и поворотом его мысли, за меткими суждениями, шутками. Все сознавали, что он высказывал мысли, которые имеют огромное значение в предстоящем строительстве здания мира.
Выступал или делал замечания премьер-министр Англии. Он умело и даже ловко формулировал свои мысли, умел блеснуть и шуткой. Чувствовалось, что он на «ты» не только с политикой, но и с историей, особенно новейшей. . Тем не менее, как-то само собой получалось, что все присутствующие — и главные, и не главные участники — фиксировали взгляды на Сталине… И вот тихо, как бы между прочим, начинал говорить Сталин. Он говорил так, как будто, кроме него, присутствовали еще только двое. Ни малейшей скованности, никакого желания произвести эффект, ни единой шероховатости в изложении мысли у него не было. Каждое слово у него звучало так, как будто было специально заготовлено для того, чтобы сказать его в этой аудитории и в этот момент…
Бросалось в глаза, что Рузвельт и Черчилль неодинаково реагируют на заявления Сталина: спокойно и с пониманием — Рузвельт и со строгим выражением лица, а то и с выражением плохо скрываемого недовольства — Черчилль».
На этой конференции произошел и открытый конфликт, когда лоб в лоб столкнулись две воли. С самого начала войны Сталин упорно добивался от союзников прямого ответа: когда они откроют второй фронт, когда начнется высадка союзников в Европе. Черчилль же упорно уходил от ответа — как раньше, так и на конференции. И в какой-то момент Сталин не выдержал, случилась одна из тех вспышек, которые он упорно подавлял, но не всегда мог подавить. Прервав разговор, он поднялся с кресла и сказал Ворошилову и Молотову:
— У нас слишком много дел дома, чтобы здесь тратить время. Ничего путного, как я вижу, не получается.
Если бы они были не на конференции, а в воздушном бою, это означало бы, что Сталин пошел на таран — лоб в лоб. И Черчилль не выдержал — отвернул.
— Маршал неверно меня понял. Такую дату можно назвать — май сорок четвертого…»
…А потом была Ялта — это уже февраль 1945 года, до Победы — три месяца. Черчилль вспоминал, что когда советский лидер входил в зал Ялтинской конференции, то все, в том числе и западные лидеры, вставали, держа руки по швам. Почему? Никто из них не понимал. И вот как-то раз Черчилль решил остаться сидеть, но все равно встал, повинуясь, как он говорил, какой-то «сверхъестественной силе».
И снова, как всегда, Сталин показал себя мастером нюанса. Еще в 1944 году он дал задание армянским виноделам — срочно изготовить хороший коньяк. Ничего себе, правительственный заказ в разгар войны! Однако задание дано — значит, надо выполнять, тем более что глава государства время от времени интересовался: а как там коньяк? Как оказалось, такое же задание получили и другие винодельческие республики. И вот к назначенному сроку все изготовленные коньяки доставили в Москву, Сталин лично их продегустировал и выбрал армянский. Как оказалось, это задание и эта спешка нужны были для того, чтобы успеть к Ялтинской конференции. Коньяк имел огромный успех. Черчиллю он настолько понравился, что британский премьер до конца жизни ежегодно покупал целый вагон. А СССР получил еще один козырь в свою колоду: страна, которая в разгаре такой страшной войны занимается еще и разработкой сортов коньяка… Неужели она еще сильнее, чем кажется? Вот тебе и «колосс на глиняных ногах»!
…Во внутренней политике тоже происходили перемены. Все предвоенное десятилетие страна постепенно дрейфовала от интернационализма к русскому патриотизму. Интересно, что Сталин, для которого внешний блеск, ордена, мундиры, чествования и прочее ничего не значили, всегда придавал большое значение внешней атрибутике, прекрасно понимая, насколько она важна для людей. Чего стоит один парад 7 ноября 1941 года в осажденной Москве! А потом, в самое напряженное время, в разгар войны, затеяли изменение формы, ввели погоны, хотя фронтовики далеко не были в восторге: тоже, нашли время для цацек… Вскоре родилось еще одно нововведение.
5 августа, после взятия Орла и Белгорода, Сталин собрал членов Ставки. «Читаете ли вы военную историю? — обратился он к собравшимся. Те ошарашенно молчали, не понимая, куда клонит Верховный. А тот между тем продолжал: — Если бы вы ее читали, то знали бы, что еще в древние времена, когда войска одерживали победы, то в честь полководцев и их войск гудели все колокола. И нам неплохо бы как-то отмечать победы более ощутимо, а не только поздравительными приказами. Мы думаем давать в честь отличившихся войск и командиров, их возглавляющих, артиллерийские салюты. И учинить какую-то иллюминацию…» С этого дня победы наших войск стали отмечать салютами.
В 1943 году был распущен Коминтерн, и встал вопрос о новом Гимне страны — до сих пор в качестве Гимна использовался «Интернационал». Шел октябрь 1943 года. Четыре ночи напролет правительственная комиссия — Сталин, Молотов, Ворошилов и Маленков в Бетховенском зале Большого театра слушали гимны и марши разных стран. С особым вниманием Сталин слушал «Боже, царя храни». Настроившись таким образом на нужную волну, 1 ноября провели конкурс, на котором прозвучало 14 вариантов музыки, принадлежавших разным композиторам. Формально все решала комиссия, но в музыке из четверых ее членов понимал один Сталин.
После исполнения в ложу пригласили авторов.
— Вот, товарищи композиторы, — сказал Сталин. — Прослушали мы последние гимны. Есть у нас свое мнение, но хотелось бы прежде, чем принять окончательное решение, посоветоваться с вами. Кажется нам, что величию Страны Советов больше всего соответствует гимн профессора… — и он кивнул в сторону Александрова.
Текст Гимна тоже не обошелся без особого внимания вождя, более того, Сталин лично его отредактировал, не нарушив ни размера, ни рифмы. Гимн после этого стал лучше, легче петься — не зря его высокопоставленный редактор в свое время изучал церковное пение и столько часов провел в хоре.
…И все это в самый разгар войны!
Ну и, конечно, по части внешних эффектов ни с чем не сравним был Парад Победы. Сталин даже пожертвовал своим неоспоримым правом Верховного принимать его. Для парада были подготовлены два великолепных белых коня. Однако сам он верхом ездил плохо. Во время одной из репетиций конь потащил неумелого седока, тот упал и ушибся. А когда встал — плюнул в сердцах и сказал: «Пусть Жуков принимает парад — он старый кавалерист». И потом на совещании отстаивал эту кандидатуру, несмотря на возражения собравшихся, которые единодушно считали, что принимать Парад Победы должен Сталин.
Верховный выслушан всех, прошелся по кабинету и, нахмурившись, сказал:
— Принимающий Парад Победы должен выехать на Красную Площадь на коне. А я стар, чтобы на коне ездить.
— Почему обязательно на коне? — стали возражать маршалы. — Президент США Рузвельт — тоже верховный главнокомандующий, а на машине парады принимал.
— Рузвельт — другое дело, — возразил Сталин. — У него ноги парализованы были, а у меня, слава богу, здоровые. Традиция у нас такая: на коне на Красную площадь надо выезжать. Традиция! Есть у нас два маршала-кавалериста — Жуков и Рокоссовский. Вот пусть один командует Парадом Победы, а другой Парад Победы принимает…
На следующий день после парада Сталину было присвоено звание Героя Советского Союза. Однако он принять Звезду Героя отказался, сказав, что он не подходит под статус Героя — это звание присваивают за лично проявленное мужество, а он такого мужества не проявил. С этим, конечно, можно бы очень даже поспорить. Припомнив хотя бы октябрь 1941 года, но тут он уперся намертво: нет, и все!
Та золотая звезда, с которой его рисовали на портретах и которую он носил постоянно, — это звездочка Героя Социалистического Труда. Уж ее-то он, безусловно, заслужил, и не один раз — это во-первых. А во-вторых, рассказывают, что в день 60-летия, когда Сталину было присвоено это звание, Звезду ему к кителю прикрепила Светлана, а на Востоке есть такой обычай: что сделала женщина, так тому и быть.
Еще больший торг начался вокруг звания генералиссимуса. Несколько раз обсуждался этот вопрос, и каждый раз Сталин отказывался. Наконец, потеряв терпение, он заговорил о себе — как иногда в таких случаях бывало — в третьем лице.
— Хотите присвоить товарищу Сталину генералиссимуса. Зачем это нужно товарищу Сталину? Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Это вам нужны звания для авторитета. Товарищу Сталину не нужны никакие звания для авторитета. Подумаешь, нашли звание для товарища Сталина — генералиссимус. Чан Кайши — генералиссимус, Франко — генералиссимус. Нечего сказать, хорошая компания для товарища Сталина. Вы маршалы, и я маршал, вы что, меня хотите выставить из маршалов? В какие-то генералиссимусы?
Но все-таки его дожали. Рассказывают, что последней соломинкой, сломавшей спину верблюда, были слова Рокоссовского: «Товарищ Сталин, вы маршал и я маршал, вы меня наказать не сможете!» Плюнул и согласился. Очень, кстати, потом жалел…
Но от новой формы он все-таки сумел отбиться. Начальник тыла Хрулев все время что-то изобретал, и вот однажды сшили три варианта формы генералиссимуса, одели троих молодцов, и Хрулев привел их в приемную. Форма, надо сказать, была в духе галантных времен: накидки с алой атласной подкладкой, золотые эполеты, галуны и прочие прибамбасы. Сталин вышел из кабинета, глянул:
— Это что за павлины?
Узнав, что ему предлагается выбрать из трех попугайных костюмов вариант для себя, послал подальше всех вместе с Хрулевым. Так и остался в маршальской форме…
Отбил он и попытку выставить себя в качестве освободителя Европы от фашизма. Когда после Победы решено было поставить в Берлине соответствующий памятник, Ворошилов ненавязчиво посоветовал скульптору Вучетичу, получившему этот почетный заказ, сделать памятник Сталину. Тот, естественно, выполнил совет. Однако был у него и еще один проект — «Воин-освободитель», на сюжет о советском солдате, спасшем немецкую девочку во время штурма Берлина. И вот оба эскиза выставили в Кремле. Вокруг первого монумента собралась толпа. Вскоре появился Сталин. Подошел к скульптуре, посмотрел. Повернулся к автору, сделал жест рукой с трубкой.
— Слушайте, Вучетич, вам не надоел этот… с усами?
— Это пока эскиз, — пояснил кто-то.
— Автор был контужен на фронте, но не лишен языка, — с ехидцей отпарировал Сталин и показал на вторую фигуру. — А это что?
— Это тоже эскиз, — ответил скульптор.
— Тоже и… кажется, не то же. Покажите…
Так в центре Берлина появился знаменитый монумент. Кстати, в варианте Вучетича воин был с автоматом, а знаменитый монумент, когда воин с мечом в руках попирает свастику, появился после «редактирования» эскиза Сталиным. Правда ведь, так лучше?
Дети Верховного и война
… Как-то раз в конце 30-х годов Сталин собрал сыновей — двоих родных и приемного — и сказал:
— Ребята, скоро война, и вы должны стать военными.
Ни один даже не подумал возразить. Яков и Артем пошли в артиллерийские училища, Василий стал летчиком. Судьбы их сложились по-разному, но все три сына главы государства воевали. Артем отслужил всю войну в артиллерии, закончил ее командиром полка и после войны продолжал службу. Судьбы родных сыновей вождя сложились более драматично.
Яков, имевший высшее образование, поступил в Московскую артиллерийскую академию, после окончания которой получил звание старшего лейтенанта и был назначен командиром батареи 14-го гаубичного артполка. Было это в мае 1941 года, как раз в том самом мае, когда состоялся досрочный выпуск курсантов военных училищ, в преддверии войны. 4 июля их полк попал в окружение, и вскоре Яков оказался в плену. Немецкая пропаганда утверждала, что он сам сдался, но на то она и пропаганда. На самом деле Яков попал в плен, как и миллионы других бойцов и командиров Красной Армии, в неразберихе первых недель войны. Из протоколов его допроса немцами вырисовывается картина, типичная для хаоса окружения.
« — Вы добровольно пришли к нам или были захвачены в бою?
— Не добровольно, я был вынужден… Когда нам стало ясно, что мы окружены, в это время я находился у командира дивизии, в штабе. Я побежал к своим, но в этот момент меня подозвала группа красноармейцев, которая хотела пробиться. Они просили меня принять командование и атаковать ваши части. Я это сделал, но красноармейцы, должно быть, испугались. Я остался один, я не знал, где находятся мои артиллеристы, ни одного из них я не встретил…»
« — …Но раньше ведь у вас говорили: из страха перед пленом красноармейцы лучше застрелятся.
— Я должен высказаться по этому вопросу откровенно: если бы мои красноармейцы отступили, если бы я увидел, что моя дивизия отступает, я бы сам застрелился. Так как отступать нельзя.
— Почему же солдаты покинули вас?
— Нет, это были не мои солдаты. Это была пехота.
— …Зачем вы надели гражданскую одежду?
— …Потому что я хотел бежать к своим… Все те, кто после этого окружения разбежались, начали переодеваться, и я тоже дат себя уговорить это сделать…»
« — …Я не хочу скрывать, что это позор, я не хотел идти, но в этом были виноваты мои друзья, виноваты были крестьяне, которые хотели меня выдать. Они не знали точно, кто я. Я им этого не сказал. Они думали, что из-за меня их будут обстреливать.
— Ваши товарищи помешали вам что-либо подобное сделать или и они причастны к тому, что вы живым попали в плен?
— Они виноваты в этом, они поддерживали крестьян. Крестьяне говорили: «Уходите!» Я просто зашел в избу. Они говорили: «Уходи сейчас же. А то мы донесем на тебя!» Они уже начали мне угрожать. Они были в панике. Я им сказал, что и они должны уходить, но было поздно, меня все равно поймали бы. Выхода не было. Итак, человек должен бороться до тех пор, пока имеется хотя бы малейшая возможность, а когда нет никакой возможности, то… крестьянка прямо плакала, она говорила, что убьют ее детей, сожгут ее дом».
« — …Разве это позор для солдата — попасть в плен? Или же он думает, что его семья будет иметь из-за этого неприятности?
— Нет, никаких неприятностей. Мне стыдно, мне! …Мне стыдно перед отцом, что я остался жив».
В этих разрозненных обрывках — все: хаос отступления, паника, растерянность, и все очень похоже на правду.
Немцы, как могли, использовали имя Якова в своей пропаганде и всячески пытались склонить к сотрудничеству. Его отправили в Берлин, поселили в роскошном отеле «Адлон» в компании грузин-эмигрантов. Однако ничего у них не вышло, и в начале 1942 года Якова перевели в концентрационный лагерь «Офлаг ХШ-Д» в Хаммельбурге, где продолжали «обрабатывать», но по-прежнему тщетно. Тогда его отправили в Заксенхаузен, в специальное отделение, где находились родственники высокопоставленных лиц стран антигитлеровской коалиции и другие важные заключенные.
Отношения в лагере были не сказать чтобы очень дружеские. «Цивилизованные» и «нецивилизованные» военнопленные не желали понять друг друга. Англичане вставали перед немцами по стойке «смирно» — в глазах русских это было признаком трусости. Русские вели себя вызывающе — за это, не разбирая, наказывали весь барак. 14 апреля 1943 года произошла очередная ссора, перешедшая в драку. Англичане обвинили русских в «нечистоплотности», один из них ударил Якова кулаком по лицу. И тогда тот сорвался. Вечером, вместо того чтобы идти в барак, он бросился в запретную зону. Поставил ногу на проволоку, схватился за провод и закричал: «Часовой! Вы же солдат, не будьте трусом, застрелите меня!» Часовой выстрелил — пуля попала Якову в голову. Он был убит на месте.
Незадолго до смерти Яков просил одного из товарищей по плену передать отцу, что он остался верен воинскому долгу и все, что состряпала фашистская пропаганда, — ложь.
Естественно, Сталин сразу же узнал о том, что его сын попал в плен, однако не сделал ничего, чтобы вызволить его оттуда. Он остался верен себе: Яков был не более чем одним из десятков тысяч пленных офицеров, и ему не положено было особое отношение. Однако вскоре немцы сами проявили инициативу. После Сталинградской битвы Сталин получил через шведский Красный Крест предложение обменять Якова на фельдмаршала Паулюса. Официально он ответил: «Солдата на маршала не меняю». Своим он сказал иначе: «Там все мои сыны».
В соответствии с законами военного времени жена Якова Юлия была арестована осенью 1941 года. Освободили ее весной 1943 года — по-видимому, когда удалось проверить утверждения немцев о том, что Яков пошел на сотрудничество, а также когда было доказано, что к пленению мужа она не имеет отношения.
— Ребята, скоро война, и вы должны стать военными.
Ни один даже не подумал возразить. Яков и Артем пошли в артиллерийские училища, Василий стал летчиком. Судьбы их сложились по-разному, но все три сына главы государства воевали. Артем отслужил всю войну в артиллерии, закончил ее командиром полка и после войны продолжал службу. Судьбы родных сыновей вождя сложились более драматично.
Яков, имевший высшее образование, поступил в Московскую артиллерийскую академию, после окончания которой получил звание старшего лейтенанта и был назначен командиром батареи 14-го гаубичного артполка. Было это в мае 1941 года, как раз в том самом мае, когда состоялся досрочный выпуск курсантов военных училищ, в преддверии войны. 4 июля их полк попал в окружение, и вскоре Яков оказался в плену. Немецкая пропаганда утверждала, что он сам сдался, но на то она и пропаганда. На самом деле Яков попал в плен, как и миллионы других бойцов и командиров Красной Армии, в неразберихе первых недель войны. Из протоколов его допроса немцами вырисовывается картина, типичная для хаоса окружения.
« — Вы добровольно пришли к нам или были захвачены в бою?
— Не добровольно, я был вынужден… Когда нам стало ясно, что мы окружены, в это время я находился у командира дивизии, в штабе. Я побежал к своим, но в этот момент меня подозвала группа красноармейцев, которая хотела пробиться. Они просили меня принять командование и атаковать ваши части. Я это сделал, но красноармейцы, должно быть, испугались. Я остался один, я не знал, где находятся мои артиллеристы, ни одного из них я не встретил…»
« — …Но раньше ведь у вас говорили: из страха перед пленом красноармейцы лучше застрелятся.
— Я должен высказаться по этому вопросу откровенно: если бы мои красноармейцы отступили, если бы я увидел, что моя дивизия отступает, я бы сам застрелился. Так как отступать нельзя.
— Почему же солдаты покинули вас?
— Нет, это были не мои солдаты. Это была пехота.
— …Зачем вы надели гражданскую одежду?
— …Потому что я хотел бежать к своим… Все те, кто после этого окружения разбежались, начали переодеваться, и я тоже дат себя уговорить это сделать…»
« — …Я не хочу скрывать, что это позор, я не хотел идти, но в этом были виноваты мои друзья, виноваты были крестьяне, которые хотели меня выдать. Они не знали точно, кто я. Я им этого не сказал. Они думали, что из-за меня их будут обстреливать.
— Ваши товарищи помешали вам что-либо подобное сделать или и они причастны к тому, что вы живым попали в плен?
— Они виноваты в этом, они поддерживали крестьян. Крестьяне говорили: «Уходите!» Я просто зашел в избу. Они говорили: «Уходи сейчас же. А то мы донесем на тебя!» Они уже начали мне угрожать. Они были в панике. Я им сказал, что и они должны уходить, но было поздно, меня все равно поймали бы. Выхода не было. Итак, человек должен бороться до тех пор, пока имеется хотя бы малейшая возможность, а когда нет никакой возможности, то… крестьянка прямо плакала, она говорила, что убьют ее детей, сожгут ее дом».
« — …Разве это позор для солдата — попасть в плен? Или же он думает, что его семья будет иметь из-за этого неприятности?
— Нет, никаких неприятностей. Мне стыдно, мне! …Мне стыдно перед отцом, что я остался жив».
В этих разрозненных обрывках — все: хаос отступления, паника, растерянность, и все очень похоже на правду.
Немцы, как могли, использовали имя Якова в своей пропаганде и всячески пытались склонить к сотрудничеству. Его отправили в Берлин, поселили в роскошном отеле «Адлон» в компании грузин-эмигрантов. Однако ничего у них не вышло, и в начале 1942 года Якова перевели в концентрационный лагерь «Офлаг ХШ-Д» в Хаммельбурге, где продолжали «обрабатывать», но по-прежнему тщетно. Тогда его отправили в Заксенхаузен, в специальное отделение, где находились родственники высокопоставленных лиц стран антигитлеровской коалиции и другие важные заключенные.
Отношения в лагере были не сказать чтобы очень дружеские. «Цивилизованные» и «нецивилизованные» военнопленные не желали понять друг друга. Англичане вставали перед немцами по стойке «смирно» — в глазах русских это было признаком трусости. Русские вели себя вызывающе — за это, не разбирая, наказывали весь барак. 14 апреля 1943 года произошла очередная ссора, перешедшая в драку. Англичане обвинили русских в «нечистоплотности», один из них ударил Якова кулаком по лицу. И тогда тот сорвался. Вечером, вместо того чтобы идти в барак, он бросился в запретную зону. Поставил ногу на проволоку, схватился за провод и закричал: «Часовой! Вы же солдат, не будьте трусом, застрелите меня!» Часовой выстрелил — пуля попала Якову в голову. Он был убит на месте.
Незадолго до смерти Яков просил одного из товарищей по плену передать отцу, что он остался верен воинскому долгу и все, что состряпала фашистская пропаганда, — ложь.
Естественно, Сталин сразу же узнал о том, что его сын попал в плен, однако не сделал ничего, чтобы вызволить его оттуда. Он остался верен себе: Яков был не более чем одним из десятков тысяч пленных офицеров, и ему не положено было особое отношение. Однако вскоре немцы сами проявили инициативу. После Сталинградской битвы Сталин получил через шведский Красный Крест предложение обменять Якова на фельдмаршала Паулюса. Официально он ответил: «Солдата на маршала не меняю». Своим он сказал иначе: «Там все мои сыны».
В соответствии с законами военного времени жена Якова Юлия была арестована осенью 1941 года. Освободили ее весной 1943 года — по-видимому, когда удалось проверить утверждения немцев о том, что Яков пошел на сотрудничество, а также когда было доказано, что к пленению мужа она не имеет отношения.