Прус Болеслав. Антек

Болеслав Прус

АНТЕК

   Антек родился в деревне на Висле.
   Деревня эта раскинулась в небольшой долине. С севера ее окаймляли пологие холмы, покрытые сосновым лесом, а с юга — бугристые пригорки, поросшие орешником, терновником и шиповником. Здесь особенно звонко распевали птицы, и сюда чаще всего приходили крестьянские дети рвать орехи или разорять птичьи гнезда.
   Когда стоишь посредине деревни, то видишь, как обе гряды гор бегут друг к другу, чтобы встретиться там, где по утрам встает багряное солнце… Но так только кажется.
   За деревней между холмами тоже тянется долина, зеленый перерезанный речушкой луг.
   Там пасется скот, и там тонконогие аисты охотятся за лягушками, квакающими по вечерам.
   С запада деревня замыкалась плотиной, за плотиной текла Висла, а за Вислой снова поднимались холмы, но уже известковые, голые.
   Возле каждой крестьянской хаты был садик, в садике росли венгерские сливы, а сквозь листву их мелькали черная от сажи труба над серой соломенной кровлей и пожарная лесенка. Лестницы эти завели недавно, и люди думали, что они будут лучше охранять их от пожаров, чем гнезда аистов. Поэтому, когда где-нибудь начинался пожар, все очень удивлялись, но дом не спасали.
   — Видать, прогневался господь на хозяина, — толковали люди. — Вот он и погорел, хоть и лестница у него новая была, да и за старую, у которой жердочки сломались, он штраф заплатил.
   В такой деревне родился Антек.
   Положили его в некрашеную зыбку, оставшуюся после умершего брата, и в ней он спал два года. Потом появилась на свет сестра Розалия, и ему пришлось уступить ей место, а самому, как человеку уже достаточно взрослому, переселиться на лавку.
   Весь тот год он качал сестру, а весь следующий — знакомился с миром. Однажды он упал в реку, в другой раз ему попало кнутом от проезжавшего возницы за то, что его чуть не задавили лошади, а в третий раз его так искусали собаки, что он две недели пролежал на печке. Итак, он уже немало испытал. Зато на четвертом году жизни отец подарил ему свой суконный жилет с медной пуговицей, а мать приказала нянчить сестру.
   Когда Антеку исполнилось пять лет, его заставили пасти свиней. Но Антек не очень-то смотрел за ними. Он предпочитал глядеть на другой берег Вислы, где за известковым холмом то и дело показывалось что-то высокое и черное. Оно выползало слева, словно из-под земли, поднималось вверх и падало направо. За первым следовало второе и третье, такое же черное и высокое.
   Между тем свиньи, по своему обыкновению, залезали в картофель. Мать, заметив это, так отхлестала Антека, что у него дух захватило. Но он был мальчик добрый, не таил в сердце злобы и потому, наплакавшись вволю, подошел к матери и, одергивая жилет, спросил:
   — Мама, а что там, за Вислой, ходит такое черное?
   Приставив руку к глазам, мать посмотрела в ту сторону, куда показывал пальцем Антек, и сказала:
   — Там, за Вислой? Не видишь, что ли? Это мельница крыльями машет. А в другой раз получше за свиньями поглядывай, не то крапивой выдеру.
   — Ага! Мельница! А кто же она такая?
   — Вот дурачок! — ответила мать и вернулась к своим делам.
   Да и когда ей было возиться с мальчишкой и ломать голову над тем, как объяснить ему, что такое ветряная мельница?
   Но Антеку эта мельница не давала покоя. Он видел ее даже ночью во сне. И такое обуяло его любопытство, что однажды он пробрался на паром, перевозивший людей на другой берег, и отправился на ту сторону Вислы.
   Добрался, вскарабкался на известковую гору как раз в том месте, где висело объявление, что тут ходить нельзя, и увидел мельницу. Она показалась ему похожей на колокольню, только потолще, а вместо окна у нее были накрест прикреплены четыре большущих крыла. Вначале Антек не понимал, что это и к чему. Но пастухи живо объяснили ему, и он узнал все. Прежде всего, что на крылья дует ветер и крутит их, как листья. Затем, что на мельнице перемалывают зерно на муку. И, наконец, что живет в ней мельник, который колотит свою жену и умеет истреблять крыс в амбарах.
   После этого наглядного урока Антек вернулся тем же путем домой. Попало ему от перевозчиков, изнемогавших от тяжелого труда, всыпала ему и мать, но это все пустяки, Антек был счастлив: он удовлетворил свое любопытство. Правда, спать он лег голодный, но всю ночь ему грезилась то мельница, перемалывающая зерно, то мельник, который бьет жену и умеет истреблять крыс в амбарах.
   Этот ничтожный случай оказал влияние на всю дальнейшую жизнь мальчика. С этого дня он от зари до зари стругал палочки и складывал их накрест. Потом выстругал столбик и до тех пор прилаживал к нему палочки, обтесывал и устанавливал, пока не выстроил мельничку, которая вертелась на ветру точно так же, как та, за Вислой.
   Что это была за радость! Теперь Антеку не хватало только жены, которую он мог бы колотить, и тогда он стал бы уже настоящим мельником.
   До десяти лет Антек сломал четыре ножика, но зато выстругал замечательные вещи. Он делал мельницы, заборы, лестницы, колодцы и даже целые хаты. Люди диву давались и говорили матери, что из Антека выйдет либо искусный мастер, либо большой бездельник.
   За это время у него появился брат Войтек, подросла сестра, а отца придавило деревом в лесу.
   От Розалии в доме была большая подмога. Зимой она мела хату, носила воду и даже умела сварить похлебку. Летом ее посылали вместе с Антеком пасти скотину, зная, что мальчик, занятый своим струганием, не устережет коров. Сколько его ни колотили, сколько ни упрашивали — сколько ни плакали над ним — ничто не помогало! Мальчик кричал, обещал слушаться, даже плакал вместе с матерью, но продолжал свое, а скотина залезала в чужие огороды.
   Только когда сестра пасла вместе с ним, все было хорошо: он стругал палочки, а она смотрела за коровами.
   Нередко мать, видя, что девочка хоть и меньше, а умнее и старательнее Антека, жаловалась старому куму Анджею, ломая руки:
   — Что мне, несчастной, делать с выродком этим? И дома от него никакой помощи нет, и за скотиной он не смотрит, а все только палочки свои стругает, словно порченый какой. Не бывать ему, видно, не то что хозяином, но и батраком, так и останется дармоедом людям на смех, богу на грех.
   Анджей, сплавлявший смолоду лес и видавший всякие виды, утешал горемычную вдову:
   — Хозяином ему не быть — тут и толковать нечего, да и ума у него на это не хватит. Стало быть, надо его вперед отдать в школу, а потом к мастеру. Выучится он грамоте, выучится ремеслу и, если не избалуется, сможет прожить.
   Вдова, не переставая ломать руки, отвечала:
   — Ох, кум, да что же вы говорите! Не зазорно ли хозяйскому сыну за ремесло приниматься и невесть на кого работать?
   Анджей пустил дым из деревянной трубочки и сказал:
   — Зазорно-то зазорно, да ничего не поделаешь. — Потом, обернувшись к Антеку, сидевшему на полу возле лавки, спросил: — Ну, говори, постреленок, ты кем хочешь быть: хозяином или мастером?
   А Антек в ответ:
   — Я буду строить мельницы, что зерно мелют.
   Так он отвечал всегда, хоть и знал: рукой только на него махнут, а иной раз и веником.
   Антеку было уже десять лет, когда восьмилетняя сестра его Розалия тяжело захворала. Как легла она с вечера, так наутро нельзя было ее добудиться. Глаза у нее помутились, а сама она вся горела и несла околесицу. Мать сперва было подумала, что девчонка прикидывается, и дала ей несколько шлепков. Но когда это не помогло, она натерла ее горячим уксусом, а на другой день напоила водкой с полынью. Все впустую, даже хуже стало: от водки выступили у девочки на теле синие пятна. Тогда вдова, перетряхнув все тряпье, какое только было в сундуке и клети, разыскала шесть грошей и позвала на помощь Гжегожову, знаменитую знахарку.
   Мудрая старуха не спеша осмотрела больную, поплевала, как водится, кругом нее на пол, даже вымазала ее салом, но и это не помогло.
   Тогда она сказала матери:
   — Натопите, кума, печь, как для хлеба. Надо девочку хорошенько попарить, чтоб пропотела, тогда ее и отпустит.
   Вдова натопила как следует печь, выгребла угли и стала ждать, что еще ей бабка прикажет.
   — А теперь, — сказала знахарка, — положим девочку на сосновую доску и задвинем в печь: пусть-ка она так полежит, покуда мы три раза прочитаем «Богородицу», — мигом выздоровеет, все как рукой снимет.
   Женщины положили Розалию на сосновую доску (Антек забился в угол и глядел оттуда) и сунули ее ногами вперед в печку.
   Девочка, как только ее обдало жаром, пришла в себя.
   — Мамуся, что вы со мной делаете? — закричала она.
   — Молчи, дурочка, вся хворь твоя пройдет.
   Бабы уже засунули ее до половины, и девочка забилась, как рыба в сетях. Она ударила знахарку, обхватила мать обеими руками за шею и закричала не своим голосом:
   — Да вы сожжете меня, мама!
   Но ее уже задвинули в печь, закрыли устье заслонкой и принялись читать:
   — «Богородице дево радуйся…»
   — Мамуся, мамуся!.. — стонала несчастная девочка. — Мамуся!..
   — «Господь с тобой, благословенна ты в женах…»
   Тогда Антек подбежал к печке и схватил мать за подол.
   — Мамуся, — закричал он, плача, — да она же там помрет!..
   Но он только того и добился, что его стукнули по голове за то, что мешает читать молитву. А тут и девочка перестала биться о заслонку, метаться и кричать.
   Но вот уже молитва трижды прочтена, бабка отодвинула заслонку: в глубине печи лежал труп с красной, кое-где уже облезшей кожей.
   — Иисусе! — вскрикнула мать, увидев девочку, потерявшую человеческий облик.
   И такая скорбь ее обуяла, такая тоска, что она насилу помогла знахарке перенести тело на лавку, потом упала на колени посреди хаты и, колотясь головой об пол, закричала:
   — Ох, Гжегожова!.. Что ж это вы наделали!
   Знахарка нахмурилась.
   — Да не шумите вы!.. Может, вы думаете, девочка-то от жара покраснела? Это болезнь из нее так вышла, только чересчур скоро, оттого и уморила ее, бедняжку. Все в воле божьей!
   В деревне никто не знал, отчего умерла Розалия. Не стало девочки — что поделаешь? Так ей, видно, на роду написано. Мало ли ребятишек за год умирает в деревне, а все их много.
   На третий день Розалию положили в свежевыструганный гробик с черным крестом. Гробик поставили на телегу и повезли на двух волах за деревню, туда, где над завалившимися могилами высятся истлевшие кресты и белые березы. Дорога была ухабистая, гробик от тряски накренялся набок, а Антек, уцепившийся за юбку матери, думал, идя за телегой:
   «Худо там, видно, Розальке, если она места себе не находит и с боку на бок ворочается…»
   Потом ксендз окропил гроб святой водой, четверо парней опустили его на полотенцах в могилу, засыпали землей — и все тут.
   Холмы, где шумели леса, и пригорки, поросшие кустарником, так и стояли на своих местах. Пастухи, как и раньше, играли в долине на свирели, — жизнь шла своим чередом, хотя в деревне не стало одной девочки.
   С неделю поговорили о ней, потом позабыли и забросили свежую могилку, на которой лишь ветер вздыхал и стрекотали кузнечики.
   А еще немного спустя выпал снег и распугал даже кузнечиков.
   Зимой дети деревенских хозяев ходили в школу. Мать уже отчаялась дождаться от Антека помощи по хозяйству и, посоветовавшись с кумом Анджеем, решила отдать его учиться.
   — А в школе научат меня строить мельницы? — спросил Антек.
   — Ого! Даже писать научат, как в канцелярии, была б у тебя охота.
   Вдова завязала в узелок сорок грошей, взяла мальчика за руку и с трепетом пошла к учителю. Войдя в горницу, она застала его за починкой старого тулупа. Поклонившись учителю в ноги, вдова вручила ему принесенные деньги и сказала:
   — Низко кланяюсь вам, пан учитель, и покорнейше прошу, примите, ваша милость, этого сорванца в науку и, как родной отец, не пожалейте для него ремня.
   Его милость, у которого из дырявых сапог торчала солома, взял мальчика за подбородок, поглядел ему в глаза и похлопал по плечу.
   — Красивый мальчик! — сказал он. — А что ты умеешь?
   — И верно, красивый, — подхватила обрадованная мать, — да только ничего он, пожалуй, не умеет.
   — Как же это? Вы его мать, а не знаете, что он умеет и чему выучился? — спросил учитель.
   — А откуда мне знать, что он умеет? Я-то ведь баба, и мне все это ни к чему. А чему учился он, стало быть, мой Антек, это я знаю. Он учился пасти скотину, лучинку щепать, носить воду из колодца, больше, пожалуй, ничему.
   Так мальчика определили в школу. Однако матери было жалко потраченных сорока грошей, поэтому для своего успокоения собрала она возле хаты несколько соседей и стала с ними советоваться, хорошо ли она сделала, что отдала Антека в школу и ввела себя в такие расходы.
   — Гм… — ответил один из хозяев, — учителю будто платит волость, так уж, если на то пошло, вы могли и ничего ему не давать. Да он-то всегда требует денег и тех, кто не платит ему, хуже учит.
   — А хороший он учитель?
   — Ничего!.. Когда говоришь с ним, он будто немного глуповат, но учит как следует. Вот мой мальчик к нему только третий год ходит, а знает уже всю азбуку сверху вниз и снизу вверх.
   — Э! Подумаешь, азбуку знает! — отозвался другой хозяин.
   — А вот и подумаешь! — возразил первый. — Будто не слыхали вы, как наш войт говорит: «Знал бы я хоть азбуку, у меня в такой волости было бы не меньше тысячи рублей доходу, как у писаря!»
   Несколько дней спустя Антек в первый раз отправился в школу. Она показалась ему почти такой же прекрасной, как комната со стойкой в корчме, а скамьи стояли в классе одна за другой, совсем как в костеле. Только печка в школе развалилась и дверь не закрывалась, так что было холодновато. Лица у детей были красные, а руки они прятали в рукава; учитель ходил в тулупе и бараньей шапке. А осевший по углам белый иней таращил на всех свои сверкающие глаза.
   Антека усадили вместе с другими учениками, еще не знавшими букв, и урок начался.
   Памятуя наставления матери, мальчик решил во что бы то ни стало отличиться.
   Учитель взял окоченевшими пальцами мел и написал на старой, без рамы, доске какой-то знак.
   — Смотрите, дети! — сказал он. — Эту букву легко запомнить, она выглядит так, как будто кто казачка пляшет, и произносится «а». Тише вы там, ослы!.. Повторите: а… а… а…
   — А… а… а!.. — хором закричали ученики первого отделения.
   В общем писке особенно выделялся голос Антека. Но учитель пока не обратил на него внимания.
   Это огорчило мальчика и даже задело его самолюбие.
   Учитель нарисовал другой знак.
   — Эту букву еще легче запомнить, она похожа на крендель. Вы видели крендель?
   — Войтек видел, а мы словно бы нет… — сказал кто-то.
   — Ну, так запомните, что крендель похож на эту букву, называется она «бе». Повторите: бе! бе! бе!
   Хор подхватил:
   — Бе! бе!
   И на этот раз Антек действительно отличился: он сложил трубкой обе руки и заревел, как годовалый теленок.
   В классе раздался взрыв смеха, а учитель затрясся от гнева.
   — А ну! — крикнул он Антеку. — Вот ты какой, оказывается, удалец! Это тебе не хлев, а школа. Ведите-ка его сюда, я ему дам жару.
   Мальчик остолбенел от удивления, но не успел он опомниться, как двое самых сильных школьников подхватили его под руки, вытащили на середину класса и заставили лечь.
   Антек еще не понял толком, в чем дело, как на него посыпались удары, и он услышал наставление:
   — А ты, бездельник, не реви, как теленок, не реви!
   Наконец его отпустили. Мальчик отряхнулся, как собачонка, вылезшая из холодной воды, и пошел на свое место.
   Учитель написал третью и четвертую буквы, дети повторили их хором, а затем начался экзамен.
   Первым отвечал Антек.
   — Как называется эта буква? — спросил учитель.
   — А! — ответил мальчик.
   — А вот эта, вторая?
   Антек молчал.
   — Эта буква называется «бе». Повтори, осел!
   Антек продолжал молчать.
   — Повтори, осел: бе!
   — Дурак я, что ли! — пробормотал мальчик, твердо запомнивший, что в школе реветь теленком нельзя.
   — Да ты, бездельник этакий, к тому же и упрям! Поддать ему жару!..
   И снова те же мальчики подхватили его, растянули, а учитель всыпал ему такое же количество розог, на этот раз приговаривая:
   — Не будь упрямцем! Не будь упрямцем!
   Через четверть часа уже шли занятия в старшем отделении, а у младших началась перемена, и они отправились на кухню. Там под началом хозяйки одни чистили картофель, другие таскали воду или корм для коровы и за этими занятиями провели время до полудня.
   Когда Антек вернулся домой, мать спросила его:
   — Ну что? Учился?
   — Учился.
   — Влетело тебе?
   — Еще как! Два раза.
   — За учение?
   — Нет, чтобы согреться.
   — Это только для начала. А потом тебе будет попадать и за учение, — утешила его мать.
   Антек встревожился.
   «Что поделаешь, — размышлял он, — бить-то он бьет, но пусть хоть покажет, как делать мельницы».
   С этого дня ученики младшего отделения заучивали все те же первые четыре буквы, а потом отправлялись на кухню или во двор помогать учителевой хозяйке. О мельницах и речи не было.
   Однажды, когда мороз полегчал и сердце учителя тоже как будто оттаяло, он решил объяснить своим младшим питомцам пользу грамоты.
   — Смотрите, дети, — сказал он, написав на доске слово «дом», — какое это мудрое дело — писать! Вот эти три значка, такие маленькие и так мало места занимают, а значат они — «дом». Как взглянешь на это слово, так у тебя сразу же перед глазами встает вся постройка: двери, окна, сени, комнаты, печи, лавки, картины на стенах, — короче говоря, видишь дом со всем, что в нем находится.
   Антек протирал глаза, вытягивал шею, вглядывался в написанное на доске слово, но дома так и не увидел. Он толкнул своего соседа и спросил:
   — Ты-то видишь хату, про которую говорит учитель?
   — Не вижу, — ответил сосед.
   — Стало быть, это вранье? — сделал вывод Антек.
   Учитель, услышав последнюю фразу, крикнул:
   — Что вранье?
   — Будто на доске дом. Там только и есть, что немного мелу, а дома никакого не видать, — простодушно ответил Антек.
   Учитель схватил его за ухо и вытащил на середину класса.
   — Дать ему жару! — закричал он; и снова повторилась с мельчайшими подробностями уже хорошо известная мальчику церемония.
   Антек вернулся красный, заплаканный. Дома он не мог найти себе места, и мать снова спросила его:
   — Влетело тебе?
   — А вы, может, думаете, не влетело? — простонал мальчик.
   — За учение?
   — Нет, не за учение, а так, чтобы согреться.
   Мать махнула рукой.
   — Что ж, — сказала она после некоторого раздумья, — придется еще подождать, как-нибудь достанется тебе и за учение. — А потом, подбрасывая дрова в печку, бормотала себе под нос: — Так всегда со вдовами и сиротами на этом свете бывает! Дала бы я учителю полтинник, а не сорок грошей, он бы живо за мальчишку взялся. А так — только баловство одно.
   Антек, услышав это, подумал:
   «Ну, ежели это баловство, так что же будет, когда он примется меня учить?!»
   К счастью или к несчастью, опасения мальчика оказались напрасными.
   Однажды — это было через два месяца после поступления Антека в школу — пришел к его матери учитель и после обычных приветствий спросил:
   — Ну как, хозяюшка, будет с вашим мальчиком? Дали вы за него сорок грошей для начала, и вот пошел уже третий месяц, а я ни полгрошика больше не вижу. Так не годится: платите хоть по сорок грошей, но каждый месяц.
   А вдова в ответ:
   — Где же я возьму, раз у меня их нет! Что ни заработаю, каждый грош в волость идет. Тряпку детишкам не на что купить.
   Учитель поднялся со скамьи, надел шапку еще в комнате и ответил:
   — Если так, то и Антеку нечего в школу ходить. Я даром руки свои утруждать не стану. Такое обучение, как у меня, беднякам не по карману.
   Учитель ушел, а вдова, глядя ему вслед, думала:
   «И то верно. Недаром же испокон веков только господские дети в школу и ходят. Где уж простому человеку на это денег взять?..»
   Снова она позвала на совет кума Анджея, и они принялись вдвоем экзаменовать мальчика.
   — Чему же ты, постреленок, выучился за эти два месяца? — спросил его Анджей. — Мать-то отдала за тебя сорок грошей.
   — Ох, отдала! — подтвердила вдова.
   — Чему мне там было выучиться, — ответил мальчик. — Картошку чистят в школе так же, как дома, и свиньям корм так же дают. Только и всего, что я несколько раз учителю сапоги почистил. Так за это мне одежку порвали этими… согреваниями.
   — Ну, а из учения ничего ты не понял?
   — Чего там понимать! — отвечал Антек. — Когда вздумает он учить нас по-нашему, по-деревенски, — все врет. Напишет на доске какую-то закорючку и говорит, что это дом с комнатой, с сенями да картинами. А ведь глаза-то у меня есть: вижу, что это не дом. А когда учит нас по-своему, по-школьному, то шут его поймет! Есть там несколько старших, что песни по-школьному поют, а младшие — спасибо, если хоть ругаться выучились!..
   — Поговори у меня еще, я тебе задам! — не утерпела мать.
   — Ну, а хозяйством ты не надумал заняться? — спросил Анджей.
   Антек поцеловал у него руку и сказал:
   — Уж вы пошлите меня туда, где учат мельницы строить.
   И мать и сосед, словно по команде, пожали плечами.
   Злосчастная мельница, моловшая зерно на другом берегу Вислы, так запала в душу мальчика, что никакой силой ее оттуда нельзя было вырвать.
   После долгого совещания решено было ждать. Вот и ждали.
   Шли неделя за неделей, месяц за месяцем, мальчику сравнялось уже двенадцать лет, а помощь от него в хозяйстве все была невелика.
   Он стругал свои палочки и даже вырезал из дерева диковинные фигурки. И только когда у него ломался ножик, а мать не давала денег на новый, он нанимался к кому-нибудь на работу. То он ночами лошадей на лугу стерег, утопая в седом тумане и любуясь звездами; то водил волов на пашне, ходил в лес по ягоды или грибы и, набрав полную корзину, продавал ее за несколько грошей шинкарю Мордке.
   А дома у них все не ладилось. Хозяйство без мужика — что тело без души; а отец Антека, как известно, покоился уже несколько лет на том холме, откуда сквозь живую изгородь, усыпанную красными ягодами, глядят на деревню печальные кресты.
   Вдова на пахоту нанимала работника, платила подать в волость, а уж на то немногое, что оставалось, кормилась с обоими детьми.
   Вот и ели они изо дня в день пустую похлебку и картошку, иной раз кашу и клецки, реже горох, а мясо — разве только на пасху.
   Случалось, что и этого не было в доме, тогда вдова, которой незачем было топить печку, чинила одежду сыновей. Маленький Войтек плакал, а Антек от скуки ловил в обеденную пору мух и отправлялся во двор стругать свои лесенки, заборы, мельницы и фигурки святых. Надо сказать, что он начал вырезать и святых — правда, пока еще без лица и рук.
   Наконец кум Анджей, верный друг осиротелой семьи, нашел Антеку место у кузнеца в соседней деревне. И вот в воскресенье он повел туда вдову и мальчика. Кузнец принял их хорошо. Он осмотрел руки и плечи Антека и, убедившись, что мальчик для своих лет достаточно силен, принял его в учение с условием проработать в кузнице шесть лет без оплаты.
   Страшно и тоскливо было мальчику глядеть, как его плачущая мать и старый Анджей, простившись с ним и с кузнецом, скрылись за огородами на дороге, ведущей к дому. Но еще тоскливее стало позже, когда ему впервые в жизни пришлось ночевать под чужим кровом, в каком-то сарайчике, вместе с другими учениками кузнеца, которые за ужином съели его долю, а на сон грядущий дали ему несколько тумаков в залог будущей дружбы.
   Но когда на следующее утро, поднявшись с рассветом, они отправились всей гурьбой в кузницу, когда развели огонь в горне и Антек принялся раздувать его пузатыми мехами, а остальные запели вместе с мастером утреннюю молитву и начали ковать молотками раскаленное железо, — в мальчике проснулась какая-то новая жизненная сила. Звон металла, мерные удары, песня, которой вторило лесное эхо, — все это опьянило Антека. Казалось, ангелы небесные натянули в ею сердце какие-то струны, неведомые другим деревенским детям, и струны эти зазвучали только сегодня — под вздохи мехов и грохот молотов, в брызжущих из железа искрах.
   Ах, какой отличный вышел бы из него кузнец! А может, и кое-что побольше… Но мальчик, хоть и страшно ему нравилась новая работа, по-прежнему думал о своих ветряных мельницах.
   Кузнец, нынешний опекун Антека, был человек обыкновенный. Он ковал железо и пилил его — ни хорошо, ни плохо. Случалось, он избивал мальчиков до того, что они распухали, но больше всего он заботился о том, чтобы те не слишком быстро выучились ремеслу. А то еще вздумает такой малокосос, окончив учение, тут же, под носом у своего мастера, обзавестись собственной кузницей и заставит его старательней работать…
   Надобно знать, что у мастера была одна особенность.
   На другом конце деревни жил большой приятель кузнеца — солтыс, который обычно трудился не покладая рук, но, когда ему перепадало что-нибудь по службе, бросал все дела и отправлялся в корчму, куда путь лежал мимо кузницы. Случалось это раз-два в неделю.
   Захватив заработанные на службе деньги, он идет «под елку»^[1], а по дороге, как бы невзначай, заглядывает в кузницу.
   — Слава Иисусу! — окликает он кузнеца с порога.
   — Вовеки! — отвечает кузнец. — Ну, как там, в поле?
   — Ничего, — говорит солтыс. — А как у вас, в кузнице?
   — Ничего, — говорит кузнец. — Наконец-то вы из хаты вылезли.