Страница:
Но оценка посетителей, движение кружек с пивом и то, что происходит в кухне, не поглощают всего внимания хозяина. Он наблюдает также за поведением кельнерш и посетителей — а в конце месяца прогоняет тех девушек, которые унылым видом или излишней строптивостью мешают процветать его торговому заведению, и делает отеческое внушение тем, кто пользуется успехом у клиентов, но слишком долго шепчется с ними и пересмеивается. В таких случаях он из бдительного наблюдателя преображается в благодушного блюстителя нравов и с улыбкой кричит:
— Зося! Зося! Это успеется, когда закроем, а сейчас ступай-ка на кухню, тебя уже два раза звали. Ваш покорнейший слуга, сударь!
Но вот уже несколько дней хозяин не в духе: с гостями здоровается меланхолическим тоном, хорошенькую Зосю призывает к порядку сухо и отрывисто, дурнушку Михасю то и дело бранит. Когда же кто-либо из добрых знакомых подходит к стойке и осведомляется: «Ну, милейший, как здоровье? Как дела?» — хозяин со вздохом отвечает:
— Здоровье, слава богу, ничего, но вот фортепьяно…
И, в отчаянии разводя руками, шепчет знакомому на ухо:
— Музыкант мой играет день ото дня все хуже! Ну просто разгоняет клиентов!
В заведении действительно имеется фортепьяно и, так как стоит оно в третьем зале, то играть на нем нужно очень громко, чтобы музыку не заглушали разговоры посетителей, крики кельнерш, звон пестика в ступке и шипенье мяса на сковородах. А у пианиста на это не хватает сил.
Худой, сгорбленный, сжигаемый лихорадкой, он играет хорошо, но все больше какие-то печальные и сложные пьесы, которые непонятны сидящим в зале дамам в платочках и мужчинам без галстуков. А польки, вальсы и, главное, шумные мазурки исполняет он небрежно, кое-как, несмотря на беспрестанные замечания хозяина.
Частенько хозяин, потеряв терпение, выходит из-за стойки, бежит в третий зал и, чтобы не срамить музыканта, шепчет ему на ухо, перегнувшись через спинку его стула:
— Побойся бога, пан Адам! Говоришь, что давал концерты в клубе, а здесь играешь как попало, словно три дня хлеба не ел. Так играть нельзя, ведь ты разоришь меня вконец! Под мазурку или оберек гости пьют столько, что работник не успевает носить бочонки, а когда ты начинаешь тянуть заупокойную, гость задумывается и сидит над одной кружкой, точно аист над прудом… Болен ты, что ли? А если нет, то какого черта…
И хозяин, пыхтя, уходит опять за стойку.
Раз после такого выговора на щеках оскорбленного музыканта выступил кирпичный румянец. Он растер руки и начал с такой силой бить по клавишам, что стекла дрожали, а посетители поднимали головы и говорили: «Вот как здорово!»
Однако после нескольких минут мучительного напряжения с музыкантом стало твориться что-то неладное: пальцы его онемели и почти не двигались, лицо посинело, на лбу каплями выступил пот. Стараясь преодолеть слабость, пан Адам ударял по клавишам еще сильнее, но руки отказывались служить. Он вскочил с места и побежал через двор в каморку за кухней. Здесь стоял туман от пара и чада и, опершись локтями на грязный стол, худенькая девочка зубрила что-то вслух по книжке. Чем больше галдели на кухне, тем крепче девочка затыкала уши, тем громче твердила свой урок.
Вошел музыкант, хлебнул водки из стоявшей на столе бутылки и дернул за платье поглощенную чтением девочку:
— Ванда, разотри-ка мне руки!
Девочка взяла в худые ручонки его онемелые и распухшие пальцы и растирала их, пока хватило сил.
— Ох! — бормотал музыкант. — Как они болят! С каждым днем все хуже… Что, не можешь больше?
— Не могу, папа! — сказала девочка, задыхаясь.
Музыкант сам начал растирать наболевшие руки, поднимал их кверху, — вероятно, для того, чтобы отлила кровь, и даже пробовал опускать в воду. Когда и это не помогло, он опять хлебнул из бутылки и, подкрепившись таким образом, вернулся на свое место за фортепьяно.
Снова он заиграл так громко, что хозяин улыбнулся, а гости стали стучать в такт кружками, но через несколько минут опухшие пальцы опять затекли, и он ощутил в них страшную боль. У него даже лицо исказилось. Клавиши умолкли, мелодия оборвалась. Не доиграв танца, пан Адам, совсем измученный, уронил на колени бессильные руки.
В зал вбежал хозяин.
— Что ты такое делаешь, пан Адам! — крикнул он гневно. — Люди над тобой смеются, говорят, чтобы ты лучше шел в клуб, а тут нечего валять дурака! Тут надо играть!
— Не могу больше… — шепотом сказал музыкант.
— Так убирайся вон! — заорал хозяин. — Скатертью дорога! У меня есть другой, почище тебя! Пожалуйте, пан Фитульский!
Больной музыкант машинально встал, и в ту же минуту стул его занял какой-то великан, под пальцами которого фортепьяно заходило ходуном.
— Вот этот играет! Все равно как целый оркестр! — воскликнул кто-то из посетителей.
— А хозяин молодчина, живо с тем разделался! — подхватил другой.
— В больнице ему место, а не здесь!
Такими словами общество распростилось с музыкантом, а он едва доплелся до каморки, где его дочь готовила уроки.
— Пойдем, Ванда, — сказал он. Взял со стола недопитую бутылку водки и сунул ее в карман.
Девочка удивленно подняла глаза.
— Ты больше не играешь, папа?
— Нет.
— А кто же это там играет?
— Другой, — тихо пояснил отец.
— А… — Ванда хотела еще что-то спросить, но осеклась.
Молча собрала она свои тетрадки и книги и вышла с отцом на улицу.
В кухню влетела кельнерша.
— Знаете, — сказала она поварам, — старик-то прогнал музыканта и взял нового!
— А за что он его прогнал? — спросил младший повар.
— За то, что играл плохо и гости пили все меньше.
— Дурак он! — буркнул старший повар своему помощнику. — Двадцать лет ресторан держит, а до сих пор не знает, что не в музыке тут дело: гость пьет много, когда пиво хорошее, а еще — когда повар понимающий. Если я в каждую порцию жаркого брошу щепотку красного перцу, так приди сюда хоть святой, все равно будет дуть пиво — конечно, если ему подадут хорошее, а не такую бурду, как у нас. Музыка тут — тьфу, плевка не стоит! Главное дело — перец!
Так опытный повар расценивал влияние музыки.
Тем временем пан Адам (ибо это был он) вернулся вместе с дочкой в комнатушку за Вислой. Сегодня лишился он последнего заработка. Но он был так утомлен, болен и одурманен водкой, что, не раздумывая об ожидавшей его участи, свалился на жесткое свое ложе и проспал до следующего дня.
Под вечер он вышел в город искать работу хотя бы в третьеразрядной пивной, но ничего не нашел.
Так проходил день за днем: музыкант спал до полудня, а по вечерам искал работы. Они с Вандой проедали те десять рублей, которые были отложены для уплаты в школу. Начальнице надоело так долго ждать денег, и она приказала девочке уйти из школы. «Устроила ей каникулы», — с горьким смехом говорил пан Адам.
Наконец, через несколько недель, знакомый маклер сообщил музыканту, что нашел ему службу, но в таком месте, где играть надо с одиннадцати часов вечера.
— Там вы сможете хорошо подрабатывать, — говорил маклер. — Там вас иной раз и шампанским угостят!..
Музыкант уныло покачал головой, но согласился.
Вынужденное безделье пошло ему на пользу: отдохнули натруженные руки. Чтобы поупражняться, пан Адам сел за желтые разбитые клавикорды (фортепьяно, оставшееся от лучших времен, давно было продано).
Он сыграл мазурку, польку, кадриль, и понемногу музыка всколыхнула его воображение, хотя клавикорды бренчали, как расстроенная арфа. Незаметно от плясовых мелодий он перешел к совсем иным. Вот зазвучал концерт Шопена, некогда завоевавший ему славу… Потом та песня, которую он играл на благотворительном концерте… Ноктюрн тех времен, когда он еще учился в консерватории… «Песня» Шумана, которую так любила его жена…
Новый аккорд… «Что это такое?» — спросил он себя. В первую минуту не мог припомнить, но пальцы сами пробежали по клавишам… и он услышал ту мелодию, которую играл в детстве, ту самую, что решила его судьбу, вначале так много обещавшую, но такую печальную. Горячая слеза упала на руку…
— Боже мой! — прошептал он. — Что жизнь со мной сделала! И за что? Какой злой дух привел в наш дом человека, который хотел меня осчастливить — и погубил…
Но скоро им завладели воспоминания, ему чудилось, что он опять маленький мальчик Адась, сидит за этими самыми клавикордами и играет… Что? Да разве он знал? Быть может, историю своей разбитой и затоптанной души. В эти минуты вся его жизнь казалась ему страшным сном, от которого он, маленький Адась, проснулся только что… Сейчас войдет его мать…
Он задрожал всем телом: дверь и в самом деле открылась. В вечернем сумраке на пороге стояла женщина.
— Мать? — шепнул он, еще не совсем очнувшись.
Но женщина сказала резко:
— У хозяйки голова болит, она велела вам сказать, чтобы вы не шумели так. Что тут — пустой дом или трактир?
— Хозяйка? — с недоумением переспросил пан Адам. — Какая хозяйка?.. Ах да!
Теперь он совсем очнулся и встал из-за клавикордов. Волоча ноги, подошел к шкафу, достал непочатую еще бутылку водки и выпил залпом четверть ее содержимого.
Вечером он вышел из дому — на новую работу.
— Зося! Зося! Это успеется, когда закроем, а сейчас ступай-ка на кухню, тебя уже два раза звали. Ваш покорнейший слуга, сударь!
Но вот уже несколько дней хозяин не в духе: с гостями здоровается меланхолическим тоном, хорошенькую Зосю призывает к порядку сухо и отрывисто, дурнушку Михасю то и дело бранит. Когда же кто-либо из добрых знакомых подходит к стойке и осведомляется: «Ну, милейший, как здоровье? Как дела?» — хозяин со вздохом отвечает:
— Здоровье, слава богу, ничего, но вот фортепьяно…
И, в отчаянии разводя руками, шепчет знакомому на ухо:
— Музыкант мой играет день ото дня все хуже! Ну просто разгоняет клиентов!
В заведении действительно имеется фортепьяно и, так как стоит оно в третьем зале, то играть на нем нужно очень громко, чтобы музыку не заглушали разговоры посетителей, крики кельнерш, звон пестика в ступке и шипенье мяса на сковородах. А у пианиста на это не хватает сил.
Худой, сгорбленный, сжигаемый лихорадкой, он играет хорошо, но все больше какие-то печальные и сложные пьесы, которые непонятны сидящим в зале дамам в платочках и мужчинам без галстуков. А польки, вальсы и, главное, шумные мазурки исполняет он небрежно, кое-как, несмотря на беспрестанные замечания хозяина.
Частенько хозяин, потеряв терпение, выходит из-за стойки, бежит в третий зал и, чтобы не срамить музыканта, шепчет ему на ухо, перегнувшись через спинку его стула:
— Побойся бога, пан Адам! Говоришь, что давал концерты в клубе, а здесь играешь как попало, словно три дня хлеба не ел. Так играть нельзя, ведь ты разоришь меня вконец! Под мазурку или оберек гости пьют столько, что работник не успевает носить бочонки, а когда ты начинаешь тянуть заупокойную, гость задумывается и сидит над одной кружкой, точно аист над прудом… Болен ты, что ли? А если нет, то какого черта…
И хозяин, пыхтя, уходит опять за стойку.
Раз после такого выговора на щеках оскорбленного музыканта выступил кирпичный румянец. Он растер руки и начал с такой силой бить по клавишам, что стекла дрожали, а посетители поднимали головы и говорили: «Вот как здорово!»
Однако после нескольких минут мучительного напряжения с музыкантом стало твориться что-то неладное: пальцы его онемели и почти не двигались, лицо посинело, на лбу каплями выступил пот. Стараясь преодолеть слабость, пан Адам ударял по клавишам еще сильнее, но руки отказывались служить. Он вскочил с места и побежал через двор в каморку за кухней. Здесь стоял туман от пара и чада и, опершись локтями на грязный стол, худенькая девочка зубрила что-то вслух по книжке. Чем больше галдели на кухне, тем крепче девочка затыкала уши, тем громче твердила свой урок.
Вошел музыкант, хлебнул водки из стоявшей на столе бутылки и дернул за платье поглощенную чтением девочку:
— Ванда, разотри-ка мне руки!
Девочка взяла в худые ручонки его онемелые и распухшие пальцы и растирала их, пока хватило сил.
— Ох! — бормотал музыкант. — Как они болят! С каждым днем все хуже… Что, не можешь больше?
— Не могу, папа! — сказала девочка, задыхаясь.
Музыкант сам начал растирать наболевшие руки, поднимал их кверху, — вероятно, для того, чтобы отлила кровь, и даже пробовал опускать в воду. Когда и это не помогло, он опять хлебнул из бутылки и, подкрепившись таким образом, вернулся на свое место за фортепьяно.
Снова он заиграл так громко, что хозяин улыбнулся, а гости стали стучать в такт кружками, но через несколько минут опухшие пальцы опять затекли, и он ощутил в них страшную боль. У него даже лицо исказилось. Клавиши умолкли, мелодия оборвалась. Не доиграв танца, пан Адам, совсем измученный, уронил на колени бессильные руки.
В зал вбежал хозяин.
— Что ты такое делаешь, пан Адам! — крикнул он гневно. — Люди над тобой смеются, говорят, чтобы ты лучше шел в клуб, а тут нечего валять дурака! Тут надо играть!
— Не могу больше… — шепотом сказал музыкант.
— Так убирайся вон! — заорал хозяин. — Скатертью дорога! У меня есть другой, почище тебя! Пожалуйте, пан Фитульский!
Больной музыкант машинально встал, и в ту же минуту стул его занял какой-то великан, под пальцами которого фортепьяно заходило ходуном.
— Вот этот играет! Все равно как целый оркестр! — воскликнул кто-то из посетителей.
— А хозяин молодчина, живо с тем разделался! — подхватил другой.
— В больнице ему место, а не здесь!
Такими словами общество распростилось с музыкантом, а он едва доплелся до каморки, где его дочь готовила уроки.
— Пойдем, Ванда, — сказал он. Взял со стола недопитую бутылку водки и сунул ее в карман.
Девочка удивленно подняла глаза.
— Ты больше не играешь, папа?
— Нет.
— А кто же это там играет?
— Другой, — тихо пояснил отец.
— А… — Ванда хотела еще что-то спросить, но осеклась.
Молча собрала она свои тетрадки и книги и вышла с отцом на улицу.
В кухню влетела кельнерша.
— Знаете, — сказала она поварам, — старик-то прогнал музыканта и взял нового!
— А за что он его прогнал? — спросил младший повар.
— За то, что играл плохо и гости пили все меньше.
— Дурак он! — буркнул старший повар своему помощнику. — Двадцать лет ресторан держит, а до сих пор не знает, что не в музыке тут дело: гость пьет много, когда пиво хорошее, а еще — когда повар понимающий. Если я в каждую порцию жаркого брошу щепотку красного перцу, так приди сюда хоть святой, все равно будет дуть пиво — конечно, если ему подадут хорошее, а не такую бурду, как у нас. Музыка тут — тьфу, плевка не стоит! Главное дело — перец!
Так опытный повар расценивал влияние музыки.
Тем временем пан Адам (ибо это был он) вернулся вместе с дочкой в комнатушку за Вислой. Сегодня лишился он последнего заработка. Но он был так утомлен, болен и одурманен водкой, что, не раздумывая об ожидавшей его участи, свалился на жесткое свое ложе и проспал до следующего дня.
Под вечер он вышел в город искать работу хотя бы в третьеразрядной пивной, но ничего не нашел.
Так проходил день за днем: музыкант спал до полудня, а по вечерам искал работы. Они с Вандой проедали те десять рублей, которые были отложены для уплаты в школу. Начальнице надоело так долго ждать денег, и она приказала девочке уйти из школы. «Устроила ей каникулы», — с горьким смехом говорил пан Адам.
Наконец, через несколько недель, знакомый маклер сообщил музыканту, что нашел ему службу, но в таком месте, где играть надо с одиннадцати часов вечера.
— Там вы сможете хорошо подрабатывать, — говорил маклер. — Там вас иной раз и шампанским угостят!..
Музыкант уныло покачал головой, но согласился.
Вынужденное безделье пошло ему на пользу: отдохнули натруженные руки. Чтобы поупражняться, пан Адам сел за желтые разбитые клавикорды (фортепьяно, оставшееся от лучших времен, давно было продано).
Он сыграл мазурку, польку, кадриль, и понемногу музыка всколыхнула его воображение, хотя клавикорды бренчали, как расстроенная арфа. Незаметно от плясовых мелодий он перешел к совсем иным. Вот зазвучал концерт Шопена, некогда завоевавший ему славу… Потом та песня, которую он играл на благотворительном концерте… Ноктюрн тех времен, когда он еще учился в консерватории… «Песня» Шумана, которую так любила его жена…
Новый аккорд… «Что это такое?» — спросил он себя. В первую минуту не мог припомнить, но пальцы сами пробежали по клавишам… и он услышал ту мелодию, которую играл в детстве, ту самую, что решила его судьбу, вначале так много обещавшую, но такую печальную. Горячая слеза упала на руку…
— Боже мой! — прошептал он. — Что жизнь со мной сделала! И за что? Какой злой дух привел в наш дом человека, который хотел меня осчастливить — и погубил…
Но скоро им завладели воспоминания, ему чудилось, что он опять маленький мальчик Адась, сидит за этими самыми клавикордами и играет… Что? Да разве он знал? Быть может, историю своей разбитой и затоптанной души. В эти минуты вся его жизнь казалась ему страшным сном, от которого он, маленький Адась, проснулся только что… Сейчас войдет его мать…
Он задрожал всем телом: дверь и в самом деле открылась. В вечернем сумраке на пороге стояла женщина.
— Мать? — шепнул он, еще не совсем очнувшись.
Но женщина сказала резко:
— У хозяйки голова болит, она велела вам сказать, чтобы вы не шумели так. Что тут — пустой дом или трактир?
— Хозяйка? — с недоумением переспросил пан Адам. — Какая хозяйка?.. Ах да!
Теперь он совсем очнулся и встал из-за клавикордов. Волоча ноги, подошел к шкафу, достал непочатую еще бутылку водки и выпил залпом четверть ее содержимого.
Вечером он вышел из дому — на новую работу.
III
Орфей
Жеребьевка кончилась, и фельдфебель повел новобранцев к временным казармам. В этой партии были деревенские парни, остриженные в скобку, в новых сапогах и праздничных сермягах, городские мещане в синих картузах и длинных серых сюртуках, два еврея, один болезненно-бледный, с пейсами, в атласном сюртуке, другой — фельдшер в летнем пиджачке и светлом шарфе на шее, и, наконец, захудалый шляхтич в дождевом плаще. Одни несли в руках свертки, другие — большие узлы на спине, а были и такие, которые не предвидели своей участи — эти ничего не захватили из дому.
Фельдфебель построил их парами, рослых на правом фланге, а кто пониже — на левом. Новобранцы бодрились, в рядах слышался смех и шутки.
— Ноги выпрями, пан вояка, а то они у тебя колесом! — сказал один из крестьянских парней молодому еврею в атласном сюртуке.
— Я всех офицеров брить буду, вот увидите! — твердил фельдшер с таким видом, словно это была остроумнейшая шутка.
— Идем на турка! — крикнул один из горожан.
Фельдфебель окинул ряды одобрительным взглядом и буркнул в усы: «Молодцы!» Потом, пересчитав обе колонны, скомандовал:
— Направо, кругом!
Все немедленно повернулись, но одни — вправо, другие — влево, а еврей с пейсами даже выскочил из шеренги. Поднялась сумятица. Новобранцы хохотали, толпясь в беспорядке, но фельдфебель быстро их унял и снова построил.
— Марш! — скомандовал он. Колонна двинулась, а фельдфебель мерным шагом шел сбоку, рядом с первой парой, придерживая саблю в ножнах. Этот плечистый мужчина огромного роста, бронзоволицый, суровый и важный, в своем сером плаще напоминал статую из песчаника, какие поддерживают балконы и подъезды домов.
Стоял конец ноября. Со свинцового неба сеялся мелкий дождик, и четырехугольная рыночная площадь местечка представляла собою сплошную лужу. Фельдфебель пошел прямо по ней, и следом за ним — вся колонна.
Новобранцы шли бодро, галдя и пересмеиваясь, сами себе командуя: «Раз-два! Раз-два!» — а позади бежало несколько уличных мальчишек: один трубил в горлышко от разбитой бутылки, другой колотил палкой по доске, третий размахивал трещоткой, производя страшный шум, и все громко орали.
Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.
— Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? — крикнул кто-то из солдат.
— Валюсь! — завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. — Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз… На, сынок, на тебе злотый… Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?
Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.
— Шагом марш! — скомандовал фельдфебель.
В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:
— Мошек, ты сразу ложись в госпиталь… Я все продам, а тебя вызволю…
— Вперед! Вперед! — твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.
— Ну, будет вам, идите себе! — кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.
Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.
— Юзек, ты здесь! — воскликнула она удивленно и жалобно. — А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!
Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.
— Юзек… Зайди домой… Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу… Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря… Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!
Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: «Ура!»
Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.
— Ну, входи! — приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.
— Он не пойдет, — ответила за него женщина. — У него еще ничего нет с собой в дорогу.
— На военной службе ему все дадут, — возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.
— На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.
— Нельзя.
— Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?
Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.
— Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! — кричала женщина, порываясь к двери.
Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.
— Ура! — гаркнули в коридоре новобранцы.
С улицы доходили крики толпы и заунывный голос старого еврея, посылавшего благословения сыну. Потом кто-то забарабанил кулаком в дверь и завопил раздирающим голосом:
— Юзек! Юзек!
Пройдя темный коридор с щербатым полом, новобранцы очутились в просторном помещении, где все три окна были забраны решетками. Здесь стояло несколько скамей, а на полу у стен лежали охапки соломы, которые должны были служить солдатам постелью. В печи пылал яркий огонь, освещая серые мокрые стены. Было сыро и дымно.
Новобранцы вошли и вдруг остановились, словно пришибленные. Быть может, на них так подействовала тишина. Сюда уже не доходил ни один звук с улицы. Долго стояли они молча, напрягая слух. Поникли головы, улыбки сбежали с лиц. Люди стали переглядываться с недоумением и тревогой.
Первый опомнился фельдшер. С нервной суетливостью потирая руки, он сказал одному из горожан:
— Мне бояться нечего. Уж такая у меня профессия!.. Сперва назначат меня младшим, а потом и старшим фельдшером… а может, потом и в доктора выйду… На военной службе могут произвести…
Никто не откликнулся на его слова, и фельдшер подошел к огню: он трясся, как в лихорадке.
— Холодно… — пробормотал он.
Шляхтич бросил свой плащ на солому, лег на него и закрыл глаза. Один из горожан отошел к окну и тихо плакал, припав головой к решетке. Деревенские парни, рассевшись на скамьях, шептались, оглядываясь по сторонам…
— Ну, чего головы повесили? На улице — хваты, а в казарме — бабы! Стыд и срам!
— А я ничуть не беспокоюсь! — крикнул от печи еврей в летнем пиджачке. — Я ведь фельдшер… Хотите, пан фельдфебель, мигом вас побрею? А ежели пану деньги нужны, — добавил он шепотом, — так я могу ссудить.
— Не надо, — сухо отрезал фельдфебель. — Ну, развеселитесь, хлопцы! — обратился он к остальным. — В армии хорошо служить. Это только сперва бывает тошно, а через какой-нибудь год ни одного и силой домой не прогонишь.
— Я бы хоть сейчас ушел! — пробормотал один из тех, кто еще недавно храбрился и шумел больше других.
— Много ты понимаешь! — сказал фельдфебель. — В деревне небось одну картошку жрал да ходил босиком и в дырявой сермяге, а на военной службе выдадут тебе чистый мундир, сапоги… и каждый божий день на обед мясо. А винтовку такую дадут — из нее за полторы тысячи шагов всадишь пулю в неприятеля!
— Или он — в меня! — тихонько вставил один из горожан.
Фельдфебель покосился на него, плюнул и ушел к себе в каморку. За ним пошел фельдшер.
— Они сразу развеселились бы, если бы вы, пан, позвали сюда с улицы их баб, — сказал он.
— Нельзя.
— Ну, нет, так нет. А то пошлите кого-нибудь за водкой. Мы соберем деньги, и вы, пан фельдфебель, тоже с нами выпьете.
— Не разрешается.
— И этого нельзя? Ну, тогда вы пошлите ко мне домой за картами. Начнут играть — и веселее им будет.
— И карты не разрешаются.
Фельдшер сморщил лоб и тер руки: он сильно озяб, но ему непременно хотелось сойтись с фельдфебелем поближе.
— Вы, пан фельдфебель, издалека? — спросил он, помолчав.
Тень пробежала по лицу фельдфебеля, но он ответил не повышая голоса:
— А тебе что? Твое дело отвечать, когда спрашивают, — и больше ничего.
Фельдшер смутился. Однако он еще не терял надежды и через минуту начал снова:
— У нас в городе есть такие девушки — чудо!
В голубых глазах фельдфебеля сверкнул гнев.
— Пошел вон! — крикнул он так громко, что фельдшер, позеленев от испуга, выскочил в соседнюю комнату и прилег на солому рядом с шляхтичем.
Несколько минут он не мог выговорить ни слова. Потом, придвинувшись к соседу, зашептал:
— Ох, беда! Военная служба хуже тюрьмы!.. Я в солдаты не гожусь, хоть бы и хотел служить, — у меня порок сердца… Видите, как меня трясет? Когда придем в губернский город, вы, пан, это удостоверьте… Ой, и зачем я не уехал за границу!
Неудачные домогательства фельдшера и гневный окрик фельдфебеля еще больше растревожили новобранцев; они уже чувствовали себя в железных тисках воинской дисциплины и пали духом. Бледный молодой еврей сидел у стены, глядя в одну точку и не замечая ничего вокруг. Женатый мещанин затыкал рот рукой, чтобы не слышно было, что он плачет. И даже того, кто на площади громче всех орал: «С дороги, бабы!» — сейчас одолела тоска и тревога. В казарме было так тихо, словно здесь все уснули.
Шляхтич лежал неподвижно. Он не вмешивался в разговор, не вздыхал и только прикусил молодой ус, а в сердце ножом ворочалась нестерпимая боль. До сих пор ему везло. В прошлом году он мечтал устроиться на службу в крупном имении — и это удалось. Купил лотерейный билет — и выиграл несколько сот рублей. Наконец, он просил руки одной милой девушки, и девушка дала согласие, хотя другие претенденты были богаче его. После всего этого он поверил в свою счастливую звезду, и, хотя накануне ему приснилось, что его придавило мельничным жерновом, он сегодня пошел на жеребьевку в воинское присутствие полный бодрости и надежд. И вытащил один из первых номеров!..
В первые минуты ему казалось это чем-то невероятным: как, его заберут в солдаты, теперь, когда у него хорошее место, и деньги, и такая невеста, как панна Ядвига! Но когда все кругом стали его поздравлять, уверяя, что он наверняка попадет в гвардию, а в особенности, когда ему не позволили сходить в город, он почувствовал, что в жизни его произошла большая перемена.
Не вернется он уже в деревню, в свою комнату, не будет подстерегать панну Ядвигу, чтобы украдкой поцеловать у нее ручку. Что-то она сейчас делает? Знает ли уже об его участи? А что делает старик управляющий, которого он так любил, хотя они вечно спорили? А славный пес Заграй? Кто его приютит? С кем он теперь будет ходить на диких уток?
На службе в имении постоянно бывали неприятности, приходилось со всеми воевать. Но сейчас он с таким сожалением вспоминал этих людей! Окажись перед ним самый дерзкий из батраков, он бросился бы к нему на шею — до того хотелось увидеть знакомого человека, пожаловаться ему: «Смотри, что со мной сделали!» Он боялся не войны, не смерти, а того неизвестного, что его ждало впереди. Он был как вырванное с корнем дерево, он терял почву под ногами, терял все, к чему успел привязаться.
Он посмотрел на товарищей. Куда девалась их шумная веселость, которую они выставляли напоказ, проходя через рынок? Сидят мрачные, унылые, с тоской в глазах. Один машинально теребит полу сермяги, другой каждую минуту ерошит волосы с видом человека, который хочет и не может проснуться. Иной, вскочив, походит по комнате — и снова садится, а кто поспокойнее, уже укладывается на солому, чтобы сном скоротать время.
— Эх, если бы можно было заснуть на несколько лет! — пробормотал шляхтич и снова закрыл глаза.
В каморке рядом фельдфебель просматривал списки и прикидывал в уме: «В шесть придут подводы, в семь тронемся. После полудня будем уже в губернии, — там отправлю Мошека Бизмута в госпиталь на освидетельствование, остальных — в казармы…»
— А который же из них Бизмут? — вслух спросил себя фельдфебель.
Память и воображение у него были весьма слабо развиты, и, чтобы припомнить лицо больного новобранца, он пошел в общую комнату.
Всмотревшись в болезненно-желтого, узкогрудого еврея, он сердито плюнул.
— Тьфу, подлец! — буркнул он, представив себе, как на смотру вот этакий Бизмут в своем сюртуке, на согнутых дугой ногах выходит вперед.
— Пан фельдфебель, — обратился к нему мещанин, — дозвольте моей жене зайти сюда. Она, наверное, дожидается у входа.
— А на что она тебе?
— Тошно мне…
Фельдфебель только плечами пожал и ничего не ответил. Взгляд его случайно остановился на шляхтиче, и он, что-то вспомнив, заглянул в списки.
— Вы, пан, родом из Вульки?
— Да.
— Я тоже оттуда, — сообщил фельдфебель. Ему, видно, хотелось поговорить с земляком о родных местах, но, заметив, что у фельдшера глаза зажглись любопытством, он сердито отвернулся и ушел в свою каморку.
Молчание новобранцев его угнетало, а так как предаваться мечтам и размышлениям было не в его характере, он достал из сумки «Руководство для унтер-офицеров» и — бог весть в который раз — стал медленно вполголоса читать:
— «Фельдфебель начальствует над всеми низшими чинами в роте, за исключением подхорунжих, которые подчинены непосредственно ротному командиру. Фельдфебель обязан: во-первых, следить за порядком в роте, за моральным поведением солдат и младших командиров, а также за точным выполнением дежурными всех обязанностей; во-вторых, передавать нижним чинам все распоряжения ротного командира, а также читать им приказы; в-третьих, выполнять распоряжения дежурных офицеров и докладывать о них командиру…»
Дочитав до этого места, фельдфебель задремал. И снилось ему, что он получил приказ сопровождать в губернский город два десятка рекрутов, и один из них во что бы то ни стало добивался свидания с женой. А он, фельдфебель, читая «Руководство для унтер-офицеров», уснул, дойдя до конца третьего параграфа инструкций.
Он очнулся. Книга лежала на том же месте, а в казарме была все та же гробовая тишина.
Фельдфебель вскочил в испуге: не сбежал ли кто, пока он спал, не вошла ли та женщина с ребенком? Но, пересчитав новобранцев и удостоверившись, что все налицо, он успокоился. Женатый мещанин по-прежнему сидел один и тяжело вздыхал.
«Вот дурак, как убивается по жене!.. Ну, да и я был когда-то такой же дурак, когда шел на военную службу…»
Он сидел, подперев голову рукой, и, напрягая память, силился вспомнить прошлое…
«Сейчас я спал, а перед этим читал инструкцию… А еще раньше, в воинском присутствии принял новобранцев и повел их сюда. А еще раньше? В прошлом году служил фельдфебелем в Одессе, а два года назад — фельдфебелем в Калуге, а до этого — фельдфебелем в Тамбове, а еще раньше…»
Так, шаг за шагом возвращаясь мысленно в прошлое, он видел себя только фельдфебелем. Казалось, он никогда и не был никем другим, даже в Вульке, и всегда у него на поясе справа висел револьвер в лакированной кобуре, а слева — сабля в железных ножнах.
Тосковал ли он по дому, страдал ли оттого, что он на военной службе? Этого он совсем не помнил.
К нему подошел шляхтич.
— Пан фельдфебель, позвольте тому бедняге поговорить с женой!
— У солдата нет жены, есть только его рота, — резко сказал фельдфебель.
— Натешится он еще вашей ротой, а теперь пусть хоть попрощается с бабой, — не так будет скучать.
— Эх! Вот вы, пан, — шляхтич, а ума ни на грош! Да ведь не сегодня, так завтра ему с женой расстаться надо? Надо. А раз того требует закон, значит лучше сразу отрезать, чем то и дело встречаться да прощаться. Не солдаты вы, а настоящие бабы! Идете в армию, все равно как еврей — в воду. Вам бы сперва палец окунуть, потом ступню, потом войти по колено — только бы не сразу. Никуда это не годится! Ныряй без оглядки и не думай ни про жену, ни про мать, пока не отбудешь срок. Солдат должен быть солдатом. И бабам в казарме не место.
Фельдфебель построил их парами, рослых на правом фланге, а кто пониже — на левом. Новобранцы бодрились, в рядах слышался смех и шутки.
— Ноги выпрями, пан вояка, а то они у тебя колесом! — сказал один из крестьянских парней молодому еврею в атласном сюртуке.
— Я всех офицеров брить буду, вот увидите! — твердил фельдшер с таким видом, словно это была остроумнейшая шутка.
— Идем на турка! — крикнул один из горожан.
Фельдфебель окинул ряды одобрительным взглядом и буркнул в усы: «Молодцы!» Потом, пересчитав обе колонны, скомандовал:
— Направо, кругом!
Все немедленно повернулись, но одни — вправо, другие — влево, а еврей с пейсами даже выскочил из шеренги. Поднялась сумятица. Новобранцы хохотали, толпясь в беспорядке, но фельдфебель быстро их унял и снова построил.
— Марш! — скомандовал он. Колонна двинулась, а фельдфебель мерным шагом шел сбоку, рядом с первой парой, придерживая саблю в ножнах. Этот плечистый мужчина огромного роста, бронзоволицый, суровый и важный, в своем сером плаще напоминал статую из песчаника, какие поддерживают балконы и подъезды домов.
Стоял конец ноября. Со свинцового неба сеялся мелкий дождик, и четырехугольная рыночная площадь местечка представляла собою сплошную лужу. Фельдфебель пошел прямо по ней, и следом за ним — вся колонна.
Новобранцы шли бодро, галдя и пересмеиваясь, сами себе командуя: «Раз-два! Раз-два!» — а позади бежало несколько уличных мальчишек: один трубил в горлышко от разбитой бутылки, другой колотил палкой по доске, третий размахивал трещоткой, производя страшный шум, и все громко орали.
Вдруг со стороны въезда в город показалась беспорядочная толпа женщин и стариков. Спотыкаясь, они бежали по лужам навстречу новобранцам, громко плача, протягивая к ним руки. Добежав, ворвались в ряды и преградили путь колонне.
— Эй, бабы, с дороги! Войско идет, не видите? — крикнул кто-то из солдат.
— Валюсь! — завопила одна из женщин, бросаясь к молодому крепкому парню. — Валюсь! Попрощайся хоть ты со мной! Не дали мне и наглядеться на тебя в последний раз… На, сынок, на тебе злотый… Иисусе Христе! И когда же мы с тобой, сирота, опять свидимся?
Она повисла у сына на шее, целуя его и обливаясь слезами.
— Шагом марш! — скомандовал фельдфебель.
В эту минуту бледного юношу в атласном сюртуке схватил за руку старик еврей с заплаканными, красными, как у кролика, глазами, и зашептал ему на ухо:
— Мошек, ты сразу ложись в госпиталь… Я все продам, а тебя вызволю…
— Вперед! Вперед! — твердил фельдфебель, равнодушно наблюдая горестные сцены вокруг.
— Ну, будет вам, идите себе! — кричали и новобранцы, проталкиваясь сквозь толпу баб.
Когда уже подходили к казармам, их догнала молодая горожанка с грудным ребенком на руках.
— Юзек, ты здесь! — воскликнула она удивленно и жалобно. — А мне сказали, что ты вытянул счастливый номер!
Тот, к кому она обращалась, только рукой махнул и, не глядя на нее, украдкой отер слезу.
— Юзек… Зайди домой… Не можешь же ты так уйти, я тебе соберу чего-нибудь в дорогу… Матерь божья! А я-то всю обедню нынче пластом лежала у алтаря… Думала, что не возьмут тебя, а ты вот где, Юзек! Ты вот где!
Колонна дошла уже до дверей казармы. Галдеж все усиливался. Новобранцы, словно им не терпелось войти туда, подталкивали друг друга, храбрились, а фельдшер, остановившись на дороге, подбросил вверх свою ветхую шелковую шапчонку и посиневшими губами закричал: «Ура!»
Все вошли в коридор. На улице оставался еще только мещанин с женой, которая его не отпускала, уцепившись за его руку.
— Ну, входи! — приказал ему фельдфебель, указывая на дверь.
— Он не пойдет, — ответила за него женщина. — У него еще ничего нет с собой в дорогу.
— На военной службе ему все дадут, — возразил фельдфебель тоном глубокого убеждения.
— На военной службе? А я не хочу, чтобы он пошел служить. Если заберете его, я тоже с ним пойду.
— Нельзя.
— Кому нельзя, а мне можно. Жена я ему или нет?
Фельдфебель втолкнул солдата в коридор и вошел вслед за ним.
— Юзек, ты хоть сына-то поцелуй! — кричала женщина, порываясь к двери.
Но ее оттащили солтыс и полицейский. Дверь захлопнулась.
— Ура! — гаркнули в коридоре новобранцы.
С улицы доходили крики толпы и заунывный голос старого еврея, посылавшего благословения сыну. Потом кто-то забарабанил кулаком в дверь и завопил раздирающим голосом:
— Юзек! Юзек!
Пройдя темный коридор с щербатым полом, новобранцы очутились в просторном помещении, где все три окна были забраны решетками. Здесь стояло несколько скамей, а на полу у стен лежали охапки соломы, которые должны были служить солдатам постелью. В печи пылал яркий огонь, освещая серые мокрые стены. Было сыро и дымно.
Новобранцы вошли и вдруг остановились, словно пришибленные. Быть может, на них так подействовала тишина. Сюда уже не доходил ни один звук с улицы. Долго стояли они молча, напрягая слух. Поникли головы, улыбки сбежали с лиц. Люди стали переглядываться с недоумением и тревогой.
Первый опомнился фельдшер. С нервной суетливостью потирая руки, он сказал одному из горожан:
— Мне бояться нечего. Уж такая у меня профессия!.. Сперва назначат меня младшим, а потом и старшим фельдшером… а может, потом и в доктора выйду… На военной службе могут произвести…
Никто не откликнулся на его слова, и фельдшер подошел к огню: он трясся, как в лихорадке.
— Холодно… — пробормотал он.
Шляхтич бросил свой плащ на солому, лег на него и закрыл глаза. Один из горожан отошел к окну и тихо плакал, припав головой к решетке. Деревенские парни, рассевшись на скамьях, шептались, оглядываясь по сторонам…
— Ну, чего головы повесили? На улице — хваты, а в казарме — бабы! Стыд и срам!
— А я ничуть не беспокоюсь! — крикнул от печи еврей в летнем пиджачке. — Я ведь фельдшер… Хотите, пан фельдфебель, мигом вас побрею? А ежели пану деньги нужны, — добавил он шепотом, — так я могу ссудить.
— Не надо, — сухо отрезал фельдфебель. — Ну, развеселитесь, хлопцы! — обратился он к остальным. — В армии хорошо служить. Это только сперва бывает тошно, а через какой-нибудь год ни одного и силой домой не прогонишь.
— Я бы хоть сейчас ушел! — пробормотал один из тех, кто еще недавно храбрился и шумел больше других.
— Много ты понимаешь! — сказал фельдфебель. — В деревне небось одну картошку жрал да ходил босиком и в дырявой сермяге, а на военной службе выдадут тебе чистый мундир, сапоги… и каждый божий день на обед мясо. А винтовку такую дадут — из нее за полторы тысячи шагов всадишь пулю в неприятеля!
— Или он — в меня! — тихонько вставил один из горожан.
Фельдфебель покосился на него, плюнул и ушел к себе в каморку. За ним пошел фельдшер.
— Они сразу развеселились бы, если бы вы, пан, позвали сюда с улицы их баб, — сказал он.
— Нельзя.
— Ну, нет, так нет. А то пошлите кого-нибудь за водкой. Мы соберем деньги, и вы, пан фельдфебель, тоже с нами выпьете.
— Не разрешается.
— И этого нельзя? Ну, тогда вы пошлите ко мне домой за картами. Начнут играть — и веселее им будет.
— И карты не разрешаются.
Фельдшер сморщил лоб и тер руки: он сильно озяб, но ему непременно хотелось сойтись с фельдфебелем поближе.
— Вы, пан фельдфебель, издалека? — спросил он, помолчав.
Тень пробежала по лицу фельдфебеля, но он ответил не повышая голоса:
— А тебе что? Твое дело отвечать, когда спрашивают, — и больше ничего.
Фельдшер смутился. Однако он еще не терял надежды и через минуту начал снова:
— У нас в городе есть такие девушки — чудо!
В голубых глазах фельдфебеля сверкнул гнев.
— Пошел вон! — крикнул он так громко, что фельдшер, позеленев от испуга, выскочил в соседнюю комнату и прилег на солому рядом с шляхтичем.
Несколько минут он не мог выговорить ни слова. Потом, придвинувшись к соседу, зашептал:
— Ох, беда! Военная служба хуже тюрьмы!.. Я в солдаты не гожусь, хоть бы и хотел служить, — у меня порок сердца… Видите, как меня трясет? Когда придем в губернский город, вы, пан, это удостоверьте… Ой, и зачем я не уехал за границу!
Неудачные домогательства фельдшера и гневный окрик фельдфебеля еще больше растревожили новобранцев; они уже чувствовали себя в железных тисках воинской дисциплины и пали духом. Бледный молодой еврей сидел у стены, глядя в одну точку и не замечая ничего вокруг. Женатый мещанин затыкал рот рукой, чтобы не слышно было, что он плачет. И даже того, кто на площади громче всех орал: «С дороги, бабы!» — сейчас одолела тоска и тревога. В казарме было так тихо, словно здесь все уснули.
Шляхтич лежал неподвижно. Он не вмешивался в разговор, не вздыхал и только прикусил молодой ус, а в сердце ножом ворочалась нестерпимая боль. До сих пор ему везло. В прошлом году он мечтал устроиться на службу в крупном имении — и это удалось. Купил лотерейный билет — и выиграл несколько сот рублей. Наконец, он просил руки одной милой девушки, и девушка дала согласие, хотя другие претенденты были богаче его. После всего этого он поверил в свою счастливую звезду, и, хотя накануне ему приснилось, что его придавило мельничным жерновом, он сегодня пошел на жеребьевку в воинское присутствие полный бодрости и надежд. И вытащил один из первых номеров!..
В первые минуты ему казалось это чем-то невероятным: как, его заберут в солдаты, теперь, когда у него хорошее место, и деньги, и такая невеста, как панна Ядвига! Но когда все кругом стали его поздравлять, уверяя, что он наверняка попадет в гвардию, а в особенности, когда ему не позволили сходить в город, он почувствовал, что в жизни его произошла большая перемена.
Не вернется он уже в деревню, в свою комнату, не будет подстерегать панну Ядвигу, чтобы украдкой поцеловать у нее ручку. Что-то она сейчас делает? Знает ли уже об его участи? А что делает старик управляющий, которого он так любил, хотя они вечно спорили? А славный пес Заграй? Кто его приютит? С кем он теперь будет ходить на диких уток?
На службе в имении постоянно бывали неприятности, приходилось со всеми воевать. Но сейчас он с таким сожалением вспоминал этих людей! Окажись перед ним самый дерзкий из батраков, он бросился бы к нему на шею — до того хотелось увидеть знакомого человека, пожаловаться ему: «Смотри, что со мной сделали!» Он боялся не войны, не смерти, а того неизвестного, что его ждало впереди. Он был как вырванное с корнем дерево, он терял почву под ногами, терял все, к чему успел привязаться.
Он посмотрел на товарищей. Куда девалась их шумная веселость, которую они выставляли напоказ, проходя через рынок? Сидят мрачные, унылые, с тоской в глазах. Один машинально теребит полу сермяги, другой каждую минуту ерошит волосы с видом человека, который хочет и не может проснуться. Иной, вскочив, походит по комнате — и снова садится, а кто поспокойнее, уже укладывается на солому, чтобы сном скоротать время.
— Эх, если бы можно было заснуть на несколько лет! — пробормотал шляхтич и снова закрыл глаза.
В каморке рядом фельдфебель просматривал списки и прикидывал в уме: «В шесть придут подводы, в семь тронемся. После полудня будем уже в губернии, — там отправлю Мошека Бизмута в госпиталь на освидетельствование, остальных — в казармы…»
— А который же из них Бизмут? — вслух спросил себя фельдфебель.
Память и воображение у него были весьма слабо развиты, и, чтобы припомнить лицо больного новобранца, он пошел в общую комнату.
Всмотревшись в болезненно-желтого, узкогрудого еврея, он сердито плюнул.
— Тьфу, подлец! — буркнул он, представив себе, как на смотру вот этакий Бизмут в своем сюртуке, на согнутых дугой ногах выходит вперед.
— Пан фельдфебель, — обратился к нему мещанин, — дозвольте моей жене зайти сюда. Она, наверное, дожидается у входа.
— А на что она тебе?
— Тошно мне…
Фельдфебель только плечами пожал и ничего не ответил. Взгляд его случайно остановился на шляхтиче, и он, что-то вспомнив, заглянул в списки.
— Вы, пан, родом из Вульки?
— Да.
— Я тоже оттуда, — сообщил фельдфебель. Ему, видно, хотелось поговорить с земляком о родных местах, но, заметив, что у фельдшера глаза зажглись любопытством, он сердито отвернулся и ушел в свою каморку.
Молчание новобранцев его угнетало, а так как предаваться мечтам и размышлениям было не в его характере, он достал из сумки «Руководство для унтер-офицеров» и — бог весть в который раз — стал медленно вполголоса читать:
— «Фельдфебель начальствует над всеми низшими чинами в роте, за исключением подхорунжих, которые подчинены непосредственно ротному командиру. Фельдфебель обязан: во-первых, следить за порядком в роте, за моральным поведением солдат и младших командиров, а также за точным выполнением дежурными всех обязанностей; во-вторых, передавать нижним чинам все распоряжения ротного командира, а также читать им приказы; в-третьих, выполнять распоряжения дежурных офицеров и докладывать о них командиру…»
Дочитав до этого места, фельдфебель задремал. И снилось ему, что он получил приказ сопровождать в губернский город два десятка рекрутов, и один из них во что бы то ни стало добивался свидания с женой. А он, фельдфебель, читая «Руководство для унтер-офицеров», уснул, дойдя до конца третьего параграфа инструкций.
Он очнулся. Книга лежала на том же месте, а в казарме была все та же гробовая тишина.
Фельдфебель вскочил в испуге: не сбежал ли кто, пока он спал, не вошла ли та женщина с ребенком? Но, пересчитав новобранцев и удостоверившись, что все налицо, он успокоился. Женатый мещанин по-прежнему сидел один и тяжело вздыхал.
«Вот дурак, как убивается по жене!.. Ну, да и я был когда-то такой же дурак, когда шел на военную службу…»
Он сидел, подперев голову рукой, и, напрягая память, силился вспомнить прошлое…
«Сейчас я спал, а перед этим читал инструкцию… А еще раньше, в воинском присутствии принял новобранцев и повел их сюда. А еще раньше? В прошлом году служил фельдфебелем в Одессе, а два года назад — фельдфебелем в Калуге, а до этого — фельдфебелем в Тамбове, а еще раньше…»
Так, шаг за шагом возвращаясь мысленно в прошлое, он видел себя только фельдфебелем. Казалось, он никогда и не был никем другим, даже в Вульке, и всегда у него на поясе справа висел револьвер в лакированной кобуре, а слева — сабля в железных ножнах.
Тосковал ли он по дому, страдал ли оттого, что он на военной службе? Этого он совсем не помнил.
К нему подошел шляхтич.
— Пан фельдфебель, позвольте тому бедняге поговорить с женой!
— У солдата нет жены, есть только его рота, — резко сказал фельдфебель.
— Натешится он еще вашей ротой, а теперь пусть хоть попрощается с бабой, — не так будет скучать.
— Эх! Вот вы, пан, — шляхтич, а ума ни на грош! Да ведь не сегодня, так завтра ему с женой расстаться надо? Надо. А раз того требует закон, значит лучше сразу отрезать, чем то и дело встречаться да прощаться. Не солдаты вы, а настоящие бабы! Идете в армию, все равно как еврей — в воду. Вам бы сперва палец окунуть, потом ступню, потом войти по колено — только бы не сразу. Никуда это не годится! Ныряй без оглядки и не думай ни про жену, ни про мать, пока не отбудешь срок. Солдат должен быть солдатом. И бабам в казарме не место.