Страница:
Видя необыкновенное развитие духовных и физических свойств ребенка, родители стали подумывать о его воспитании. Его научили говорить «тятя», «мама» и «Курта», который одно время также назывался «тятя»; затем ему купили высокий стульчик с перекладиной и подарили прекрасную липовую ложку, которой Стась, в случае нужды, мог бы накрывать себе голову. Отец, во всем подражавший матери, тоже захотел сделать своему первенцу подарок и с этой целью принес как-то великолепную плетку, оправленную в ножку козули. Когда Стась взял в руки ценный подарок и принялся грызть черное раздвоенное копытце, мать спросила мужа:
— Ты зачем это принес, Юзек?
— А для Сташека.
— Вот как? Ты что же, собираешься его пороть?
— Как же его не пороть, если он будет такой же озорник, как я?
— Видали?.. — вскричала мать, прижимая к себе сына. — Да ты почем знаешь, что он будет озорник?..
— Пусть только попробует не озорничать… Уж тогда-то я его наверняка выдеру!.. — добродушно ответил кузнец.
В эту минуту Стась раскричался, что рассердило мать, и она склонилась к мнению отца. Признав это средство необходимым, родители больше не препирались и повесили плетку на стену, между святым Флорианом, который с незапамятных времен все тушил и тушил какой-то пожар, и часами, которые уже лет двадцать тщетно пытались правильно идти.
Независимо от первых принципов морали, основанных на плетке, кузнец хлопотал о преподавателе для сына. Правда, был у них в деревне постоянный учитель, но он больше занимался писанием доносов и дегустацией водки, чем букварем и детьми. И крестьяне и евреи гнушались им, так что уж говорить о Шараке! Он и не думал образование своего сына поручать подобному педагогу, а сразу обратился к органисту.
«Сейчас Сташеку пятнадцать месяцев, — размышлял кузнец, — годика через три мать выучит его читать, а через четыре надо будет отдать его органисту».
Всего четыре года!.. Значит, уже сейчас следовало снискать благоволение слуги божьего, который ходил бритый, как ксендз, носил черный долгополый сюртук и громогласно витийствовал, вплетая в свою речь латинские слова из церковной службы.
Не откладывая в долгий ящик, Шарак пригласил органиста распить с ним у Шулима бутылочку-другую меду. Преисполненный елейности артист костела высморкался в клетчатый платок, откашлялся и с таким видом, словно он собирался произнести проповедь против горячительных напитков, заявил Шараку, что и ныне, и присно, и во веки веков готов ходить с ним к Шулиму пить мед.
Органист был человек гордый и раздражительный, а главное — слабый на голову. Уже за первой бутылкой он понес околесицу, а за второй стал уверять Шарака, что считает его почти ровней себе.
— Ибо, видишь ли, мой… Господи владыко!.. Оно обстоит так. Мне, как органисту, раздувают мехи, и тебе, как кузнецу… Господи владыко!.. тоже раздувают мехи… А посему… Да ты, никак, уже понял, что я хочу сказать? Так вот, я хочу сказать, что кузнец и органист — они братья… Ха-ха-ха!.. братья! Я органист, и ты — чумазый!.. Да сжалится над тобой всемогущий господь! Misereatur, tui omnipotens Deus!
Шарак, вообще отличавшийся веселым нравом, за бутылкой становился мрачен. Поэтому он не сумел оценить комплимент своего собеседника и ответил так громко, что отповедь эту услышали Шулим и несколько его посетителей.
— Братья-то, положим, не братья!.. Кузнец — он больше на слесаря смахивает, а органист… как положено органисту — на нищего с паперти!..
— Что? Я — на нищего с паперти?.. — вскричал оскорбленный маэстро, испепеляя кузнеца пылающим взором.
— Уж известное дело!.. Вы и молитесь-то за деньги, и играете благолепнее, когда вам кто…
Шарак не кончил, ибо в эту минуту его сразил увесистый удар бутылкой по макушке, так что осколки стекла брызнули в потолок, а липкий мед залил ему лицо и праздничную одежду.
— Держи его! — крикнул пострадавший, не зная, утираться ли ему или догонять органиста, который удирал по кратчайшей, как ему казалось, однако весьма извилистой линии.
Тут все, кто был в корчме, бросились их разнимать. Вытолкали за дверь органиста и принялись увещевать кузнеца, который себя не помнил от гнева.
— Я тебе дам, дуделка проклятая!.. — завопил Шарак, заметив на мелькнувшей за окном физиономии органиста выражение особой торжественности.
— Юзеф!.. Кум!.. Пан кузнец!.. — унимали его посредники. — Да успокойтесь вы!.. Охота вам сердиться на пьяного! Он ведь, дурной, и сам не знает, что делает…
— Изобью разбойника, живого места не оставлю!..
— Да полноте, пан Шарак!.. Ну что это — бить?.. Бить не всякого полагается… Он как-никак духовная особа, первая после викария!.. Как бы вас за это бог не наказал…
— Ничего со мной не сделается!.. — возразил кузнец.
— Ну, с вами-то, пожалуй, ничего… Так ведь у вас жена, сын!..
Последние слова оказали чудотворное действие. При мысли о жене и сыне взбешенный кузнец сразу угомонился и даже постарался подавить в себе чувство мести. И впрямь органист первое лицо после викария, — что правда, то правда, а ну, господь бог за избиение его разгневается и за органистову обиды взыщет с жены Шарака и сына?..
Кузнец ушел из корчмы в ужасном расстройстве.
«Вот каково с этими детьми, — думал он, — тут хлопот не оберешься!.. У меня только один, а и то ломаешь голову, чтобы найти ему учителя, да еще приходится деньги тратить на мед!.. И меня же за это на людях срамят, а я не могу дать сдачи, потому что меня за ребенка берет страх… Ой, Стах, Стах!.. Хоть бы ты понял, когда вырастешь, как я из-за тебя пострадал!.. Дай бог, чтоб хоть жена меня не отругала!..»
Дома все же не обошлось без шума, но с этого дня Шарак еще сильней полюбил сына, образованием которого озаботился столь заблаговременно, за что и была разбита об его голову бутылка меду. Через несколько месяцев почтеннейший кузнец уже позабыл о своей обиде, но страшно досадовал, что поссорился с органистом, единственным ученым мужем, достойным руководить воспитанием его сынка, который теперь уже сам ходил, умел говорить и вообще выказывал недюжинные способности.
Между тем настало лето, а вместе с ним и минута, неожиданно приведшая к благополучному концу отцовские заботы кузнеца.
Однажды мать уложила Стася в саду под грушей, подостлала ему холстинку, подвернула рубашонку и сказала:
— Теперь спи, малец, и не ори! Ягодка ты моя, сладчайшая изо всех, какие только сотворил господь бог и пригрело солнышко! А ты, Курта, ложись возле него и карауль, чтобы его курица не поклевала да пчелка не ужалила или какой дурной человек не сглазил. Я пойду полоть свеклу, а если вы не будете тут вести себя смирно, возьму палку и все ребра вам пересчитаю!..
Но при одной мысли об осуществлении подобной угрозы она схватила мальчика на руки, словно кто-нибудь и вправду хотел его обидеть, прижала к себе, расцеловала и закачала, ласково приговаривая:
— Да разве тебя я бы стала бить палкой?.. Это Курту, собачьего сына, а не тебя!.. Бутончик ты мой… голубок ты мой… сыночек мой единственный, золотенький!.. Ты чего, Курта, смеешься, косматый ты пес!.. Нечего щурить зенки да вилять хвостом, сам небось знаешь, что лучше я с тебя три шкуры сдеру, а об него, о Стасенька моего родимого, и тростинки не обломаю… А-гу!.. а-гу!.. а-гу!..
А Курта поджал хвост и, разинув от жары пасть, как тряпку свесил набок красный язык. Смышленый был пес и хитрый!.. Про себя он думал: «Болтать-то ты здорова, а я что знаю, то знаю: небось всякий раз, когда случалось сушить тюфячок Сташека, попадало мальчишке так, что в кузнице и то было слышно!..»
Так думал про себя брехливый Курта, однако молчал, зная, что сильней любых резонов — кочерга, которой умеряли все домочадцы и в первую очередь сама хозяйка его собачьи претензии.
Между тем Стась тер глаза пухлыми кулачками, прильнув льняноволосой головкой к плечу матери. Умей он вразумительно говорить, несомненно сейчас бы ей сказал:
«Собираетесь вы меня укладывать, так укладывайте, а то после такой миски каши с молоком уж больно спать охота!..»
Мальчик давно бы сам уснул, по собственному почину, но матери казалось, что его необходимо укачивать, и она снова нянчила его и баюкала, напевая:
После материнских объятий голая земля, покрытая холщовой тряпкой, показалась Стасю холодноватой и жестковатой. Поэтому, хотя ноги у него крепко спали, головой он снова очнулся и приподнялся на толстых ручонках. Ребенку хотелось посмотреть, где мать, а может, и поплакать о ней. Но он был еще мал, не умел как следует обернуться и смотрел не вперед, а вниз, на траву. Тем временем честный Курта основательно облизал его загорелое личико раз и другой и принялся искать у него в голове с таким рвением, что Стась повалился на левый бок, подложив под щеку толстый локоток. Он хотел было снова приподняться, даже уперся правой рукой в холстинку, стараясь высвободить ножку, но в эту минуту пальчики его руки разжались, вишневый рот полуоткрылся, глаза вдруг сомкнулись, и он уснул. В его возрасте сон крепок, как здоровенный мужик; он сваливает раньше, чем начнешь с ним бороться…
Тогда с недавно скошенных лугов, где длинными рядами стояли пухлые, нахохлившиеся копны, повеял ветерок, горячий, как дыхание солнца. Он пощекотал приземистые копны, посвистел в дупла полуистлевших верб, которые тщетно махали ветками, пытаясь его отпугнуть, просочился сквозь плетеную изгородь и понесся по огороду кузнеца. Зеленые с пунцовым кантиком листья свеклы, стройный укроп и перья петрушки затряслись, как в лихорадке, — должно быть, со злости, потому что народ они все ленивый и не любят, чтобы их беспокоили. А взлохмаченная картофельная ботва, яркие подсолнухи и бледно-розовые маки закачались, как евреи в молельне, возмущенные легкомыслием ветра, который отогнал пчел далеко от ульев и сбил набекрень чепец у самой кузнечихи, а ведь она, хоть ей исполнился всего двадцать один год, была и матерью Стася, и полновластной хозяйкой всего, что только было в огороде, в хате, на скотном дворе и на шести моргах земли!..
— Ах, проказник, проказник!.. Ах, и какой же проказник этот ветер! — ворчали красноголовые маки, заглядевшиеся в небо подсолнечники и даже грубая картофельная ботва.
А круглые листики груши, под которой мать уложила Стася спать, шептали, как и следовало добропорядочным нянькам:
— Тише!.. тише?.. тише!.. Еще разбудите мне ребенка!..
Курте, который любил бурную деятельность и на худой конец не прочь был потрепать за уши лопоухих поросят, стало ужасно скучно.
«Что это за мир, — думал он, — в котором дети вечно спят: хозяйка развлекается тем, что рвет какие-то листочки; деревья, вместо того чтобы честно трудиться, колышутся и шелестят; аист, надсаживая грудь, курлычет, а хозяин с подмастерьями только и делают в кузнице, что раздувают мехи и куют?.. Он стучит маленьким молоточком по наковальне: динь! динь! динь!.. а подмастерья лупят большими молотами по железу: бум! бум! бум! бум! — только искры сыплются. Я не раз простаивал перед кузницей, так насмотрелся».
И, сокрушаясь о всеобщей лени, трудолюбивый Курта с горя повалился наземь так, что земля загудела, распластался и вытянул лапы вперед, а чтобы выказать все свое презрение к миру, закрыл оба глаза, не желая ничего видеть…
Тогда перед взором его неутолимой души раскинулось поле, засаженное капустой, принадлежавшей его хозяину, а среди этой капусты паслись целые стада зайцев; они перебирали лапками и настораживали уши, которые торчали, как пальцы…
— Ох, и задам же я вам, бездельники! — тявкнул Курта — и ну разгонять их во все стороны!..
Гнал он их, гнал, а поле все тянулось — до бесконечности, зайцы множились, как капли проливного дождя, а хозяин, хозяйка и подмастерья, глядя, как он носится, восклицали: «Ай да Курта! Вот ведь какой трудолюбивый, ни минутки не передохнет!»
А Курта вытянулся и скакал так, что даже хвост не мог за ним поспеть и остался где-то далеко позади. Он еле дышал, но гнался за зайцами.
Вдруг над головой грезившего пса стала кружиться муха и давай ругать его тоненьким голоском:
— Ах ты дворняга бессовестный, лентяй этакий! Нажрался корма для поросят и среди бела дня, когда весь свет трудится, валяешься тут, как колода, и дрыхнешь!..
Пес очнулся и — лязг зубами на муху.
— Видали дармоедку!.. Вздумала меня попрекать ленью, когда я зайцев выгоняю из капусты!..
И, не желая терять времени на защиту своей чести, он развалился еще удобнее и вернулся к своей полезной деятельности. А муха все кружилась над ним, хотя он хмурился и выставлял когти, и пищала:
— Ах ты дворняга бессовестный, лежебок этакий!.. Велели тебе ребенка караулить, а ты сам разоспался, лодырь!..
И с этой минуты укроп и петрушка, картофельная ботва, маки и подсолнухи, ветер на небе, дыхание спящего Стася, аисты на крыше и молоты в кузнице — все в лад повторяли:
— Ленивец Курта!.. Ленивец Курта!.. Ленивец Курта!..
Но трудолюбивый Курта не обращал на них внимания и гнал прочь зайцев!
Пока Стась и Курта крепко спали под дуновение теплого ветерка, Шаракова обобрала гусениц с капусты, прополола свеклу и принялась рвать в решето салат к обеду. Славная эта травка жила в уголочке огорода, возле плетня, тянувшегося вдоль дороги. Хозяйка осторожно присела над ним и, выбирая молодые листочки, думала: вот, наверно, обрадуется салат, когда его бросят в горячую воду, смоют с него пыль, польют уксусом и заправят салом!
Она нарвала уже с полрешета — почти столько, сколько ей было нужно, — когда на дороге послышалось дробное, семенящее шарканье и стук палки о землю. В ту же минуту до слуха ее донесся какой-то невнятный разговор:
— Да остепенишься ты наконец или нет?.. — спрашивал усталый женский голос.
Кузнечихе почудилось, что в ответ раздался короткий глухой шорох, словно кто палкой провел по песку. Потом снова послышались шаги и стук, сопровождаемый этим странным шорохом.
— У, собака! — говорил сердитый голос. — Так-то ты меня благодаришь за то, что я тебя вывела в свет!.. Давно бы сгнила где-нибудь под забором или сгорела в огне, как окаянная душа, если б не я… Дурища!..
Снова раздался шорох.
— Дура ты, говорю. К пастухам бы тебя, они тебе подходящая компания, а не я!.. Небось была бы умней, кабы тебя собаки изгрызли или о свинячьи хребты кто обломал. У-у, колча!..
Кузнечиха поднялась и увидела на дороге, в нескольких шагах от плетня, дряхлую старушонку; в руке она держала длинную палку, а из-под платка у нее выбивались две седые прядки, которые тряслись вместе с головой.
— Кого это вы, мамаша, ругаете?.. Гжыбина!.. — смеясь, окликнула ее Шаракова.
Старуха обернулась к ней.
— Это вы, кузнечиха?.. — проговорила она, повернув к плетню. — Слава Иисусу Христу!.. А я и сама хотела к вам зайти… отец просил… да, хоть убей, забыла через эту Иуду!..
С этими словами она подняла свою палку, гневно ее тряся.
— Что же папаша мне наказывал? — поспешно спросила Шаракова.
— Ведь вот… путается у меня под ногами и не то чтоб помочь, а еще мешает ходить. За то, что я ее из грязи вытащила…
— А что папаша-то передал с вами? — нетерпеливо повторила вопрос кузнечиха. — Были вы сегодня на мельнице?
— А как же, была… Ложись, мерзавка!.. — не унималась бабка и бросила палку под плетень. — Солтысяка вторую неделю лихоманка трясет, так я заговаривала, а вчерашний день по пути-то и зашла на мельницу.
— Здоров папаша?
— Ого! Только наказывал вам приехать к нему завтра со Сташеком, а ваш… чтобы тоже к воскресенью был на мельнице…
Видимо, забыв о своей палке, старуха облокотилась на плетень и продолжала:
— Оно видите как: органист-то, стало быть, ваш, Завада, покупает землю, ну и хочет у Ставинского, стало быть, у папаши вашего, занять пятьсот злотых. Приходил он в среду на мельницу и просил, а Ставинский-то ему на это: «А чего, сударь, ради я стану давать вам в долг, ежели вы, сударь, обидели кузнеца и поссорились с ним?..»
— И правильно папаша сказал!.. — не утерпела Шаракова.
— А органист на это: «Я с кузнецом помирюсь и буду его сына учить». А старик на это: «Вот, сударь, и мирись!» А он на это: «Боюсь я идти к кузнецу: изобьет он меня. У вас-то я был бы посмелей и даже бутылочку-другую меду бы поставил, чтоб только помириться…»
— Вот хитрец! — перебила ее кузнечиха. — А давно ли прошли те времена, когда он болтал, будто в священном писании сказано, что кузнецы и трубочисты пошли от Каина да от Хама и что они так и родятся братоубийцами?.. Провались он совсем!..
— Ну, если так и сказано в священном писании, то органист в этом неповинен, — заметила старуха.
— Брешет! — с жаром воскликнула Шаракова. — Тоже и мы знаем, где и что сказано… От Хама пошли мужики, а мой-то не мужик, а от Каина — турки, а мой-то не турок! Никого ведь он не убил!..
Гжыбина любила похвалиться своей осведомленностью относительно «потомков Хама», однако на этот раз благоразумно промолчала, памятуя, что имеет дело с таким грамотеем, как кузнечиха, которая к тому же была наследницей мельников Ставинских!
— Да вы зайдите в хату, отдохните, — радушно позвала старуху Шаракова, заметив, что та устала.
— Не могу! — отказалась бабка и схватила палку. — У Матеушовой корову раздуло, так мне надо пойти ее окурить… Ну, — прибавила она, тряся свою палку, — ты смотри не озоруй… хоть остаток пути, не то я тебя…
— Что это вы говорите? — остановила ее кузнечиха.
— А что мне не говорить? Пусть скачет прямо, а то шатается, как пьяная…
— Это ноги у вас, мамаша, подгуляли; палка не виновата!
— Какое!.. — нетерпеливо махнула рукой старуха. — Ходили же они восемьдесят лет, а сейчас ни с того ни с сего подведут?.. Ну, оставайтесь с богом!..
— Ступайте с богом!.. — ответила кузнечиха вслед бабке.
Но едва она осталась одна, как ее снова охватил гнев против органиста.
«Видали? — рассуждала она про себя. — Мужика моего обидел, одежу ему замарал, а теперь вздумал мириться, когда ему деньги понадобились… Как бы не так!.. — прошептала она, грозя кулаком в сторону серой колоколенки, — не видать тебе ни отцовских денег, ни земли, да и я еще на людях тебе все припомню!.. Как раз для него папаша пятьсот злотых накопил… не дождешься ты этого, попрошайная твоя душа!..»
Желая поскорей сообщить свои соображения мужу, она перескочила через плетень и побежала в кузницу. Ей казалось, что весь мир уже знал о лукавстве органиста, оттого даже раздувшиеся залатанные мехи сейчас как-то особенно сердито пыхтели, извергая из пасти огненные искры.
Она вызвала мужа и сообщила ему весть, принесенную бабкой.
— Ну и слава богу, что органист хочет мириться! — добродушно ответил черный от сажи великан, выслушав рассказ жены.
Молодка руками всплеснула от возмущения.
— И ты с ним помиришься?.. — ужаснулась она.
— Еще бы!.. А кто будет учить Сташека? Уж не наш ли учитель?
— И ты с ним помиришься, после того как он бутылку разбил о твою башку?..
— Так ведь лопнула-то не башка, а бутылка…
— После того что он тебя чумазым обозвал, с трубочистом равнял?..
— А я, пока не умоюсь, и есть чумазый; все это знают, и ты первая, — отвечал кузнец, не находя оснований для подобного ожесточения жены.
Шаракова тряхнула головой.
— Судьбина моя горькая! — запричитала она. — Вот уж выбрала я себе долю!.. Да мужик ты или не мужик?.. Да твой отец с моим дядей в солдатах служили, а у тебя никакой нет гордости… Я баба, — говорила она, задыхаясь, — но так глаза бы ему и выцарапала, а ты хочешь мириться?.. Такой-то муж у Ставинской: из шляхетского дома взял жену, а у самого и стыда нету!..
Кузнец нахмурился.
— Почему это у меня стыда нету?.. — буркнул он.
— Да ведь ты хочешь мириться с органистом?
— Чего там хотеть?
— Да ведь ты только что говорил?..
— Чего там говорить?.. Это ты болтала, дескать отец велел… ну а нам нельзя же его ослушаться…
— А разве мой папаша тебе отец?.. Так мне и надо его слушаться, но не тебе. Ты не должен мириться с органистом, хоть бы даже я захотела послушаться папашу…
Между тем подмастерья уже несколько минут как затеяли в кузнице потасовку, производя изрядный шум, и кузнецу не терпелось поскорей вернуться к своей работе, а может, и избавиться от хлопотливого объяснения с женой. Поэтому он решительно заявил:
— Ну, если так, не мирюсь с органистом! Хочет отец или не хочет — мне до этого дела нет. Зато я не хочу!.. Не стану мириться!.. И на мельницу ни я не поеду в воскресенье, ни ты завтра со Сташеком. И баста!..
— То-то и есть, что и я поеду завтра, и ты в воскресенье! — перебила его жена.
— А?.. — спросил Шарак и уже хотел было подбочениться, но вовремя одумался.
— Оба поедем, и пускай органист тоже там будет, да только затем, чтобы на людях услышать, что я ему скажу!.. Вот как!..
Муж искоса поглядел на нее, может хотел даже сплюнуть сквозь зубы, но махнул рукой и медленно повернул к кузнице, почесывая затылок. Подмастерья все еще драли друг друга за вихры, но Шараку легче было их унять, чем за минуту до этого понять свою жену.
Когда кузнечиха вернулась в огород, Стась уже не спал и возился с Куртой. Расцеловав резвого малыша, мать оставила его под присмотром собаки во дворе, а сама, прихватив салат, пошла в хату кончать стряпню. Все время до самой ночи она готовилась к завтрашнему путешествию и строила планы мщения. Только бы все удалось, а уж органист будет посрамлен навеки!
На другой день в хате кузнеца чуть свет поднялась суматоха. Хозяйка уходила на двое суток к отцу, и ей надо было позаботиться обо всем, что требовалось по хозяйству. Казалось, весь дом чувствовал, что она уходит. Курта как-то плохо ел и все прыгал вокруг Стася. Коровы, отправляясь на пастбище, жалобно мычали, а поросята даже вышибли дверцы хлева, — до того им хотелось попрощаться с хозяйкой.
Вдобавок ко всему пришлось пораньше подать обед и поссориться с мужем, который поминутно забегал из кузнецы, ворча:
— Вот уж черт угораздил идти туда понапрасну! Будем мириться с органистом, тогда идем на мельницу, а не будем мириться, тогда не идем. Для чего врага себе наживать?.. Чего доброго, проклянет он нас, когда будут поднимать чашу со святыми дарами, да пожар накличет на наш дом или хворости нашлет на нас и на скотину!..
Тогда кузнечиха, взяв мужа за руку, выпроваживала его вон, говоря:
— Только ты уж не суйся!.. У тебя сердце кузнецкое, зато у меня голова шляхетская, и я так угожу органисту, что раньше он сгорит со стыда, чем мы от пожара!..
После обеда, перемыв вместе с девкой посуду, Шаракова еще раз обошла все закутки, причем на прощанье ее ужалила пчела, да так, что у нее слезы навернулись на глаза. Потом она выкатила во двор тележку, положила на дно тюфячок, на тюфячок подушечку, а поверх всего Стася и, поцеловав мужа, отправилась в путь.
Все эти приготовления доставляли огромное удовольствие Курте, a когда хозяйка ухватилась за дышло тележки, пес совсем ошалел. Сперва он прыгнул на Стася и сбил у него с головы платок, потом чуть не вырвал ус у кузнеца, а когда тот его обругал, бросился на хозяйку с такой стремительностью, что едва не сшиб ее с ног.
Эти бурные проявления радости не привели к добру. Шаракова вспомнила, что нельзя оставлять дом без собаки, и велела забрать его в хату. Девка Магда с превеликим трудом утащила Курту на кухню, но пес в ту же минуту выскочил во двор через окно и еще больше развеселился. Кончилось тем, что бедняге попало от хозяйки платком по морде, от хозяина каблуком в бок и от девки — поленом по спине, после чего его утащили в пустой хлев и заперли дверь на задвижку. Пес выл так, что не одна баба в поле, услышав страшный вой, предвещала беду и загодя молилась за души усопших.
День был знойный. На небе кое-где стояли белые облака, словно раздумывая: куда бы им укрыться от жары? Под ногами Шараковой и под колесиками тележки тихонько поскрипывали теплые песчинки. Невидимый в вышине жаворонок приветствовал звонкой песней путницу-мать и ее сына, а маки и васильки с любопытством выглядывали из ржи, словно хотели посмотреть, не едут ли дорогой какие-нибудь знакомые?
Кузнечиха остановилась и оглянулась назад. Вот на холме их хата, одетая, словно в платье, плющом. В эту минуту склонился журавль колодца: верно, Магда пошла за водой. Перед кузницей стоит какой-то человек с лошадью, но кузнец их, должно быть, еще не заметил, потому что без умолку бьют молотки, но их стук и грохот не может заглушить жалобный вой Курты…
— Ты зачем это принес, Юзек?
— А для Сташека.
— Вот как? Ты что же, собираешься его пороть?
— Как же его не пороть, если он будет такой же озорник, как я?
— Видали?.. — вскричала мать, прижимая к себе сына. — Да ты почем знаешь, что он будет озорник?..
— Пусть только попробует не озорничать… Уж тогда-то я его наверняка выдеру!.. — добродушно ответил кузнец.
В эту минуту Стась раскричался, что рассердило мать, и она склонилась к мнению отца. Признав это средство необходимым, родители больше не препирались и повесили плетку на стену, между святым Флорианом, который с незапамятных времен все тушил и тушил какой-то пожар, и часами, которые уже лет двадцать тщетно пытались правильно идти.
Независимо от первых принципов морали, основанных на плетке, кузнец хлопотал о преподавателе для сына. Правда, был у них в деревне постоянный учитель, но он больше занимался писанием доносов и дегустацией водки, чем букварем и детьми. И крестьяне и евреи гнушались им, так что уж говорить о Шараке! Он и не думал образование своего сына поручать подобному педагогу, а сразу обратился к органисту.
«Сейчас Сташеку пятнадцать месяцев, — размышлял кузнец, — годика через три мать выучит его читать, а через четыре надо будет отдать его органисту».
Всего четыре года!.. Значит, уже сейчас следовало снискать благоволение слуги божьего, который ходил бритый, как ксендз, носил черный долгополый сюртук и громогласно витийствовал, вплетая в свою речь латинские слова из церковной службы.
Не откладывая в долгий ящик, Шарак пригласил органиста распить с ним у Шулима бутылочку-другую меду. Преисполненный елейности артист костела высморкался в клетчатый платок, откашлялся и с таким видом, словно он собирался произнести проповедь против горячительных напитков, заявил Шараку, что и ныне, и присно, и во веки веков готов ходить с ним к Шулиму пить мед.
Органист был человек гордый и раздражительный, а главное — слабый на голову. Уже за первой бутылкой он понес околесицу, а за второй стал уверять Шарака, что считает его почти ровней себе.
— Ибо, видишь ли, мой… Господи владыко!.. Оно обстоит так. Мне, как органисту, раздувают мехи, и тебе, как кузнецу… Господи владыко!.. тоже раздувают мехи… А посему… Да ты, никак, уже понял, что я хочу сказать? Так вот, я хочу сказать, что кузнец и органист — они братья… Ха-ха-ха!.. братья! Я органист, и ты — чумазый!.. Да сжалится над тобой всемогущий господь! Misereatur, tui omnipotens Deus!
Шарак, вообще отличавшийся веселым нравом, за бутылкой становился мрачен. Поэтому он не сумел оценить комплимент своего собеседника и ответил так громко, что отповедь эту услышали Шулим и несколько его посетителей.
— Братья-то, положим, не братья!.. Кузнец — он больше на слесаря смахивает, а органист… как положено органисту — на нищего с паперти!..
— Что? Я — на нищего с паперти?.. — вскричал оскорбленный маэстро, испепеляя кузнеца пылающим взором.
— Уж известное дело!.. Вы и молитесь-то за деньги, и играете благолепнее, когда вам кто…
Шарак не кончил, ибо в эту минуту его сразил увесистый удар бутылкой по макушке, так что осколки стекла брызнули в потолок, а липкий мед залил ему лицо и праздничную одежду.
— Держи его! — крикнул пострадавший, не зная, утираться ли ему или догонять органиста, который удирал по кратчайшей, как ему казалось, однако весьма извилистой линии.
Тут все, кто был в корчме, бросились их разнимать. Вытолкали за дверь органиста и принялись увещевать кузнеца, который себя не помнил от гнева.
— Я тебе дам, дуделка проклятая!.. — завопил Шарак, заметив на мелькнувшей за окном физиономии органиста выражение особой торжественности.
— Юзеф!.. Кум!.. Пан кузнец!.. — унимали его посредники. — Да успокойтесь вы!.. Охота вам сердиться на пьяного! Он ведь, дурной, и сам не знает, что делает…
— Изобью разбойника, живого места не оставлю!..
— Да полноте, пан Шарак!.. Ну что это — бить?.. Бить не всякого полагается… Он как-никак духовная особа, первая после викария!.. Как бы вас за это бог не наказал…
— Ничего со мной не сделается!.. — возразил кузнец.
— Ну, с вами-то, пожалуй, ничего… Так ведь у вас жена, сын!..
Последние слова оказали чудотворное действие. При мысли о жене и сыне взбешенный кузнец сразу угомонился и даже постарался подавить в себе чувство мести. И впрямь органист первое лицо после викария, — что правда, то правда, а ну, господь бог за избиение его разгневается и за органистову обиды взыщет с жены Шарака и сына?..
Кузнец ушел из корчмы в ужасном расстройстве.
«Вот каково с этими детьми, — думал он, — тут хлопот не оберешься!.. У меня только один, а и то ломаешь голову, чтобы найти ему учителя, да еще приходится деньги тратить на мед!.. И меня же за это на людях срамят, а я не могу дать сдачи, потому что меня за ребенка берет страх… Ой, Стах, Стах!.. Хоть бы ты понял, когда вырастешь, как я из-за тебя пострадал!.. Дай бог, чтоб хоть жена меня не отругала!..»
Дома все же не обошлось без шума, но с этого дня Шарак еще сильней полюбил сына, образованием которого озаботился столь заблаговременно, за что и была разбита об его голову бутылка меду. Через несколько месяцев почтеннейший кузнец уже позабыл о своей обиде, но страшно досадовал, что поссорился с органистом, единственным ученым мужем, достойным руководить воспитанием его сынка, который теперь уже сам ходил, умел говорить и вообще выказывал недюжинные способности.
Между тем настало лето, а вместе с ним и минута, неожиданно приведшая к благополучному концу отцовские заботы кузнеца.
Однажды мать уложила Стася в саду под грушей, подостлала ему холстинку, подвернула рубашонку и сказала:
— Теперь спи, малец, и не ори! Ягодка ты моя, сладчайшая изо всех, какие только сотворил господь бог и пригрело солнышко! А ты, Курта, ложись возле него и карауль, чтобы его курица не поклевала да пчелка не ужалила или какой дурной человек не сглазил. Я пойду полоть свеклу, а если вы не будете тут вести себя смирно, возьму палку и все ребра вам пересчитаю!..
Но при одной мысли об осуществлении подобной угрозы она схватила мальчика на руки, словно кто-нибудь и вправду хотел его обидеть, прижала к себе, расцеловала и закачала, ласково приговаривая:
— Да разве тебя я бы стала бить палкой?.. Это Курту, собачьего сына, а не тебя!.. Бутончик ты мой… голубок ты мой… сыночек мой единственный, золотенький!.. Ты чего, Курта, смеешься, косматый ты пес!.. Нечего щурить зенки да вилять хвостом, сам небось знаешь, что лучше я с тебя три шкуры сдеру, а об него, о Стасенька моего родимого, и тростинки не обломаю… А-гу!.. а-гу!.. а-гу!..
А Курта поджал хвост и, разинув от жары пасть, как тряпку свесил набок красный язык. Смышленый был пес и хитрый!.. Про себя он думал: «Болтать-то ты здорова, а я что знаю, то знаю: небось всякий раз, когда случалось сушить тюфячок Сташека, попадало мальчишке так, что в кузнице и то было слышно!..»
Так думал про себя брехливый Курта, однако молчал, зная, что сильней любых резонов — кочерга, которой умеряли все домочадцы и в первую очередь сама хозяйка его собачьи претензии.
Между тем Стась тер глаза пухлыми кулачками, прильнув льняноволосой головкой к плечу матери. Умей он вразумительно говорить, несомненно сейчас бы ей сказал:
«Собираетесь вы меня укладывать, так укладывайте, а то после такой миски каши с молоком уж больно спать охота!..»
Мальчик давно бы сам уснул, по собственному почину, но матери казалось, что его необходимо укачивать, и она снова нянчила его и баюкала, напевая:
Только когда Стась, отяжелев от сна, уткнулся головой меж ее плечом и грудью, она уложила его на холстинку, дернула Курту за мокрый язык и, поминутно оглядываясь, пошла в глубь огорода.
Ты б не ходила,
Зря не бродила
По роще ольховой.
Я не таскался,
Так отоспался
На перине пуховой!
После материнских объятий голая земля, покрытая холщовой тряпкой, показалась Стасю холодноватой и жестковатой. Поэтому, хотя ноги у него крепко спали, головой он снова очнулся и приподнялся на толстых ручонках. Ребенку хотелось посмотреть, где мать, а может, и поплакать о ней. Но он был еще мал, не умел как следует обернуться и смотрел не вперед, а вниз, на траву. Тем временем честный Курта основательно облизал его загорелое личико раз и другой и принялся искать у него в голове с таким рвением, что Стась повалился на левый бок, подложив под щеку толстый локоток. Он хотел было снова приподняться, даже уперся правой рукой в холстинку, стараясь высвободить ножку, но в эту минуту пальчики его руки разжались, вишневый рот полуоткрылся, глаза вдруг сомкнулись, и он уснул. В его возрасте сон крепок, как здоровенный мужик; он сваливает раньше, чем начнешь с ним бороться…
Тогда с недавно скошенных лугов, где длинными рядами стояли пухлые, нахохлившиеся копны, повеял ветерок, горячий, как дыхание солнца. Он пощекотал приземистые копны, посвистел в дупла полуистлевших верб, которые тщетно махали ветками, пытаясь его отпугнуть, просочился сквозь плетеную изгородь и понесся по огороду кузнеца. Зеленые с пунцовым кантиком листья свеклы, стройный укроп и перья петрушки затряслись, как в лихорадке, — должно быть, со злости, потому что народ они все ленивый и не любят, чтобы их беспокоили. А взлохмаченная картофельная ботва, яркие подсолнухи и бледно-розовые маки закачались, как евреи в молельне, возмущенные легкомыслием ветра, который отогнал пчел далеко от ульев и сбил набекрень чепец у самой кузнечихи, а ведь она, хоть ей исполнился всего двадцать один год, была и матерью Стася, и полновластной хозяйкой всего, что только было в огороде, в хате, на скотном дворе и на шести моргах земли!..
— Ах, проказник, проказник!.. Ах, и какой же проказник этот ветер! — ворчали красноголовые маки, заглядевшиеся в небо подсолнечники и даже грубая картофельная ботва.
А круглые листики груши, под которой мать уложила Стася спать, шептали, как и следовало добропорядочным нянькам:
— Тише!.. тише?.. тише!.. Еще разбудите мне ребенка!..
Курте, который любил бурную деятельность и на худой конец не прочь был потрепать за уши лопоухих поросят, стало ужасно скучно.
«Что это за мир, — думал он, — в котором дети вечно спят: хозяйка развлекается тем, что рвет какие-то листочки; деревья, вместо того чтобы честно трудиться, колышутся и шелестят; аист, надсаживая грудь, курлычет, а хозяин с подмастерьями только и делают в кузнице, что раздувают мехи и куют?.. Он стучит маленьким молоточком по наковальне: динь! динь! динь!.. а подмастерья лупят большими молотами по железу: бум! бум! бум! бум! — только искры сыплются. Я не раз простаивал перед кузницей, так насмотрелся».
И, сокрушаясь о всеобщей лени, трудолюбивый Курта с горя повалился наземь так, что земля загудела, распластался и вытянул лапы вперед, а чтобы выказать все свое презрение к миру, закрыл оба глаза, не желая ничего видеть…
Тогда перед взором его неутолимой души раскинулось поле, засаженное капустой, принадлежавшей его хозяину, а среди этой капусты паслись целые стада зайцев; они перебирали лапками и настораживали уши, которые торчали, как пальцы…
— Ох, и задам же я вам, бездельники! — тявкнул Курта — и ну разгонять их во все стороны!..
Гнал он их, гнал, а поле все тянулось — до бесконечности, зайцы множились, как капли проливного дождя, а хозяин, хозяйка и подмастерья, глядя, как он носится, восклицали: «Ай да Курта! Вот ведь какой трудолюбивый, ни минутки не передохнет!»
А Курта вытянулся и скакал так, что даже хвост не мог за ним поспеть и остался где-то далеко позади. Он еле дышал, но гнался за зайцами.
Вдруг над головой грезившего пса стала кружиться муха и давай ругать его тоненьким голоском:
— Ах ты дворняга бессовестный, лентяй этакий! Нажрался корма для поросят и среди бела дня, когда весь свет трудится, валяешься тут, как колода, и дрыхнешь!..
Пес очнулся и — лязг зубами на муху.
— Видали дармоедку!.. Вздумала меня попрекать ленью, когда я зайцев выгоняю из капусты!..
И, не желая терять времени на защиту своей чести, он развалился еще удобнее и вернулся к своей полезной деятельности. А муха все кружилась над ним, хотя он хмурился и выставлял когти, и пищала:
— Ах ты дворняга бессовестный, лежебок этакий!.. Велели тебе ребенка караулить, а ты сам разоспался, лодырь!..
И с этой минуты укроп и петрушка, картофельная ботва, маки и подсолнухи, ветер на небе, дыхание спящего Стася, аисты на крыше и молоты в кузнице — все в лад повторяли:
— Ленивец Курта!.. Ленивец Курта!.. Ленивец Курта!..
Но трудолюбивый Курта не обращал на них внимания и гнал прочь зайцев!
Пока Стась и Курта крепко спали под дуновение теплого ветерка, Шаракова обобрала гусениц с капусты, прополола свеклу и принялась рвать в решето салат к обеду. Славная эта травка жила в уголочке огорода, возле плетня, тянувшегося вдоль дороги. Хозяйка осторожно присела над ним и, выбирая молодые листочки, думала: вот, наверно, обрадуется салат, когда его бросят в горячую воду, смоют с него пыль, польют уксусом и заправят салом!
Она нарвала уже с полрешета — почти столько, сколько ей было нужно, — когда на дороге послышалось дробное, семенящее шарканье и стук палки о землю. В ту же минуту до слуха ее донесся какой-то невнятный разговор:
— Да остепенишься ты наконец или нет?.. — спрашивал усталый женский голос.
Кузнечихе почудилось, что в ответ раздался короткий глухой шорох, словно кто палкой провел по песку. Потом снова послышались шаги и стук, сопровождаемый этим странным шорохом.
— У, собака! — говорил сердитый голос. — Так-то ты меня благодаришь за то, что я тебя вывела в свет!.. Давно бы сгнила где-нибудь под забором или сгорела в огне, как окаянная душа, если б не я… Дурища!..
Снова раздался шорох.
— Дура ты, говорю. К пастухам бы тебя, они тебе подходящая компания, а не я!.. Небось была бы умней, кабы тебя собаки изгрызли или о свинячьи хребты кто обломал. У-у, колча!..
Кузнечиха поднялась и увидела на дороге, в нескольких шагах от плетня, дряхлую старушонку; в руке она держала длинную палку, а из-под платка у нее выбивались две седые прядки, которые тряслись вместе с головой.
— Кого это вы, мамаша, ругаете?.. Гжыбина!.. — смеясь, окликнула ее Шаракова.
Старуха обернулась к ней.
— Это вы, кузнечиха?.. — проговорила она, повернув к плетню. — Слава Иисусу Христу!.. А я и сама хотела к вам зайти… отец просил… да, хоть убей, забыла через эту Иуду!..
С этими словами она подняла свою палку, гневно ее тряся.
— Что же папаша мне наказывал? — поспешно спросила Шаракова.
— Ведь вот… путается у меня под ногами и не то чтоб помочь, а еще мешает ходить. За то, что я ее из грязи вытащила…
— А что папаша-то передал с вами? — нетерпеливо повторила вопрос кузнечиха. — Были вы сегодня на мельнице?
— А как же, была… Ложись, мерзавка!.. — не унималась бабка и бросила палку под плетень. — Солтысяка вторую неделю лихоманка трясет, так я заговаривала, а вчерашний день по пути-то и зашла на мельницу.
— Здоров папаша?
— Ого! Только наказывал вам приехать к нему завтра со Сташеком, а ваш… чтобы тоже к воскресенью был на мельнице…
Видимо, забыв о своей палке, старуха облокотилась на плетень и продолжала:
— Оно видите как: органист-то, стало быть, ваш, Завада, покупает землю, ну и хочет у Ставинского, стало быть, у папаши вашего, занять пятьсот злотых. Приходил он в среду на мельницу и просил, а Ставинский-то ему на это: «А чего, сударь, ради я стану давать вам в долг, ежели вы, сударь, обидели кузнеца и поссорились с ним?..»
— И правильно папаша сказал!.. — не утерпела Шаракова.
— А органист на это: «Я с кузнецом помирюсь и буду его сына учить». А старик на это: «Вот, сударь, и мирись!» А он на это: «Боюсь я идти к кузнецу: изобьет он меня. У вас-то я был бы посмелей и даже бутылочку-другую меду бы поставил, чтоб только помириться…»
— Вот хитрец! — перебила ее кузнечиха. — А давно ли прошли те времена, когда он болтал, будто в священном писании сказано, что кузнецы и трубочисты пошли от Каина да от Хама и что они так и родятся братоубийцами?.. Провались он совсем!..
— Ну, если так и сказано в священном писании, то органист в этом неповинен, — заметила старуха.
— Брешет! — с жаром воскликнула Шаракова. — Тоже и мы знаем, где и что сказано… От Хама пошли мужики, а мой-то не мужик, а от Каина — турки, а мой-то не турок! Никого ведь он не убил!..
Гжыбина любила похвалиться своей осведомленностью относительно «потомков Хама», однако на этот раз благоразумно промолчала, памятуя, что имеет дело с таким грамотеем, как кузнечиха, которая к тому же была наследницей мельников Ставинских!
— Да вы зайдите в хату, отдохните, — радушно позвала старуху Шаракова, заметив, что та устала.
— Не могу! — отказалась бабка и схватила палку. — У Матеушовой корову раздуло, так мне надо пойти ее окурить… Ну, — прибавила она, тряся свою палку, — ты смотри не озоруй… хоть остаток пути, не то я тебя…
— Что это вы говорите? — остановила ее кузнечиха.
— А что мне не говорить? Пусть скачет прямо, а то шатается, как пьяная…
— Это ноги у вас, мамаша, подгуляли; палка не виновата!
— Какое!.. — нетерпеливо махнула рукой старуха. — Ходили же они восемьдесят лет, а сейчас ни с того ни с сего подведут?.. Ну, оставайтесь с богом!..
— Ступайте с богом!.. — ответила кузнечиха вслед бабке.
Но едва она осталась одна, как ее снова охватил гнев против органиста.
«Видали? — рассуждала она про себя. — Мужика моего обидел, одежу ему замарал, а теперь вздумал мириться, когда ему деньги понадобились… Как бы не так!.. — прошептала она, грозя кулаком в сторону серой колоколенки, — не видать тебе ни отцовских денег, ни земли, да и я еще на людях тебе все припомню!.. Как раз для него папаша пятьсот злотых накопил… не дождешься ты этого, попрошайная твоя душа!..»
Желая поскорей сообщить свои соображения мужу, она перескочила через плетень и побежала в кузницу. Ей казалось, что весь мир уже знал о лукавстве органиста, оттого даже раздувшиеся залатанные мехи сейчас как-то особенно сердито пыхтели, извергая из пасти огненные искры.
Она вызвала мужа и сообщила ему весть, принесенную бабкой.
— Ну и слава богу, что органист хочет мириться! — добродушно ответил черный от сажи великан, выслушав рассказ жены.
Молодка руками всплеснула от возмущения.
— И ты с ним помиришься?.. — ужаснулась она.
— Еще бы!.. А кто будет учить Сташека? Уж не наш ли учитель?
— И ты с ним помиришься, после того как он бутылку разбил о твою башку?..
— Так ведь лопнула-то не башка, а бутылка…
— После того что он тебя чумазым обозвал, с трубочистом равнял?..
— А я, пока не умоюсь, и есть чумазый; все это знают, и ты первая, — отвечал кузнец, не находя оснований для подобного ожесточения жены.
Шаракова тряхнула головой.
— Судьбина моя горькая! — запричитала она. — Вот уж выбрала я себе долю!.. Да мужик ты или не мужик?.. Да твой отец с моим дядей в солдатах служили, а у тебя никакой нет гордости… Я баба, — говорила она, задыхаясь, — но так глаза бы ему и выцарапала, а ты хочешь мириться?.. Такой-то муж у Ставинской: из шляхетского дома взял жену, а у самого и стыда нету!..
Кузнец нахмурился.
— Почему это у меня стыда нету?.. — буркнул он.
— Да ведь ты хочешь мириться с органистом?
— Чего там хотеть?
— Да ведь ты только что говорил?..
— Чего там говорить?.. Это ты болтала, дескать отец велел… ну а нам нельзя же его ослушаться…
— А разве мой папаша тебе отец?.. Так мне и надо его слушаться, но не тебе. Ты не должен мириться с органистом, хоть бы даже я захотела послушаться папашу…
Между тем подмастерья уже несколько минут как затеяли в кузнице потасовку, производя изрядный шум, и кузнецу не терпелось поскорей вернуться к своей работе, а может, и избавиться от хлопотливого объяснения с женой. Поэтому он решительно заявил:
— Ну, если так, не мирюсь с органистом! Хочет отец или не хочет — мне до этого дела нет. Зато я не хочу!.. Не стану мириться!.. И на мельницу ни я не поеду в воскресенье, ни ты завтра со Сташеком. И баста!..
— То-то и есть, что и я поеду завтра, и ты в воскресенье! — перебила его жена.
— А?.. — спросил Шарак и уже хотел было подбочениться, но вовремя одумался.
— Оба поедем, и пускай органист тоже там будет, да только затем, чтобы на людях услышать, что я ему скажу!.. Вот как!..
Муж искоса поглядел на нее, может хотел даже сплюнуть сквозь зубы, но махнул рукой и медленно повернул к кузнице, почесывая затылок. Подмастерья все еще драли друг друга за вихры, но Шараку легче было их унять, чем за минуту до этого понять свою жену.
Когда кузнечиха вернулась в огород, Стась уже не спал и возился с Куртой. Расцеловав резвого малыша, мать оставила его под присмотром собаки во дворе, а сама, прихватив салат, пошла в хату кончать стряпню. Все время до самой ночи она готовилась к завтрашнему путешествию и строила планы мщения. Только бы все удалось, а уж органист будет посрамлен навеки!
На другой день в хате кузнеца чуть свет поднялась суматоха. Хозяйка уходила на двое суток к отцу, и ей надо было позаботиться обо всем, что требовалось по хозяйству. Казалось, весь дом чувствовал, что она уходит. Курта как-то плохо ел и все прыгал вокруг Стася. Коровы, отправляясь на пастбище, жалобно мычали, а поросята даже вышибли дверцы хлева, — до того им хотелось попрощаться с хозяйкой.
Вдобавок ко всему пришлось пораньше подать обед и поссориться с мужем, который поминутно забегал из кузнецы, ворча:
— Вот уж черт угораздил идти туда понапрасну! Будем мириться с органистом, тогда идем на мельницу, а не будем мириться, тогда не идем. Для чего врага себе наживать?.. Чего доброго, проклянет он нас, когда будут поднимать чашу со святыми дарами, да пожар накличет на наш дом или хворости нашлет на нас и на скотину!..
Тогда кузнечиха, взяв мужа за руку, выпроваживала его вон, говоря:
— Только ты уж не суйся!.. У тебя сердце кузнецкое, зато у меня голова шляхетская, и я так угожу органисту, что раньше он сгорит со стыда, чем мы от пожара!..
После обеда, перемыв вместе с девкой посуду, Шаракова еще раз обошла все закутки, причем на прощанье ее ужалила пчела, да так, что у нее слезы навернулись на глаза. Потом она выкатила во двор тележку, положила на дно тюфячок, на тюфячок подушечку, а поверх всего Стася и, поцеловав мужа, отправилась в путь.
Все эти приготовления доставляли огромное удовольствие Курте, a когда хозяйка ухватилась за дышло тележки, пес совсем ошалел. Сперва он прыгнул на Стася и сбил у него с головы платок, потом чуть не вырвал ус у кузнеца, а когда тот его обругал, бросился на хозяйку с такой стремительностью, что едва не сшиб ее с ног.
Эти бурные проявления радости не привели к добру. Шаракова вспомнила, что нельзя оставлять дом без собаки, и велела забрать его в хату. Девка Магда с превеликим трудом утащила Курту на кухню, но пес в ту же минуту выскочил во двор через окно и еще больше развеселился. Кончилось тем, что бедняге попало от хозяйки платком по морде, от хозяина каблуком в бок и от девки — поленом по спине, после чего его утащили в пустой хлев и заперли дверь на задвижку. Пес выл так, что не одна баба в поле, услышав страшный вой, предвещала беду и загодя молилась за души усопших.
День был знойный. На небе кое-где стояли белые облака, словно раздумывая: куда бы им укрыться от жары? Под ногами Шараковой и под колесиками тележки тихонько поскрипывали теплые песчинки. Невидимый в вышине жаворонок приветствовал звонкой песней путницу-мать и ее сына, а маки и васильки с любопытством выглядывали из ржи, словно хотели посмотреть, не едут ли дорогой какие-нибудь знакомые?
Кузнечиха остановилась и оглянулась назад. Вот на холме их хата, одетая, словно в платье, плющом. В эту минуту склонился журавль колодца: верно, Магда пошла за водой. Перед кузницей стоит какой-то человек с лошадью, но кузнец их, должно быть, еще не заметил, потому что без умолку бьют молотки, но их стук и грохот не может заглушить жалобный вой Курты…