Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Болеслав Прус
СИРОТСКАЯ ДОЛЯ
I. Ясь едет к родным
Друг мой! Ты упрекаешь меня, будто я питаю слабость к описаниям горестей честных людей и радостей бездельников; ты говоришь при этом, что я вижу мир в одних только мрачных красках. А поступаю я так только ради оригинальности. По сути дела, я сам не верю в то, что пишу. Мир, как известно, океан счастья. Всякий, кто плывет по нему, очень доволен — и он прав. Если же иной и захлебнется, а иной пойдет ко дну — это ровно ничего не доказывает.
Согласившись с этим принципом, я решил стать оптимистом. Дело очень легкое: для этого надо только смотреть на вещи с разных точек зрения.
Вот хотя бы сейчас: разве мы не счастливы? На дворе, правда, холодно, но только на нашем полушарии. Где-нибудь в другом месте климат умеренный в даже настолько жаркий, что люди могут печь хлеб на открытом воздухе, — те, понятно, у кого есть мука. Впрочем, и холод не всем портит настроение. Рад владелец угольного склада — у него хорошо пойдут дела; рад паук — он поймал последнюю в этом году муху, а муха жужжит так, словно и она вполне довольна.
Смерть, к примеру, считается у людей самым страшным событием. Но это предрассудок, в чем наилучшим образом убедился пан Винцентий. Был он мелким служащим, получал несколько сот рублей жалованья и смерти боялся как огня. Однако, когда роковой момент наступил, незаметно было, чтобы он очень волновался. Махнул рукой, словно желая сказать: «Глупый мир!..» — и умер. И сделал это, право, не хуже, чем самый замечательный актер. Ба!.. Даже лучше, потому что не поднялся, хотя его и вызывали.
Говоря по совести, к пану Винцентию взывала не публика, а его собственная жена да еще сын, Ясь. Впрочем, его можно и не считать, ведь ему было всего три года.
Смерть мужа помогла пани Винцентовой познать всю меру отзывчивости человеческой натуры. Почти все сослуживцы покойного явились на похороны. Он, правда, в свое время немало потрудился за каждого из них: подолгу засиживался в конторе, брал бумаги домой. Но разве это идет в счет? Ведь ни одному из них он не воздал последнего христианского долга, а они-то ему воздали!..
Для пани Винцентовой на всю жизнь осталось тайной, каким образом она попала с кладбища домой. Между тем история эта служила доказательством сердечной доброты некоего пана Кароля.
— Даю честное слово! — говорил своим знакомым пан Кароль. — Я сам ее отвез и сам заплатил четыре злотых за извозчика. Но я не люблю хвастаться!..
Вернувшись домой, пани Винцентова заломила руки и в отчаянии прошептала:
— Что мне делать, несчастной… мне — и… бедному сироте!
Говоря это, она смотрела на Яся, а он, усталый, заплаканный (хоть и плакал, сам не зная почему), прикорнул в траурном костюмчике на диване и крепко уснул.
Однако горе горем, а отчаиваться не следовало. Отчаяние свидетельствует о недостатке доверия к человеческому милосердию, — ну! — а люди-то ведь милосердны.
Прошло всего лишь несколько дней после горестного события, а к пани Винцентовой в Варшаву уже приехали родственники покойного мужа: пан Петр и пани Петрова.
Пан Петр как мужчина и человек практический взял на себя оценку и продажу движимого имущества. А пани Петрова, чтобы не мешать мужу и дать выход собственным чувствам, села возле вдовы и стала плакать вместе с ней — за компанию. Поплакав, сварила на спиртовке кофе, напилась сама, напоила вдову, сироту и своего мужа, пана Петра, потом сполоснула стаканы и ложечки и снова принялась плакать.
Подобное разделение труда и печалей спасительно повлияло на вдову, в чем нас убеждают слова самого пана Петра.
— Наконец-то бедная Зузя успокоилась!.. — сказал он однажды своей супруге.
— О да!.. И все ты, твое присутствие духа, — ответила пани Петрова.
— Ну, где там!.. Успокоилась, видя твое сочувствие, — уверял пан Петр.
— А я говорю, муженек, что твоя практичность…
— Хватит! — рассердился пан Петр. — Сказано — ты ее утешила, и баста!..
Поскольку жена обязана подчиняться мужу, пани Петрова тотчас признала правоту главы семьи. В душе ее, однако, затаились некоторые сомнения, и, чтобы избавиться от них, она (когда муж ушел) спросила у пани Винцентовой, предварив свой вопрос поцелуем:
— Скажи мне, милая Зузя, с кем из нас двоих ты чувствуешь себя спокойнее?.. Правда же, с Петрусем?..
Вдова в ответ залилась слезами.
Ее состояние вызывало у родственников все более глубокое беспокойство. Они приехали сюда без каких-либо определенных намерений, но, обследовав положение на месте, убедились, что следует что-то предпринять.
— Бедняжка!.. — сказал пан Петр. — Нескольких сот рублей, вырученных от продажи имущества, хватит ей самое большее на полгода.
— Даже и на столько не хватит!.. — заметила пани Петрова.
— Надо бы взять ее к нам…
— И найти ей какое-нибудь занятие.
— Вот именно! Просто так, чтобы немного рассеяться, — заключил пан Петр.
Так случилось, что пани Винцентова вместе с Ясем поехала в деревню. У пана Петра с супругой было трое детей, а при них гувернантка. Однако, вернувшись из Варшавы, они уволили гувернантку, — ее заменила вдова: просто так, чтобы немного рассеяться. Но поскольку пани Винцентова только в дневные часы была занята воспитанием детей, а утро и вечер проводила в слезах, — родственники, для того чтобы уж окончательно исцелить ее от тоски, уволили и экономку.
И действительно, эти двойные обязанности и забота о собственном ребенке помогли вдове забыть не только о своем горе, но и о самой себе.
Впрочем, ей жилось там, как в раю. Кормили ее с сыном досыта. Она всегда могла выйти к гостям, конечно если позволяло время и если ей самой хотелось. Жалования ей, как родственнице, не платили; пан Петр с супругой никогда бы не нанесли ей такого оскорбления. Зато всякий раз, когда вдове требовались деньги либо для себя, либо для Яся, — на платье, рубашку или башмаки, — достаточно было сказать лишь словечко:
— Дорогой дядя!.. Не откажите в любезности, дайте, пожалуйста, десять рублей…
— Зачем тебе, милая Зузя?.. — спрашивал пан Петр.
— Мне хотелось бы… — тихо говорила она, опустив глаза, — мне хотелось бы купить полотна и суконца на костюмчик для Яся…
— Пожалуйста, милая Зузя!.. Ведь ты наша родственница, хоть и дальняя, а он сирота… Я, как видишь, не отказываю, но все-таки послушай моего совета: будь бережлива. Лучше вместо сукна купи ему бумазеи, да и полотнишко можно взять погрубее. Всего полтора года прошло со смерти мужа, а ты уже истратила все деньги, которые мне удалось для тебя выцарапать… Так сколько же ты просишь, сколько?..
— Десять рублей, — шептала пани Винцентова, подавляя вздох.
— Зачем так много?.. Достаточно и семи!.. Я, правда, не жалею, но тебе, дитя мое, следует знать, как теперь трудно с деньгами! — говорил пан Петр, медленно извлекая самые засаленные бумажки.
Сердце человека, как известно, состоит из двух половинок: в одной обитают чувства, касающиеся непосредственно его самого, в другой — его ближних. Так вот, у пана Петра, при всей его врожденной доброте и здравом смысле, та, вторая половина сердца немного ссохлась. По этой причине он превыше всего ценил собственные добродетели и ненавидел чужие недостатки; глубоко переживал собственные огорчения, а о тех, которые он причинял другим, имел довольно смутное представление.
Постигнув душевную организацию пана Петра, вдова окончательно утратила смелость, а заодно и привязанность к своему покровителю. Все реже обращалась она к нему с просьбой о деньгах и все чаще украшала заплатами свою одежду и рубашонки сына.
Тем временем Ясь рос и, как говаривал пан Петр, закалялся, отвыкал от излишеств. Ему было уже лет пять; летом он ходил босяком, в бумазейных штанишках, составлявших одно целое с рубашкой, застегивавшейся сзади. Зато в праздничные дни на него надевали коротковатый, правда, но вполне приличный костюмчик, перешедший к нему от младшего сына пана Петра.
Ясь был тихим ребенком, учился и слушался старших. Посторонние — например, гости и работники в усадьбе — считали, что мальчик этот несравненно лучше детей пана Петра и его супруги. К несчастью, пан Петр, отличавшийся, как известно, трезвым умом, усматривал в Ясе много недостатков. По его мнению, мальчик был плохо воспитан, потому что убегал от гостей, он был скрытен, потому что мало говорил, и хотя выполнял все, что ему приказывали, наверняка делал это безо всякой охоты. Пуще всего порицал его пан Петр за упрямство.
— Стоит мне моего мальца схватить за ухо, — говорил пан Петр, — как он сразу завопит. А этого я не раз порол, и как следует, а он и не пискнет. Подобным упорством отличались в детстве величайшие преступники…
Хуже всего было то, что Ясь лгал.
Однажды юный отпрыск почтенной четы примчался во весь опор со скотного двора с отчаянным воплем:
— Папочка!.. Папочка!.. Не я ходил на скотный двор, не я выпустил телят!
— Значит, их выпустил Ясь! — строго сказал пан Петр. — Правда, сынок, это Ясь?
Сынок в удивлении молчал.
— Ну, сознайся, сынок, — продолжал отец, — правда ведь, их выпустил Ясь?
— Да, да, папочка, Ясь! — подтвердил мальчик, перед мысленным взором которого встало в этот миг видение — пятихвостая плетка с костяной ручкой.
Возмущенный пан Петр поспешил на поиски виновника злодеяния и нашел его в саду под деревом. Ясь спал или, во всяком случае, притворялся, будто спит. Но проницательный опекун разгадал уловку; он тряхнул хитрого мальчишку за плечо и крикнул:
— Ты выпустил телят?
Очнувшись от сна, Ясь широко открыл глаза, отменно изобразив удивление и испуг. Столь великое бесстыдство такого маленького мальчика возмутило добродетельную душу пана Петра.
— Ох, и задам же я тебе баню, негодник! — приговаривал опекун, увлекая мальчика в свою комнату.
— Я не выпускал телят!.. Я спал в саду!.. — кричал Ясь, захлебываясь от слез.
Пани Винцентовой в это время не было дома, а пани Петрова не решилась вступиться за двуличного мальчишку, и Яся нещадно выпороли. Несколько дней спустя выяснилось, что телят выпустил все-таки не Ясь, а сынок пана Петра, но было уже слишком поздно.
После этого «маленького недоразумения» (как выразился пан Петр) бедная вдова окончательно пала духом. Здоровье ее пошатнулось, она загрустила больше прежнего, пожелтела и по целым дням только и думала, как бы поскорей вырваться из объятий почтенных родственников. Между пани Винцентовой и ее покровителем долгое время шла глухая борьба, выражавшаяся во взрывах гнева со стороны пана Петра и в слезах со стороны вдовы.
Согласившись с этим принципом, я решил стать оптимистом. Дело очень легкое: для этого надо только смотреть на вещи с разных точек зрения.
Вот хотя бы сейчас: разве мы не счастливы? На дворе, правда, холодно, но только на нашем полушарии. Где-нибудь в другом месте климат умеренный в даже настолько жаркий, что люди могут печь хлеб на открытом воздухе, — те, понятно, у кого есть мука. Впрочем, и холод не всем портит настроение. Рад владелец угольного склада — у него хорошо пойдут дела; рад паук — он поймал последнюю в этом году муху, а муха жужжит так, словно и она вполне довольна.
Смерть, к примеру, считается у людей самым страшным событием. Но это предрассудок, в чем наилучшим образом убедился пан Винцентий. Был он мелким служащим, получал несколько сот рублей жалованья и смерти боялся как огня. Однако, когда роковой момент наступил, незаметно было, чтобы он очень волновался. Махнул рукой, словно желая сказать: «Глупый мир!..» — и умер. И сделал это, право, не хуже, чем самый замечательный актер. Ба!.. Даже лучше, потому что не поднялся, хотя его и вызывали.
Говоря по совести, к пану Винцентию взывала не публика, а его собственная жена да еще сын, Ясь. Впрочем, его можно и не считать, ведь ему было всего три года.
Смерть мужа помогла пани Винцентовой познать всю меру отзывчивости человеческой натуры. Почти все сослуживцы покойного явились на похороны. Он, правда, в свое время немало потрудился за каждого из них: подолгу засиживался в конторе, брал бумаги домой. Но разве это идет в счет? Ведь ни одному из них он не воздал последнего христианского долга, а они-то ему воздали!..
Для пани Винцентовой на всю жизнь осталось тайной, каким образом она попала с кладбища домой. Между тем история эта служила доказательством сердечной доброты некоего пана Кароля.
— Даю честное слово! — говорил своим знакомым пан Кароль. — Я сам ее отвез и сам заплатил четыре злотых за извозчика. Но я не люблю хвастаться!..
Вернувшись домой, пани Винцентова заломила руки и в отчаянии прошептала:
— Что мне делать, несчастной… мне — и… бедному сироте!
Говоря это, она смотрела на Яся, а он, усталый, заплаканный (хоть и плакал, сам не зная почему), прикорнул в траурном костюмчике на диване и крепко уснул.
Однако горе горем, а отчаиваться не следовало. Отчаяние свидетельствует о недостатке доверия к человеческому милосердию, — ну! — а люди-то ведь милосердны.
Прошло всего лишь несколько дней после горестного события, а к пани Винцентовой в Варшаву уже приехали родственники покойного мужа: пан Петр и пани Петрова.
Пан Петр как мужчина и человек практический взял на себя оценку и продажу движимого имущества. А пани Петрова, чтобы не мешать мужу и дать выход собственным чувствам, села возле вдовы и стала плакать вместе с ней — за компанию. Поплакав, сварила на спиртовке кофе, напилась сама, напоила вдову, сироту и своего мужа, пана Петра, потом сполоснула стаканы и ложечки и снова принялась плакать.
Подобное разделение труда и печалей спасительно повлияло на вдову, в чем нас убеждают слова самого пана Петра.
— Наконец-то бедная Зузя успокоилась!.. — сказал он однажды своей супруге.
— О да!.. И все ты, твое присутствие духа, — ответила пани Петрова.
— Ну, где там!.. Успокоилась, видя твое сочувствие, — уверял пан Петр.
— А я говорю, муженек, что твоя практичность…
— Хватит! — рассердился пан Петр. — Сказано — ты ее утешила, и баста!..
Поскольку жена обязана подчиняться мужу, пани Петрова тотчас признала правоту главы семьи. В душе ее, однако, затаились некоторые сомнения, и, чтобы избавиться от них, она (когда муж ушел) спросила у пани Винцентовой, предварив свой вопрос поцелуем:
— Скажи мне, милая Зузя, с кем из нас двоих ты чувствуешь себя спокойнее?.. Правда же, с Петрусем?..
Вдова в ответ залилась слезами.
Ее состояние вызывало у родственников все более глубокое беспокойство. Они приехали сюда без каких-либо определенных намерений, но, обследовав положение на месте, убедились, что следует что-то предпринять.
— Бедняжка!.. — сказал пан Петр. — Нескольких сот рублей, вырученных от продажи имущества, хватит ей самое большее на полгода.
— Даже и на столько не хватит!.. — заметила пани Петрова.
— Надо бы взять ее к нам…
— И найти ей какое-нибудь занятие.
— Вот именно! Просто так, чтобы немного рассеяться, — заключил пан Петр.
Так случилось, что пани Винцентова вместе с Ясем поехала в деревню. У пана Петра с супругой было трое детей, а при них гувернантка. Однако, вернувшись из Варшавы, они уволили гувернантку, — ее заменила вдова: просто так, чтобы немного рассеяться. Но поскольку пани Винцентова только в дневные часы была занята воспитанием детей, а утро и вечер проводила в слезах, — родственники, для того чтобы уж окончательно исцелить ее от тоски, уволили и экономку.
И действительно, эти двойные обязанности и забота о собственном ребенке помогли вдове забыть не только о своем горе, но и о самой себе.
Впрочем, ей жилось там, как в раю. Кормили ее с сыном досыта. Она всегда могла выйти к гостям, конечно если позволяло время и если ей самой хотелось. Жалования ей, как родственнице, не платили; пан Петр с супругой никогда бы не нанесли ей такого оскорбления. Зато всякий раз, когда вдове требовались деньги либо для себя, либо для Яся, — на платье, рубашку или башмаки, — достаточно было сказать лишь словечко:
— Дорогой дядя!.. Не откажите в любезности, дайте, пожалуйста, десять рублей…
— Зачем тебе, милая Зузя?.. — спрашивал пан Петр.
— Мне хотелось бы… — тихо говорила она, опустив глаза, — мне хотелось бы купить полотна и суконца на костюмчик для Яся…
— Пожалуйста, милая Зузя!.. Ведь ты наша родственница, хоть и дальняя, а он сирота… Я, как видишь, не отказываю, но все-таки послушай моего совета: будь бережлива. Лучше вместо сукна купи ему бумазеи, да и полотнишко можно взять погрубее. Всего полтора года прошло со смерти мужа, а ты уже истратила все деньги, которые мне удалось для тебя выцарапать… Так сколько же ты просишь, сколько?..
— Десять рублей, — шептала пани Винцентова, подавляя вздох.
— Зачем так много?.. Достаточно и семи!.. Я, правда, не жалею, но тебе, дитя мое, следует знать, как теперь трудно с деньгами! — говорил пан Петр, медленно извлекая самые засаленные бумажки.
Сердце человека, как известно, состоит из двух половинок: в одной обитают чувства, касающиеся непосредственно его самого, в другой — его ближних. Так вот, у пана Петра, при всей его врожденной доброте и здравом смысле, та, вторая половина сердца немного ссохлась. По этой причине он превыше всего ценил собственные добродетели и ненавидел чужие недостатки; глубоко переживал собственные огорчения, а о тех, которые он причинял другим, имел довольно смутное представление.
Постигнув душевную организацию пана Петра, вдова окончательно утратила смелость, а заодно и привязанность к своему покровителю. Все реже обращалась она к нему с просьбой о деньгах и все чаще украшала заплатами свою одежду и рубашонки сына.
Тем временем Ясь рос и, как говаривал пан Петр, закалялся, отвыкал от излишеств. Ему было уже лет пять; летом он ходил босяком, в бумазейных штанишках, составлявших одно целое с рубашкой, застегивавшейся сзади. Зато в праздничные дни на него надевали коротковатый, правда, но вполне приличный костюмчик, перешедший к нему от младшего сына пана Петра.
Ясь был тихим ребенком, учился и слушался старших. Посторонние — например, гости и работники в усадьбе — считали, что мальчик этот несравненно лучше детей пана Петра и его супруги. К несчастью, пан Петр, отличавшийся, как известно, трезвым умом, усматривал в Ясе много недостатков. По его мнению, мальчик был плохо воспитан, потому что убегал от гостей, он был скрытен, потому что мало говорил, и хотя выполнял все, что ему приказывали, наверняка делал это безо всякой охоты. Пуще всего порицал его пан Петр за упрямство.
— Стоит мне моего мальца схватить за ухо, — говорил пан Петр, — как он сразу завопит. А этого я не раз порол, и как следует, а он и не пискнет. Подобным упорством отличались в детстве величайшие преступники…
Хуже всего было то, что Ясь лгал.
Однажды юный отпрыск почтенной четы примчался во весь опор со скотного двора с отчаянным воплем:
— Папочка!.. Папочка!.. Не я ходил на скотный двор, не я выпустил телят!
— Значит, их выпустил Ясь! — строго сказал пан Петр. — Правда, сынок, это Ясь?
Сынок в удивлении молчал.
— Ну, сознайся, сынок, — продолжал отец, — правда ведь, их выпустил Ясь?
— Да, да, папочка, Ясь! — подтвердил мальчик, перед мысленным взором которого встало в этот миг видение — пятихвостая плетка с костяной ручкой.
Возмущенный пан Петр поспешил на поиски виновника злодеяния и нашел его в саду под деревом. Ясь спал или, во всяком случае, притворялся, будто спит. Но проницательный опекун разгадал уловку; он тряхнул хитрого мальчишку за плечо и крикнул:
— Ты выпустил телят?
Очнувшись от сна, Ясь широко открыл глаза, отменно изобразив удивление и испуг. Столь великое бесстыдство такого маленького мальчика возмутило добродетельную душу пана Петра.
— Ох, и задам же я тебе баню, негодник! — приговаривал опекун, увлекая мальчика в свою комнату.
— Я не выпускал телят!.. Я спал в саду!.. — кричал Ясь, захлебываясь от слез.
Пани Винцентовой в это время не было дома, а пани Петрова не решилась вступиться за двуличного мальчишку, и Яся нещадно выпороли. Несколько дней спустя выяснилось, что телят выпустил все-таки не Ясь, а сынок пана Петра, но было уже слишком поздно.
После этого «маленького недоразумения» (как выразился пан Петр) бедная вдова окончательно пала духом. Здоровье ее пошатнулось, она загрустила больше прежнего, пожелтела и по целым дням только и думала, как бы поскорей вырваться из объятий почтенных родственников. Между пани Винцентовой и ее покровителем долгое время шла глухая борьба, выражавшаяся во взрывах гнева со стороны пана Петра и в слезах со стороны вдовы.
II. Ясь становится сыном гувернантки
Частыми гостями в доме пана Петра были пан Анзельм с женой. Они видели, что пани Винцентова прекрасно воспитывает детей, что она женщина скромная, трудолюбивая и энергичная и что пан Петр при всей его сердечной доброте и здравом смысле не принадлежит к числу приятных опекунов. Участь вдовы вызывала у четы Анзельмов сочувствие, и, поскольку у них самих был мальчик и три дочки, они решили взять пани Винцентову к себе.
Договорились обо всем потихоньку. Но у пани Винцентовой не хватало духу сообщить об этом своим родственникам, и пан Анзельм решил выручить ее.
— Что ты скажешь, дорогой сосед, — обратился он однажды к Петру, — если мы заберем твою кузину?
— Зачем она вам! — ответил Петр, презрительно махнув рукой.
— Она будет у нас гувернанткой, так же как и здесь.
Пан Петр подкрутил ус и взглянул исподлобья на собеседника.
— Разве она у нас гувернантка? — заметил он. — Просто… родственница.
— Я бы ей назначил двести рублей! — продолжал Анзельм, не глядя на соседа.
Пан Петр возмутился.
— Пустые слова! — воскликнул он в гневе. — Она от нас не уйдет ни за какие деньги…
— Уйдет! Уйдет!.. А впрочем, давайте спросим у нее.
— Ладно… спросим!.. — с раздражением ответил пан Петр, втайне встревоженный, хотя и не решался поверить, чтобы пани Винцентова могла оказаться столь неблагодарной.
Бедную женщину тут же позвали, и, к величайшему удивлению пана Петра, она призналась, что готова покинуть его дом.
— Что это значит, Зузя? — вскричал пан Петр. — Разве тебе у нас плохо?
— Нет, конечно, хорошо… — смущенно ответила вдова, — но у пана Анзельма я буду получать жалованье…
— Ну, если ты настаиваешь на твердом жалованье, — уточнил родственник, — то с этого времени я могу платить тебе сто пятьдесят рублей в год.
— Большое спасибо, дядя, но… мы уже условились с паном Анзельмом…
Дядя ничего не ответил, и пани Винцентова потихоньку выскользнула из комнаты. Тут пана Петра прорвало.
— Нечего сказать, красиво ты поступил со мной, сосед! — вскричал он. — Пристало ли тебе вносить раздор в семью?.. Подумаешь, какая блестящая карьера ожидает ее — гувернанткой будет.
— Здесь она и гувернантка и экономка! — поспешно возразил Анзельм.
— Что значит — экономка?.. Она тут как у себя дома, хозяйка!.. Если бы мы ее не приютили после смерти мужа — она умерла бы с голоду… Не сумела бы и вещами распорядиться, если бы мы их так выгодно не продали!
— Что толку от выгодно проданных вещей, если денег уже нет?
Последнее замечание чувствительнее всего задело пана Петра; забыв о правилах гостеприимства, он вышел из комнаты, хлопнув дверью, и оставил соседа в одиночестве. Пан Анзельм нисколько не обиделся; он тотчас сел в бричку и уехал домой, с удовольствием думая о том, что помог человеку в большом несчастье.
С этого дня, правда на очень недолгое время, положение вдовы и сироты в доме родственников изменилось. Пани Петрова осыпала милую Зузю и Яся ласками, пан Петр немедленно пожелал сшить мальчику новое платье, а его матери платить отныне двести рублей. Почтенный родственник поступал так не столько из чувствительности, сколько для того, чтобы избежать скандала и удержать полезную для дома Зузю.
Но пани Винцентова, при всей ее мягкости и уважении к опекуну, заупрямилась. Она, видимо, была не из тех, кто умеет ценить родственные привязанности. Прожив четыре года в этом доме, она почувствовала к нему отвращение. Не было, кажется, такого угла, где бы она не плакала о себе или о сыне; не было комнаты, где бы ее не встречали кислая мина пани Петровой и угрюмый взгляд пана Петра; не было поля или сада, где бы не бегал босыми ножонками ее Ясь. С горечью вспоминала она капризы детей, дерзость прислуги, на которую некому было пожаловаться. Приходили ей на память и гости, от которых прятался по углам оборванный, одичавший Ясь и к которым она сама не всегда могла выйти, потому что не было у нее приличного платья.
Нет, напрасно пани Петрова слезно молила Зузю; напрасно дети несколько дней подряд были ангельски вежливы; напрасно пан Петр, никогда не терявший присутствия духа, избил двух служанок за грубость. Вдова вступилась за служанок, ласкала вежливых детей, а любезным родителям оказывала тысячи услуг. Однако же, когда прибыли лошади от пана Анзельма, решила ехать.
Узнав об этом, пан Петр сказал ей на прощанье:
— Ну что ж, уезжай, если хочешь!.. Но с этой минуты знать тебя не желаю!
Пани Винцентова уложила свои убогие пожитки и, заливаясь слезами, села в бричку. Кучер подсадил удивленного Яся. Из усадьбы никто не вышел попрощаться, только из окон кухни выглядывали опечаленные или усмехающиеся лица слуг. Когда лошади тронулись, дворовые псы, с громким лаем прыгая вокруг брички, проводили вдову до самого поля. Нечего удивляться! Она этих псов кормила, а Ясь играл с ними, никогда их не бил и не дергал за уши.
Новые хозяева, хоть и чужие ей, а может быть, именно потому, что чужие, оказались несравненно сердечнее, чем родственники. Пани Анзельмова, худенькая, бледная и болезненная шатенка, зачитывалась романами и играла на рояле, а от хозяйства была так далека, что даже ее служанки с трудом могли бы сказать, какова она с виду. Что до пана Анзельма, так этот невысокий, приземистый, загорелый и румяный блондин был честнейшей души человеком. Он выписывал множество газет и сельскохозяйственных журналов и без разбору глотал статьи, в которых земледельцев упрекали в безалаберности, недостатке образования и беспечности. Эти длинные проповеди угнетающе подействовали на пана Анзельма, от природы обладавшего мягким характером. Он бил себя в грудь, во всеуслышание признавался во всех указанных ошибках и так старательно учился, так радел о хозяйстве и думал о будущем, что у него совсем не оставалось времени для того, чтобы заглянуть на гумно или выехать в поле. Он, впрочем, и раньше никуда не заглядывал и не выезжал, но по той причине, что не читал вышеупомянутых статей.
Видя все это, соседи прозвали пана Анзельма помещиком-философом. Пан Анзельм и в самом деле был философом, но отнюдь не той школы, к которой принадлежало Кредитное товарищество, ибо между ним и правлением данного учреждения нередко возникали оживленные споры.
При всем том характер у пана Анзельма был благодушно-веселый. Он любил посмеяться, рассказать веселый анекдот; как только ему случалось услышать или прочитать что-нибудь новенькое, он спешил поделиться с соседями, женой, гувернанткой и управляющим и под конец неизменно спрашивал:
— Ну, что скажете, остроумно?
— Еще бы… — отвечал собеседник.
— А ведь это я придумал!
Млынкевич, управляющий Анзельма, считавший своего хозяина образцом человеческого совершенства, донашивал не только господское платье, но и господские анекдоты, щеголяя ими в компании гуменщика, лесника и писаря. После каждого анекдота он добавлял:
— Ну, что скажете, остроумно?.. Это мы с паном Анзельмом придумали!..
В такой компании пани Винцентовой не могло быть плохо. Хозяева были добрые, дети приветливые. Наконец-то бедная женщина и ее сын вздохнули свободно.
Сразу же после приезда новой гувернантки пан Анзельм выдал ей несколько десятков рублей аванса. На эти деньги пани Винцентова обзавелась самым необходимым и, исполненная светлых упований, стала обживать свою комнатку в мезонине.
Нет, это была не комнатка, а игрушка! Чистенький пол, в углу печь, белые, как молоко, стены, с одним только единственным недостатком — они немножко пачкали платье. У одного из окон вились ветки дикого винограда, к другому прилетали голуби, взывая: «Горроху!.. горроху!..»
Там стояло несколько стульев вишневого цвета, комодик, шкаф, широкая кровать для матери и раздвижная кроватка для сына — на вырост. Были там еще две кошечки, очень славные, одна серая, а другая белая, — наследство… после прежней гувернантки, старой девы.
— Окотила нам панна Дыльская всю нашу округу! — не раз говаривал пан Анзельм, внимательно следя за тем, рассмеется ли его слушатель; когда же наступал ожидаемый момент, он добавлял с торжеством: — Ну, что скажете, хороший каламбур? Это я его придумал!
Если гувернантка была довольна хозяевами, то они и подавно не остались в накладе. Выяснилось, что пани Винцентова обладает многими талантами.
За один месяц она научила экономку откармливать индюшек, которые до тех пор были худы как щепки. Она умела гофрировать оборки на нижних юбках и закладывала занавески не хуже мастера-драпировщика, так что спрос на нее у соседей был огромный. Вдобавок она играла на рояле любые танцы, — поэтому без нее не обходился ни один званый вечер. Обычно ее приглашали на бал, как молодую вдовушку, которой следовало бы заполучить мужа. Однако вскоре, подкрепляя просьбы поцелуями, ее усаживали за рояль и отпускали только под утро.
Вдова прожила в доме четы Анзельмов три года, и время, которое она там провела, почитала счастливейшим в жизни.
Договорились обо всем потихоньку. Но у пани Винцентовой не хватало духу сообщить об этом своим родственникам, и пан Анзельм решил выручить ее.
— Что ты скажешь, дорогой сосед, — обратился он однажды к Петру, — если мы заберем твою кузину?
— Зачем она вам! — ответил Петр, презрительно махнув рукой.
— Она будет у нас гувернанткой, так же как и здесь.
Пан Петр подкрутил ус и взглянул исподлобья на собеседника.
— Разве она у нас гувернантка? — заметил он. — Просто… родственница.
— Я бы ей назначил двести рублей! — продолжал Анзельм, не глядя на соседа.
Пан Петр возмутился.
— Пустые слова! — воскликнул он в гневе. — Она от нас не уйдет ни за какие деньги…
— Уйдет! Уйдет!.. А впрочем, давайте спросим у нее.
— Ладно… спросим!.. — с раздражением ответил пан Петр, втайне встревоженный, хотя и не решался поверить, чтобы пани Винцентова могла оказаться столь неблагодарной.
Бедную женщину тут же позвали, и, к величайшему удивлению пана Петра, она призналась, что готова покинуть его дом.
— Что это значит, Зузя? — вскричал пан Петр. — Разве тебе у нас плохо?
— Нет, конечно, хорошо… — смущенно ответила вдова, — но у пана Анзельма я буду получать жалованье…
— Ну, если ты настаиваешь на твердом жалованье, — уточнил родственник, — то с этого времени я могу платить тебе сто пятьдесят рублей в год.
— Большое спасибо, дядя, но… мы уже условились с паном Анзельмом…
Дядя ничего не ответил, и пани Винцентова потихоньку выскользнула из комнаты. Тут пана Петра прорвало.
— Нечего сказать, красиво ты поступил со мной, сосед! — вскричал он. — Пристало ли тебе вносить раздор в семью?.. Подумаешь, какая блестящая карьера ожидает ее — гувернанткой будет.
— Здесь она и гувернантка и экономка! — поспешно возразил Анзельм.
— Что значит — экономка?.. Она тут как у себя дома, хозяйка!.. Если бы мы ее не приютили после смерти мужа — она умерла бы с голоду… Не сумела бы и вещами распорядиться, если бы мы их так выгодно не продали!
— Что толку от выгодно проданных вещей, если денег уже нет?
Последнее замечание чувствительнее всего задело пана Петра; забыв о правилах гостеприимства, он вышел из комнаты, хлопнув дверью, и оставил соседа в одиночестве. Пан Анзельм нисколько не обиделся; он тотчас сел в бричку и уехал домой, с удовольствием думая о том, что помог человеку в большом несчастье.
С этого дня, правда на очень недолгое время, положение вдовы и сироты в доме родственников изменилось. Пани Петрова осыпала милую Зузю и Яся ласками, пан Петр немедленно пожелал сшить мальчику новое платье, а его матери платить отныне двести рублей. Почтенный родственник поступал так не столько из чувствительности, сколько для того, чтобы избежать скандала и удержать полезную для дома Зузю.
Но пани Винцентова, при всей ее мягкости и уважении к опекуну, заупрямилась. Она, видимо, была не из тех, кто умеет ценить родственные привязанности. Прожив четыре года в этом доме, она почувствовала к нему отвращение. Не было, кажется, такого угла, где бы она не плакала о себе или о сыне; не было комнаты, где бы ее не встречали кислая мина пани Петровой и угрюмый взгляд пана Петра; не было поля или сада, где бы не бегал босыми ножонками ее Ясь. С горечью вспоминала она капризы детей, дерзость прислуги, на которую некому было пожаловаться. Приходили ей на память и гости, от которых прятался по углам оборванный, одичавший Ясь и к которым она сама не всегда могла выйти, потому что не было у нее приличного платья.
Нет, напрасно пани Петрова слезно молила Зузю; напрасно дети несколько дней подряд были ангельски вежливы; напрасно пан Петр, никогда не терявший присутствия духа, избил двух служанок за грубость. Вдова вступилась за служанок, ласкала вежливых детей, а любезным родителям оказывала тысячи услуг. Однако же, когда прибыли лошади от пана Анзельма, решила ехать.
Узнав об этом, пан Петр сказал ей на прощанье:
— Ну что ж, уезжай, если хочешь!.. Но с этой минуты знать тебя не желаю!
Пани Винцентова уложила свои убогие пожитки и, заливаясь слезами, села в бричку. Кучер подсадил удивленного Яся. Из усадьбы никто не вышел попрощаться, только из окон кухни выглядывали опечаленные или усмехающиеся лица слуг. Когда лошади тронулись, дворовые псы, с громким лаем прыгая вокруг брички, проводили вдову до самого поля. Нечего удивляться! Она этих псов кормила, а Ясь играл с ними, никогда их не бил и не дергал за уши.
Новые хозяева, хоть и чужие ей, а может быть, именно потому, что чужие, оказались несравненно сердечнее, чем родственники. Пани Анзельмова, худенькая, бледная и болезненная шатенка, зачитывалась романами и играла на рояле, а от хозяйства была так далека, что даже ее служанки с трудом могли бы сказать, какова она с виду. Что до пана Анзельма, так этот невысокий, приземистый, загорелый и румяный блондин был честнейшей души человеком. Он выписывал множество газет и сельскохозяйственных журналов и без разбору глотал статьи, в которых земледельцев упрекали в безалаберности, недостатке образования и беспечности. Эти длинные проповеди угнетающе подействовали на пана Анзельма, от природы обладавшего мягким характером. Он бил себя в грудь, во всеуслышание признавался во всех указанных ошибках и так старательно учился, так радел о хозяйстве и думал о будущем, что у него совсем не оставалось времени для того, чтобы заглянуть на гумно или выехать в поле. Он, впрочем, и раньше никуда не заглядывал и не выезжал, но по той причине, что не читал вышеупомянутых статей.
Видя все это, соседи прозвали пана Анзельма помещиком-философом. Пан Анзельм и в самом деле был философом, но отнюдь не той школы, к которой принадлежало Кредитное товарищество, ибо между ним и правлением данного учреждения нередко возникали оживленные споры.
При всем том характер у пана Анзельма был благодушно-веселый. Он любил посмеяться, рассказать веселый анекдот; как только ему случалось услышать или прочитать что-нибудь новенькое, он спешил поделиться с соседями, женой, гувернанткой и управляющим и под конец неизменно спрашивал:
— Ну, что скажете, остроумно?
— Еще бы… — отвечал собеседник.
— А ведь это я придумал!
Млынкевич, управляющий Анзельма, считавший своего хозяина образцом человеческого совершенства, донашивал не только господское платье, но и господские анекдоты, щеголяя ими в компании гуменщика, лесника и писаря. После каждого анекдота он добавлял:
— Ну, что скажете, остроумно?.. Это мы с паном Анзельмом придумали!..
В такой компании пани Винцентовой не могло быть плохо. Хозяева были добрые, дети приветливые. Наконец-то бедная женщина и ее сын вздохнули свободно.
Сразу же после приезда новой гувернантки пан Анзельм выдал ей несколько десятков рублей аванса. На эти деньги пани Винцентова обзавелась самым необходимым и, исполненная светлых упований, стала обживать свою комнатку в мезонине.
Нет, это была не комнатка, а игрушка! Чистенький пол, в углу печь, белые, как молоко, стены, с одним только единственным недостатком — они немножко пачкали платье. У одного из окон вились ветки дикого винограда, к другому прилетали голуби, взывая: «Горроху!.. горроху!..»
Там стояло несколько стульев вишневого цвета, комодик, шкаф, широкая кровать для матери и раздвижная кроватка для сына — на вырост. Были там еще две кошечки, очень славные, одна серая, а другая белая, — наследство… после прежней гувернантки, старой девы.
— Окотила нам панна Дыльская всю нашу округу! — не раз говаривал пан Анзельм, внимательно следя за тем, рассмеется ли его слушатель; когда же наступал ожидаемый момент, он добавлял с торжеством: — Ну, что скажете, хороший каламбур? Это я его придумал!
Если гувернантка была довольна хозяевами, то они и подавно не остались в накладе. Выяснилось, что пани Винцентова обладает многими талантами.
За один месяц она научила экономку откармливать индюшек, которые до тех пор были худы как щепки. Она умела гофрировать оборки на нижних юбках и закладывала занавески не хуже мастера-драпировщика, так что спрос на нее у соседей был огромный. Вдобавок она играла на рояле любые танцы, — поэтому без нее не обходился ни один званый вечер. Обычно ее приглашали на бал, как молодую вдовушку, которой следовало бы заполучить мужа. Однако вскоре, подкрепляя просьбы поцелуями, ее усаживали за рояль и отпускали только под утро.
Вдова прожила в доме четы Анзельмов три года, и время, которое она там провела, почитала счастливейшим в жизни.
III. Ясь приводит в удивление свою мать
Вырвавшись из железных объятий педагогики пана Петра и надев новое платье, сынок нашей вдовы начал быстро развиваться. Правда, при гостях, равно как и в обществе детей пана Анзельма, он по-прежнему робел. Зато, один на один с матерью, он не раз доставлял ей серьезное беспокойство.
Ему уже исполнилось семь лет, он уже вырвал себе зубы с помощью нитки, привязанной к дверной ручке, и довольно складно читал, как вдруг напала на него странная мания. Он расхаживал по комнате матери большими шагами, совсем как пан Анзельм, сутулился и закладывал за спину руки — точь-в-точь как пан Анзельм, а сверх всего — громко разговаривал сам с собой, чего пан Анзельм никогда не делал.
А говорил он прелюбопытные вещи:
— Будет у меня бас… будет у меня бич… будет у меня бублик… будет у меня дом…
Услышав это, мать не на шутку испугалась.
— Что это ты болтаешь, мальчик?.. — вскричала она, всплеснув руками.
— Разве ты не знаешь, мама? — ответил он. — Ведь бич делается из палки и веревки, а бублик такой круглый, с дыркой…
— Ну хорошо, я понимаю… но зачем ты все это говоришь?
Ответить на это Ясь не сумел. По существу эти бессвязные фразы свидетельствовали о первом проблеске пробуждающейся мысли и воображения. Мальчик читал в букваре слова для упражнения, и там, где другим детям представляется обычно хаос черных и непонятных значков, он различал предметы и образы. Такая тренировка развивающихся умственных способностей доставляла ему огромное удовлетворение, и поэтому, не обращая внимания на испуг матери, он твердил свое:
— Будет у меня бич… будет у меня бублик… будет у меня…
Вдруг он остановился и спросил:
— Мама, а что значит: бац?
Мать не нашлась, что ответить.
— Это что — деревянное или какое-нибудь другое?
— Ну что ты!.. Ах, как ты меня огорчаешь, дитя мое…
Ее ожидали, однако, еще большие огорчения, особенно в области географии и астрономии.
Однажды пани Винцентова объясняла детям своих хозяев, какова форма земли. Четверо глупышей, глазевших кто в потолок, а кто в пол, доверчиво и безо всяких оговорок приняли к сведению сообщение о том, что земля круглая и что она обращается вокруг солнца. Ясь, занятый чем-то другим, слушал краем уха, а вечером, оставшись вдвоем с матерью в их комнатке, сказал:
— Это все, наверно, выдумки!..
— О чем ты? — спросила мать.
— Да о том, будто земля круглая, — ответил Ясь. — Если бы она была круглая, так люди бы с нее падали. Я-то ведь знаю! Я сколько раз лазил на стог и всегда с него скатывался.
— Ты зачем туда лазил, гадкий мальчик? — побранила его мать, но, спохватившись, добавила: — Видишь ли, земля-то больше… хо-хо!.. во много-много раз больше стога…
— Если бы она была больше, так люди еще быстрей с нее скатились бы… эх!.. даже разбились бы.
Столь решительный вывод заставил умолкнуть бедную мать; она чувствовала себя бессильной ответить на упреки ребенка, даже не подозревая, что его беспокойные вопросы и забавные суждения — это и есть первое проявление незаурядного ума.
У Яся было необычайно сильное воображение. Как-то раз услышал он от батраков, что во время полнолуния на луне показывается мужик, сгребающий навоз. С тех пор, как только представлялась возможность, он; по целым вечерам лежал на земле, обратив лицо к месяцу. Ему удалось увидеть самые разнообразные вещи: однажды месяц колесом катился по облакам, в другой раз он обнаружил под гладью озера еще один месяц и еще одно небо, а то ему еще почудилось, будто над водой и сырыми лугами возносятся гигантские призраки в длинных развевающихся одеждах… Но мужика на луне он разглядел только к концу лета.
Как-то вечером, прогуливаясь в саду, пан Анзельм с женой услышали детский крик:
— Конюх! Эй, конюх!.. Хозяин!..
Заинтересовавшись, они пошли на голос и увидели Яся, — задрав голову и уставившись на луну, он орал, как одержимый:
— Конюх! Эй, конюх!
Тщетно они допытывались у него: что это значит? Мальчик смутился, убежал и только несколько часов спустя сказал матери:
— Понимаешь, мама, я хотел у того мужика спросить, как там живется на луне?
Мать только вздохнула.
В другой раз он задал такой вопрос:
— Мамочка, почему я хожу, а кукла не ходит, хотя у нее тоже есть ноги и сна похожа на меня?
— Потому, дитя мое, что у тебя есть душа, а у куклы ее нет.
— А что такое душа?..
Мать задумалась, затем, призвав на помощь катехизис ксендза Путятыцкого, ответила:
— Душа… душа — это то, что думает за тебя и управляет твоим телом…
— Да ведь я сам думаю, а никакая не душа!
Вопрос этот мучил мальчика, и ему хотелось обязательно дознаться: как выглядит душа? К счастью, вскоре подошло рождество, и когда Ясь заглянул в кухню, где потрошили рыбу, экономка, протягивая ему какой-то двойной пузырь, сказала:
— Вот тебе, Ясь, рыбья душа… Стрельни-ка из нее!
Яся так и подмывало втиснуть душу в куклу; рассудив, однако, что рыба это одно, а кукла совсем другое, он надавил на пузырь ногой и выстрелил.
На второй день праздников в гости к семейству Анзельмов приехал местный приходский ксендз. Седой как лунь старец, держа в левой руке табакерку, а в правой огромный носовой платок, собрал детей в кружок и стал экзаменовать их по закону божию. Он спрашивал: «Кто сотворил мир?.. Как звали прародителей наших?.. Для чего господь бог создал людей?..» Ясь сильно робел и на все вопросы отвечал хуже других, но, услышав фразу: «Что такое душа?» — вскричал:
— Я знаю!
— Очень хорошо!.. Отлично!.. — похвалил его ксендз. — Ну, говори уж, говори, а то, вижу, язык у тебя чешется.
Глаза у Яся сверкали, как горящие уголья.
— Душа, — сказал он с глубоким убеждением, — это такая штука, которая стреляет!
Старец, услышав это, воздел к небу обе руки вместе с носовым платком и табакеркой и удивленно воскликнул:
Ему уже исполнилось семь лет, он уже вырвал себе зубы с помощью нитки, привязанной к дверной ручке, и довольно складно читал, как вдруг напала на него странная мания. Он расхаживал по комнате матери большими шагами, совсем как пан Анзельм, сутулился и закладывал за спину руки — точь-в-точь как пан Анзельм, а сверх всего — громко разговаривал сам с собой, чего пан Анзельм никогда не делал.
А говорил он прелюбопытные вещи:
— Будет у меня бас… будет у меня бич… будет у меня бублик… будет у меня дом…
Услышав это, мать не на шутку испугалась.
— Что это ты болтаешь, мальчик?.. — вскричала она, всплеснув руками.
— Разве ты не знаешь, мама? — ответил он. — Ведь бич делается из палки и веревки, а бублик такой круглый, с дыркой…
— Ну хорошо, я понимаю… но зачем ты все это говоришь?
Ответить на это Ясь не сумел. По существу эти бессвязные фразы свидетельствовали о первом проблеске пробуждающейся мысли и воображения. Мальчик читал в букваре слова для упражнения, и там, где другим детям представляется обычно хаос черных и непонятных значков, он различал предметы и образы. Такая тренировка развивающихся умственных способностей доставляла ему огромное удовлетворение, и поэтому, не обращая внимания на испуг матери, он твердил свое:
— Будет у меня бич… будет у меня бублик… будет у меня…
Вдруг он остановился и спросил:
— Мама, а что значит: бац?
Мать не нашлась, что ответить.
— Это что — деревянное или какое-нибудь другое?
— Ну что ты!.. Ах, как ты меня огорчаешь, дитя мое…
Ее ожидали, однако, еще большие огорчения, особенно в области географии и астрономии.
Однажды пани Винцентова объясняла детям своих хозяев, какова форма земли. Четверо глупышей, глазевших кто в потолок, а кто в пол, доверчиво и безо всяких оговорок приняли к сведению сообщение о том, что земля круглая и что она обращается вокруг солнца. Ясь, занятый чем-то другим, слушал краем уха, а вечером, оставшись вдвоем с матерью в их комнатке, сказал:
— Это все, наверно, выдумки!..
— О чем ты? — спросила мать.
— Да о том, будто земля круглая, — ответил Ясь. — Если бы она была круглая, так люди бы с нее падали. Я-то ведь знаю! Я сколько раз лазил на стог и всегда с него скатывался.
— Ты зачем туда лазил, гадкий мальчик? — побранила его мать, но, спохватившись, добавила: — Видишь ли, земля-то больше… хо-хо!.. во много-много раз больше стога…
— Если бы она была больше, так люди еще быстрей с нее скатились бы… эх!.. даже разбились бы.
Столь решительный вывод заставил умолкнуть бедную мать; она чувствовала себя бессильной ответить на упреки ребенка, даже не подозревая, что его беспокойные вопросы и забавные суждения — это и есть первое проявление незаурядного ума.
У Яся было необычайно сильное воображение. Как-то раз услышал он от батраков, что во время полнолуния на луне показывается мужик, сгребающий навоз. С тех пор, как только представлялась возможность, он; по целым вечерам лежал на земле, обратив лицо к месяцу. Ему удалось увидеть самые разнообразные вещи: однажды месяц колесом катился по облакам, в другой раз он обнаружил под гладью озера еще один месяц и еще одно небо, а то ему еще почудилось, будто над водой и сырыми лугами возносятся гигантские призраки в длинных развевающихся одеждах… Но мужика на луне он разглядел только к концу лета.
Как-то вечером, прогуливаясь в саду, пан Анзельм с женой услышали детский крик:
— Конюх! Эй, конюх!.. Хозяин!..
Заинтересовавшись, они пошли на голос и увидели Яся, — задрав голову и уставившись на луну, он орал, как одержимый:
— Конюх! Эй, конюх!
Тщетно они допытывались у него: что это значит? Мальчик смутился, убежал и только несколько часов спустя сказал матери:
— Понимаешь, мама, я хотел у того мужика спросить, как там живется на луне?
Мать только вздохнула.
В другой раз он задал такой вопрос:
— Мамочка, почему я хожу, а кукла не ходит, хотя у нее тоже есть ноги и сна похожа на меня?
— Потому, дитя мое, что у тебя есть душа, а у куклы ее нет.
— А что такое душа?..
Мать задумалась, затем, призвав на помощь катехизис ксендза Путятыцкого, ответила:
— Душа… душа — это то, что думает за тебя и управляет твоим телом…
— Да ведь я сам думаю, а никакая не душа!
Вопрос этот мучил мальчика, и ему хотелось обязательно дознаться: как выглядит душа? К счастью, вскоре подошло рождество, и когда Ясь заглянул в кухню, где потрошили рыбу, экономка, протягивая ему какой-то двойной пузырь, сказала:
— Вот тебе, Ясь, рыбья душа… Стрельни-ка из нее!
Яся так и подмывало втиснуть душу в куклу; рассудив, однако, что рыба это одно, а кукла совсем другое, он надавил на пузырь ногой и выстрелил.
На второй день праздников в гости к семейству Анзельмов приехал местный приходский ксендз. Седой как лунь старец, держа в левой руке табакерку, а в правой огромный носовой платок, собрал детей в кружок и стал экзаменовать их по закону божию. Он спрашивал: «Кто сотворил мир?.. Как звали прародителей наших?.. Для чего господь бог создал людей?..» Ясь сильно робел и на все вопросы отвечал хуже других, но, услышав фразу: «Что такое душа?» — вскричал:
— Я знаю!
— Очень хорошо!.. Отлично!.. — похвалил его ксендз. — Ну, говори уж, говори, а то, вижу, язык у тебя чешется.
Глаза у Яся сверкали, как горящие уголья.
— Душа, — сказал он с глубоким убеждением, — это такая штука, которая стреляет!
Старец, услышав это, воздел к небу обе руки вместе с носовым платком и табакеркой и удивленно воскликнул: