Страница:
"Общаковая» камерная масть — пассивный пидер Григорий, работавший ДПНСИ[5] до того, как его посетила шиза, рассказывал, что наиболее отчаянные обитатели изолятора в разное время и различными способами пытались несанкционированно оставить сие заведение, однако попытки эти были тщетны.
Однажды, правда, был прецедент: некто Рваный, вор-рецидивист, замечательно исхитрившись, умудрился благополучно покинуть стены СИЗО, но подышать пьяным воздухом свободы ему удалось совсем недолго — буквально полминуты.
Было это в мае 1954 года: вор во время приема пищи сделал вид, что проглотил черенок ложки, и симулировал страшные желудочные колики, а когда корпусной зашел в камеру взглянуть, что же это с ним такое приключилось, Рваный ловко вырубил попкаря, переоделся в его форму и, завладев ключами, выбрался наружу.
Данное происшествие, однако, побегом не посчитали и в реестры заносить не сочли нужным, поскольку в этом деле присутствовал маленький нюанс: завернув за угол СИЗО, Рваный был моментально задавлен насмерть ассенизаторской машиной спецавтохозяйства № 17, управляемой сильно пьяным водителем…
К россказням старого пидера я относился весьма скептически: он попал сюда за то, что во время дежурства зверски покусал троих подследственных, у которых после этого случился столбняк (вообразил себя, сволочь, служебной собакой). Кроме того, любой подследственный, проведший хоть какое-то время в следственном изоляторе, прекрасно знает, что корпусной — если он только не самоубийца, без хорошего прикрытия в коридоре никогда не зайдет в камеру к психам, а все три выхода из СИЗО (приемник, ворота шлюза и КПП в административном корпусе) ежесекундно находятся под строжайшим контролем.
Одним словом, внимая интересным сказкам Григория, следовало тщательно фильтровать информацию: старый шизофреник настолько помутился рассудком, что сам свято верил в некоторые полуфантастические элементы своих увлекательных повествований и впадал в прострацию, если его пытались убедить, что он элементарно врет. Тем не менее в случае с Рваным я уловил некое рациональное зерно и, уцепившись за этот аспект, довел его до логического завершения.
По моему разумению, Рваный, совершая побег (коль скоро таковой имел место в действительности), сильно переборщил и сделал массу ненужных телодвижений, даром что опытный вор-рецидивист. Сделав выводы из печального опыта «коллеги», я решил свой план слегка подкорректировать…
Учитывая особенности обитателей психиатрического отделения, администрация СИЗО тщательно следила, чтобы в камерах не было предметов, которые подследственные могли использовать для членовредительства. При поступлении в отделение у новичка отнимали все, что хоть как-то подпадало под определение «опасно для жизни»: металлические часы, иголки-булавки, брючный ремень, шнурки, подтяжки и отовсюду срезали пуговицы, поскольку некоторые психи — было дело — заглатывали эти пуговицы пригоршнями и с ними потом приходилось возиться.
Мой кореш, Серега Смирнов, отчасти из-за этой особенности психотделения, отчасти из-за своего дурного нрава попал в пикантную ситуацию: когда его сюда водворяли, он мило пошутил — дескать, зря стараетесь, ребята, при желании можно удавиться и резинкой от трусов… Выслушав инсинуации Смирнова, попкари моментально изъяли у него все имеющиеся в наличии резинки: от спортивных штанов, от трусов, запасных трусов и на всякий случай вырезали пластмассовую «молнию» из кофты — чтобы больше так не шутил. Теперь представитель ОМОНа завязывал все свои аксессуары на узелки, из-за чего во время последней рукопашной схватки со злобными сокамерниками предстал пред врагами во всей своей первозданной красе, да вдобавок оказался стреноженным! Если бы я не стоял с ним рядом плечом к плечу, положеньице, сами понимаете, могло стать весьма прискорбным…
В общем, не было в обиходе шизанутых подследственных опасных для жизни предметов — не составляли исключение и ложки. Псих мог заточить втихаря ложку о стену и благополучно вскрыться, или порезать тех, кто в его исковерканном воображении ассоциируется как враг. А потому при раздаче пищи баландер пропихивал в кормушку вместе с тарелками и ложки, которые он впоследствии тщательно пересчитывал, получая посуду обратно.
Слопав на завтрак хлорную овсянку, я аккуратно отломал у ложки черенок и, поставив тарелку в общую кучу у двери, забрался на свою шконку, где быстро засунул черенок в матрац. Затем я отвернулся к стене и, скрючившись, принялся тихонько постанывать.
— Ты че, братуха? — поинтересовался Смирнов, ухватив меня за плечо здоровенной ручищей. — Поплохело, что ли?
— Живот чего-то схватило, — сквозь зубы процедил я. — Режет, бля…
— Может, шумнуть, чтобы врача вызвали? — озаботился Серега. — Может, дизентерия, а?
— Да нет, братан — не надо врача, — отказался я. — Полежу чуток — может, отпустит…
Минут через пятнадцать корпусной откинул кормушку и баландер принял посуду от Адвоката, который в наказание за курение был назначен вечным дежурным по камере.
— Раз, два, три… — начал монотонно считать ложки баландер и вдруг, без перехода, будто полдня тренировался, заорал противным голосом:
— Во бля! Гля, че утворили, дебилы! Черенок у ложки откусили, сволочи!!! Ой-ееооо…
Мгновенно поднялся всеобщий гвалт: корпусной, засунув рожу в кормушечный проем, настойчиво интересовался, куда это мы задевали черенок, и недвусмысленно намекал на грядущие репрессии для всей камеры, если черенок не будет возвращен; сокамерники яростно отпирались, стуча себя кулаками в грудь, бросаясь на пол и приводя в качестве аргументов самые страшные клятвы, а голосистый баландер комментировал весь этот балаган, стараясь переорать обитателей камеры, и посвящал в подробности происходящего остальных заключенных психотделения.
Немного послушав этот сыр-бор, Серега Смирнов решил вмешаться.
— Ша, чмыри! Ша, я сказал! — рявкнул он раскатистым басом. — Кто взял черенок — верните, а то найдем, всех подряд отпидерасим!
Надо признаться, что это была дежурная смирновская угроза — в ходе конфликтов с сокамерниками он частенько обещал произвести их в петухи, однако дальше угроз дело не доходило. Тем не менее то ли в силу своей испорченности, то ли из-за чрезвычайной убедительности смирновского облика сокамерники к подобным угрозам относились весьма серьезно и никто ни разу не усомнился, что Смирнов на пару со мной может осуществить сие безобразное деяние — если приспичит. Этот конфликт также не был исключением — обитатели камеры для сотрудников на пару секунд притихли, опасливо косясь на Серегу — только баландер в коридоре продолжал возбуждать население психотделения истошными криками.
— А вдруг это Григорий взял? — глубокомысленно заметил Адвокат. — Ему до фени, а всей камере страдать!
Григорий моментом попер в отмаз, остальные начали высказывать свои предположения по этому поводу — гвалт возобновился.
— Ша, чмыри! Ша! — опять заорал Смирнов, тяжко подпрыгивая на своей шконке и стуча по дужке кулачищами. — У кого найдем черенок, отметелим как последнего чухана!
Опять пауза — три секунды. Воспользовавшись затишьем, я красноречиво замычал и, приподнявшись на локте, со страдальческой гримасой на лице застонал:
— Оооо, Серый… Это я, я… Я проглотил чеере-ено-о-ок… Умереть хочу-у-ууу… Жить невмоготу-у-у-уу… — и рухнул обратно, скукожившись в три погибели.
Что тут началось!
— А-а-а-а-а! — заверещал пидер Григорий фальцетом. — Вот оно! Оно! Как в 54-м году! А-а-а-а! Давай — зайди, зайди! — Это адресовалось попкарю. — Зайди, а он по башке тебя жахнет, переоденется и свалит отседа! Давай, давай…
— Доктора позови, начальник! — орал Смирнов, нешуточно стуча кулаком по кроватной дужке. — Доктора! Кореш умирает!
— Пидер! — завизжал баландер, перекрикивая всех подряд. — Пидер! Ложку сожрал, тварь! Да чтоб она тебе там, блядь ты такая, поперек жопы застряла!
— За лидера ответишь, чмо! — прорычал Смирнов, грузно прыгая со шконки на пол, и метнулся к двери, намереваясь, видимо, вцепиться в глотку баландеру.
Осторожно перевернувшись на другой бок, я активизировал стенания и с любопытством наблюдал за развитием ситуации. Смирнов благополучно схлопотал от корпусного по рукам и принял на грудь пару тарелок с объедками, ловко запущенных через кормушку баландером. С не меньшей ловкостью вернув тарелки обратно, мой корешок взвыл как волк и принялся лупить кулаками по гулко завибрировавшей двери, изрыгая гнуснейшие тирады в адрес врагов. Судя по мощному реву и диким воплям снаружи, психи из общих камер уже давно вошли в возбужденное состояние и всячески поддерживали наше выступление. В общем, имел место безобразный дебош.
Корпусной, надо отдать ему должное, пребывал в растерянности совсем недолго. Похлопав чуток белесыми ресницами на бесновавшегося у кормушки Смирнова, попкарь завопил, как подрезанный:
— Спецназ! Спецназ! — И так до тех пор, пока под сводами психотделения не наступила относительная тишина.
— Будете базарить — спецназ позову! — закрепляя успех, объявил корпусной. — Они уже неделю без работы — соскучились, поди! — Публика замолкла — только отдельные задушевные всплески былого буйства доносились в нашу сторону из коридора. В общих камерах поголовное большинство самостоятельно гасило наиболее неуемных: сей процесс выражался в мычании заткнутых ртов и причитаниях типа «не надо, не надо — я сам!».
— Ну че — есть желающие повозбухать? — победно воскликнул корпусной. — Если есть — я завсегда пожалуйста!
Возбухать никто не пожелал. Методы воспитательной работы уидовского спецназа[6], отделение которого постоянно дежурило где-то на верхних этажах Си-1, надолго оставляли мрачный след в памяти любого обитателя пенат, будь он хоть трижды дегенератом.
— Ну зачем спецназ? — вкрадчиво пробормотал вредный Григорий после некоторой паузы. — Ты зайди сюды, пощупай его — вдруг он кони кинул? А коли не кинул — так он тебе по черепу жахнет, переоденется и, как в 1954-м…
— Да заткнись ты, чмо! — пресек старого педераста Смирнов. — Человек умирает! Ну давай, давай — сделай че-нибудь, братуха! — обратился он к попкарю. — Доктора позови — не веришь, сам зайди, проверь — ведь помрет же!
— Вот это ты влип, Иваныч, — грустно резюмировал Адвокат. — ДПНСИ доложишь, что подследственный ложку заглотил, — вставят на всю катушку. Куда смотрел? Не доложишь — вдруг помрет? Опять же вставят. В камеру зайдешь — на части порвут. Хи-хи…
— Ага, разогнался! — досадливо пробурчал корпусной. — Щас все брошу и побегу докладать! Пусть себе лежит — ни хера ему не будет!
— Зря ты так, Иваныч! — сурово прикрикнул Григорий. — У меня разок корпусной недоглядел — подследственный отравился дрянью и помер. Так корпусному поджопник — пошел на хрен с работы! — и платить компенсацию семье заставили… Так что — топай. Пущай экстренный вызывают — надоть бы этого в клинику свезти.
Корпусной сурово задумался на полсигареты и, захлопнув кормушку, потопал к выходу из отделения. Спустя пять минут меня аккуратно выдворяли из камеры — при сем знаменательном событии присутствовала практически вся смена попкарей и сам ДПНСИ, который сноровисто обшарил камеру — видимо, на предмет поисков пропавшего черенка, такового не обнаружил и велел тащить меня в дежурку.
Еще минут десять я лежал на носилках в приемнике, дожидаясь конвоя, и изображал нечеловеческие страдания для наблюдавших за мной двух вислоносных прапорщиков. Отыскавшийся где-то в объемном чреве СИЗО престарелый фельдшер Игнатьич не счел нужным даже пощупать меня — написав от фонаря направление, он вручил его прибывшему начальнику экстренного караула и наотрез отказался сопровождать меня в клинику.
— Я вам, блядь, не зечара, чтобы в автозаке трястись, — презрительно заявил Игнатьич начкару, когда тот настоятельно потребовал, чтобы больного сопровождал врач. — В кабине ведь не повезешь?
— Не повезу, — согласился начкар — мясистый краснолицый дядька предпенсионного возраста. — Больно ты жирный, вдвоем не поместимся. Да и не положено это…
— Ну а в трюме я вам не ездун, — отрезал Игнатьич. — У вас там воняет…
— Тогда вообще не возьму, — меланхолично пожал плечами начкар. — По уставу не положено — сам ведь знаешь! Вдруг он в дороге окочурится?
Пока они препирались, прошло еще что-то около десяти минут — вынужденный притворяться, я настолько вошел в образ, что сам поверил, будто у меня внутри минимум ятаган — даже колики появились.
Придя наконец к консенсусу, конвой и попкари совместными усилиями выдворили меня на улицу и погрузили в камеру автозака. В ходе этого мероприятия я так натурально стонал и скрючивался, что какой-то впечатлительный сизошник — из молодых, по-видимому — досадливо бросил окольцовывавшему меня начкару:
— Да на хера ты ему браслеты цепляешь?! Он, блядь, щас не то что бежать — дышит через раз!
— Целее будет, — буркнул бывалый начкар. — Видали мы таких больных…
В приемном покое клиники им. Турдыниязова, куда меня с грехом пополам доставил конвой спустя двадцать минут, возникла некоторая заминка: во-первых, куда-то исчез Игнатьич, сославшись на срочную необходимость повидать какого-то коллегу, во-вторых, выяснилось, что безболезненно просветить меня не получается: какой-то сильно двинутый пациент, доставленный накануне вечером из областной психбольницы, по недосмотру сопровождавших его пьяных санитаров в припадке дикой ярости основательно разбил суперсовременный сканер, когда его (пациента) пытались освидетельствовать на предмет заглота подшипника.
— Ээээмм… Ну, черенок — это, конечно, не подшипник, — глубокомысленно заметил высушенный козлобородый хирург, пытаясь ощупать мой живот — я поджал колени к подбородку и отпихивал врачебную руку, оглашая стены покоя предсмертными криками. — Если отломанный конец достаточно острый, тогда, ммм… ну, тогда от любого резкого движения может возникнуть прободение. А это, знаете ли, — это чревато, батенька… — Таким образом хирург успокоил скуксившегося начкара, поглядывавшего на дверь в ожидании невесть куда запропастившегося Игнатьича.
— Угу, чревато, — повторил хирург и, поколебавшись несколько секунд, написал несколько строк на каком-то бланке. Вручив его начкару, козлобородый засунул правую руку за пазуху, а левой произвел отмашку от ширинки в сторону входной двери:
— Давайте-ка, ммм… тащите его эээ… в морг. Как выйдете, завернете за угол здания — там вход в подвал. Мммм…
— Как это в морг? — изумился начкар. — Он что — уже все? Безнадега?
— Да нет! — досадливо нахмурился хирург. — Ну что вы, право… Ээээ… У нас там рентгенкабинет — временно — ремонт, знаете ли… Угу… Ну, в самом деле — с моргом по соседству. Направление отдадите Аталии Андреевне — она снимок сделает. Потом сюда…
Пыхтя и чертыхаясь, конвой потащил меня, куда было указано. Миновав озаренное мертвым светом галогеновых ламп просторное помещение с двухъярусными стеллажами, на которых покоились завернутые во что-то белое тела, мы очутились в небольшом зале с хаотичным нагромождением непонятного, но весьма объемного оборудования и зашторенными плотными портьерами окнами.
Спустя три минуты крючконосая бабуся — Аталия Андреевна — подпрыгивая от досады и обильно пыхтя чесночным ароматом, пыталась пристроить у меня на животе футляр с пленкой. Получалось это из рук вон — я не желал разгибаться и держался за брюхо окольцованными руками, стеная так, что у самого мурашки по коже бегали.
— Да снимите с него эти чертовы кандалы! — вспылила Аталия после продолжительной и безуспешной борьбы. — Снимите и держите ему руки. Я что, по-вашему — Шварценеггер, что ли, чтобы справиться с ним в одиночку?!
Слегка поколебавшись, начкар недовольно покачал головой и раскольцевал мою левую руку, скомандовав конвоирам:
— Ну давайте — прижмите его, что ли… Только аккуратнее — вдруг прободение!
— Какое, к черту, прободение! Прободение! — презрительно передразнила Аталия. — Эти уроды гвозди глотают, бритвы — и ничего, ни хрена с ними не случается. Распинайте!
Конвоиры ухватили меня за руки и осторожно развели их в стороны — вверх, прижимая к столу. Отчаянно крикнув, я забился в конвульсиях и намертво подогнул колени к животу.
— Ну а ты какого хрена торчишь?! — обрушилась Аталия на начкара. — Давай, тяни его за ноги — ноги-то он, скотина, сам не разогнет!
Досадливо крякнув, начкар подошел к столу с торца и потянулся, чтобы ухватить меня за щиколотки. Ну вот и славненько, дражайшая Аталия Андреевна! Как прекрасно ты их разместила! Дай Бог тебе здоровья., ..
Напружинив ягодицы, я мощно лягнул начкара пятками в лицо и кувыркнулся через голову назад, с ходу долбанув широко расставленными ногами по макушкам державших меня конвойных. Приземляясь за столом, я вынужден был выкрутить руку обратным рычагом тому, что справа — цепкий оказался парниша, не пожелал выпускать. Боднув его башкой в переносицу, я не стал дожидаться, когда его тело шмякнется на пол, а, метнувшись ко второму, начавшему уже лапать кобуру на заднице, с маху угостил его локотком в лоб. 1, 2, 3 — все мои приятели не подавали видимых признаков жизни.
— Они мне не враги, — пояснил я разинувшей рот Аталии. — Я их просто ненадолго отключил — жить будут. Вот только начкару, пожалуй, маленько челюсть попортил, — добавил я, вынимая у начальника караула из кармана ключи от наручников и освобождая свою правую руку.
— Ты, ты… Ты чего это, а? — прорезалась Аталия. — Ты зачем это? Ты…
— Давайте я шарахну вас по башке и вы отключитесь минимум на час? — предложил я хозяйке кабинета, ласково улыбаясь и пристально глядя на нее. — Или — ежели хотите — дайте мне ключ от кабинета.
— Зачем по башке?! — возмутилась Аталия. — Зачем ключ?
— Ключ дадите, я прикую вас наручниками к стеллажу, запру дверь и уйду, — пояснил я. — Не дадите — тогда по башке. И ключ все равно найду. А вы, пока на полу будете валяться без сознания, пневмонию подхватите — холодно тут у вас. Ну?!
Затряся нижней губой, Аталия скорбно помахала руками, извлекла из кармана халата ключ и протянула его мне, одарив на прощание ненавидящим взглядом. Приковав хозяйку невидимых лучей к стойке стеллажа с аппаратурой, я покинул кабинет, запер дверь и выбрался из мрачного подвала.
Автозак располагался метрах в пятнадцати от входа в приемный покой, уперевшись передними колесами в бетонные плиты, преграждавшие доступ посторонней техники во двор. Описав полукруг вдоль решетчатого забора, я рысцой приблизился к машине с правой стороны, рывком распахнул дверь кабины и, заскочив внутрь, аккуратно рубанул правой в челюсть дремавшего за рулем водилу.
— Извини, паря, — пробормотал я, перетягивая безвольно обмякшее тело на правую сторону и перебираясь за руль. — Иначе никак не получается…
ГЛАВА 3
Однажды, правда, был прецедент: некто Рваный, вор-рецидивист, замечательно исхитрившись, умудрился благополучно покинуть стены СИЗО, но подышать пьяным воздухом свободы ему удалось совсем недолго — буквально полминуты.
Было это в мае 1954 года: вор во время приема пищи сделал вид, что проглотил черенок ложки, и симулировал страшные желудочные колики, а когда корпусной зашел в камеру взглянуть, что же это с ним такое приключилось, Рваный ловко вырубил попкаря, переоделся в его форму и, завладев ключами, выбрался наружу.
Данное происшествие, однако, побегом не посчитали и в реестры заносить не сочли нужным, поскольку в этом деле присутствовал маленький нюанс: завернув за угол СИЗО, Рваный был моментально задавлен насмерть ассенизаторской машиной спецавтохозяйства № 17, управляемой сильно пьяным водителем…
К россказням старого пидера я относился весьма скептически: он попал сюда за то, что во время дежурства зверски покусал троих подследственных, у которых после этого случился столбняк (вообразил себя, сволочь, служебной собакой). Кроме того, любой подследственный, проведший хоть какое-то время в следственном изоляторе, прекрасно знает, что корпусной — если он только не самоубийца, без хорошего прикрытия в коридоре никогда не зайдет в камеру к психам, а все три выхода из СИЗО (приемник, ворота шлюза и КПП в административном корпусе) ежесекундно находятся под строжайшим контролем.
Одним словом, внимая интересным сказкам Григория, следовало тщательно фильтровать информацию: старый шизофреник настолько помутился рассудком, что сам свято верил в некоторые полуфантастические элементы своих увлекательных повествований и впадал в прострацию, если его пытались убедить, что он элементарно врет. Тем не менее в случае с Рваным я уловил некое рациональное зерно и, уцепившись за этот аспект, довел его до логического завершения.
По моему разумению, Рваный, совершая побег (коль скоро таковой имел место в действительности), сильно переборщил и сделал массу ненужных телодвижений, даром что опытный вор-рецидивист. Сделав выводы из печального опыта «коллеги», я решил свой план слегка подкорректировать…
Учитывая особенности обитателей психиатрического отделения, администрация СИЗО тщательно следила, чтобы в камерах не было предметов, которые подследственные могли использовать для членовредительства. При поступлении в отделение у новичка отнимали все, что хоть как-то подпадало под определение «опасно для жизни»: металлические часы, иголки-булавки, брючный ремень, шнурки, подтяжки и отовсюду срезали пуговицы, поскольку некоторые психи — было дело — заглатывали эти пуговицы пригоршнями и с ними потом приходилось возиться.
Мой кореш, Серега Смирнов, отчасти из-за этой особенности психотделения, отчасти из-за своего дурного нрава попал в пикантную ситуацию: когда его сюда водворяли, он мило пошутил — дескать, зря стараетесь, ребята, при желании можно удавиться и резинкой от трусов… Выслушав инсинуации Смирнова, попкари моментально изъяли у него все имеющиеся в наличии резинки: от спортивных штанов, от трусов, запасных трусов и на всякий случай вырезали пластмассовую «молнию» из кофты — чтобы больше так не шутил. Теперь представитель ОМОНа завязывал все свои аксессуары на узелки, из-за чего во время последней рукопашной схватки со злобными сокамерниками предстал пред врагами во всей своей первозданной красе, да вдобавок оказался стреноженным! Если бы я не стоял с ним рядом плечом к плечу, положеньице, сами понимаете, могло стать весьма прискорбным…
В общем, не было в обиходе шизанутых подследственных опасных для жизни предметов — не составляли исключение и ложки. Псих мог заточить втихаря ложку о стену и благополучно вскрыться, или порезать тех, кто в его исковерканном воображении ассоциируется как враг. А потому при раздаче пищи баландер пропихивал в кормушку вместе с тарелками и ложки, которые он впоследствии тщательно пересчитывал, получая посуду обратно.
Слопав на завтрак хлорную овсянку, я аккуратно отломал у ложки черенок и, поставив тарелку в общую кучу у двери, забрался на свою шконку, где быстро засунул черенок в матрац. Затем я отвернулся к стене и, скрючившись, принялся тихонько постанывать.
— Ты че, братуха? — поинтересовался Смирнов, ухватив меня за плечо здоровенной ручищей. — Поплохело, что ли?
— Живот чего-то схватило, — сквозь зубы процедил я. — Режет, бля…
— Может, шумнуть, чтобы врача вызвали? — озаботился Серега. — Может, дизентерия, а?
— Да нет, братан — не надо врача, — отказался я. — Полежу чуток — может, отпустит…
Минут через пятнадцать корпусной откинул кормушку и баландер принял посуду от Адвоката, который в наказание за курение был назначен вечным дежурным по камере.
— Раз, два, три… — начал монотонно считать ложки баландер и вдруг, без перехода, будто полдня тренировался, заорал противным голосом:
— Во бля! Гля, че утворили, дебилы! Черенок у ложки откусили, сволочи!!! Ой-ееооо…
Мгновенно поднялся всеобщий гвалт: корпусной, засунув рожу в кормушечный проем, настойчиво интересовался, куда это мы задевали черенок, и недвусмысленно намекал на грядущие репрессии для всей камеры, если черенок не будет возвращен; сокамерники яростно отпирались, стуча себя кулаками в грудь, бросаясь на пол и приводя в качестве аргументов самые страшные клятвы, а голосистый баландер комментировал весь этот балаган, стараясь переорать обитателей камеры, и посвящал в подробности происходящего остальных заключенных психотделения.
Немного послушав этот сыр-бор, Серега Смирнов решил вмешаться.
— Ша, чмыри! Ша, я сказал! — рявкнул он раскатистым басом. — Кто взял черенок — верните, а то найдем, всех подряд отпидерасим!
Надо признаться, что это была дежурная смирновская угроза — в ходе конфликтов с сокамерниками он частенько обещал произвести их в петухи, однако дальше угроз дело не доходило. Тем не менее то ли в силу своей испорченности, то ли из-за чрезвычайной убедительности смирновского облика сокамерники к подобным угрозам относились весьма серьезно и никто ни разу не усомнился, что Смирнов на пару со мной может осуществить сие безобразное деяние — если приспичит. Этот конфликт также не был исключением — обитатели камеры для сотрудников на пару секунд притихли, опасливо косясь на Серегу — только баландер в коридоре продолжал возбуждать население психотделения истошными криками.
— А вдруг это Григорий взял? — глубокомысленно заметил Адвокат. — Ему до фени, а всей камере страдать!
Григорий моментом попер в отмаз, остальные начали высказывать свои предположения по этому поводу — гвалт возобновился.
— Ша, чмыри! Ша! — опять заорал Смирнов, тяжко подпрыгивая на своей шконке и стуча по дужке кулачищами. — У кого найдем черенок, отметелим как последнего чухана!
Опять пауза — три секунды. Воспользовавшись затишьем, я красноречиво замычал и, приподнявшись на локте, со страдальческой гримасой на лице застонал:
— Оооо, Серый… Это я, я… Я проглотил чеере-ено-о-ок… Умереть хочу-у-ууу… Жить невмоготу-у-у-уу… — и рухнул обратно, скукожившись в три погибели.
Что тут началось!
— А-а-а-а-а! — заверещал пидер Григорий фальцетом. — Вот оно! Оно! Как в 54-м году! А-а-а-а! Давай — зайди, зайди! — Это адресовалось попкарю. — Зайди, а он по башке тебя жахнет, переоденется и свалит отседа! Давай, давай…
— Доктора позови, начальник! — орал Смирнов, нешуточно стуча кулаком по кроватной дужке. — Доктора! Кореш умирает!
— Пидер! — завизжал баландер, перекрикивая всех подряд. — Пидер! Ложку сожрал, тварь! Да чтоб она тебе там, блядь ты такая, поперек жопы застряла!
— За лидера ответишь, чмо! — прорычал Смирнов, грузно прыгая со шконки на пол, и метнулся к двери, намереваясь, видимо, вцепиться в глотку баландеру.
Осторожно перевернувшись на другой бок, я активизировал стенания и с любопытством наблюдал за развитием ситуации. Смирнов благополучно схлопотал от корпусного по рукам и принял на грудь пару тарелок с объедками, ловко запущенных через кормушку баландером. С не меньшей ловкостью вернув тарелки обратно, мой корешок взвыл как волк и принялся лупить кулаками по гулко завибрировавшей двери, изрыгая гнуснейшие тирады в адрес врагов. Судя по мощному реву и диким воплям снаружи, психи из общих камер уже давно вошли в возбужденное состояние и всячески поддерживали наше выступление. В общем, имел место безобразный дебош.
Корпусной, надо отдать ему должное, пребывал в растерянности совсем недолго. Похлопав чуток белесыми ресницами на бесновавшегося у кормушки Смирнова, попкарь завопил, как подрезанный:
— Спецназ! Спецназ! — И так до тех пор, пока под сводами психотделения не наступила относительная тишина.
— Будете базарить — спецназ позову! — закрепляя успех, объявил корпусной. — Они уже неделю без работы — соскучились, поди! — Публика замолкла — только отдельные задушевные всплески былого буйства доносились в нашу сторону из коридора. В общих камерах поголовное большинство самостоятельно гасило наиболее неуемных: сей процесс выражался в мычании заткнутых ртов и причитаниях типа «не надо, не надо — я сам!».
— Ну че — есть желающие повозбухать? — победно воскликнул корпусной. — Если есть — я завсегда пожалуйста!
Возбухать никто не пожелал. Методы воспитательной работы уидовского спецназа[6], отделение которого постоянно дежурило где-то на верхних этажах Си-1, надолго оставляли мрачный след в памяти любого обитателя пенат, будь он хоть трижды дегенератом.
— Ну зачем спецназ? — вкрадчиво пробормотал вредный Григорий после некоторой паузы. — Ты зайди сюды, пощупай его — вдруг он кони кинул? А коли не кинул — так он тебе по черепу жахнет, переоденется и, как в 1954-м…
— Да заткнись ты, чмо! — пресек старого педераста Смирнов. — Человек умирает! Ну давай, давай — сделай че-нибудь, братуха! — обратился он к попкарю. — Доктора позови — не веришь, сам зайди, проверь — ведь помрет же!
— Вот это ты влип, Иваныч, — грустно резюмировал Адвокат. — ДПНСИ доложишь, что подследственный ложку заглотил, — вставят на всю катушку. Куда смотрел? Не доложишь — вдруг помрет? Опять же вставят. В камеру зайдешь — на части порвут. Хи-хи…
— Ага, разогнался! — досадливо пробурчал корпусной. — Щас все брошу и побегу докладать! Пусть себе лежит — ни хера ему не будет!
— Зря ты так, Иваныч! — сурово прикрикнул Григорий. — У меня разок корпусной недоглядел — подследственный отравился дрянью и помер. Так корпусному поджопник — пошел на хрен с работы! — и платить компенсацию семье заставили… Так что — топай. Пущай экстренный вызывают — надоть бы этого в клинику свезти.
Корпусной сурово задумался на полсигареты и, захлопнув кормушку, потопал к выходу из отделения. Спустя пять минут меня аккуратно выдворяли из камеры — при сем знаменательном событии присутствовала практически вся смена попкарей и сам ДПНСИ, который сноровисто обшарил камеру — видимо, на предмет поисков пропавшего черенка, такового не обнаружил и велел тащить меня в дежурку.
Еще минут десять я лежал на носилках в приемнике, дожидаясь конвоя, и изображал нечеловеческие страдания для наблюдавших за мной двух вислоносных прапорщиков. Отыскавшийся где-то в объемном чреве СИЗО престарелый фельдшер Игнатьич не счел нужным даже пощупать меня — написав от фонаря направление, он вручил его прибывшему начальнику экстренного караула и наотрез отказался сопровождать меня в клинику.
— Я вам, блядь, не зечара, чтобы в автозаке трястись, — презрительно заявил Игнатьич начкару, когда тот настоятельно потребовал, чтобы больного сопровождал врач. — В кабине ведь не повезешь?
— Не повезу, — согласился начкар — мясистый краснолицый дядька предпенсионного возраста. — Больно ты жирный, вдвоем не поместимся. Да и не положено это…
— Ну а в трюме я вам не ездун, — отрезал Игнатьич. — У вас там воняет…
— Тогда вообще не возьму, — меланхолично пожал плечами начкар. — По уставу не положено — сам ведь знаешь! Вдруг он в дороге окочурится?
Пока они препирались, прошло еще что-то около десяти минут — вынужденный притворяться, я настолько вошел в образ, что сам поверил, будто у меня внутри минимум ятаган — даже колики появились.
Придя наконец к консенсусу, конвой и попкари совместными усилиями выдворили меня на улицу и погрузили в камеру автозака. В ходе этого мероприятия я так натурально стонал и скрючивался, что какой-то впечатлительный сизошник — из молодых, по-видимому — досадливо бросил окольцовывавшему меня начкару:
— Да на хера ты ему браслеты цепляешь?! Он, блядь, щас не то что бежать — дышит через раз!
— Целее будет, — буркнул бывалый начкар. — Видали мы таких больных…
В приемном покое клиники им. Турдыниязова, куда меня с грехом пополам доставил конвой спустя двадцать минут, возникла некоторая заминка: во-первых, куда-то исчез Игнатьич, сославшись на срочную необходимость повидать какого-то коллегу, во-вторых, выяснилось, что безболезненно просветить меня не получается: какой-то сильно двинутый пациент, доставленный накануне вечером из областной психбольницы, по недосмотру сопровождавших его пьяных санитаров в припадке дикой ярости основательно разбил суперсовременный сканер, когда его (пациента) пытались освидетельствовать на предмет заглота подшипника.
— Ээээмм… Ну, черенок — это, конечно, не подшипник, — глубокомысленно заметил высушенный козлобородый хирург, пытаясь ощупать мой живот — я поджал колени к подбородку и отпихивал врачебную руку, оглашая стены покоя предсмертными криками. — Если отломанный конец достаточно острый, тогда, ммм… ну, тогда от любого резкого движения может возникнуть прободение. А это, знаете ли, — это чревато, батенька… — Таким образом хирург успокоил скуксившегося начкара, поглядывавшего на дверь в ожидании невесть куда запропастившегося Игнатьича.
— Угу, чревато, — повторил хирург и, поколебавшись несколько секунд, написал несколько строк на каком-то бланке. Вручив его начкару, козлобородый засунул правую руку за пазуху, а левой произвел отмашку от ширинки в сторону входной двери:
— Давайте-ка, ммм… тащите его эээ… в морг. Как выйдете, завернете за угол здания — там вход в подвал. Мммм…
— Как это в морг? — изумился начкар. — Он что — уже все? Безнадега?
— Да нет! — досадливо нахмурился хирург. — Ну что вы, право… Ээээ… У нас там рентгенкабинет — временно — ремонт, знаете ли… Угу… Ну, в самом деле — с моргом по соседству. Направление отдадите Аталии Андреевне — она снимок сделает. Потом сюда…
Пыхтя и чертыхаясь, конвой потащил меня, куда было указано. Миновав озаренное мертвым светом галогеновых ламп просторное помещение с двухъярусными стеллажами, на которых покоились завернутые во что-то белое тела, мы очутились в небольшом зале с хаотичным нагромождением непонятного, но весьма объемного оборудования и зашторенными плотными портьерами окнами.
Спустя три минуты крючконосая бабуся — Аталия Андреевна — подпрыгивая от досады и обильно пыхтя чесночным ароматом, пыталась пристроить у меня на животе футляр с пленкой. Получалось это из рук вон — я не желал разгибаться и держался за брюхо окольцованными руками, стеная так, что у самого мурашки по коже бегали.
— Да снимите с него эти чертовы кандалы! — вспылила Аталия после продолжительной и безуспешной борьбы. — Снимите и держите ему руки. Я что, по-вашему — Шварценеггер, что ли, чтобы справиться с ним в одиночку?!
Слегка поколебавшись, начкар недовольно покачал головой и раскольцевал мою левую руку, скомандовав конвоирам:
— Ну давайте — прижмите его, что ли… Только аккуратнее — вдруг прободение!
— Какое, к черту, прободение! Прободение! — презрительно передразнила Аталия. — Эти уроды гвозди глотают, бритвы — и ничего, ни хрена с ними не случается. Распинайте!
Конвоиры ухватили меня за руки и осторожно развели их в стороны — вверх, прижимая к столу. Отчаянно крикнув, я забился в конвульсиях и намертво подогнул колени к животу.
— Ну а ты какого хрена торчишь?! — обрушилась Аталия на начкара. — Давай, тяни его за ноги — ноги-то он, скотина, сам не разогнет!
Досадливо крякнув, начкар подошел к столу с торца и потянулся, чтобы ухватить меня за щиколотки. Ну вот и славненько, дражайшая Аталия Андреевна! Как прекрасно ты их разместила! Дай Бог тебе здоровья., ..
Напружинив ягодицы, я мощно лягнул начкара пятками в лицо и кувыркнулся через голову назад, с ходу долбанув широко расставленными ногами по макушкам державших меня конвойных. Приземляясь за столом, я вынужден был выкрутить руку обратным рычагом тому, что справа — цепкий оказался парниша, не пожелал выпускать. Боднув его башкой в переносицу, я не стал дожидаться, когда его тело шмякнется на пол, а, метнувшись ко второму, начавшему уже лапать кобуру на заднице, с маху угостил его локотком в лоб. 1, 2, 3 — все мои приятели не подавали видимых признаков жизни.
— Они мне не враги, — пояснил я разинувшей рот Аталии. — Я их просто ненадолго отключил — жить будут. Вот только начкару, пожалуй, маленько челюсть попортил, — добавил я, вынимая у начальника караула из кармана ключи от наручников и освобождая свою правую руку.
— Ты, ты… Ты чего это, а? — прорезалась Аталия. — Ты зачем это? Ты…
— Давайте я шарахну вас по башке и вы отключитесь минимум на час? — предложил я хозяйке кабинета, ласково улыбаясь и пристально глядя на нее. — Или — ежели хотите — дайте мне ключ от кабинета.
— Зачем по башке?! — возмутилась Аталия. — Зачем ключ?
— Ключ дадите, я прикую вас наручниками к стеллажу, запру дверь и уйду, — пояснил я. — Не дадите — тогда по башке. И ключ все равно найду. А вы, пока на полу будете валяться без сознания, пневмонию подхватите — холодно тут у вас. Ну?!
Затряся нижней губой, Аталия скорбно помахала руками, извлекла из кармана халата ключ и протянула его мне, одарив на прощание ненавидящим взглядом. Приковав хозяйку невидимых лучей к стойке стеллажа с аппаратурой, я покинул кабинет, запер дверь и выбрался из мрачного подвала.
Автозак располагался метрах в пятнадцати от входа в приемный покой, уперевшись передними колесами в бетонные плиты, преграждавшие доступ посторонней техники во двор. Описав полукруг вдоль решетчатого забора, я рысцой приблизился к машине с правой стороны, рывком распахнул дверь кабины и, заскочив внутрь, аккуратно рубанул правой в челюсть дремавшего за рулем водилу.
— Извини, паря, — пробормотал я, перетягивая безвольно обмякшее тело на правую сторону и перебираясь за руль. — Иначе никак не получается…
ГЛАВА 3
— Ты на мясо особо не налегай — вон, лучше сок пей, — сердобольно заметил Вовка. — А то скрутит с непривычки. В баньке попаришься, отдохнешь — потом еще поешь.
Зыркнув по-волчьи на однокашника, я хотел было возразить, но почувствовал, что он прав — страшно заурчало в животе, острая боль полоснула бритвой изнутри, выбив слезы из глаз — здоровенный кусок пахучей буженины, проглоченный мною в три приема, начал мстить отвыкшему за восемь дней от нормальной нагрузки желудку.
Переждав приступ, я осторожно выпил два фужера апельсинового сока и поинтересовался:
— Во что тебе хата стала?
Озабоченно нахмурившись, Вовка с десяток секунд озадаченно шевелил губами, затем беспечно махнул рукой и хитро прищурился:
— Да хрен его знает, братан. По смете — двести «лимонов», застрахована на столь же. А так — ну, под «арбуз» наверняка потянет. Я не считал…
Я хмыкнул и недоверчиво покачал головой. О том, что рэкетиры живут неслабо, я представление имел. Но чтобы так?!
Мы сидели на дощатой террасе, примыкавшей к двухэтажному особняку, покрытому черепицей, и завтракали. Вернее, ел я, а Вовка лениво потягивал сок и жалостно морщил нос, рассматривая меня как нечто особенно странное и удивительное.
Если кто-нибудь в эту минуту ухитрился бы вскарабкаться на трехметровый бетонный забор, огораживающий обширную усадьбу, с тем, чтобы полюбоваться на нас, он ни за что бы не поверил, что совсем недавно — лет этак пять назад — мы с Вовкой были похожи как братья и имели совершенно одинаковое положение в обществе. Потому что в настоящий момент румяный, отлично накачанный Вовка, облаченный в белоснежный махровый халат, мог бы без подготовки сниматься в клипе, рекламирующем протеиносодержащие продукты для культуристов, а я, увы, по всем статьям тянул только на роль статиста из фильма о застенках Бухенвальда…
В последний раз мы виделись года три назад: я приехал в отпуск к бабке, в ставший для меня родным Константинов, и совершенно случайно встретил на дискотеке своего другана-однокашника, выбравшегося на пару деньков к родственникам.
Понятное дело — покуролесили мы с ним слегка: пили-гуляли, с кем-то на пару дрались — уже и не помню подробностей — вспоминали славные деньки минувшей курсантской поры…
В процессе общения я с удивлением узнал, что мой корешок, прослужив полгода в Зеленогорске, куда он попал по распределению после училища, уволился из войск и подался в рэкет. Удивлял не сам факт Вовкиного ренегатства: многие молодые офицеры, помыкавшись некоторое время без угла и средств к существованию, уходили из войск и пристраивались куда получше — в том числе и в рэкет. Однако в училище Володя Кротовский имел непоколебимую репутацию ярого борца за справедливость и чуть ли не фаната правопорядка. И вот — нате вам!
Тогда, три года назад, новоиспеченный рэкетир настойчиво звал меня к себе, суля золотые горы и аргументированно убеждал, что, рискуя жизнью на своей лихой службе за жалкие гроши, я выгляжу по меньшей мере странно. Поспорив немного по поводу основополагающих пунктов наших столь различных жизненных позиций, мы обменялись адресами и расстались. И даже переписывались до недавнего времени…
Бессонной ночью накануне побега я тщательно рассчитал и взвесил все детали предстоящей акции, обдумал каждую мелочь — как привык это делать за последние пять лет в процессе подготовки к операциям — и пришел к выводу, что, помимо Кротовского, никто более не тянет на роль ключевой фигуры в успешной реализации моего плана.
План был простой и скромный: легализоваться после побега, найти себе временное пристанище, реализовать «пол-лимона» баксов, экспроприированных у Абдуллы (упокой Аллах его душу!), а затем не спеша набрать и экипировать небольшой отряд отчаянных парней, годных для диверсионной работы, которым в этой жизни терять уже нечего.
Будучи в розыске, с моей стороны было бы по меньшей мере неостроумно заявиться к матери, которая вот уже пятнадцать лет живет отдельной семьей с отчимом и совместными чадами, или к бабке, воспитавшей меня. Загадочный полковник Шведов, который в свое время с чудесной быстротой организовал мне тур по Чечне под хорошей «крышей», тоже отпадал: помочь в сомнительном предприятии законопослушному гражданину — это еще куда ни шло, а вступиться за удравшего из пенат маньяка-убийцу — это уж извините… Оставался лучший друг — Вовка Кротовский. О житии рэкетиров я имел представление лишь по книгам Корецкого, которого считаю единственным приличным мастером отечественного детектива — так вот, судя по тому, что он пишет, рэкетирам ничего не стоит отмазать такого чудака, как я, от преследования закона. Естественно, я не ожидал, что Вовка умрет от радости, когда ему на голову невесть откуда свалится объявленный в розыск кореш, но это был единственный шанс — обратиться более было не к кому…
Бросив автозак с запертым в «стакане» водилой в лесополосе на выезде из города, я трусцой пробежал 12 км до вспомогательной грузовой станции, забрался на товарняк и отчалил на северо-восток…
За восемь дней путешествия я наловчился разбираться в системе комплектования товарных составов похлеще любого чиновника МПС, оглох от стука колесных пар и похудел минимум на десять кг, питаясь ворованными из пристанционных садов фруктами (да здравствует плодоносная осень юга России!).
Насколько активно ведется розыск маньяка-убийцы, отоварившего между делом троих конвоиров и водилу, мне узнать не удалось: по вполне понятным причинам я не рискнул появляться в расположенных у ж/д магистрали населенных пунктах и глазеть на стенды «Их разыскивает милиция»…
К Вовке Кротовскому меня доставили под конвоем и в процессе этого мероприятия обращались со мной не лучше, чем с чуханом на этапе. Даже отвесили три затрещины, когда я попытался было качнуть права. Впрочем, полагаю, что у стриженных ежиком амбалов, которые добровольно взялись за столь неблагодарное дело, были веские основания для недовольства.
Представьте себе: солнечное сентябрьское утро, четверо навороченных качков по-хозяйски расположились за столиком на террасе привокзального кабака, попивают себе пивко на виду трехсотого «мерса» с распахнутыми дверцами и цепкими взглядами пасут живописную людскую толчею у ряда «мини-маркетов», все чинно-благородно… И вдруг, откуда ни возьмись, вылезает грязный, оборванный худобан с волчьими глазами, хватает со стола банку пива, моментально, не спросясь, высасывает ее за четыре глотка и, по-скотски рыгнув, нагло заявляет — мне-де надо срочно повидать Вовку Кротовского! Да за такие штучки — по репе, по репе! Так что три подзатыльника — это еще по-Божески.
Зыркнув по-волчьи на однокашника, я хотел было возразить, но почувствовал, что он прав — страшно заурчало в животе, острая боль полоснула бритвой изнутри, выбив слезы из глаз — здоровенный кусок пахучей буженины, проглоченный мною в три приема, начал мстить отвыкшему за восемь дней от нормальной нагрузки желудку.
Переждав приступ, я осторожно выпил два фужера апельсинового сока и поинтересовался:
— Во что тебе хата стала?
Озабоченно нахмурившись, Вовка с десяток секунд озадаченно шевелил губами, затем беспечно махнул рукой и хитро прищурился:
— Да хрен его знает, братан. По смете — двести «лимонов», застрахована на столь же. А так — ну, под «арбуз» наверняка потянет. Я не считал…
Я хмыкнул и недоверчиво покачал головой. О том, что рэкетиры живут неслабо, я представление имел. Но чтобы так?!
Мы сидели на дощатой террасе, примыкавшей к двухэтажному особняку, покрытому черепицей, и завтракали. Вернее, ел я, а Вовка лениво потягивал сок и жалостно морщил нос, рассматривая меня как нечто особенно странное и удивительное.
Если кто-нибудь в эту минуту ухитрился бы вскарабкаться на трехметровый бетонный забор, огораживающий обширную усадьбу, с тем, чтобы полюбоваться на нас, он ни за что бы не поверил, что совсем недавно — лет этак пять назад — мы с Вовкой были похожи как братья и имели совершенно одинаковое положение в обществе. Потому что в настоящий момент румяный, отлично накачанный Вовка, облаченный в белоснежный махровый халат, мог бы без подготовки сниматься в клипе, рекламирующем протеиносодержащие продукты для культуристов, а я, увы, по всем статьям тянул только на роль статиста из фильма о застенках Бухенвальда…
В последний раз мы виделись года три назад: я приехал в отпуск к бабке, в ставший для меня родным Константинов, и совершенно случайно встретил на дискотеке своего другана-однокашника, выбравшегося на пару деньков к родственникам.
Понятное дело — покуролесили мы с ним слегка: пили-гуляли, с кем-то на пару дрались — уже и не помню подробностей — вспоминали славные деньки минувшей курсантской поры…
В процессе общения я с удивлением узнал, что мой корешок, прослужив полгода в Зеленогорске, куда он попал по распределению после училища, уволился из войск и подался в рэкет. Удивлял не сам факт Вовкиного ренегатства: многие молодые офицеры, помыкавшись некоторое время без угла и средств к существованию, уходили из войск и пристраивались куда получше — в том числе и в рэкет. Однако в училище Володя Кротовский имел непоколебимую репутацию ярого борца за справедливость и чуть ли не фаната правопорядка. И вот — нате вам!
Тогда, три года назад, новоиспеченный рэкетир настойчиво звал меня к себе, суля золотые горы и аргументированно убеждал, что, рискуя жизнью на своей лихой службе за жалкие гроши, я выгляжу по меньшей мере странно. Поспорив немного по поводу основополагающих пунктов наших столь различных жизненных позиций, мы обменялись адресами и расстались. И даже переписывались до недавнего времени…
Бессонной ночью накануне побега я тщательно рассчитал и взвесил все детали предстоящей акции, обдумал каждую мелочь — как привык это делать за последние пять лет в процессе подготовки к операциям — и пришел к выводу, что, помимо Кротовского, никто более не тянет на роль ключевой фигуры в успешной реализации моего плана.
План был простой и скромный: легализоваться после побега, найти себе временное пристанище, реализовать «пол-лимона» баксов, экспроприированных у Абдуллы (упокой Аллах его душу!), а затем не спеша набрать и экипировать небольшой отряд отчаянных парней, годных для диверсионной работы, которым в этой жизни терять уже нечего.
Будучи в розыске, с моей стороны было бы по меньшей мере неостроумно заявиться к матери, которая вот уже пятнадцать лет живет отдельной семьей с отчимом и совместными чадами, или к бабке, воспитавшей меня. Загадочный полковник Шведов, который в свое время с чудесной быстротой организовал мне тур по Чечне под хорошей «крышей», тоже отпадал: помочь в сомнительном предприятии законопослушному гражданину — это еще куда ни шло, а вступиться за удравшего из пенат маньяка-убийцу — это уж извините… Оставался лучший друг — Вовка Кротовский. О житии рэкетиров я имел представление лишь по книгам Корецкого, которого считаю единственным приличным мастером отечественного детектива — так вот, судя по тому, что он пишет, рэкетирам ничего не стоит отмазать такого чудака, как я, от преследования закона. Естественно, я не ожидал, что Вовка умрет от радости, когда ему на голову невесть откуда свалится объявленный в розыск кореш, но это был единственный шанс — обратиться более было не к кому…
Бросив автозак с запертым в «стакане» водилой в лесополосе на выезде из города, я трусцой пробежал 12 км до вспомогательной грузовой станции, забрался на товарняк и отчалил на северо-восток…
За восемь дней путешествия я наловчился разбираться в системе комплектования товарных составов похлеще любого чиновника МПС, оглох от стука колесных пар и похудел минимум на десять кг, питаясь ворованными из пристанционных садов фруктами (да здравствует плодоносная осень юга России!).
Насколько активно ведется розыск маньяка-убийцы, отоварившего между делом троих конвоиров и водилу, мне узнать не удалось: по вполне понятным причинам я не рискнул появляться в расположенных у ж/д магистрали населенных пунктах и глазеть на стенды «Их разыскивает милиция»…
К Вовке Кротовскому меня доставили под конвоем и в процессе этого мероприятия обращались со мной не лучше, чем с чуханом на этапе. Даже отвесили три затрещины, когда я попытался было качнуть права. Впрочем, полагаю, что у стриженных ежиком амбалов, которые добровольно взялись за столь неблагодарное дело, были веские основания для недовольства.
Представьте себе: солнечное сентябрьское утро, четверо навороченных качков по-хозяйски расположились за столиком на террасе привокзального кабака, попивают себе пивко на виду трехсотого «мерса» с распахнутыми дверцами и цепкими взглядами пасут живописную людскую толчею у ряда «мини-маркетов», все чинно-благородно… И вдруг, откуда ни возьмись, вылезает грязный, оборванный худобан с волчьими глазами, хватает со стола банку пива, моментально, не спросясь, высасывает ее за четыре глотка и, по-скотски рыгнув, нагло заявляет — мне-де надо срочно повидать Вовку Кротовского! Да за такие штучки — по репе, по репе! Так что три подзатыльника — это еще по-Божески.