На дешевое охотников всегда много. Наступил день и час продажи. Покупщики съезжаются. В зале, где оная производится, стоят неподвижны на продажу осужденные.
   Старик лет в 75, опершись на вязовой дубинке, жаждет угадать, кому судьба его отдаст в руки, кто закроет его глаза. С отцом господина своего он был в Крымском походе, при фельдмаршале Минихе; в Франкфуртскую баталию он раненого своего господина унес на плечах из строю {Имеются в виду поход фельдмаршала Миниха (1683-1767) в Крым (1736) и победа русских при Кунерсдорфе (1759), открывшая путь к Франкфурту-на-Одере в Семилетнюю войну (1756-1763).}. Возвратясь домой, был дядькою своего молодого барина. Во младенчестве он спас его от утопления, бросаясь за ним в реку, куда сей упал, переезжая на пароме, и с опасностию своей жизни спас его. В юношестве выкупил его из тюрьмы, куда посажен был за долги в бытность свою в гвардии унтер-офицером.
   Старуха 80 лет, жена его, была кормилицею матери своего молодого барина; его была нянькою и имела надзирание за домом до самого того часа, как выведена на сие торжище. Во все время службы своея ничего у господ своих не утратила, ничем не покорыстовалась, никогда не лгала, а если иногда им досадила, то разве своим праводушием.
   Женщина лет в 40, вдова, кормилица молодого своего барина. И доднесь чувствует она еще к нему некоторую нежность. В жилах его льется ее кровь. Она ему вторая мать, и ей он более животом своим обязан, нежели своей природной матери. Сия зачала его в веселии, о младенчестве его не радела. Кормилица и нянька его были воспитанницы {Воспитанницы - здесь: воспитательницы.}. Они с ним расстаются, как с сыном.
   Молодица 18 лет, дочь ее и внучка стариков. Зверь лютый, чудовище, изверг! Посмотри на нее, посмотри на румяные ее ланиты, на слезы, лиющиеся из ее прелестных очей. Не ты ли, не возмогши прельщением и обещаниями уловить ее невинности, ни устрашить ее непоколебимости угрозами и казнию, наконец употребил обман, обвенчав ее за спутника твоих мерзостей, и в виде его насладился веселием, которого она делить с тобой гнушалася. Она узнала обман твой. Венчанный с нею не коснулся более ее ложа, и ты, лишен став твоея утехи, употребил насилие. Четыре злодея, исполнители твоея воли, держа руки ее и ноги... но сего не окончаем. На челе ее скорбь, в глазах отчаяние. Она держит младенца, плачевный плод обмана или насилия, но живой слепок прелюбодейного его отца. Родив его позабыла отцово зверство, и сердце начало чувствовать к нему нежность. Она боится, чтобы не попасть в руки ему подобного,
   Младенец... Твой сын, варвар, твоя кровь. Иль думаешь, что где не было обряда церковного, тут нет и обязанности? Иль думаешь, что данное по приказанию твоему благословение наемным извещателем слова божия сочетование их утвердило, иль думаешь, что насильственное венчание во храме божием может назваться союзом? Всесильный мерзит принуждением, он услаждается желаниями сердечными. Они одни непорочны, О! колико между нами прелюбодейств и растления совершается во имя отца радостей и утешителя скорбей, при его свидетелях, недостойных своего сана.
   Детина лет в 25, венчанный ее муж, спутник и наперсник {Наперсник любимец.} своего господина. Зверство и мщение в его глазах. Раскаивается о своих к господину своему угождениях. В кармане его нож, он его схватил крепко; мысль его отгадать нетрудно... Бесплодное рвение. Достанешься другому. Рука господина твоего, носящаяся над главою раба непрестанно, согнет выю твою на всякое угождение. Глад, стужа, зной, казнь, все будет против тебя. Твой разум чужд благородных мыслей. Ты умереть не умеешь. Ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием. А если бы восхотел противиться, умрешь в оковах томною смертию. Судии между вами нет. Не захочет мучитель твой сам тебя наказывать. Он будет твой обвинитель. Отдаст тебя градскому правосудию. - Правосудие! - где обвиняемый не имеет почти власти оправдаться. - Пройдем мимо других несчастных, выведенных на торжище.
   Едва ужасоносный молот {Ужасоносный молот - молоток аукционера.} испустил тупой свой звук и четверо несчастных узнали свою участь, - слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания. Наитвердейшие были тронуты. Окаменелые сердца! Почто бесплодное соболезнование? О квакеры! {Квакеры религиозная секта в Англии и США. Их лозунги: любовь к ближним и самоусовершенствование. Выступали за свободу негров.} Если бы мы имели вашу душу, мы бы сложилися и, купив сих несчастных, даровали бы им свободу. Жив многие лета в объятиях один другого, несчастные сии к поносной продаже восчувствуют тоску разлуки. Но если закон иль, лучше сказать, обычай варварский, ибо в законе того не писано, дозволяет толикое человечеству посмеяние, какое право имеете продавать сего младенца? Он незаконнорожденный. Закон его освобождает. Постойте, я буду доноситель; я избавлю его. Если бы с ним мог спасти и других! О счастие! Почто ты так обидело меня в твоем разделе? Днесь жажду вкусити прелестного твоего взора, впервые ощущать начинаю страсть к богатству. - Сердце мое столь было стеснено, что, выскочив из среды собрания и отдав несчастным последнюю гривну из кошелька, побежал вон. На лестнице встретился мне один чужестранец, мой друг.
   - Что тебе сделалось? Ты плачешь?
   - Возвратись, - сказал я ему, - не будь свидетелем срамного позорища. Ты проклинал некогда обычай варварский в продаже черных невольников в отдаленных селениях твоего отечества; возвратись, - повторил я, - не будь свидетелем нашего затмения и да не возвестиши стыда нашего твоим согражданам, беседуя с ними о наших нравах.
   - Не могу сему я верить, - сказал мне мой друг, - невозможно, чтобы там, где мыслить и верить дозволяется всякому кто как хочет, столь постыдное существовало обыкновение.
   - Не дивись, - сказал я ему, - установление свободы в исповедании обидит одних попов и чернецов, да и те скорее пожелают приобрести себе овцу, нежели овцу во Христово стадо. Но свобода сельских жителей обидит, как то говорят, право собственности. А все те, кто бы мог свободе поборствовать, все великие отчинники {Великие отчинники - владельцы громадных имений (отчин, вотчин).}, и свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения.
   ТВЕРЬ
   - Стихотворство у нас, - говорил товарищ мой трактирного обеда, - в разных смыслах как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в пень.
   Ломоносов, уразумев смешное в польском одеянии наших стихов {Польское одеяние стихов - силлабическое стихосложение (основано на равенстве слогов в строках) - влияние западной, в частности польской, поэзии. Ломоносов и Тредиаковский писали тоническим стихом, соблюдающим равенство ударений в строке. Радищев выступает против канонизации ямба, за разнообразие размеров русского стиха.}, снял с них несродное им полукафтанье. Подав хорошие примеры новых стихов, надел на последователей своих узду великого примера, и никто доселе отшатнуться от него не дерзнул. По несчастию случилося, что Сумароков в то же время был; и был отменный стихотворец. Он употреблял стихи по примеру Ломоносова, и ныне - все вслед за ними не воображают, чтобы другие стихи быть могли, как ямбы, как такие, какими писали сии оба знаменитые мужи. Хотя оба сии стихотворцы преподавали правила других стихосложений, а Сумароков и во всех родах оставил примеры, но они столь маловажны, что ни от кого подражания не заслужили. Если бы Ломоносов {Имеются в виду произведения Ломоносова "Ода, выбранная из Иова" (вольное переложение отрывков из Библии) и "Преложения псалмов" (переложение религиозных морально-поучительных песнопений, составляющих Псалтырь).} преложил Иова или псалмопевца дактилями или если бы Сумароков "Семиру" или "Дмитрия" {"Семира" (1768) и "Дмитрий Самозванец" (1771) - трагедии А. П. Сумарокова (1718-1777).} написал хореями, то Херасков вздумал бы, что можно писать другими стихами опричь ямбов, и более бы славы в семилетнем своем приобрел труде {Семилетний труд поэта М. М. Хераскова (1733-1807) - поэма "Россияда" (1771-1779), для которой образцами служили "Энеида" Вергилия, а также "Илиада" и "Одиссея" Омира (Гомера).}, описав взятие Казани свойственным эпопеи стихосложением. Не дивлюсь, что древний треух на Виргилия надет ломоносовским покроем; но желал бы я, чтобы Омир между нами не в ямбах явился, но в стихах, подобных его, - ексаметрах {Ексаметры гекзаметры.}, - и Костров {Костров Е. И. (ок. 1750-1796) - переводчик "Илиады".}, хотя не стихотворец, а переводчик, сделал бы эпоху в нашем стихосложении, ускорив шествие самой поэзии целым поколением.
   Но не один Ломоносов и Сумароков остановили российское стихосложение. Неутомимый возовик Тредиаковский немало к тому способствовал своею "Тилемахидою" {"Тилемахида" написана русским гекзаметром (шестистопным стихом без рифмы с пятью дактилями и одним хореем).}. Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и худом стихосложении глубокий пустили корень. Парнас окружен ямбами, и рифмы стоят везде на карауле. Кто бы ни задумал писать дактилями, тому тотчас Тредиаковского приставят дядькою, и прекраснейшее дитя долго казаться будет уродом, доколе не родится Мильтона, Шекеспира или Вольтера. Тогда и Тредиаковского выроют из поросшей мхом забвения могилы, в "Тилемахиде" найдутся добрые стихи и будут в пример поставляемы.
   Долго благой перемене в стихосложении препятствовать будет привыкшее ухо ко краесловию {Краесловие - рифма.}. Слышав долгое время единогласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, негладко и нестройно. Таково оно и будет, доколе французский язык будет в России больше других языков в употреблении. Чувства наши, как гибкое и молодое дерево, можно вырастить прямо и криво, по произволению. Сверх же того в стихотворении, так как и во всех вещах, может господствовать мода, и если она хотя несколько имеет в себе естественного, то принята будет без прекословия. Но все модное мгновенно, а особливо в стихотворстве. Блеск наружный может заржаветь, но истинная красота не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Вольтер, Шекеспир, Тассо и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий {Мильтон Джон (1608-1674) - английский поэт, Расин Жан-Батист (1639-1699) - французский драматург, Тассо Торквато (1544-1595) итальянский поэт.}.
   Излишним почитаю я беседовать с вами о разных стихах, российскому языку свойственных. Что такое ямб, хорей, дактиль или анапест, всяк знает, если немного кто разумеет правила стихосложения. Но то бы было не излишнее, если бы я мог дать примеры в разных родах достаточные. Но силы мои и разумение коротки. Если совет мой может что-либо сделать, то я бы сказал, что российское стихотворство, да и сам российский язык гораздо обогатились бы, если бы переводы стихотворных сочинений делали не всегда ямбами. Гораздо бы эпической поэме свойственнее было, если бы перевод "Генриады" не был в ямбах, а ямбы некраесловные хуже прозы.
   Все вышесказанное изрек пирный мой товарищ одним духом и с толикою поворотливостью языка, что я не успел ничего ему сказать на возражение, хотя много кой-чего имел на защищение ямбов и всех тех, которые ими писали.
   - Я и сам, - продолжал он, - заразительному последовал примеру и сочинял стихи ямбами, но то были оды. Вот остаток одной из них, все прочие сгорели в огне; да и оставшуюся та же ожидает участь, как и сосестр ее постигшая. В Москве не хотели ее напечатать по двум причинам: первая, что смысл в стихах неясен и много стихов топорной работы, другая, что предмет стихов несвойствен нашей земле. Я еду теперь в Петербург просить о издании ее в свет, ласкаяся, яко нежный отец своего дитяти, что ради последней причины, для коей ее в Москве печатать не хотели, снисходительно воззрят на первую. Если вам не в тягость будет прочесть некоторые строфы, - сказал он мне, подавая бумагу. Я ее развернул и читал следующее: Вольность... Ода... За одно название отказали мне издание сих стихов. Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано: "Вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам". Следственно, о вольности у нас говорить вместно.
   1
   О! дар небес благословенный,
   Источник всех великих дел;
   О вольность, вольность, дар бесценный!
   Позволь, чтоб раб тебя воспел.
   Исполни сердце твоим жаром,
   В нем сильных мышц твоих ударом
   Во свет рабства тьму претвори,
   Да Брут {*} и Телль {**} еще проснутся,
   Седяй во власти, да смятутся
   От гласа твоего цари.
   {* Брут Марк Юний (I в. до н. э.) - глава заговора против Цезаря, участвовал в его убийстве. В XVIII в. этот представитель реакционной знати казался идеальным республиканцем.}
   {** Телль Вильгельм - легендарный стрелок, борец за освобождение Швейцарии от австрийского ига.}
   Сию строфу обвинили для двух причин: за стих "во свет рабства тьму претвори". Он очень туг и труден на изречение ради частого повторения буквы Т и ради соития частого согласных букв: "бства тьму претв" - на десять согласных три гласных, а на российском языке толико же можно писать сладостно, как и на итальянском... Согласен... хотя иные почитали стих сей удачным, находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самого действия... Но вот другой: "Да смятутся от гласа твоего цари". Желать смятения царю есть то же, что желать ему зла; следовательно... Но я не хочу вам наскучить всеми примечаниями, на стихи мои сделанными. Многие, признаюсь, из них были справедливы. Позвольте, чтобы я вашим был чтецом.
   2
   Я в свет изшел, и ты со мною".
   Сию строфу пройдем мимо. Вот ее содержанье: человек во всем от рождения свободен...
   3
   Но что ж претит моей свободе?
   Желаньям зрю везде предел;
   Возникла обща власть в народе,
   Соборный {*} всех властей удел.
   Ей общество во всем послушно,
   Повсюду с ней единодушно.
   Для пользы общей нет препон.
   Во власти всех своей зрю долю,
   Свою творю, творя всех волю:
   Вот что есть в обществе закон.
   {* Соборный - общий.}
   4
   В средине злачныя долины,
   Среди тягченных жатвой нив,
   Где нежны процветают крины {*},
   Средь мирных под сеньми олив,
   Паросска мрамора белее {**},
   Яснейша дня лучей светлее
   Стоит прозрачный всюду храм.
   Там жертва лжива не курится,
   Там надпись пламенная зрится:
   "Конец невинности бедам".
   {* Крины - лилии.}
   {** Остров Парос славился своим мрамором.}
   5
   Оливной ветвию венчанно {*}
   На твердом камени седяй,
   Безжалостно и хладнокровно
   Глухое божество . . . . .
   {* Оливная (оливковая) ветвь - символ мира.}
   и пр.; изображается закон в виде божества во храме, коего стражи суть истина и правосудие.
   6
   Возводит строгие зеницы,
   Льет радость, трепет вкруг себя;
   Равно на все взирает лицы,
   Ни ненавидя, ни любя.
   Он лести чужд, лицеприятства,
   Породы, знатности, богатства,
   Гнушаясь жертванныя тли {*};
   Родства не знает, ни приязни,
   Равно делит и мзду и казни;
   Он образ божий на земли.
   {* Гнушаясь жертвенныя тли... - гнушаясь даров, взяток.}
   7
   И се чудовище ужасно,
   Как гидра, сто имея глав,
   Умильно и в слезах всечасно,
   Но полны челюсти отрав.
   Земные власти попирает,
   Главою неба досязает,
   "Его отчизна там", - гласит.
   Призраки, тьму повсюду сеет,
   Обманывать и льстить умеет
   И слепо верить всем велит.
   8
   Покрывши разум темнотою
   И всюду вея ползкий яд... {*}
   {* Ползкий яд - яд пресмыкательства.}
   Изображение священного суеверия, отъемлющего у человека чувствительность, влекущее его в ярем порабощения и заблуждения, во броню его облекшее!
   Бояться истины велел...
   Власть называет оное наветом божества; рассудок - обманом.
   9
   Воззрим мы в области обширны,
   Где тусклый трон стоит рабства...
   В мире и тишине суеверие священное и политическое, подкрепляя друг друга,
   Союзно {*} общество гнетут.
   Одно сковать рассудок тщится,
   Другое волю стерть стремится;
   "На пользу общую", - рекут.
   {* Союзно - совместно.}
   10
   Покоя рабского под сенью
   Плодов златых не возрастет!
   Где все ума претит стремленью,
   Великость там не прозябет.
   И все злые следствия рабства, как-то: беспечность, леность, коварство, голод и пр.
   11
   Чело надменное вознесши,
   Схватив железный скипетр, царь,
   На громком троне властно севши,
   В народе зрит лишь подлу тварь.
   Живот и смерть в руке имея:
   "По воле, - рек, - щажу злодея,
   Я властию могу дарить;
   Где я смеюсь, там все смеется;
   Нахмурюсь грозно, все смятется.
   Живешь тогда, велю коль жить".
   12
   И мы внимаем хладнокровно...
   как алчный змий, ругаяся всем, отравляет дни веселия и утех. Но хотя вокруг твоего престола все стоят преклонше колена, трепещи, се мститель грядет, прорицая вольность...
   13
   Возникнет рать повсюду бранна,
   Надежда всех вооружит;
   В крови мучителя венчанна
   Омыть свой стыд уж всяк спешит.
   Меч остр, я зрю, везде сверкает;
   В различных видах смерть летает,
   Над гордою главой паря.
   Ликуйте, склепанны народы;
   Се право мщенное природы
   На плаху возвело царя.
   14
   И нощи се завесу лживой
   Со треском мощно разодрав,
   Кичливой власти и строптивой
   Огромный истукан поправ,
   Сковав сторучна исполина,
   Влечет его, как гражданина,
   К престолу, где народ воссел:
   "Преступник власти, мною данной!
   Вещай, злодей, мною венчанный;
   Против меня восстать как смел?"
   15
   "Тебя облек я во порфиру {*}
   Равенство в обществе блюсти,
   Вдовицу призирать и сиру,
   От бед невинность чтоб спасти,
   Отцом ей быть чадолюбивым;
   Но мстителем непримиримым
   Пороку, лже и клевете;
   Заслуги честью награждати,
   Устройством зло предупреждати,
   Хранити нравы в чистоте".
   {* Порфира - длинная пурпурная мантия, символ власти монарха.}
   16
   "Покрыл я море кораблями..."
   Дал способ к приобретению богатств и благоденствии. Желал я, чтобы земледелец не был пленник на своей ниве и тебя бы благословлял...
   17
   "Своих кровей я без пощады
   Гремящую воздвигнул рать;
   Я медны изваял громады {*},
   Злодеев внешних чтоб карать.
   Тебе велел повиноваться,
   С тобою к славе устремляться.
   Для пользы всех мне можно все.
   Земные недра раздираю,
   Металл блестящий извлекаю
   На украшение твое".
   {* Медны громады - орудия.}
   18
   "Но ты, забыв мне клятву данну,
   Забыв, что я избрал тебя
   Себе в утеху быть венчанну,
   Возмнил, что ты господь, не я;
   Мечом мои расторг уставы,
   Безгласными поверг все правы,
   Стыдиться истине велел,
   Расчистил мерзостям дорогу,
   Взывать стал не ко мне, но к богу,
   А мной гнушаться восхотел".
   19
   "Кровавым потом доставая
   Плод, кой я в пищу насадил,
   С тобою крохи разделяя,
   Своей натуги не щадил;
   Тебе сокровищей всех мало!
   На что ж, скажи, их недостало,
   Что рубище с меня сорвал?
   Дарить любимца, полна лести!
   Жену, чуждающуся чести!
   Иль злату богом ты признал?"
   20
   "В отличность знак изобретенный {*}
   Ты начал наглости дарить;
   В злодея меч мой изощренный {**}
   Ты стал невинности сулить;
   Сгружденные полки в защиту
   На брань ведешь ли знамениту
   За человечество карать?
   В кровавых борешься долинах,
   Дабы, упившися в Афинах:
   Ирой! - зевав, могли сказать".
   {* В отличность знак... - орден.}
   {** Изощренный - здесь: изостренный, отточенный.}
   21
   "Злодей, злодеев всех лютейший..."
   Ты все совокупил злодеяния и жало свое в меня устремил...
   "Умри! умри же ты стократ",
   Народ вещал...
   Великий муж, коварства полный,
   Ханжа, и льстец, и святотать!
   Един ты в свет столь благотворный
   Пример великий мог подать.
   Я чту, Кромвель {*}, в тебе злодея,
   Что, власть в руке своей имея,
   Ты твердь свободы сокрушил.
   Но научил ты в род и роды,
   Как могут мстить себя народы:
   Ты Карла на суде казнил...
   {* Кромвель Оливер (1599-1658) - диктатор эпохи английской буржуазной революции, во время которой по приговору парламента был обезглавлен король Карл I (1600-1649).}
   23
   И се глас вольности раздается во все концы.
   На вече весь течет народ;
   Престол чугунный разрушает,
   Самсон как древле сотрясает
   Исполненный коварств чертог {*}.
   Законом строит твердь природы.
   Велик, велик ты, дух свободы,
   Зиждителей, как сам есть бог!
   {* Самсон - библейский богатырь, обрушивший на своих врагов своды храма.}
   24
   В следующих одиннадцати строфах заключается описание царства свободы и действия ее, то есть сохранность, спокойствие, благоденствие, величие...
   Но страсти, изощряя злобу...
   превращает спокойствие граждан в пагубу
   Отца на сына воздвигают,
   Союзы брачны раздирают,
   и все следствия безмерного желания властвовати...
   35. 36. 37
   Описание пагубных следствий роскоши. Междоусобий. Гражданская брань. Марий, Сулла {Марий Гай (157-86 до н. э.) - римский полководец, стремившийся стать диктатором, боровшийся с Суллой за власть. Сулла Луций Корнелий (138--78 до н. э.) - римский диктатор.}, Август...
   Тревожну вольность усыпил.
   Чугунный скиптр обвил цветами...
   Следствие того - порабощение...
   38. 39
   Таков есть закон природы; из мучительства рождается вольность, из вольности рабство...
   40
   На что сему дивиться? И человек родится на то, чтобы умереть...
   Следующие 8 строф содержат прорицания о будущем жребии отечества, которое разделится на части, и тем скорее, чем будет пространнее. Но время еще не пришло. Когда же оно наступит, тогда
   Встрещат заклепы тяжкой ночи.
   Упругая власть при издыхании приставит стражу к слову и соберет все свои силы, дабы последним махом раздавить возникающую вольность...
   Но человечество возревет в оковах и, направляемое надеждою свободы и нестребимым природы правом, двинется... И власть приведена будет в трепет. Тогда всех сил сложение, тогда тяжелая власть...
   Развеется в одно мгновенье.
   О день, избраннейший всех дней!
   50
   Мне слышится уж глас природы,
   Начальный глас, глас божества.
   Мрачная твердь позыбнулась, и вольность воссияла.
   - Вот и конец, - сказал мне новомодный стихотворец.
   Я очень тому порадовался и хотел было ему сказать, может быть, неприятное на стихи его возражение, но колокольчик возвестил мне, что в дороге складнее поспешать на почтовых клячах, нежели карабкаться на Пегаса {Пегас - символ поэтического вдохновения, в греческой мифологии - крылатый конь. От его удара копытом из скалы Геликон забил источник Ипокрена.}, когда он с норовом.
   ГОРОДНЯ
   Въезжая в сию деревню, не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердца воплем жен, детей и старцев. Встав из моей кибитки, отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину приметного на улице смятения.
   Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутский набор был причиною рыдания и слез многих толпящихся. Из многих селений казенных и помещичьих сошлися отправляемые на отдачу рекруты.
   В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову двадцатилетнего парня, вопила:
   - Любезное мое дитятко, на кого ты меня покидаешь? Кому ты поручаешь дом родительский? Поля наши порастут травою, мохом - наша хижина. Я, бедная престарелая мать твоя, скитаться должна по миру. Кто согреет мою дряхлость от холода, кто укроет ее от зноя? Кто напоит меня и накормит? Да все то не столь сердцу тягостно; кто закроет мои очи при издыхании? Кто примет мое родительское благословение? Кто тело предаст общей нашей матери, сырой земле? Кто придет воспомянуть меня над могилою? Не канет на нее твоя горячая слеза; не будет мне отрады той.
   Подле старухи стояла девка уже взрослая. Она также вопила:
   - Прости, мой друг сердечный, прости, мое красное солнушко. Мне, твоей невесте нареченной, не будет больше утехи, ни веселья. Не позавидуют мне подруги мои. Не взойдет надо мною солнце для радости. Горевать ты меня покидаешь ни вдовою, ни мужнею женою. Хотя бы бесчеловечные наши старосты хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы ты, мой милый друг, хотя бы одну уснул ноченьку, уснул бы на белой моей груди. Авось ли бы бог меня помиловал и дал бы мне паренька на утешение.
   Парень им говорил:
   - Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось либо я с полком к вам приду. Авось либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. - Рекрута сего отдавали из экономического селения {Русская армия до военной реформы 1870 г. пополнялась путем рекрутских наборов из крестьян, обязанных поставлять одного рекрута от определенного числа мужчин (в 1789 г. - одного от сотни). Государственные и экономические (перешедшие от монастырей к экономической коллегии крепостные) крестьяне вместо себя выставляли специально купленных у помещиков крепостных. Помещичья спекуляция крепостными во время рекрутских наборов неоднократно запрещалась (1766, 1769, 1770), но не была приостановлена. Новый запрет последовал, когда Радищев начинал печатать "Путешествие" (1789).}.