Страница:
Ошо Раджниш
Автобиография духовно неправильного мистика
«Да, я — начало чего-то нового, но не новой религии. Я — начало новой религиозности, не ведающей ни названий, ни границ. Ей известна только свобода духа, безмолвие внутренней сущности, развитие потенциала, и, наконец, ощущение собственной благодати — не внешнего Бога, а переполняющей тебя божественности».
Ошо, может быть, величайшая Сущность, посетившая нашу планету в последние столетия, конечно же, не писал автобиографий. Эта книга составлена из отрывков его выступлений, лекций, ответов на вопросы и — изредка — информации, исходящей от других людей.
Ошо, будда-хулиган, пришедший разворошить этот «спящий муравейник», уже более десяти лет назад ушел с Земли, но как же ясно слышен его голос с каждой страницы этой и других его книг...
"Моя задача в том, чтобы создать поле Будды — особое энергетическое поле, где сможет родиться новое. Я — повивальная бабка, помогающая новому прийти в этот мир, где его пока не хотят принимать. Новому потребуется поддержка со стороны всех, кто понимает, кто мечтает о революции. Время пришло, наступило время родов. Самый подходящий срок, плод уже созрел. Сейчас новое уже может утвердиться, прорыв стал возможным.
Я учу новой религии, но совсем не похожей на христианство, иудаизм или индуизм. У этой религии не будет названий. Это религия — сугубо религиозное свойство человеческой целостности".
ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Ошо часто спрашивали, почему он не напишет автобиографию или просто не расскажет о себе человеку, который смог бы создать биографический очерк о его жизни. Но Ошо только отмахивался и говорил, что важны вечные истины, а не газетные вырезки, которые принято называть «историей». Иногда он говорил, что его биографию легко восстановить по уже существующим книгам, по сотням томов опубликованных бесед и тысячам преобразившихся жизней тех людей, которые с ним соприкасались.
Но человеческий ум привык постигать события, рассматривая их в размеренном течении времени. Мы пытаемся найти какие-то рамки — это убеждает нас самих, будто мы понимаем «смысл» происходящего, особенно когда происходящее выглядит противоречивым, странным, необычным. И сейчас перед вами книга, которая означает, что пришло время установить некие рамки времени, которые помогут понять Ошо и его работу.
Десять лет миновало с тех пор, как, по словам его личного врача, Ошо приготовился покинуть тело, служившее ему в течение 59 лет, причем сделал это «так спокойно, словно собирал чемоданы перед поездкой за город на выходные». Эта автобиография просто не могла быть составлена раньше, так как ее появлению способствовали случившиеся после смерти Ошо глубокие перемены. С тех пор как он «собрал чемоданы и уехал за город», на свете появились Си-Эн-Эн и Интернет. Утопические идеи Ошо, о которых он так часто рассказывал — идеи о мире без границ, без делений на расы и религии, без половой дискриминации, — если и не стали еще действительностью, то, по меньшей мере, перестали казаться чем-то совершенно невероятным. Медитация — то, что, как неустанно повторял Ошо, лежит в основе его вести людям, — перестала быть загадочным и мистическим объектом интереса редких оригиналов. Мир признал ее потенциальное могущество, благотворное влияние и целительные свойства, избавляющие как от стресса, так и от раковых опухолей. Иными словами, хотя Ошо, безусловно, до сих пор опережает время, современные люди уже начали понимать уникальность его взглядов и идей.
Говоря более практическим языком, время и технологии позволили хранителям обильного свода работ Ошо перевести в электронную форму и распространить по миру в общей сложности более 5000 часов записей его лекций на английском языке и сотни книг, переведенных с хинди. Это означает, что теперь любой человек может за считанные секунды узнать, что в своих беседах Ошо повторил слово «медитация» 25 тысяч раз, а слово «любовь» — около 42 тысяч раз. Многие считают, что в 60-е годы этот мистик слишком много говорил о сексе, но слово «секс» и его производные встречаются в его выступлениях лишь 9300 раз — лишь в полтора раза чаще, чем упоминания о «политике» и «политиках».
Конечно, поиски тех случаев, когда Ошо говорил о своей собственной жизни, требуют человеческого интеллекта, которым компьютерные программы не обладают. Эта задача потребовала трех лет упорного труда. К тому же попытка составить автобиографию из доступных материалов — тех самых, которые соответствуют представлениям самого Ошо об относительной важности «истины» в сравнении с «фактом», а вечного с мимолетным, — требовала отчаянного желания сделать невозможное.
Вот лишь один пример: по окончании университета Ошо несколько лет преподавал философию. Ум, ориентированный на факты, немедленно наклеит ярлык «бывший профессор философии» — и на этом успокоится, полагая, будто уже понял нечто важное об Ошо. Но Ошо с тем же успехом мог бы быть башмачником или плотником. Важно не что он делал, а каким был. Мышление, интересующееся только фактами, стремится определять людей по роду их занятий, а не по внутренним свойствам, по достигнутым материальным успехам, а не прозрениям, которые те уносят с собой после смерти. Однако самого Ошо заботила именно категория «бытия», а не «действия» или «обладания». И тот, кто оценивает значимость внешних событий его жизни, опираясь на собственные представления о «делах» и «обретениях», непременно поймет Ошо превратно.
И все же, если отложить на время вечные истины, фактом остается то, что Ошо готовился не к башмачному или плотницкому делу, а к словесному выражению себя. Его друзья и враги единодушны в одном: говорил Ошо с необычайным красноречием, с удивительной проницательностью и чувством юмора. Если бы Ошо преподавал какую-либо последовательную философию, было бы вполне возможно — пожалуй, даже легко — подобрать «верные» слова, описывающие его жизнь. Но у него не было такой философии. Эта задача была бы выполнима, если бы он относился к какой-то традиции либо объявлял себя неким сверхъестественным вестником или пророком, явившимся такую традицию установить. Но ничто не может быть дальше от истины. Напротив, он постоянно подчеркивал, что не только не относит себя к определенной традиции, но и делает все возможное, чтобы его не опутали сетями, какой бы то ни было традиции после смерти.
Итак, слова этой книги не должны — да и не могут, по самой природе человека, который рассказывает в ней о себе, — считаться четким ответом на вопрос: «Кто такой Ошо?» Это скорее толчок к непрерывному стремлению рассмотреть подобный вопрос в контексте вечности и времени, «бытия» и «действия». В конце концов, Ошо сказал, что мы поймем, кто он, лишь, когда поймем, кто мы сами. Бросая нам этот вызов, он предлагает научиться на примере его жизни тому, чему мы сможем научиться, не забывая в то же время, что все это имеет смысл лишь в том случае, если основной целью обучения остается постижение самих себя.
Сарито Кэрол Нейман.
Но человеческий ум привык постигать события, рассматривая их в размеренном течении времени. Мы пытаемся найти какие-то рамки — это убеждает нас самих, будто мы понимаем «смысл» происходящего, особенно когда происходящее выглядит противоречивым, странным, необычным. И сейчас перед вами книга, которая означает, что пришло время установить некие рамки времени, которые помогут понять Ошо и его работу.
Десять лет миновало с тех пор, как, по словам его личного врача, Ошо приготовился покинуть тело, служившее ему в течение 59 лет, причем сделал это «так спокойно, словно собирал чемоданы перед поездкой за город на выходные». Эта автобиография просто не могла быть составлена раньше, так как ее появлению способствовали случившиеся после смерти Ошо глубокие перемены. С тех пор как он «собрал чемоданы и уехал за город», на свете появились Си-Эн-Эн и Интернет. Утопические идеи Ошо, о которых он так часто рассказывал — идеи о мире без границ, без делений на расы и религии, без половой дискриминации, — если и не стали еще действительностью, то, по меньшей мере, перестали казаться чем-то совершенно невероятным. Медитация — то, что, как неустанно повторял Ошо, лежит в основе его вести людям, — перестала быть загадочным и мистическим объектом интереса редких оригиналов. Мир признал ее потенциальное могущество, благотворное влияние и целительные свойства, избавляющие как от стресса, так и от раковых опухолей. Иными словами, хотя Ошо, безусловно, до сих пор опережает время, современные люди уже начали понимать уникальность его взглядов и идей.
Говоря более практическим языком, время и технологии позволили хранителям обильного свода работ Ошо перевести в электронную форму и распространить по миру в общей сложности более 5000 часов записей его лекций на английском языке и сотни книг, переведенных с хинди. Это означает, что теперь любой человек может за считанные секунды узнать, что в своих беседах Ошо повторил слово «медитация» 25 тысяч раз, а слово «любовь» — около 42 тысяч раз. Многие считают, что в 60-е годы этот мистик слишком много говорил о сексе, но слово «секс» и его производные встречаются в его выступлениях лишь 9300 раз — лишь в полтора раза чаще, чем упоминания о «политике» и «политиках».
Конечно, поиски тех случаев, когда Ошо говорил о своей собственной жизни, требуют человеческого интеллекта, которым компьютерные программы не обладают. Эта задача потребовала трех лет упорного труда. К тому же попытка составить автобиографию из доступных материалов — тех самых, которые соответствуют представлениям самого Ошо об относительной важности «истины» в сравнении с «фактом», а вечного с мимолетным, — требовала отчаянного желания сделать невозможное.
Вот лишь один пример: по окончании университета Ошо несколько лет преподавал философию. Ум, ориентированный на факты, немедленно наклеит ярлык «бывший профессор философии» — и на этом успокоится, полагая, будто уже понял нечто важное об Ошо. Но Ошо с тем же успехом мог бы быть башмачником или плотником. Важно не что он делал, а каким был. Мышление, интересующееся только фактами, стремится определять людей по роду их занятий, а не по внутренним свойствам, по достигнутым материальным успехам, а не прозрениям, которые те уносят с собой после смерти. Однако самого Ошо заботила именно категория «бытия», а не «действия» или «обладания». И тот, кто оценивает значимость внешних событий его жизни, опираясь на собственные представления о «делах» и «обретениях», непременно поймет Ошо превратно.
И все же, если отложить на время вечные истины, фактом остается то, что Ошо готовился не к башмачному или плотницкому делу, а к словесному выражению себя. Его друзья и враги единодушны в одном: говорил Ошо с необычайным красноречием, с удивительной проницательностью и чувством юмора. Если бы Ошо преподавал какую-либо последовательную философию, было бы вполне возможно — пожалуй, даже легко — подобрать «верные» слова, описывающие его жизнь. Но у него не было такой философии. Эта задача была бы выполнима, если бы он относился к какой-то традиции либо объявлял себя неким сверхъестественным вестником или пророком, явившимся такую традицию установить. Но ничто не может быть дальше от истины. Напротив, он постоянно подчеркивал, что не только не относит себя к определенной традиции, но и делает все возможное, чтобы его не опутали сетями, какой бы то ни было традиции после смерти.
Итак, слова этой книги не должны — да и не могут, по самой природе человека, который рассказывает в ней о себе, — считаться четким ответом на вопрос: «Кто такой Ошо?» Это скорее толчок к непрерывному стремлению рассмотреть подобный вопрос в контексте вечности и времени, «бытия» и «действия». В конце концов, Ошо сказал, что мы поймем, кто он, лишь, когда поймем, кто мы сами. Бросая нам этот вызов, он предлагает научиться на примере его жизни тому, чему мы сможем научиться, не забывая в то же время, что все это имеет смысл лишь в том случае, если основной целью обучения остается постижение самих себя.
Сарито Кэрол Нейман.
Предисловие
Прежде всего, вы должны понять разницу между истиной и фактом. Обычная история занимается фактами — внешними событиями, тем, что происходит в мире материи. Истину она не учитывает, потому что истина не имеет к материальному миру никакого отношения. Это события, происходящие в сознании. Но человек еще не повзрослел настолько, чтобы интересоваться событиями в сознании.
Разумеется, люди замечают то, что случается во времени и пространстве. Это и есть факты. Но они еще не слишком проницательны, недостаточно зрелы, чтобы замечать происходящее вне времени и пространства — иными словами, вне разума, в сознании. Когда-нибудь люди перепишут всю историю с совершенно другой точки зрения, потому что факты — пустяк. Да, они материальны, но не имеют никакого значения. Истины нематериальны — но они-то на самом деле и важны.
Новый взгляд на историю будет больше интересовать, что происходило в сознании Гаутамы Будды, когда он стал просветленным, — что происходило в нем на протяжении тех сорока двух лет после просветления, пока он пребывал в этом мире. Больше того, эти события не прервались и через сорок два года. Его история не закончилась тем мигом, когда тело его стало мертвым. Это не связано с телом, все происходит в сознании — а сознание не гибнет. Паломничество сознания бесконечно. И то, что происходит где-то в глубине, в сознании, будет иметь отражение и за пределами тела. Это ведь так просто понять!
Вот и я расскажу вам историю о том, что происходит внутри...
Разумеется, люди замечают то, что случается во времени и пространстве. Это и есть факты. Но они еще не слишком проницательны, недостаточно зрелы, чтобы замечать происходящее вне времени и пространства — иными словами, вне разума, в сознании. Когда-нибудь люди перепишут всю историю с совершенно другой точки зрения, потому что факты — пустяк. Да, они материальны, но не имеют никакого значения. Истины нематериальны — но они-то на самом деле и важны.
Новый взгляд на историю будет больше интересовать, что происходило в сознании Гаутамы Будды, когда он стал просветленным, — что происходило в нем на протяжении тех сорока двух лет после просветления, пока он пребывал в этом мире. Больше того, эти события не прервались и через сорок два года. Его история не закончилась тем мигом, когда тело его стало мертвым. Это не связано с телом, все происходит в сознании — а сознание не гибнет. Паломничество сознания бесконечно. И то, что происходит где-то в глубине, в сознании, будет иметь отражение и за пределами тела. Это ведь так просто понять!
Вот и я расскажу вам историю о том, что происходит внутри...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК, ИЛИ ПРАВДА ВМЕСТО ЛЕГЕНДЫ
Вопрос: Так кто же вы?
Ответ: Я — это просто я. Не пророк, не мессия, не Христос. Самый обычный человек... такой же, как вы.
Вопрос: Но все-таки не совсем такой же?
Ответ: Верно... не совсем. Вы еще спите — но разница не так уж велика. Когда-то я тоже спал, а вы скоро проснетесь. Вы можете проснуться прямо сейчас, ничто этому не мешает. Так что разницы между нами почти никакой.
Из беседы с Робертой Грин, Santa Ana Register, округ Оранж, Калифорния
Впечатления золотого детства
Я никогда не был духовным в том смысле, в каком это понимают. Я никогда не ходил в храмы и церкви, я не читал писания, не соблюдал в поисках истины обряды, не поклонялся и не молился Богу. Это не мой путь. И потому любой может сказать, что я не делал ничего духовного. Но для меня духовность означает кое-что совершенно иное. Она подразумевает честность. Она не допускает никакой зависимости. Она тянется к свободе любой ценой — ради самой свободы. Не в толпе, а в одиночестве, ведь в толпе никогда не найти истину. Истину можно найти только в одиночестве.
Я понимаю духовность совсем не так, как другие. Истории из моего детства, если вы их поймете, тем или иным способом подчеркивают, что значит духовность в моем понимании. Никто не назовет эти истории одухотворенными. Но я считаю их духовными, потому что мне они дали все, чего только можно желать.
Слушая истории из моего детства, постарайтесь заметить их особые черты — не сам сюжет, а некую скрытую особенность, что тонкой нитью пронизывает все мои воспоминания. Вот эта тонкая нить и есть моя духовность.
Я понимаю духовность просто: это поиски себя. И я никогда не позволял кому-то заниматься этим за меня. Никто за тебя это не сделает, найти себя можешь только ты сам.
Я понимаю духовность совсем не так, как другие. Истории из моего детства, если вы их поймете, тем или иным способом подчеркивают, что значит духовность в моем понимании. Никто не назовет эти истории одухотворенными. Но я считаю их духовными, потому что мне они дали все, чего только можно желать.
Слушая истории из моего детства, постарайтесь заметить их особые черты — не сам сюжет, а некую скрытую особенность, что тонкой нитью пронизывает все мои воспоминания. Вот эта тонкая нить и есть моя духовность.
Я понимаю духовность просто: это поиски себя. И я никогда не позволял кому-то заниматься этим за меня. Никто за тебя это не сделает, найти себя можешь только ты сам.
1931-1939: Кучвада, Мадхья-Прадеш, Индия
Я хорошо помню крошечную деревушку, где родился. Почему жизнь выбрала именно эту деревню, объяснить невозможно. Но так и должно было быть. Там было чудесно. Я объездил весь мир, но никогда не видел такой красоты. Впрочем, на свете нет ничего одинакового. Все рождается и гибнет, но в природе нет ничего совершенно одинакового.
Я закрываю глаза и ясно вижу ту тихую маленькую деревню: хижины у пруда и высокие деревья, где я играл. Школы там не было. Это нужно подчеркнуть, потому что я не получал никакого образования вплоть до девяти лет, а это важнейший период формирования личности. В определенном смысле я до сих пор необразован, хотя теперь у меня полно званий — и не просто званий, а ученых степеней. Но это по силам любому дураку. Ученые звания ежегодно получает столько дураков, что все эти степени ничего не значат. Для меня важно другое: первые годы жизни я был в стороне от образования. У нас не было ни школы, ни почты, ни вокзала, даже обычной дороги не было. Какое счастье! Наша деревушка была крохотным миром в себе. И я оставался в этом мире необразованности даже потом, когда покинул ту деревню.
Я видел миллионы людей, но жители той деревни были самыми невинными, ведь их жизнь была такой примитивной. Они ничего не знали о большом мире. В той деревне даже газет никогда не видели — теперь вам, наверное, понятно, почему там не было школы. Не было даже начальной школы — какой подарок судьбы! Нынешним детям такое счастье редко выпадает.
В прошлом детей женили прежде, чем им исполнялось десять лет. Иногда их женили еще до того, как они появлялись на свет. Два приятеля просто решали: «Наши жены беременны, так что если у одного родится мальчик, а у другого — девочка, они поженятся» — и по рукам. Никому и в голову не приходило спрашивать согласия у детей, тем более что дети эти еще не родились! Но если рождались дети разного пола, их женили. Люди держали свое слово.
Мою маму выдали замуж в семь лет, а отцу было тогда не больше десяти, и он вообще не понимал, что происходит. Я как-то спросил его: «Что в вашей свадьбе тебе больше всего понравилось?»
А он сказал: «Как я ехал на лошади». Ну естественно! Его ведь впервые нарядили как царя, повесили на пояс кинжал, и он восседал на коне, а все остальные шли рядом пешком. Конечно, это ему страшно понравилось. И это все, что он помнил о свадьбе. О медовом месяце тогда и не думали. О каком медовом месяце можно говорить, если мальчику десять лет, а девочке всего семь? В Индии никогда не было традиции медового месяца. Впрочем, в прошлом этого не было нигде на свете.
Когда папе было десять, а маме — семь, умерла мать моего отца. И уже через год-два после свадьбы вся ответственность легла на плечи моей мамы, а ей было тогда всего девять лет. У матери отца были еще маленькие дети: две девочки и два мальчика. Четверо детей, и заботиться о них должны были девятилетняя девочка и двенадцатилетний мальчик. Отец моего отца никогда не любил жить в городе, где он держал лавку. Он любил сельскую жизнь, и после смерти жены у него была полная свобода выбора. Государство в те времена раздавало землю бесплатно, потому что земли было много, а крестьян — не очень. Мой дед взял у государства участок в пятьдесят акров, а лавку отдал своим детям, моим родителям. Отцу было двенадцать, а маме — девять. Деду нравилось возиться в огороде, он хотел устроить ферму. Он вообще любил жить под открытым небом, а городскую жизнь терпеть не мог.
В общем, мой отец так и не познал свободы, которой наслаждаются нынешние молодые люди. В каком-то смысле, у него вообще не было детства. Он стал взрослым, так и не успев побыть молодым, потому что ему нужно было работать в лавке и заботиться о младших братьях и сестрах. А к тому времени, когда ему исполнилось двадцать, пора было выдавать замуж младших сестер, устраивать свадьбы для братьев, платить за их образование...
Я никогда не называл маму «мамой», потому что еще до моего рождения она стала матерью для четверых детей, которые называли ее бхабхи. Это означает «жена брата». Все четверо обращались к ней «бхабхи», и я тоже так ее называл. Ведь я с самого рождения слышал, как четверо детей называют ее «бхабхи».
Но воспитали меня дед и бабушка по матери. Одинокие старики, они очень хотели, чтобы рядом был ребенок, на закате жизни им нужна была радость. Мои родители подумали и согласились. Я был старшим ребенком, первенцем. И они отправили меня к бабушке и деду.
У меня не осталось ранних воспоминаний о жизни с родителями. Детство мое прошло среди стариков — бабушка, дед и их давний слуга, человек замечательный. Эти трое... но разница в возрасте была так велика, что я жил в полном одиночестве. Они не смогли стать мне компанией, да и не могли бы при всем желании. И никого другого рядом не было, потому что в той маленькой деревушке моя семья была самой обеспеченной. А деревня наша была такой крошечной — всего-то человек двести — и такой бедной, что бабушка и дедушка не разрешали мне водить дружбу с сельской детворой. Дети там были грязные — оно и понятно, они ведь были совсем нищие. В общем, завести друзей я просто не мог, и это оказало на меня огромное влияние. За всю жизнь у меня не было настоящих друзей. Приятели, знакомые — да, их было много.
В первые годы жизни я был так одинок, что одиночество начало приносить мне наслаждение. И это действительно наслаждение. Для меня оно не стало проклятьем, позже выяснилось, что это, наоборот, подарок судьбы. И я начал наслаждаться им, я с радостью довольствовался собой, я ни от кого не зависел.
Игры меня никогда не интересовали по той простой причине, что в детстве я никогда не играл — играть было просто не с кем. Как сейчас, вижу себя в том возрасте — я просто сидел. У нас возле дома было чудесное место, прямо на берегу озера. Большое озеро, вода — на долгие мили вдаль... очень красиво, все такое спокойное... Лишь изредка над головой пролетает стая белых журавлей или раздаются редкие крики птиц. В остальные минуты это было практически идеальное место для медитации. И даже если тишину нарушал крик влюбленной птицы... после этого тишина становилась только глубже.
Гладь озера усыпали цветы лотоса, и я мог часами сидеть на берегу, такой самодостаточный, словно в мире нет ничего, кроме лотосов, белых журавлей и тишины...
А бабушка с дедом быстро поняли, что я наслаждаюсь одиночеством. Они видели, что у меня нет никакого желания идти в деревню, с кем-то знакомиться, о чем-то говорить. Я даже с ними говорил очень скупо: да или нет. Разговаривать я тоже не любил. И они заметили это, они понимали, что я наслаждаюсь одиночеством, и старались меня не тревожить, это стало для них священным долгом.
Итак, семь лет напролет никто не пытался нарушить мою невинную жизнь, потому что рядом никого не было. Три старика, что жили со мной в одном доме — бабушка, дед и слуга, — прилагали все силы, чтобы меня никто не потревожил. Честно говоря, когда я стал старше, мне было неловко оттого, что ради меня они даже между собой редко говорили, что они отказались от нормальной жизни. С детьми обычно наоборот бывает, им говорят: «Не шуми! Папа работает, дедушка отдыхает. Не шуми. Сиди тихо». Но у меня все было наоборот. Я не могу сказать, почему и как это получилось. Так уж вышло. Моей заслуги тут нет.
Три старика постоянно подавали друг другу знаки, жестами показывали: «Не мешай, ему ведь так хорошо». Они тоже полюбили мое молчание.
У молчания есть свои вибрации. Оно заразительно — особенно молчание ребенка. Не навязанное молчание, когда ему говорят: «Будешь шуметь — накажу». Такое молчание не создает радостных вибраций, о которых я говорю. Молчание благостно, когда ребенок молчит сам по себе и радуется тишине просто так, без причины. Это беспричинное счастье, и от него во все стороны расходятся мощные круги.
В общем, так уж сложились обстоятельства, что мне целых семь лет никто не мешал — никто от меня ничего не требовал, никто не пытался подготовить к миру бизнеса, политики и дипломатии. Моим старикам хотелось сберечь мою естественность. Особенно бабушке, она и была главной причиной. Знаете, подобные мелочи сказываются позже на всем отношении к жизни, так что именно бабушка была причиной моего глубокого уважения к женщинам и женственности в целом. Она была женщина простая, неграмотная, но невероятно чувствительная. Она деду и слуге так прямо и говорила: «Тот образ жизни, который мы с вами выбрали, ничего нам не дал. Мы такие же пустые, какими были, а смерть уже близко». «Давайте не будем мешать мальчику, — настаивала она. — Что мы можем ему дать? Мы только и можем, что сделать его похожим на нас, а мы — ничто. Так пусть лучше он останется самим собой».
Мой дед... Я ночами слышал их разговоры. Они думали, что я сплю, и дед говорил: «Ты говоришь, что так лучше, и я с тобой согласен. Но у него есть родители, рано или поздно они его заберут. И что они скажут? Мы не научили его манерам, он настоящий дикарь...»
А бабушка отвечала: «Не волнуйся. В нашем мире все такие цивилизованные, воспитанные — и что проку? Ты вот у нас тоже образованный, и что с того? Что это дает? В худшем случае его родители на нас обидятся. Ну и что? Пусть себе обижаются. Ничего страшного, а малыш к тому времени станет сильным, и они уже не смогут сбить его с толку».
Я невероятно благодарен своей бабушке. Дед часто тревожился, что рано или поздно во всех грехах начнут обвинять его, что ему скажут: «Мы доверили тебе ребенка, а ты ничему его не научил».
Бабушка не хотела даже брать мне частного учителя. В деревне был один такой человек, он мог бы научить хотя бы основам чтения, математики и географии. Он сам закончил всего четыре класса — четыре класса начальной школы, — но считался в селе самым образованным. Мой дед изо всех сил бабушку упрашивал: «Пусть он приходит и учит малыша. Мальчик хотя бы азбуку будет знать и арифметику. Тогда его родители не скажут, что мы потратили семь лет впустую».
Но бабушка говорила: «Вот когда заберут его, пусть делают что хотят. А тут он все семь лет будет самим собой, и мы ему мешать не станем». У нее был один ответ: «Ты ведь умеешь читать, ну и что? Математику знаешь — и что? Денег у тебя от этого не прибавилось. Ты хочешь, чтобы он тоже мало зарабатывал и жил так же, как ты?»
Этого было достаточно, чтобы дед умолкал. А что он мог поделать? Трудно ему приходилось: спорить он не мог, но прекрасно понимал, что отвечать ему самому придется. Это его мой отец спросит: «Что ты сделал для малыша?» Так бы оно и было, если бы дед не умер.
Впоследствии мой отец заявил как-то: «Это старик виноват, испортил мне мальчишку». Но тогда я уже был сильнее духом и сразу расставил все по местам. Я сказал: «Не смей говорить ни единого плохого слова о дедушке. Он меня спас, он не допустил, чтобы ты меня испортил, — вот почему ты злишься. У тебя есть другие дети, можешь их калечить. Время покажет, кого на самом деле испортили».
Детей ему и вправду хватало, они все рождались и рождались. Я даже подшучивал над отцом: «Тебе еще одного нужно для ровного счета, пусть будет дюжина. Нас ведь одиннадцать! Люди спрашивают: „Сколько у вас детей?“ „Одиннадцать“ как-то не звучит, а вот „Дюжина“ — это впечатляет!» Став еще постарше, я говорил: «Ты детей по-прежнему калечишь. Но я дикарь и останусь дикарем». Мне каким-то чудом удалось ускользнуть от тисков цивилизованности.
Мой дедушка по матери был человек очень щедрый. Он был беден, но богат в своей щедрости. Тем, что у него было, он делился со всеми. У него я научился искусству делать подарки. Я никогда не видел, чтобы дедушка отказал нищему, да и вообще кому бы то ни было.
Я называл дедушку «нана» — так в Индии обращаются к отцу матери. А мать матери называют «нани». Я дедушку спрашивал: «Нана, как ты нашел себе такую красивую жену?» У нее лицо было совсем не индийским, она была больше похожа на гречанку. И еще она была женщина сильная, очень сильная. Мой Нана умер рано, ему не было еще пятидесяти, а бабушка дожила до восьмидесяти, у нее было крепкое здоровье. И, несмотря на ее возраст, никто и не думал, что она скоро умрет. Я ей однажды обещал, что обязательно приеду на похороны. В 70-м году, когда она умерла, я приехал и в последний раз видел свою родню. Я должен был исполнить свое обещание.
В детстве моя Нани была для меня матерью. Это были те самые годы жизни, когда человек растет. Родная мать появилась потом, когда я уже вырос, и у меня выработались определенные взгляды на жизнь. Бабушка мне очень помогла. Дед меня тоже любил, но большого влияния не оказал. Он любил меня так сильно... но приносить пользу намного важнее, для этого нужна особая сила. Дед всегда побаивался бабушку. В каком-то смысле он был у нее под каблуком. Но он любил меня, он тоже мне помогал... что поделаешь, если он действительно был подкаблучником? Таких мужей — девяносто девять и девять десятых процентов, ничего в этом необычного нет.
Вообще-то, я понимаю, что чувствовал мой дедушка, ведь своим озорством я доставлял старику большие неприятности. Он целыми днями сидел на своем гадди — так в Индии называют кресла богатых, — и жалобы выслушивал намного чаще, чем заказы! Но отвечал он обычно так: «Я готов заплатить за любой ущерб, но наказывать мальчика не стану».
Я был большим озорником, но он терпел все... Честно говоря, даже я такого не вытерпел бы. Если бы мне поручили несколько лет воспитывать такого ребенка... Упаси Бог! Да я бы уже через пару минут выгнал его за порог. Возможно, те годы были для моего деда свое рода чудом, потому что терпение всегда вознаграждается. Он сам становился все более молчаливым. Я видел, что с каждым днем он становится все спокойнее. Я однажды даже спросил его: «Дедушка, почему ты меня не наказываешь? Как ты можешь это терпеть?» Вы не поверите, но он заплакал! На его глаза навернулись слезы, и он сказал: «Наказать тебя? Я просто не могу. Себя могу, а тебя — нет».
Я никогда, ни разу не видел в его взгляде даже мимолетной тени раздражения, хотя, поверьте, я вытворял такое, что не под силу даже тысяче детей. Озорничать я начинал рано утром, еще до завтрака, — и так до глубокой ночи. Домой я возвращался очень поздно, порой часа в три ночи, но... Каким же замечательным был мой дед! Он мне ни разу не сказал: «Уже очень поздно. Дети в такое время уже спят». Ни разу! Наоборот, он при этом даже старался не смотреть на часы.
И он ни разу не водил меня в свой храм. Я, правда, туда сам заглядывал, но вечерами, когда служба заканчивалась. Я там воровал пирамидки, там было много подсвечников с чудесными пирамидками. Думаю, я вот так, потихонечку, все до единой оттуда вынес. Когда дедушке сказали об этом, он ответил: «Ну и что? Я сам подарил храму эти подсвечники и, если надо, еще подарю. Он ничего не ворует, потому что это собственность его наны. Этот храм на мои деньги построен». И священник перестал ходить с жалобами. Какой смысл? Он ведь сам был просто слугой моего Наны.
Я закрываю глаза и ясно вижу ту тихую маленькую деревню: хижины у пруда и высокие деревья, где я играл. Школы там не было. Это нужно подчеркнуть, потому что я не получал никакого образования вплоть до девяти лет, а это важнейший период формирования личности. В определенном смысле я до сих пор необразован, хотя теперь у меня полно званий — и не просто званий, а ученых степеней. Но это по силам любому дураку. Ученые звания ежегодно получает столько дураков, что все эти степени ничего не значат. Для меня важно другое: первые годы жизни я был в стороне от образования. У нас не было ни школы, ни почты, ни вокзала, даже обычной дороги не было. Какое счастье! Наша деревушка была крохотным миром в себе. И я оставался в этом мире необразованности даже потом, когда покинул ту деревню.
Я видел миллионы людей, но жители той деревни были самыми невинными, ведь их жизнь была такой примитивной. Они ничего не знали о большом мире. В той деревне даже газет никогда не видели — теперь вам, наверное, понятно, почему там не было школы. Не было даже начальной школы — какой подарок судьбы! Нынешним детям такое счастье редко выпадает.
В прошлом детей женили прежде, чем им исполнялось десять лет. Иногда их женили еще до того, как они появлялись на свет. Два приятеля просто решали: «Наши жены беременны, так что если у одного родится мальчик, а у другого — девочка, они поженятся» — и по рукам. Никому и в голову не приходило спрашивать согласия у детей, тем более что дети эти еще не родились! Но если рождались дети разного пола, их женили. Люди держали свое слово.
Мою маму выдали замуж в семь лет, а отцу было тогда не больше десяти, и он вообще не понимал, что происходит. Я как-то спросил его: «Что в вашей свадьбе тебе больше всего понравилось?»
А он сказал: «Как я ехал на лошади». Ну естественно! Его ведь впервые нарядили как царя, повесили на пояс кинжал, и он восседал на коне, а все остальные шли рядом пешком. Конечно, это ему страшно понравилось. И это все, что он помнил о свадьбе. О медовом месяце тогда и не думали. О каком медовом месяце можно говорить, если мальчику десять лет, а девочке всего семь? В Индии никогда не было традиции медового месяца. Впрочем, в прошлом этого не было нигде на свете.
Когда папе было десять, а маме — семь, умерла мать моего отца. И уже через год-два после свадьбы вся ответственность легла на плечи моей мамы, а ей было тогда всего девять лет. У матери отца были еще маленькие дети: две девочки и два мальчика. Четверо детей, и заботиться о них должны были девятилетняя девочка и двенадцатилетний мальчик. Отец моего отца никогда не любил жить в городе, где он держал лавку. Он любил сельскую жизнь, и после смерти жены у него была полная свобода выбора. Государство в те времена раздавало землю бесплатно, потому что земли было много, а крестьян — не очень. Мой дед взял у государства участок в пятьдесят акров, а лавку отдал своим детям, моим родителям. Отцу было двенадцать, а маме — девять. Деду нравилось возиться в огороде, он хотел устроить ферму. Он вообще любил жить под открытым небом, а городскую жизнь терпеть не мог.
В общем, мой отец так и не познал свободы, которой наслаждаются нынешние молодые люди. В каком-то смысле, у него вообще не было детства. Он стал взрослым, так и не успев побыть молодым, потому что ему нужно было работать в лавке и заботиться о младших братьях и сестрах. А к тому времени, когда ему исполнилось двадцать, пора было выдавать замуж младших сестер, устраивать свадьбы для братьев, платить за их образование...
Я никогда не называл маму «мамой», потому что еще до моего рождения она стала матерью для четверых детей, которые называли ее бхабхи. Это означает «жена брата». Все четверо обращались к ней «бхабхи», и я тоже так ее называл. Ведь я с самого рождения слышал, как четверо детей называют ее «бхабхи».
Но воспитали меня дед и бабушка по матери. Одинокие старики, они очень хотели, чтобы рядом был ребенок, на закате жизни им нужна была радость. Мои родители подумали и согласились. Я был старшим ребенком, первенцем. И они отправили меня к бабушке и деду.
У меня не осталось ранних воспоминаний о жизни с родителями. Детство мое прошло среди стариков — бабушка, дед и их давний слуга, человек замечательный. Эти трое... но разница в возрасте была так велика, что я жил в полном одиночестве. Они не смогли стать мне компанией, да и не могли бы при всем желании. И никого другого рядом не было, потому что в той маленькой деревушке моя семья была самой обеспеченной. А деревня наша была такой крошечной — всего-то человек двести — и такой бедной, что бабушка и дедушка не разрешали мне водить дружбу с сельской детворой. Дети там были грязные — оно и понятно, они ведь были совсем нищие. В общем, завести друзей я просто не мог, и это оказало на меня огромное влияние. За всю жизнь у меня не было настоящих друзей. Приятели, знакомые — да, их было много.
В первые годы жизни я был так одинок, что одиночество начало приносить мне наслаждение. И это действительно наслаждение. Для меня оно не стало проклятьем, позже выяснилось, что это, наоборот, подарок судьбы. И я начал наслаждаться им, я с радостью довольствовался собой, я ни от кого не зависел.
Игры меня никогда не интересовали по той простой причине, что в детстве я никогда не играл — играть было просто не с кем. Как сейчас, вижу себя в том возрасте — я просто сидел. У нас возле дома было чудесное место, прямо на берегу озера. Большое озеро, вода — на долгие мили вдаль... очень красиво, все такое спокойное... Лишь изредка над головой пролетает стая белых журавлей или раздаются редкие крики птиц. В остальные минуты это было практически идеальное место для медитации. И даже если тишину нарушал крик влюбленной птицы... после этого тишина становилась только глубже.
Гладь озера усыпали цветы лотоса, и я мог часами сидеть на берегу, такой самодостаточный, словно в мире нет ничего, кроме лотосов, белых журавлей и тишины...
А бабушка с дедом быстро поняли, что я наслаждаюсь одиночеством. Они видели, что у меня нет никакого желания идти в деревню, с кем-то знакомиться, о чем-то говорить. Я даже с ними говорил очень скупо: да или нет. Разговаривать я тоже не любил. И они заметили это, они понимали, что я наслаждаюсь одиночеством, и старались меня не тревожить, это стало для них священным долгом.
Итак, семь лет напролет никто не пытался нарушить мою невинную жизнь, потому что рядом никого не было. Три старика, что жили со мной в одном доме — бабушка, дед и слуга, — прилагали все силы, чтобы меня никто не потревожил. Честно говоря, когда я стал старше, мне было неловко оттого, что ради меня они даже между собой редко говорили, что они отказались от нормальной жизни. С детьми обычно наоборот бывает, им говорят: «Не шуми! Папа работает, дедушка отдыхает. Не шуми. Сиди тихо». Но у меня все было наоборот. Я не могу сказать, почему и как это получилось. Так уж вышло. Моей заслуги тут нет.
Три старика постоянно подавали друг другу знаки, жестами показывали: «Не мешай, ему ведь так хорошо». Они тоже полюбили мое молчание.
У молчания есть свои вибрации. Оно заразительно — особенно молчание ребенка. Не навязанное молчание, когда ему говорят: «Будешь шуметь — накажу». Такое молчание не создает радостных вибраций, о которых я говорю. Молчание благостно, когда ребенок молчит сам по себе и радуется тишине просто так, без причины. Это беспричинное счастье, и от него во все стороны расходятся мощные круги.
В общем, так уж сложились обстоятельства, что мне целых семь лет никто не мешал — никто от меня ничего не требовал, никто не пытался подготовить к миру бизнеса, политики и дипломатии. Моим старикам хотелось сберечь мою естественность. Особенно бабушке, она и была главной причиной. Знаете, подобные мелочи сказываются позже на всем отношении к жизни, так что именно бабушка была причиной моего глубокого уважения к женщинам и женственности в целом. Она была женщина простая, неграмотная, но невероятно чувствительная. Она деду и слуге так прямо и говорила: «Тот образ жизни, который мы с вами выбрали, ничего нам не дал. Мы такие же пустые, какими были, а смерть уже близко». «Давайте не будем мешать мальчику, — настаивала она. — Что мы можем ему дать? Мы только и можем, что сделать его похожим на нас, а мы — ничто. Так пусть лучше он останется самим собой».
Мой дед... Я ночами слышал их разговоры. Они думали, что я сплю, и дед говорил: «Ты говоришь, что так лучше, и я с тобой согласен. Но у него есть родители, рано или поздно они его заберут. И что они скажут? Мы не научили его манерам, он настоящий дикарь...»
А бабушка отвечала: «Не волнуйся. В нашем мире все такие цивилизованные, воспитанные — и что проку? Ты вот у нас тоже образованный, и что с того? Что это дает? В худшем случае его родители на нас обидятся. Ну и что? Пусть себе обижаются. Ничего страшного, а малыш к тому времени станет сильным, и они уже не смогут сбить его с толку».
Я невероятно благодарен своей бабушке. Дед часто тревожился, что рано или поздно во всех грехах начнут обвинять его, что ему скажут: «Мы доверили тебе ребенка, а ты ничему его не научил».
Бабушка не хотела даже брать мне частного учителя. В деревне был один такой человек, он мог бы научить хотя бы основам чтения, математики и географии. Он сам закончил всего четыре класса — четыре класса начальной школы, — но считался в селе самым образованным. Мой дед изо всех сил бабушку упрашивал: «Пусть он приходит и учит малыша. Мальчик хотя бы азбуку будет знать и арифметику. Тогда его родители не скажут, что мы потратили семь лет впустую».
Но бабушка говорила: «Вот когда заберут его, пусть делают что хотят. А тут он все семь лет будет самим собой, и мы ему мешать не станем». У нее был один ответ: «Ты ведь умеешь читать, ну и что? Математику знаешь — и что? Денег у тебя от этого не прибавилось. Ты хочешь, чтобы он тоже мало зарабатывал и жил так же, как ты?»
Этого было достаточно, чтобы дед умолкал. А что он мог поделать? Трудно ему приходилось: спорить он не мог, но прекрасно понимал, что отвечать ему самому придется. Это его мой отец спросит: «Что ты сделал для малыша?» Так бы оно и было, если бы дед не умер.
Впоследствии мой отец заявил как-то: «Это старик виноват, испортил мне мальчишку». Но тогда я уже был сильнее духом и сразу расставил все по местам. Я сказал: «Не смей говорить ни единого плохого слова о дедушке. Он меня спас, он не допустил, чтобы ты меня испортил, — вот почему ты злишься. У тебя есть другие дети, можешь их калечить. Время покажет, кого на самом деле испортили».
Детей ему и вправду хватало, они все рождались и рождались. Я даже подшучивал над отцом: «Тебе еще одного нужно для ровного счета, пусть будет дюжина. Нас ведь одиннадцать! Люди спрашивают: „Сколько у вас детей?“ „Одиннадцать“ как-то не звучит, а вот „Дюжина“ — это впечатляет!» Став еще постарше, я говорил: «Ты детей по-прежнему калечишь. Но я дикарь и останусь дикарем». Мне каким-то чудом удалось ускользнуть от тисков цивилизованности.
Мой дедушка по матери был человек очень щедрый. Он был беден, но богат в своей щедрости. Тем, что у него было, он делился со всеми. У него я научился искусству делать подарки. Я никогда не видел, чтобы дедушка отказал нищему, да и вообще кому бы то ни было.
Я называл дедушку «нана» — так в Индии обращаются к отцу матери. А мать матери называют «нани». Я дедушку спрашивал: «Нана, как ты нашел себе такую красивую жену?» У нее лицо было совсем не индийским, она была больше похожа на гречанку. И еще она была женщина сильная, очень сильная. Мой Нана умер рано, ему не было еще пятидесяти, а бабушка дожила до восьмидесяти, у нее было крепкое здоровье. И, несмотря на ее возраст, никто и не думал, что она скоро умрет. Я ей однажды обещал, что обязательно приеду на похороны. В 70-м году, когда она умерла, я приехал и в последний раз видел свою родню. Я должен был исполнить свое обещание.
В детстве моя Нани была для меня матерью. Это были те самые годы жизни, когда человек растет. Родная мать появилась потом, когда я уже вырос, и у меня выработались определенные взгляды на жизнь. Бабушка мне очень помогла. Дед меня тоже любил, но большого влияния не оказал. Он любил меня так сильно... но приносить пользу намного важнее, для этого нужна особая сила. Дед всегда побаивался бабушку. В каком-то смысле он был у нее под каблуком. Но он любил меня, он тоже мне помогал... что поделаешь, если он действительно был подкаблучником? Таких мужей — девяносто девять и девять десятых процентов, ничего в этом необычного нет.
Вообще-то, я понимаю, что чувствовал мой дедушка, ведь своим озорством я доставлял старику большие неприятности. Он целыми днями сидел на своем гадди — так в Индии называют кресла богатых, — и жалобы выслушивал намного чаще, чем заказы! Но отвечал он обычно так: «Я готов заплатить за любой ущерб, но наказывать мальчика не стану».
Я был большим озорником, но он терпел все... Честно говоря, даже я такого не вытерпел бы. Если бы мне поручили несколько лет воспитывать такого ребенка... Упаси Бог! Да я бы уже через пару минут выгнал его за порог. Возможно, те годы были для моего деда свое рода чудом, потому что терпение всегда вознаграждается. Он сам становился все более молчаливым. Я видел, что с каждым днем он становится все спокойнее. Я однажды даже спросил его: «Дедушка, почему ты меня не наказываешь? Как ты можешь это терпеть?» Вы не поверите, но он заплакал! На его глаза навернулись слезы, и он сказал: «Наказать тебя? Я просто не могу. Себя могу, а тебя — нет».
Я никогда, ни разу не видел в его взгляде даже мимолетной тени раздражения, хотя, поверьте, я вытворял такое, что не под силу даже тысяче детей. Озорничать я начинал рано утром, еще до завтрака, — и так до глубокой ночи. Домой я возвращался очень поздно, порой часа в три ночи, но... Каким же замечательным был мой дед! Он мне ни разу не сказал: «Уже очень поздно. Дети в такое время уже спят». Ни разу! Наоборот, он при этом даже старался не смотреть на часы.
И он ни разу не водил меня в свой храм. Я, правда, туда сам заглядывал, но вечерами, когда служба заканчивалась. Я там воровал пирамидки, там было много подсвечников с чудесными пирамидками. Думаю, я вот так, потихонечку, все до единой оттуда вынес. Когда дедушке сказали об этом, он ответил: «Ну и что? Я сам подарил храму эти подсвечники и, если надо, еще подарю. Он ничего не ворует, потому что это собственность его наны. Этот храм на мои деньги построен». И священник перестал ходить с жалобами. Какой смысл? Он ведь сам был просто слугой моего Наны.