Как ни сердился Платочек, пришлось остаться дома. Взъерошенный и злой, он караулил на подоконнике кусок пирога и неблагодарно ущипнул меня за палец, когда я подошла погладить его.
— Ну и сиди! — рассердилась я и пошла умываться.
— Девочки, — через минуту позвал нас отец и тихонько засмеялся. — Посмотрите, что ворона выделывает!
Платочек сидел на кровати и с сердитым бормотаньем запихивал пирог под подушку.
Готово! Он с торжествующим видом отошёл и, подозрительно покосившись на нас, взлетел на спинку кровати.
— Молодец, ловко спрятал! — смеялись мы и вперегонки прыгнули на кровать — устраиваться на ночь.
«До моего пирога добираются! Э, нет! Не позволю!»
Разъярённая ворона в одну минуту оказалась на подушке и ринулась в бой.
Рраз! — и Катя с криком схватилась за щеку.
Два! — закричала и я от сильного щипка за ухо.
А Платочек, весь взъерошенный, широко расставив лапки и распустив крылья, боролся за своё достояние.
Тут уж вмешался папа и перенёс пирог на пол, в уголок, под газеты.
Мы были незаслуженно обижены, щека и ухо болели.
— Из-за противного пирога, — плакала Катя, — из-за пирога на нас бросился, на своих матерей!
И мы успокоились только тогда, когда придумали жестокую месть: заведём какую-нибудь другую птицу и будем любить её больше, чем неблагодарную ворону.
Уже засыпая, я почувствовала, как Катя дёргает меня за руку.
— Знаешь, я боюсь, что даже нарочно не смогу другую птицу полюбить больше Платочка. Правда, обидно?
Но у меня уже не хватило силы ответить.
Утро выдалось ясное и такое тёплое, что мама вынесла самовар на столик перед окнами.
За ночь обида прошла, мы сидели за столом весёлые, а Платочек клевал хлеб с творогом.
— Чего он только не ест! — удивлялась наша квартирная хозяйка, толстая ворчунья Мария Яковлевна. — На, Платочек, Что ты с этим делать будешь? — И, смеясь, подала ему большую конфету.
Платочек вежливо взял конфету и огляделся — есть не хочется, на крышу лететь лень. Куда же спрятать? А, догадался! Слетев на землю, он положил конфету на песок и несколькими ударами клюва закопал её.
Мария Яковлевна опять засмеялась и палочкой выковыряла конфету.
Хорошо, что палке не больно. Здорово же её клюнули!
Ворона рассердилась и задумалась. «Неужели всё-таки лететь на крышу?»
Около конфетки крепко спал щенок Урсик. Ворона осторожно, с видом доктора на операции, шагнула к нему и, потянув пушистый хвост за самый кончик, раскрутила его и закрыла им конфетку.
Вот это чистая работа!
С довольным видом ворона отступила, и вдруг перья на её голове так и встали от негодования: хвост мгновенно пружиной закрутился на спину, а конфетка так и осталась лежать на виду.
Скорый на расправу, Платочек в ярости щипнул собачонку и уже без всякого стеснения опять потянул за хвост. Бедный Урсик спросонья страшно перепугался, вырвал хвост из вороньева клюва и на этот раз крепко прижал к животу.
Ворона зашипела, как гусак, и, долбанув Урсика в живот, снова вцепилась в несчастный хвост. Щенок не выдержал и с отчаянным визгом побежал к дому, а Платочек летел за ним и ещё несколько раз успел тюкнуть его клювом за непослушание.
Вернувшись назад, он потащил конфетку на крышу сарая и долго разбирал там своё имущество.
Мы все просто умирали от смеха.
— Надо как-нибудь заглянуть в его запасы, — сказал папа. — Вороны, как сороки, любят таскать самые неожиданные вещи, особенно всё блестящее. Ну, мне пора, будьте умницами, девочки!
И папа ушёл. Мама занялась шитьём, а мы, послонявшись по огороду, пошли домой за корзиночками.
— Мама, мы в лес за ягодами. Можно?
— Только далеко не ходите, — ответила мама обычной фразой и занялась своей работой.
А лес с нашего пригорка виден был далеко-далеко. Вблизи солнечный и весёлый, а дальше — нерубленый, густой в таинственный.
Я вдруг расхрабрилась.
— Катя, давай возьмём ворону и хлеба и пойдём вон туда, далеко, хочешь?
Катя робко посмотрела на меня.
— Да, а лесник-то, помнишь? И собака у него…
Но я была неустрашима.
— Ну, и пожалуйста, не хочешь — не надо, одна пойду. Это прежде девочки были трусихами и мальчишки над ними смеялись, а теперь у нас разно… разноправие, — и я гордо взглянула на Катю.
Катя посмотрела на меня с уважением.
— А что это — разноправие?
— Это… это… вот когда тебе будет девять лет, тогда и узнаешь, теперь не поймёшь!
— Ещё два года ждать, — с грустью сосчитала Катя.
Положив в корзиночки по большому куску хлеба с маслом, мы вышли из дома. Перебежали по шаткому мостику речку Незванку и зашагали к вырубке.
Ворона и Урсик, как всегда, увязались за нами. Урсик весело бежал впереди, а Платочек по-прежнему никак не мог приспособиться к нашим шагам. Крылья уносили его слишком быстро вперёд. Приходилось поджидать нас на какой-нибудь ветке и скучать. А если бежать по земле — коротенькие ножки не поспевали за нами.
И вот Платочек, залетев метров на двадцать вперёд, опускался на землю и принимался бежать что есть силы, спотыкаясь и оглядываясь — скоро ли его догоним.
Утомившись, он садился ко мне или Кате на плечо, но спокойно ему не сиделось, и он снова принимался за свои фокусы. Платочек сердился и шипел, а мы смеялись до упаду и незаметно всё шли и шли извилистой тропинкой между пнями и громадными старыми соснами.
Наконец ворона придумала такое, что мы от удивления даже смеяться перестали и чуть не выронили из рук корзинки. Поднявшись кверху, она опустилась Урсику на спину и запустила крепкие когти в его пушистую шкурку. Урсик взвыл и заметался.
Ворона сидела как в цирке, покачивалась, но держалась.
Однако Урсик не собирался сдаваться. Он бросился на землю, перекатился на спину и чуть не подмял ворону под себя.
Своенравная птица не выдержала. И славно же отделала она непослушного щенка: долб в спину, долб в загривок, цап за ухо! «Что, теперь будешь слушаться?»
И Урсик, поджав хвост, бросился бежать, а ворона опять уселась ему на спину, слегка распустив крылья для равновесия, очень довольная своей выдумкой.
Но вот тут-то она и просчиталась.
Урсик, покорившись силе, далеко не примирился со своим унижением и придумывал план мести вороне.
Случай представился неожиданно.
Мы давно уже свернули с вырубки в густой старый лес и совсем неожиданно вышли к незнакомой речке.
Мы остановились было и оглянулись назад. Вдруг мимо нас пулей пронёсся Урсик с вороной на спине и прыгнул прямо в речку. Сознательно он это сделал или нет, но водой ворону сшибло с его спины, и наш бедный Платочек с криком закружился в быстром течении. Пёрышки его намокли, он бился, а вода несла его всё дальше.
С плачем мы кинулись бежать по берегу, продираясь сквозь кусты. Корзинки с ягодами бросили — не до них было. А Платочек кричал всё тише и уже несколько раз окунался в воду с головой.
Не помня себя, я прыгнула в речку. Протянутые вперёд руки вцепились в растопыренные крылья Платочка, но я сама в ту же минуту пошла ко дну. О том, что не умею плавать, я и не подумала.
Вдруг кто-то схватил меня за шиворот, потянул кверху, и я оказалась на берегу, всё ещё судорожно держа в руке полуживого воронёнка.
Круглая веснушчатая физиономия со знакомыми рыжими вихрами весело смотрела на меня.
— Вот те на!.. — протянул мальчишка. — Я тебе ворону подарил, а ты её в речке топишь!
— Я не топлю, — задыхаясь, ответила я, — это её Урсик утопил.
Тут с плачем прибежала и бросилась мне на шею Катя.
— Я думала, ты утону-у-ула! — плакала она.
— И хорошо бы сделала, — отозвался мальчишка, и лицо у него стало злое-злое. — Она мне все удочки перепутала и рыбу распугала. Возьму вот тебя и её тоже (он показал на Катю) и утоплю опять, а вороне шею сверну!
Мы прижались друг к другу. День был полон слишком сильных впечатлений, и нам нестерпимо захотелось домой.
— Мы не знали ведь про рыбу! — дрожащим голосом сказала я. — Отпусти нас, пожалуйста!
— То-то, отпусти! — смягчился довольный нашим испугом мальчишка. — А чего вы мне за рыбу-то дадите?
Мы тоскливо переглянулись.
— Ничего у нас нет, — жалобно сказала Катя. — И платочки старые. А корзиночки мы потеряли. Отпусти так!
В эту минуту в кустах что-то зашумело и на поляну выскочила… громадная чёрная собака с белой кисточкой на кончике хвоста. Меня забила лихорадка, и не только от купания.
— Испугались! — подмигнул мальчишка. — Ну, ладно, ничего вам не будет. Дорогу-то домой знаете?
— Не знаю, — призналась я и неожиданно горько заплакала. Катя вторила мне.
У мальчишки нрав был озорной, но сердце доброе. Увидав, до чего мы испуганы, он почувствовал жалость и раскаяние.
— Ладно, — совсем уже ласково сказал он. — Бежим, что ли, на дорогу вас выведу. Вороны вы мокрые, все три! — И, воткнув удилища в землю, он пошёл вперёд, указывая дорогу.
Мы с Катей нерешительно переглянулись.
— Давай убежим! — шепнула я.
— Да, а дороги мы не знаем, — печально ответила Катя и, совсем уже не стыдясь, вытерла слёзы. — И собака нас догонит.
Держась крепко за руки, мы последовали за моим спасителем. Его босые ноги так проворно перескакивали через пни, что мы почти бежали, спотыкаясь и задыхаясь. Свободной рукой я крепко держала ворону, тоже мокрую и испуганную. Она дрожала, но не пробовала вырываться.
— Волк, эй, Волк! — крикнул вдруг мальчишка, и громадный пёс так и кинулся к нему.
Мы боязливо прижались к дереву, а он одним прыжком перемахнул через высокий пень и остановился перед хозяином.
Страшная догадка наполнила моё сердце ужасом.
— Катя, — прошептала я, — слышала, как он собаку звал? Это того лесника собака, он сын его, наверно.
Ну тут мальчишка схватил сломанную ветку, высоко подкинул её в воздух и свистнул. Пёс прыгнул, ловко поймал ветку и, став на задние лапы, подал её хозяину.
— Учёный! — восхищённо прошептала я, забыв о страхе.
— Видали? — торжествующе оглянулся на нас мальчишка. — Он и не то ещё умеет. — И, глубоко засунув руку в карман штанишек, вдруг остановился и пристально посмотрел на нас. Мы крепче схватились за руки: уж не придумал ли он чего…
— Есть-то, небось, хотите, воронята? — спросил он, но не по-обидному, как раньше, а почти дружелюбно, так что мы почувствовали к нему доверие.
— Хотим! — быстро ответила Катя и тут же вопросительно покосилась на меня.
В загорелой руке мальчишки оказался кусок ржаного хлеба, посыпанный крупной солью. Правда, кроме соли, он был облеплен ещё соринками из кармана, но мы на это не обратили внимания.
Как пахнет-то! Руки сами тянутся.
— Карр! — нетерпеливо крикнул Платочек.
Мальчишка вздрогнул.
— Ишь ты! — воскликнул он. — Это он чего?
— Есть хочет, — с гордостью ответила я. — Он всегда с нами ест. — И, присев, я поставила ворону на землю и отломила кусочек хлеба от своей порции.
Платочек вырвал его у меня из рук и принялся уплетать. Мальчишка удивлённо следил за ним.
— И не боится! — воскликнул он. — И не летит никуда!
— Ещё бы лететь! Ты попробуй, руку протяни, он тебе покажет! — вмешалась повеселевшая Катя.
— А то не протяну?
И рука рыжего мальчугана приблизилась к вороньему завтраку.
— Ффф! — Платочек так и налетел на обидчика и щипнул его, да преизрядно. Перья на голове у воронёнка поднялись он положил хлеб между лапками и готов был драться дальше.
Но мальчишка, вскрикнув было от боли, так и покатился по траве с хохотом и задрыгал босыми ногами.
— Как хватил-то! — заливался он. — Ой, не могу! Вот умора!
Засмеялись и мы. И вдруг почувствовали, что страх наш куда-то пропал. Наш знакомый оказался совершенно обыкновенным мальчишкой, да ещё и весёлым. Катя совсем разошлась и дёргала его за руку.
— А ну, протяни, протяни ещё! — кричала она.
Мы все трое дружно уплетали хлеб, а Платочек уже наелся, обсох и с прежним важным видом ходил около нас. Он нашёл большого червяка, полакомился им и был очень доволен.
Урсик получил корочку, и огромный чёрный пёс тоже. Но теперь он уже не казался нам страшным.
— Тебя как зовут? — расхрабрилась я.
— Мишкой, а тебя?
— Соня, а она Катя. А у тебя собака эта откуда?
— Отцова. Охотничья. Зайцев гоняет — страсть!
Весело разговаривая, мы двинулись дальше.
Платочек сначала перелетал с ёлки на ёлку, а потом, спустившись на дорогу, побежал перед нами, торопясь и оглядываясь. На Урсика он больше садиться не решался: видно, холодная ванна пришлась ему не по вкусу.
Потешаясь над ним, мы и не заметили, как перебежали мостик, вырубку, огороды и оказались перед нашим крыльцом.
На ступеньках стояла мама, сильно взволнованная. Она уже собиралась идти искать нас.
Увидев её, Мишка вдруг замолчал и попятился. Но мы дружно схватили его за руки.
— Мама, он меня из речки вытащил, — сказала я.
— Мы заблудились, он нас домой привёл! — добавила Катя.
— И он ворон теперь по носу не щёлкает!
— И у него, собака не страшная вовсе, вот! — И мы одновременно положили руки на спину лохматого Волка.
Мама улыбнулась.
— Ну, спасибо тебе, мальчик, — ласково сказала она. — Идите все лепёшки горячие есть. А в лес я вас одних больше пускать не буду. Видите, гроза собирается. Что бы вы одни в лесу делали?
— Мы теперь с Мишкой ходить будем, — уверенно сказала Катя и потянула его за рукав. — Видишь, мама не сердится, идём лепёшки есть!
Мишка сначала немного дичился и упирался. Но не выдержал и вместе с нами принялся за лепёшки. Очень уж они были вкусные. А потом мы нарвали травы для кроликов, пришёл с работы отец, и мы не заметили, как стемнело.
Первым спохватился Мишка.
— Мне пора, — сказал он, — идти надо.
— Куда ты пойдёшь в эдакую темень? — сказала мама. — Оставайся ночевать. Вот разве отец беспокоиться будет!
— Отец-то беспокоиться не будет, — отозвался Мишка. — Я как на рыбалку пойду, иной раз по две ночи дома не ночую. А может, — сказал он, пораздумав немного, — и остаться?.. — И он состроил нам такую забавную гримасу, что мы так и покатились со смеху.
Мишке мама постелила постель тут же, на полу, и мы ещё долго перекликались и болтали.
— Спите вы, воронята! — окликнул нас отец. — Анюта, а ты долго ещё будешь возиться?
— Сейчас, — отозвалась мама. — Я на завтра, на выходной день, всем вам одежду чистую приготовила. Скоро всё в доме успокоилось.
Утро было чудесное. Мама вынесла самовар на улицу, и мы сидели за столом, чистые, принаряженные Мишка так и сиял вымытыми веснушками и приглаженным рыжим хохолком.
Мама уже выведала у него, что мать его умерла два года тому назад, что живут они одни с отцом в лесу. Накануне она успела выстирать ему майку, утром немного постучала швейной машиной, и Мишка оказался в чистой майке и новых трусах.
Мы перемигивались с ним и толкали друг друга под столом ногами. Папа и мама обещали пойти с нами в лес за ягодами и зайти к Мишкиному отцу — леснику. На столе стояла вкусная каша с молоком, а над столом и на наших лицах сияло солнце.
Даже Платочек был особенно весел. Он скакал по комнатам, таскал куски булки на крышу и только один раз подрался с Урсиком из-за каши.
И вдруг — всё переменилось.
Из дома выбежала Мария Яковлевна, наша квартирная хозяйка. Её лицо было красное. В руках она держала пустую коробочку.
— Анна Михайловна, — закричала она злым, визгливым голосом. — Вот вы всегда так, с вашей добротой. Приваживаете всяких проходимцев, а у меня брошка пропала золотая. Никто как он стащил! — И она рукой показала на Мишку.
Мы с Катей сразу перестали болтать ногами и взглянули на него.
Вся краска сбежала с его лица, и веснушки резко выступили на побледневшей коже. Обеими руками он схватился за стул и, не отрываясь, смотрел на злосчастную коробочку, дрожавшую в жирных руках Марии Яковлевны.
— Сейчас же пускай отдаст! — продолжала визгливо кричать Мария Яковлевна. — Пускай сию минуту отдаст, а то я в милицию пойду! В тюрьму тебя засажу, негодяй! — И, бросившись к Мише, она схватила его за плечо.
— Не брал я вашей брошки! — крикнул вдруг Мишка и оттолкнул Марию Яковлевну так, что она даже пошатнулась. — Не брал! — и вскочил с места.
— А кто брал? Кто? — наступала Мария Яковлевна.
Но тут вмешался отец.
— Вы, Мария Яковлевна, успокойтесь! — строго сказал он. — Брошку надо поискать, а набрасываться так на мальчика не годится.
Мы стояли около Миши и держали его за руки.
— Он не вор, вы не смеете! — кричала я вне себя.
Мама подошла к нему.
— Миша, — сказала она спокойно, — я тоже не верю, что ты взял брошку. Не огорчайся.
Мишка стоял, опустив голову и крепко стиснув кулаки. Потом вдруг тряхнул головой и подошёл к маме.
— Штаны мои отдайте, — сказал он глухо, смотря в сторону. — Домой я пойду. Не надо мне ваших!..
— Не пускай жулика! — визгливо кричала Мария Яковлевна. — Я и на вас в суд подам! Да я…
Она в ярости взмахнула руками и уронила на землю хорошенькую красную коробочку от злосчастной брошки.
— Карр! — выступил на сцену Платочек. Он один до сих пор не принимал участия в скандале и спокойно сидел на спинке стула. Коробочка привлекла его внимание. Он мигом слетел, подхватил коробку и, взмахнув крыльями, отправился приспосабливать её в своё хозяйство на крышу под дранкой.
Все невольно притихли и следили за его полётом.
— Коробочку!.. — взвизгнула Мария Яковлевна и метнулась за ним. — Птицу и ту научили воровать!
— Мария Яковлевна! — вдруг воскликнул отец. — Постойте-ка, брошка у вас где лежала?
— На окне, где же ей ещё лежать? На окне зеркало. Я одевалась да на минуту отошла. А негодяй этот с окна-то…
— Анюта, — воскликнул отец, — помоги мне переставить лестницу!
— Да тебе-то зачем на крышу? — недоумевала мать. — Неужели за её коробкой полезешь?
— Подожди. За чем надо, за тем и полезу, — отвечал отец уже на бегу.
Мы все бросились помогать отцу, и через минуту он оказался на крыше.
— Да что это за день такой, все точно с ума посходили! — воскликнула мать.
А отец оторвал оттопырившуюся дранку и просунул руку в отверстие.
Напрасно Платочек шипел, каркал и бросался на него.
— Держите! — крикнул отец, и на землю полетело… Батюшки! Чего тут только не полетело!
— Коробочку свою держите! — крикнул отец.
— Ложка, ложка моя чайная! — удивилась мама.
Мы с визгом подбирали пёстрые лоскутки и разноцветные обломки.
— Да ты долго в игрушки играть будешь? — всё ещё не понимала мама. А Мишка стоял и косился на забор. Ему хотелось убежать, да мешали чужие штаны, а своих не доискаться.
И вдруг… Папа вскрикнул и торопливо полез вниз.
— Миша! — скомандовал он весело. — Садись за стол пить чай. Сейчас Мария Яковлевна у тебя прощение просить будет. — И торжественно подал удивлённой хозяйке блестящий маленький кружочек с красным камешком посредине.
— Моя брошка! — вскрикнула Мария Яковлевна.
— А вор вон где сидит, — спокойно добавил отец и показал на крышу.
Ворона в ярости металась по крыше, собирая своё разграбленное имущество. Тряпки, кости, обрезки жести засовывались обратно в дыру под доской.
Урсик сунулся было понюхать упавшую вниз косточку.
Ворона стремительно слетела вниз: «А ну, так ты туда же, грабить меня?»
Урсик взвизгнул и в ужасе понёсся к сараю, а ворона на лету догоняла и долбила его нещадно. Урсик забился под крыльцо, а она, ухватившись за кончик хвоста, тянула его обратно.
Волк залаял. Мы засмеялись.
Мария Яковлевна сконфуженно вертела в руках брошку.
— Ну, что же… Я, конечно… Ну, уж не сердись, мальчик!
Мишка отвернулся от неё и обратился к маме:
— А я рассердился, — сказал он вдруг басом. — Очень рассердился!
Мария Яковлевна ушла, а мы снова уселись за стол.
Тревожное утро переходило в весёлый день.
Один Платочек, бросив Урсика, долго ещё ворчал на крыше, обиженный и ограбленный.
А Урсик сидел под крыльцом, высунул свой чёрный нос и подсматривал карим глазом.
Выйти он не решался. «На этом путаном белом свете иногда не знаешь, когда и за что попадёшь в беду!» — наверно думал он огорчённо.
ГОЛУБОЙ МАХАОН
Мы ехали из Петербурга в Маньчжурию, на маленькую станцию с удивительным названием Ханьдаохецзе. Мы — это тройка самых больших шалунов на свете и я — их учительница.
Я согласилась на это путешествие, потому что больше всего на свете любила бродить по диким лесам, наблюдать жизнь животных и птиц не в клетках, а на свободе. И ещё потому, что собирала коллекцию насекомых, а в Маньчжурии живут огромные, синие, как шёлк, бабочки, родственницы наших махаонов. Об этих бабочках я мечтала, они мне даже снились. И вот теперь я за ними ехала и твёрдо решила: без них не вернусь!
Ребята мне понравились, и я — им. По всему было видно, что лето будет весёлое. Но оно оказалось ещё и с приключениями, забавными и страшными. Вот про них-то я и хочу вам рассказать.
Тиу-иии…
— Ну и сиди! — рассердилась я и пошла умываться.
— Девочки, — через минуту позвал нас отец и тихонько засмеялся. — Посмотрите, что ворона выделывает!
Платочек сидел на кровати и с сердитым бормотаньем запихивал пирог под подушку.
Готово! Он с торжествующим видом отошёл и, подозрительно покосившись на нас, взлетел на спинку кровати.
— Молодец, ловко спрятал! — смеялись мы и вперегонки прыгнули на кровать — устраиваться на ночь.
«До моего пирога добираются! Э, нет! Не позволю!»
Разъярённая ворона в одну минуту оказалась на подушке и ринулась в бой.
Рраз! — и Катя с криком схватилась за щеку.
Два! — закричала и я от сильного щипка за ухо.
А Платочек, весь взъерошенный, широко расставив лапки и распустив крылья, боролся за своё достояние.
Тут уж вмешался папа и перенёс пирог на пол, в уголок, под газеты.
Мы были незаслуженно обижены, щека и ухо болели.
— Из-за противного пирога, — плакала Катя, — из-за пирога на нас бросился, на своих матерей!
И мы успокоились только тогда, когда придумали жестокую месть: заведём какую-нибудь другую птицу и будем любить её больше, чем неблагодарную ворону.
Уже засыпая, я почувствовала, как Катя дёргает меня за руку.
— Знаешь, я боюсь, что даже нарочно не смогу другую птицу полюбить больше Платочка. Правда, обидно?
Но у меня уже не хватило силы ответить.
Утро выдалось ясное и такое тёплое, что мама вынесла самовар на столик перед окнами.
За ночь обида прошла, мы сидели за столом весёлые, а Платочек клевал хлеб с творогом.
— Чего он только не ест! — удивлялась наша квартирная хозяйка, толстая ворчунья Мария Яковлевна. — На, Платочек, Что ты с этим делать будешь? — И, смеясь, подала ему большую конфету.
Платочек вежливо взял конфету и огляделся — есть не хочется, на крышу лететь лень. Куда же спрятать? А, догадался! Слетев на землю, он положил конфету на песок и несколькими ударами клюва закопал её.
Мария Яковлевна опять засмеялась и палочкой выковыряла конфету.
Хорошо, что палке не больно. Здорово же её клюнули!
Ворона рассердилась и задумалась. «Неужели всё-таки лететь на крышу?»
Около конфетки крепко спал щенок Урсик. Ворона осторожно, с видом доктора на операции, шагнула к нему и, потянув пушистый хвост за самый кончик, раскрутила его и закрыла им конфетку.
Вот это чистая работа!
С довольным видом ворона отступила, и вдруг перья на её голове так и встали от негодования: хвост мгновенно пружиной закрутился на спину, а конфетка так и осталась лежать на виду.
Скорый на расправу, Платочек в ярости щипнул собачонку и уже без всякого стеснения опять потянул за хвост. Бедный Урсик спросонья страшно перепугался, вырвал хвост из вороньева клюва и на этот раз крепко прижал к животу.
Ворона зашипела, как гусак, и, долбанув Урсика в живот, снова вцепилась в несчастный хвост. Щенок не выдержал и с отчаянным визгом побежал к дому, а Платочек летел за ним и ещё несколько раз успел тюкнуть его клювом за непослушание.
Вернувшись назад, он потащил конфетку на крышу сарая и долго разбирал там своё имущество.
Мы все просто умирали от смеха.
— Надо как-нибудь заглянуть в его запасы, — сказал папа. — Вороны, как сороки, любят таскать самые неожиданные вещи, особенно всё блестящее. Ну, мне пора, будьте умницами, девочки!
И папа ушёл. Мама занялась шитьём, а мы, послонявшись по огороду, пошли домой за корзиночками.
— Мама, мы в лес за ягодами. Можно?
— Только далеко не ходите, — ответила мама обычной фразой и занялась своей работой.
А лес с нашего пригорка виден был далеко-далеко. Вблизи солнечный и весёлый, а дальше — нерубленый, густой в таинственный.
Я вдруг расхрабрилась.
— Катя, давай возьмём ворону и хлеба и пойдём вон туда, далеко, хочешь?
Катя робко посмотрела на меня.
— Да, а лесник-то, помнишь? И собака у него…
Но я была неустрашима.
— Ну, и пожалуйста, не хочешь — не надо, одна пойду. Это прежде девочки были трусихами и мальчишки над ними смеялись, а теперь у нас разно… разноправие, — и я гордо взглянула на Катю.
Катя посмотрела на меня с уважением.
— А что это — разноправие?
— Это… это… вот когда тебе будет девять лет, тогда и узнаешь, теперь не поймёшь!
— Ещё два года ждать, — с грустью сосчитала Катя.
Положив в корзиночки по большому куску хлеба с маслом, мы вышли из дома. Перебежали по шаткому мостику речку Незванку и зашагали к вырубке.
Ворона и Урсик, как всегда, увязались за нами. Урсик весело бежал впереди, а Платочек по-прежнему никак не мог приспособиться к нашим шагам. Крылья уносили его слишком быстро вперёд. Приходилось поджидать нас на какой-нибудь ветке и скучать. А если бежать по земле — коротенькие ножки не поспевали за нами.
И вот Платочек, залетев метров на двадцать вперёд, опускался на землю и принимался бежать что есть силы, спотыкаясь и оглядываясь — скоро ли его догоним.
Утомившись, он садился ко мне или Кате на плечо, но спокойно ему не сиделось, и он снова принимался за свои фокусы. Платочек сердился и шипел, а мы смеялись до упаду и незаметно всё шли и шли извилистой тропинкой между пнями и громадными старыми соснами.
Наконец ворона придумала такое, что мы от удивления даже смеяться перестали и чуть не выронили из рук корзинки. Поднявшись кверху, она опустилась Урсику на спину и запустила крепкие когти в его пушистую шкурку. Урсик взвыл и заметался.
Ворона сидела как в цирке, покачивалась, но держалась.
Однако Урсик не собирался сдаваться. Он бросился на землю, перекатился на спину и чуть не подмял ворону под себя.
Своенравная птица не выдержала. И славно же отделала она непослушного щенка: долб в спину, долб в загривок, цап за ухо! «Что, теперь будешь слушаться?»
И Урсик, поджав хвост, бросился бежать, а ворона опять уселась ему на спину, слегка распустив крылья для равновесия, очень довольная своей выдумкой.
Но вот тут-то она и просчиталась.
Урсик, покорившись силе, далеко не примирился со своим унижением и придумывал план мести вороне.
Случай представился неожиданно.
Мы давно уже свернули с вырубки в густой старый лес и совсем неожиданно вышли к незнакомой речке.
Мы остановились было и оглянулись назад. Вдруг мимо нас пулей пронёсся Урсик с вороной на спине и прыгнул прямо в речку. Сознательно он это сделал или нет, но водой ворону сшибло с его спины, и наш бедный Платочек с криком закружился в быстром течении. Пёрышки его намокли, он бился, а вода несла его всё дальше.
С плачем мы кинулись бежать по берегу, продираясь сквозь кусты. Корзинки с ягодами бросили — не до них было. А Платочек кричал всё тише и уже несколько раз окунался в воду с головой.
Не помня себя, я прыгнула в речку. Протянутые вперёд руки вцепились в растопыренные крылья Платочка, но я сама в ту же минуту пошла ко дну. О том, что не умею плавать, я и не подумала.
Вдруг кто-то схватил меня за шиворот, потянул кверху, и я оказалась на берегу, всё ещё судорожно держа в руке полуживого воронёнка.
Круглая веснушчатая физиономия со знакомыми рыжими вихрами весело смотрела на меня.
— Вот те на!.. — протянул мальчишка. — Я тебе ворону подарил, а ты её в речке топишь!
— Я не топлю, — задыхаясь, ответила я, — это её Урсик утопил.
Тут с плачем прибежала и бросилась мне на шею Катя.
— Я думала, ты утону-у-ула! — плакала она.
— И хорошо бы сделала, — отозвался мальчишка, и лицо у него стало злое-злое. — Она мне все удочки перепутала и рыбу распугала. Возьму вот тебя и её тоже (он показал на Катю) и утоплю опять, а вороне шею сверну!
Мы прижались друг к другу. День был полон слишком сильных впечатлений, и нам нестерпимо захотелось домой.
— Мы не знали ведь про рыбу! — дрожащим голосом сказала я. — Отпусти нас, пожалуйста!
— То-то, отпусти! — смягчился довольный нашим испугом мальчишка. — А чего вы мне за рыбу-то дадите?
Мы тоскливо переглянулись.
— Ничего у нас нет, — жалобно сказала Катя. — И платочки старые. А корзиночки мы потеряли. Отпусти так!
В эту минуту в кустах что-то зашумело и на поляну выскочила… громадная чёрная собака с белой кисточкой на кончике хвоста. Меня забила лихорадка, и не только от купания.
— Испугались! — подмигнул мальчишка. — Ну, ладно, ничего вам не будет. Дорогу-то домой знаете?
— Не знаю, — призналась я и неожиданно горько заплакала. Катя вторила мне.
У мальчишки нрав был озорной, но сердце доброе. Увидав, до чего мы испуганы, он почувствовал жалость и раскаяние.
— Ладно, — совсем уже ласково сказал он. — Бежим, что ли, на дорогу вас выведу. Вороны вы мокрые, все три! — И, воткнув удилища в землю, он пошёл вперёд, указывая дорогу.
Мы с Катей нерешительно переглянулись.
— Давай убежим! — шепнула я.
— Да, а дороги мы не знаем, — печально ответила Катя и, совсем уже не стыдясь, вытерла слёзы. — И собака нас догонит.
Держась крепко за руки, мы последовали за моим спасителем. Его босые ноги так проворно перескакивали через пни, что мы почти бежали, спотыкаясь и задыхаясь. Свободной рукой я крепко держала ворону, тоже мокрую и испуганную. Она дрожала, но не пробовала вырываться.
— Волк, эй, Волк! — крикнул вдруг мальчишка, и громадный пёс так и кинулся к нему.
Мы боязливо прижались к дереву, а он одним прыжком перемахнул через высокий пень и остановился перед хозяином.
Страшная догадка наполнила моё сердце ужасом.
— Катя, — прошептала я, — слышала, как он собаку звал? Это того лесника собака, он сын его, наверно.
Ну тут мальчишка схватил сломанную ветку, высоко подкинул её в воздух и свистнул. Пёс прыгнул, ловко поймал ветку и, став на задние лапы, подал её хозяину.
— Учёный! — восхищённо прошептала я, забыв о страхе.
— Видали? — торжествующе оглянулся на нас мальчишка. — Он и не то ещё умеет. — И, глубоко засунув руку в карман штанишек, вдруг остановился и пристально посмотрел на нас. Мы крепче схватились за руки: уж не придумал ли он чего…
— Есть-то, небось, хотите, воронята? — спросил он, но не по-обидному, как раньше, а почти дружелюбно, так что мы почувствовали к нему доверие.
— Хотим! — быстро ответила Катя и тут же вопросительно покосилась на меня.
В загорелой руке мальчишки оказался кусок ржаного хлеба, посыпанный крупной солью. Правда, кроме соли, он был облеплен ещё соринками из кармана, но мы на это не обратили внимания.
Как пахнет-то! Руки сами тянутся.
— Карр! — нетерпеливо крикнул Платочек.
Мальчишка вздрогнул.
— Ишь ты! — воскликнул он. — Это он чего?
— Есть хочет, — с гордостью ответила я. — Он всегда с нами ест. — И, присев, я поставила ворону на землю и отломила кусочек хлеба от своей порции.
Платочек вырвал его у меня из рук и принялся уплетать. Мальчишка удивлённо следил за ним.
— И не боится! — воскликнул он. — И не летит никуда!
— Ещё бы лететь! Ты попробуй, руку протяни, он тебе покажет! — вмешалась повеселевшая Катя.
— А то не протяну?
И рука рыжего мальчугана приблизилась к вороньему завтраку.
— Ффф! — Платочек так и налетел на обидчика и щипнул его, да преизрядно. Перья на голове у воронёнка поднялись он положил хлеб между лапками и готов был драться дальше.
Но мальчишка, вскрикнув было от боли, так и покатился по траве с хохотом и задрыгал босыми ногами.
— Как хватил-то! — заливался он. — Ой, не могу! Вот умора!
Засмеялись и мы. И вдруг почувствовали, что страх наш куда-то пропал. Наш знакомый оказался совершенно обыкновенным мальчишкой, да ещё и весёлым. Катя совсем разошлась и дёргала его за руку.
— А ну, протяни, протяни ещё! — кричала она.
Мы все трое дружно уплетали хлеб, а Платочек уже наелся, обсох и с прежним важным видом ходил около нас. Он нашёл большого червяка, полакомился им и был очень доволен.
Урсик получил корочку, и огромный чёрный пёс тоже. Но теперь он уже не казался нам страшным.
— Тебя как зовут? — расхрабрилась я.
— Мишкой, а тебя?
— Соня, а она Катя. А у тебя собака эта откуда?
— Отцова. Охотничья. Зайцев гоняет — страсть!
Весело разговаривая, мы двинулись дальше.
Платочек сначала перелетал с ёлки на ёлку, а потом, спустившись на дорогу, побежал перед нами, торопясь и оглядываясь. На Урсика он больше садиться не решался: видно, холодная ванна пришлась ему не по вкусу.
Потешаясь над ним, мы и не заметили, как перебежали мостик, вырубку, огороды и оказались перед нашим крыльцом.
На ступеньках стояла мама, сильно взволнованная. Она уже собиралась идти искать нас.
Увидев её, Мишка вдруг замолчал и попятился. Но мы дружно схватили его за руки.
— Мама, он меня из речки вытащил, — сказала я.
— Мы заблудились, он нас домой привёл! — добавила Катя.
— И он ворон теперь по носу не щёлкает!
— И у него, собака не страшная вовсе, вот! — И мы одновременно положили руки на спину лохматого Волка.
Мама улыбнулась.
— Ну, спасибо тебе, мальчик, — ласково сказала она. — Идите все лепёшки горячие есть. А в лес я вас одних больше пускать не буду. Видите, гроза собирается. Что бы вы одни в лесу делали?
— Мы теперь с Мишкой ходить будем, — уверенно сказала Катя и потянула его за рукав. — Видишь, мама не сердится, идём лепёшки есть!
Мишка сначала немного дичился и упирался. Но не выдержал и вместе с нами принялся за лепёшки. Очень уж они были вкусные. А потом мы нарвали травы для кроликов, пришёл с работы отец, и мы не заметили, как стемнело.
Первым спохватился Мишка.
— Мне пора, — сказал он, — идти надо.
— Куда ты пойдёшь в эдакую темень? — сказала мама. — Оставайся ночевать. Вот разве отец беспокоиться будет!
— Отец-то беспокоиться не будет, — отозвался Мишка. — Я как на рыбалку пойду, иной раз по две ночи дома не ночую. А может, — сказал он, пораздумав немного, — и остаться?.. — И он состроил нам такую забавную гримасу, что мы так и покатились со смеху.
Мишке мама постелила постель тут же, на полу, и мы ещё долго перекликались и болтали.
— Спите вы, воронята! — окликнул нас отец. — Анюта, а ты долго ещё будешь возиться?
— Сейчас, — отозвалась мама. — Я на завтра, на выходной день, всем вам одежду чистую приготовила. Скоро всё в доме успокоилось.
Утро было чудесное. Мама вынесла самовар на улицу, и мы сидели за столом, чистые, принаряженные Мишка так и сиял вымытыми веснушками и приглаженным рыжим хохолком.
Мама уже выведала у него, что мать его умерла два года тому назад, что живут они одни с отцом в лесу. Накануне она успела выстирать ему майку, утром немного постучала швейной машиной, и Мишка оказался в чистой майке и новых трусах.
Мы перемигивались с ним и толкали друг друга под столом ногами. Папа и мама обещали пойти с нами в лес за ягодами и зайти к Мишкиному отцу — леснику. На столе стояла вкусная каша с молоком, а над столом и на наших лицах сияло солнце.
Даже Платочек был особенно весел. Он скакал по комнатам, таскал куски булки на крышу и только один раз подрался с Урсиком из-за каши.
И вдруг — всё переменилось.
Из дома выбежала Мария Яковлевна, наша квартирная хозяйка. Её лицо было красное. В руках она держала пустую коробочку.
— Анна Михайловна, — закричала она злым, визгливым голосом. — Вот вы всегда так, с вашей добротой. Приваживаете всяких проходимцев, а у меня брошка пропала золотая. Никто как он стащил! — И она рукой показала на Мишку.
Мы с Катей сразу перестали болтать ногами и взглянули на него.
Вся краска сбежала с его лица, и веснушки резко выступили на побледневшей коже. Обеими руками он схватился за стул и, не отрываясь, смотрел на злосчастную коробочку, дрожавшую в жирных руках Марии Яковлевны.
— Сейчас же пускай отдаст! — продолжала визгливо кричать Мария Яковлевна. — Пускай сию минуту отдаст, а то я в милицию пойду! В тюрьму тебя засажу, негодяй! — И, бросившись к Мише, она схватила его за плечо.
— Не брал я вашей брошки! — крикнул вдруг Мишка и оттолкнул Марию Яковлевну так, что она даже пошатнулась. — Не брал! — и вскочил с места.
— А кто брал? Кто? — наступала Мария Яковлевна.
Но тут вмешался отец.
— Вы, Мария Яковлевна, успокойтесь! — строго сказал он. — Брошку надо поискать, а набрасываться так на мальчика не годится.
Мы стояли около Миши и держали его за руки.
— Он не вор, вы не смеете! — кричала я вне себя.
Мама подошла к нему.
— Миша, — сказала она спокойно, — я тоже не верю, что ты взял брошку. Не огорчайся.
Мишка стоял, опустив голову и крепко стиснув кулаки. Потом вдруг тряхнул головой и подошёл к маме.
— Штаны мои отдайте, — сказал он глухо, смотря в сторону. — Домой я пойду. Не надо мне ваших!..
— Не пускай жулика! — визгливо кричала Мария Яковлевна. — Я и на вас в суд подам! Да я…
Она в ярости взмахнула руками и уронила на землю хорошенькую красную коробочку от злосчастной брошки.
— Карр! — выступил на сцену Платочек. Он один до сих пор не принимал участия в скандале и спокойно сидел на спинке стула. Коробочка привлекла его внимание. Он мигом слетел, подхватил коробку и, взмахнув крыльями, отправился приспосабливать её в своё хозяйство на крышу под дранкой.
Все невольно притихли и следили за его полётом.
— Коробочку!.. — взвизгнула Мария Яковлевна и метнулась за ним. — Птицу и ту научили воровать!
— Мария Яковлевна! — вдруг воскликнул отец. — Постойте-ка, брошка у вас где лежала?
— На окне, где же ей ещё лежать? На окне зеркало. Я одевалась да на минуту отошла. А негодяй этот с окна-то…
— Анюта, — воскликнул отец, — помоги мне переставить лестницу!
— Да тебе-то зачем на крышу? — недоумевала мать. — Неужели за её коробкой полезешь?
— Подожди. За чем надо, за тем и полезу, — отвечал отец уже на бегу.
Мы все бросились помогать отцу, и через минуту он оказался на крыше.
— Да что это за день такой, все точно с ума посходили! — воскликнула мать.
А отец оторвал оттопырившуюся дранку и просунул руку в отверстие.
Напрасно Платочек шипел, каркал и бросался на него.
— Держите! — крикнул отец, и на землю полетело… Батюшки! Чего тут только не полетело!
— Коробочку свою держите! — крикнул отец.
— Ложка, ложка моя чайная! — удивилась мама.
Мы с визгом подбирали пёстрые лоскутки и разноцветные обломки.
— Да ты долго в игрушки играть будешь? — всё ещё не понимала мама. А Мишка стоял и косился на забор. Ему хотелось убежать, да мешали чужие штаны, а своих не доискаться.
И вдруг… Папа вскрикнул и торопливо полез вниз.
— Миша! — скомандовал он весело. — Садись за стол пить чай. Сейчас Мария Яковлевна у тебя прощение просить будет. — И торжественно подал удивлённой хозяйке блестящий маленький кружочек с красным камешком посредине.
— Моя брошка! — вскрикнула Мария Яковлевна.
— А вор вон где сидит, — спокойно добавил отец и показал на крышу.
Ворона в ярости металась по крыше, собирая своё разграбленное имущество. Тряпки, кости, обрезки жести засовывались обратно в дыру под доской.
Урсик сунулся было понюхать упавшую вниз косточку.
Ворона стремительно слетела вниз: «А ну, так ты туда же, грабить меня?»
Урсик взвизгнул и в ужасе понёсся к сараю, а ворона на лету догоняла и долбила его нещадно. Урсик забился под крыльцо, а она, ухватившись за кончик хвоста, тянула его обратно.
Волк залаял. Мы засмеялись.
Мария Яковлевна сконфуженно вертела в руках брошку.
— Ну, что же… Я, конечно… Ну, уж не сердись, мальчик!
Мишка отвернулся от неё и обратился к маме:
— А я рассердился, — сказал он вдруг басом. — Очень рассердился!
Мария Яковлевна ушла, а мы снова уселись за стол.
Тревожное утро переходило в весёлый день.
Один Платочек, бросив Урсика, долго ещё ворчал на крыше, обиженный и ограбленный.
А Урсик сидел под крыльцом, высунул свой чёрный нос и подсматривал карим глазом.
Выйти он не решался. «На этом путаном белом свете иногда не знаешь, когда и за что попадёшь в беду!» — наверно думал он огорчённо.
ГОЛУБОЙ МАХАОН
Я согласилась на это путешествие, потому что больше всего на свете любила бродить по диким лесам, наблюдать жизнь животных и птиц не в клетках, а на свободе. И ещё потому, что собирала коллекцию насекомых, а в Маньчжурии живут огромные, синие, как шёлк, бабочки, родственницы наших махаонов. Об этих бабочках я мечтала, они мне даже снились. И вот теперь я за ними ехала и твёрдо решила: без них не вернусь!
Ребята мне понравились, и я — им. По всему было видно, что лето будет весёлое. Но оно оказалось ещё и с приключениями, забавными и страшными. Вот про них-то я и хочу вам рассказать.
Тиу-иии…
Шестнадцать копеек. Столько за неё потребовал мальчишка на полустанке под Иркутском и получил их полностью. Шестнадцать копеек за то, чтобы бедная маленькая совка могла умереть спокойно, на вагонном столике, а не в мальчишеских грязных лапах, да ещё вися за ноги вниз головой.
Теперь она лежала, чуть приоткрыв круглые глаза с чёрным зрачком, серенькая и пушистая, не рвалась из рук и не боялась.
Мара всхлипнула:
— Ну, куда тебе ещё? Зачем лезешь?
— Наверх, за коробкой, — деловито ответил шестилетний Тарас. — Сову хоронить.
Разгоревшееся сражение отвлекло было меня от будущей покойницы, но вдруг голос третьей моей ученицы, Тани, сразу нас остановил.
— Да она пьёт вовсе, — кричала Таня, — пьёт вовсе. И с ложечки. Она очень живая и совсем не хочет хорониться в Тараскиной дурацкой коробке!
И правда, совушка теперь уже не лежала. Она сидела на столике, ловила крючковатым носом ложечку с водой, захлёбывалась и пила. Забыв о драке и коробке, дети с восторгом наблюдали за ней.
Убедившись, что в ближайшие пять минут новой драки не предвидится, я сбегала в вагон-ресторан за сырым молотым мясом для котлет. Это дополнительное лекарство довершило выздоровление совушки: она, очевидно, умирала только от голода и жажды. Ещё через пять минут я посадила её в Тараскину коробку, в которой она сразу заснула. Перламутровые пёрышки на её «лице» съёжились, она уютно опёрлась о мягкий, обитый материей край коробки, закрыла глаза и спала так же крепко, как в дупле старой ёлки у себя на родине.
Мы смотрели на неё, затаив дыхание.
— А когда же она станет приручаться? — спросил Тарас, самый практичный из нас.
— Да она уже приручается, — ответила Таня. — Едет и приручается, едет и приручается.
— Она думает, что я её мама, — торжественно объявила Мара. — Она на меня даже посмотрела, как на мам смотрят: вот так! — и, наклонив голову набок, она постаралась показать, как любящая сова должна смотреть на свою маму. Вышло не очень похоже, но уж очень смешно. От нашего громкого веселья сова проснулась, открыла один глаз, как-то тихо чирикнула и опять заснула. Спала она долго и, наверно, в это время приручалась, потому что проснулась уже совсем ручной и опять очень голодной.
Мы её целый день кормили и сажали в коробочку, чтобы не так качало, а она оттуда выпрыгивала, ходила по дивану и трепала клювом и без того трёпаные карты — мы играли в дурачка и в зеваку.
Была ли она ручной и раньше — мы не знали: прошлое наших звериных и птичьих друзей обычно остаётся для нас тайной.
— Совушка, — приставала к ней Таня. — Ну скажи, ты у того мальчишки долго жила? Если да, то мигни. Да?
— Совушка, иди в карты играть, — позвал Тарас, показывая ей карту. И сова, легко спорхнув с сетки, опустилась на диван, очевидно, она и днём видела неплохо и в темноватом купе света не боялась.
К вечеру дети уморились, нахохотались и, наконец, улеглись на верхние полки спать. В купе стало непривычно тихо.
— Туки-тук, туки-тук, — по-ночному отчётливо застучали колёса, а мимо окна понеслись золотые пчёлки-искры.
— Тиу-и… — тихо прощебетала сова и слетела вниз, на столик у окна. Мы обе пристально смотрели, как быстро мчались искры. Знала ли она, что так же быстро мчится прочь от родного дупла?..
Сова повернула ко мне голову. Её золотистые глаза горели ярче искр — тоска по дому, по свободе зажгла их. Я наклонилась и осторожно взяла её на руки.
— Пойдём, совушка, — сказала я, — старое дупло далеко, но ты сыта, отдохнула и легко найдёшь себе новое.
— Тук… и… тук… — замирая, простучали колёса и умолкли.
Поезд остановился, не доходя до станции.
Я вышла из вагона. Тёплая душистая сибирская ночь пахла смолой и ещё чем-то чудесным, отчего сова тихо завозилась у меня в руках.
— Тиу-и… — почти шёпотом повторила она и, взмахнув освобождёнными крыльями, мягко вспорхнула ко мне на плечо.
Я стояла около вагона, затаив дыхание, не шевелясь.
«А вдруг…» — мелькнула у меня надежда, но в это мгновение лёгкая тяжесть исчезла с моего плеча, неслышно, точно растаяла в темноте.
— Тиу-и-и-и… — услышала я через минуту уже издали замирающий грустный и радостный звук. И мне показалось, нет, я была уверена, что это сова, уносясь на пушистых серых крылышках в напоённую шорохами тайгу, попрощалась со мною…
Теперь она лежала, чуть приоткрыв круглые глаза с чёрным зрачком, серенькая и пушистая, не рвалась из рук и не боялась.
Мара всхлипнула:
— Ну, куда тебе ещё? Зачем лезешь?
— Наверх, за коробкой, — деловито ответил шестилетний Тарас. — Сову хоронить.
Разгоревшееся сражение отвлекло было меня от будущей покойницы, но вдруг голос третьей моей ученицы, Тани, сразу нас остановил.
— Да она пьёт вовсе, — кричала Таня, — пьёт вовсе. И с ложечки. Она очень живая и совсем не хочет хорониться в Тараскиной дурацкой коробке!
И правда, совушка теперь уже не лежала. Она сидела на столике, ловила крючковатым носом ложечку с водой, захлёбывалась и пила. Забыв о драке и коробке, дети с восторгом наблюдали за ней.
Убедившись, что в ближайшие пять минут новой драки не предвидится, я сбегала в вагон-ресторан за сырым молотым мясом для котлет. Это дополнительное лекарство довершило выздоровление совушки: она, очевидно, умирала только от голода и жажды. Ещё через пять минут я посадила её в Тараскину коробку, в которой она сразу заснула. Перламутровые пёрышки на её «лице» съёжились, она уютно опёрлась о мягкий, обитый материей край коробки, закрыла глаза и спала так же крепко, как в дупле старой ёлки у себя на родине.
Мы смотрели на неё, затаив дыхание.
— А когда же она станет приручаться? — спросил Тарас, самый практичный из нас.
— Да она уже приручается, — ответила Таня. — Едет и приручается, едет и приручается.
— Она думает, что я её мама, — торжественно объявила Мара. — Она на меня даже посмотрела, как на мам смотрят: вот так! — и, наклонив голову набок, она постаралась показать, как любящая сова должна смотреть на свою маму. Вышло не очень похоже, но уж очень смешно. От нашего громкого веселья сова проснулась, открыла один глаз, как-то тихо чирикнула и опять заснула. Спала она долго и, наверно, в это время приручалась, потому что проснулась уже совсем ручной и опять очень голодной.
Мы её целый день кормили и сажали в коробочку, чтобы не так качало, а она оттуда выпрыгивала, ходила по дивану и трепала клювом и без того трёпаные карты — мы играли в дурачка и в зеваку.
Была ли она ручной и раньше — мы не знали: прошлое наших звериных и птичьих друзей обычно остаётся для нас тайной.
— Совушка, — приставала к ней Таня. — Ну скажи, ты у того мальчишки долго жила? Если да, то мигни. Да?
— Совушка, иди в карты играть, — позвал Тарас, показывая ей карту. И сова, легко спорхнув с сетки, опустилась на диван, очевидно, она и днём видела неплохо и в темноватом купе света не боялась.
К вечеру дети уморились, нахохотались и, наконец, улеглись на верхние полки спать. В купе стало непривычно тихо.
— Туки-тук, туки-тук, — по-ночному отчётливо застучали колёса, а мимо окна понеслись золотые пчёлки-искры.
— Тиу-и… — тихо прощебетала сова и слетела вниз, на столик у окна. Мы обе пристально смотрели, как быстро мчались искры. Знала ли она, что так же быстро мчится прочь от родного дупла?..
Сова повернула ко мне голову. Её золотистые глаза горели ярче искр — тоска по дому, по свободе зажгла их. Я наклонилась и осторожно взяла её на руки.
— Пойдём, совушка, — сказала я, — старое дупло далеко, но ты сыта, отдохнула и легко найдёшь себе новое.
— Тук… и… тук… — замирая, простучали колёса и умолкли.
Поезд остановился, не доходя до станции.
Я вышла из вагона. Тёплая душистая сибирская ночь пахла смолой и ещё чем-то чудесным, отчего сова тихо завозилась у меня в руках.
— Тиу-и… — почти шёпотом повторила она и, взмахнув освобождёнными крыльями, мягко вспорхнула ко мне на плечо.
Я стояла около вагона, затаив дыхание, не шевелясь.
«А вдруг…» — мелькнула у меня надежда, но в это мгновение лёгкая тяжесть исчезла с моего плеча, неслышно, точно растаяла в темноте.
— Тиу-и-и-и… — услышала я через минуту уже издали замирающий грустный и радостный звук. И мне показалось, нет, я была уверена, что это сова, уносясь на пушистых серых крылышках в напоённую шорохами тайгу, попрощалась со мною…