Страница:
"Нет", - твердо сказал Хромов.
Оставив проигравшегося у стойки бара, он сел за столик и, машинально осушив рюмку водки, заказал омара, не слишком надеясь, что его заказ будет выполнен. Флексия, думал он вслед официантке, просопопея, интродукция... В каждой книге должна быть точка, пауза, которая делает именно эту книгу невозможной, поскольку вся книга, от первого до последнего слова, написана для того только, чтобы скрыть от постороннего, от читателя эту мертвую точку, убрать с глаз долой, отложить разоблачение на неопределенное время.
18
Получился короткий, мало вместивший в себя день, от которого, именно из-за его короткой кротости, так жаль отречься. Может быть, даже не один день, а несколько, много дней, случайно сошедшихся в одном промежутке, пришпиленных датой.
Хромов устал. В холле гостиницы было темно, исключая зеленую лампу на конторке портье. Капли света дрожали на пыльных подвесках люстры, золотая грань зеркала резала глаз, кожаные кресла, убранные в горбатую темноту, не предлагали присесть.
Портье спал, откинув голову назад, посвистывая в обе ноздри (одна пищала, другая гудела), полуоткрытые глаза его закатились, кончик языка сполз на нижнюю губу.
Трудно представить, что этот человек когда-то бороздил океаны, взбирался на пирамиды, витал в тонких облаках, вел жизнь разгульную, ничем себя не стесняя, презирал требования морали и вкуса, любил за полушку душисто тухлую тушку, бил в барабан, перебирал струны и не думал о будущем покое... Казалось, он всю жизнь, от сознательного зачина в направлении бессознательного конца, просидел сиднем здесь, в заключении, выдавая ключи, поджидая постояльцев, присматривая за порядком, наследник недвижимости.
Ступая по ковру, Хромов надеялся прокрасться незамеченным в свой номер, но в тот момент, когда ему уже казалось, что он преодолел препятствие, портье вздрогнул и вскочил, вправляя себя в привычную позу.
Хромов волей-неволей остановился, изобразив улыбку:
"Жарко..."
И уже хотел пройти дальше, но портье остановил его коротким жестом:
"Постойте, у меня к вам просьба".
Хромов подумал о дочери портье и ее подпольных отношениях с Агаповым, но оказалось - дочь ни при чем.
Портье заподозрил, что Икс и Игрек сбежали из гостиницы, не заплатив за проживание.
"И зачем только я их пустил! - сокрушался он. - Надо проверить их комнату. Идемте, вы будете свидетелем".
Он достал из ящика связку ключей.
"Сегодня вечером я слышал подозрительный шум. Боюсь, они вылезли в окно, спустили вещи и уехали на машине".
"Не может быть", - устало сказал Хромов.
Они поднялись по лестнице, прошли мимо запертых дверей. Как будто какая-то его залетная мысль требовала продолжения, не здесь, так там. Поводырь, страшное слово. Спина. Дурные предчувствия. Тень, бегущая по стене то слева, то справа. Беззвучные шаги.
Хромов спросил у спины портье, почему номера в гостинице не пронумерованы по порядку, и тотчас вспомнил, что уже спрашивал. Портье терпеливо объяснил еще раз. Номера указывают не на последовательность, а на смысл, абсолютный, не зависящий от порядка и расположения. Отец, видите ли, был большой оригинал. Хотел все сделать по-своему. Не терпел советов. Гнал всякого, кто решался высказать сомнение по поводу его работы.
Портье приложил ухо к двери. Никого. Постучал. Тишина. Со злобным удовлетворением скривив губы, взглянул на Хромова, мол, я же говорил. Ударил сильнее, кулаком. От удара тишина в коридоре, отпрянув, стала еще плотнее.
"Ну что ж..." - проворчал, нащупывая в связке нужный ключ.
Распахнул дверь. Протянув руку, включил свет и застыл на пороге.
"Вы только посмотрите! - охнул он. - Мерзавцы! Нелюди!.. А это еще что такое?"
Он бросился вперед, и Хромов наконец смог войти вслед за ним в номер.
Ужасная картина! Произведение закоренелого абстракциониста, решившего под влиянием любовных неурядиц попробовать себя в бескрылом реализме.
В центре не влезающей ни в какие рамки композиции лежал человек в сером костюме.
"Не дышит!" - прошептал, склонившись над ним, портье.
Подойдя ближе, Хромов в бездыханном узнал человека, который утром в буфете развлекался сваренным вкрутую яйцом. Шалун. Остекленевшие глаза глядели на него с пристальным интересом. Хромов мог поклясться, что мертвец его видит, видит оттуда, и что этот пристальный взгляд уже никогда его не оставит, будет видеть его всегда и повсюду - постоянно.
"Гипнотизер!"
"Гипнотизер?" - портье поднялся с колен, тяжело дыша, посмотрел на Хромова непонимающе.
"Ну тот, который сегодня остановился в вашей гостинице..."
"Остановился?"
Портье смотрел на Хромова с испугом.
"Никто у меня не останавливался!" - сказал он с обидой в голосе.
Теперь уже Хромов ничего не понимал.
"Я пойду позвоню в милицию", - сказал он.
"Вы что, с ума сошли! - закричал портье. - Если узнают, что здесь произошло, гостинице конец. Кто будет, как вы говорите, "останавливаться" в гостинице, в которой происходят убийства! Идите к себе, а я уж сам как-нибудь все устрою!"
"Ну как знаете, мне все равно..."
Пообещав хозяину гостиницы никому ничего не говорить, Хромов пошел спать.
19
"Для начала прими маленький сонник:
Агапов: набожная улитка.
Тропинин: тропа мнений (opinion) средь ропщущих пиний, троп, порт, рот, торт.
Человек без лица: безликий, без глаз, возможно, гипнотизер.
Успенский: стул со спинкой, с оспинкой, пинать, пенять.
Аврора: дуршлаг, душ, шлак.
Циклоп: кассир, водитель такси, машинист поезда, летчик".
"А уродец?"
"Ur-отец".
"Принимаю. Начнем с А, что значит - афиша?"
"Это просто. Афиша - a fish, то есть рыба, например, "рыба" в домино. Отсюда появляется domina, госпожа в корсете - захер-шахер-махер: мошенничество мошны, или иначе - спекуляция, отражение в нечистом зеркале. Вот тебе и фотограф Людвиг: "снять то, что снится"".
"Можно срезать путь - от шахер-махера через шахматы махнуть к девичьему фотографу..."
"В любом случае мы перед выбором: разоблачить голую реальность или запечатлеть приодетую видимость".
"С этим все ясно, но не возьму в толк, как в твой сон проникли мошенники?"
"Постой... Сейчас соображу. Ловкость рук, то есть манера, откуда маньеризм, художник Бронзино. Помнишь, ты еще находил у меня сходство с женщиной, выглядывающей из-за мечущего розы Амура, той, что сжимает в левой руке медовые соты. Через бронзовомедного всадника, где всплывает, как ты помнишь, "тритон", переходим к "Ужо тебе!", близкому quos ego ("вот я вас!"), которым в "Энеиде" (1, 135) Нептун усмиряет ветры. Ср. "Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса" (К. дочка) и кличку дяди "Вот", выуженную из баллады Жуковского. Что касается жука, то это, конечно же, скарабей, священный хранитель скатанного в шар дерьма".
"Шар?"
"Да, Шар, поэт, написавший, если не ошибаюсь, "Feuillets d'Hypnos" с его знаменитым "Ты войдешь во вкус дыни", но это так, между прочим. Остановимся на листах гипноза или гипнотических листках, кому что нравится".
"Ты права. Когда толкуешь что бы то ни было, хошь сон, хошь бессонницу, главное - вовремя остановиться. Даже не так важно, на чем остановишься, в конце концов может просто истечь время, отпущенное на толкование, важна сама остановка - воля поставить предел, сделать зарубку, не подвластную времени".
"Водрузить детородно торчащую герму!"
"А откуда взялась греческая ламбда на стене?"
"Вероятно, ламбдовидный шов черепа... Гамлет, жалеющий мертвого шута, безразличный к живой Офелии. Offal, если ты не помнишь, означает требуху, отбросы, дешевую рыбу, падаль. Итак, прибираем к рукам Бодлера (в скобках добавлю, что нам выпал еще один шар - "Une charogne"). "Искусственный рай". Рай... Не знаю, что дальше, тупик".
"Я бы повел иначе, лирически. Гамлет - гам лет, то есть, другими словами, "Шум времени". Вокзал, Waxholl, воск. Как видишь, от несгораемого ящика прямой путь к свече, которая горела на столе. "Скрещенья рук, скрещенья ног" дают крест".
"Череп, свеча, крест... Слишком все как-то складно получается, неубедительно".
"Твой сон, твое право сказать да или нет".
"Нет".
"Не настаиваю. Там еще была девушка с татуировкой на спине..."
"Да, помню - дерево. Кстати, ты не спросила, как ее зовут?"
"Нет, она стояла ко мне спиной. Но, кажется, я знаю, откуда дерево. Оно росло в саду нашего дома, когда я была маленькой девочкой: старая, развесистая акация с плотно переплетенными ветвями и зыбкими гребешками листвы".
""Акация" - значит "невинная"".
"В жаркий, бесконечно унылый день я играла одна в саду. Наш сад был окружен каменной оградой с железными воротами. Мне не разрешали выходить на улицу, да и, сказать по правде, мир за пределом нашего дома, нашего сада меня не слишком тогда интересовал".
"Во что ты играла?"
"В палочку-выручалочку, в сиротский приют, в галеру, в салочки..."
"Одна?"
"Одна. Но в тот день, во что бы я ни начинала играть, мне сразу становилось скучно. Я решила придумать новую игру. Акация манила вверх зыбкой тенью. Старый, сморщенный, узловатый ствол позволил без труда вскарабкаться туда, где расходящиеся ветви образовали удобный насест. Очутившись посреди сплетения, в окружении многослойных завес трепетной зелени, точно накрытая волной, я стала будто околдована. Я превратилась в маленькое божество гамадриаду. Я испытала блаженство, какого прежде не знала. Мое существо раскрылось. Солнце, проникая внутрь зеленого купола, дробилось на сияющие фигуры, обступающие меня в медленном танце. Я парила, оставаясь неподвижной. Птицы перелетали с ветки на ветку, оглашая все вокруг пронзительным щебетом. Ни на какие посулы не спустилась бы я вниз - на землю. Время шло, но оно шло для других, для тех, кто остался внизу. Вот из дома появился отец, крикнул: "Розочка, ты где?". Хотела крикнуть в ответ, но звук повис на языке, как сладкая патока... Отец пожал плечами и вернулся в дом, должно быть, решив, что я спряталась где-то в комнатах, под диваном, в шкафу, за шторой. Вскоре он опять показался на пороге. Лицо было встревоженным, губы дрожали. "Роза, Роза, Роза, Роза!" - выкрикивал он, обходя сад..."
"Роза есть роза есть роза..."
"Меня всегда занимало, почему эрудиция так часто впадает в дурной тон, а начитанные люди страдают хроническим отсутствием вкуса. Ну да ладно... Приоткрыв решетчатые ворота, он выглянул на улицу. Мне было его ужасно жалко, но, околдованная акацией, я ничего не могла с собой поделать, не могла ни шевельнуть пальцем, ни издать звука. Я смотрела на происходящее со стороны так, как, наверное, на нас смотрят деревья. Исполнившее меня блаженство меня не отпускало. Даже внезапно появившийся позыв сделать пи-пи был где-то вне меня. Отец опять ушел в дом. Через некоторое время со стороны улицы послышался вой сирены, у ворот остановилась машина. В сад вошли три милиционера. Один сразу прошел в дом, два других остались в саду. Они закурили, тихо переговариваясь. Я чувствовала, что та часть, которая уже не была мной, не может больше терпеть. "Что это, дождь?" - вздрогнул один из милиционеров и поднял глаза..."
"Ты мне раньше об этом не рассказывала".
"Зато показывала!"
"Ну хорошо, перейдем к глиняной кукле. Разве я тебе говорил, что дочь Авроры, Настя, ходит в студию лепки?"
"Я тоже любила, как все девочки, лепить из глины фигурки людей. Я не пыталась придать им сходство с живыми людьми, с детьми, которых я встречала на улице, со взрослыми, приходившими к нам в дом, но с неимоверным для ребенка упорством я добивалась того, чтобы каждая фигурка отличалась от всех других. Когда мне казалось, что фигурка вылеплена, я клала ее в коробочку и зарывала у нас в саду. Но не подумай, что таким образом я их хоронила. Мне казалось, что в земле, под землей им приятнее. Они там жили, питались корешками, червяками, ходили друг к другу в гости, думали обо мне..."
"Зачем ты мне это рассказываешь?"
"Ты не хочешь, чтобы я тебе об этом рассказывала?"
"Нет, продолжай".
"Ты не хочешь".
"Продолжай".
"Я просто объясняю тебе, откуда во сне все эти коробочки с плохо пригнанными крышками, ящики, сундуки".
"Я думал, они символизируют пустое пространство, кражу или, иначе, - взлом замка, похищение невинности. Rape of the lock, если принять толкование известного доктора".
"Это моя слабость".
"Поп в переводе Поповского?"
"Я часто вижу во сне горбуна, гуляющего по саду. Он читает мои мысли".
"Зачем? Зачем мужчине понадобились мысли женщины?"
"Ну уж не знаю... Чтобы сохранять спокойствие духа, не бояться смерти, писать стихи... Я голословна".
"Допустим. Тогда тебе ничего не стоит истолковать балерину".
"Помнишь, как-то раз мы пошли в театр марионеток - на "Пиковую даму". Германн был похож на деревянного кузнечика. Лиза - на термометр. Старуха вылитая избушка на курьих ножках. Когда мы вышли с представления, было темно, шел дождь. Желтое такси отражалось в луже. Ты предложил зайти в ресторан. Кажется, он назывался "Карусель". Ты заказал фрикасе из телячьих почек, я эскалоп из утиной печени с жареным луком и грушей-карамель. Ты что-то говорил о магических комбинациях чисел в "Пиковой даме". Вдруг твое лицо изменилось. Обернувшись, я увидела вошедшую в зал и рассаживающуюся вокруг стола компанию. Это были крупные мужчины в темных пиджаках и среди них одна женщина. Рая. В белом платье с какими-то золотыми позументами. Мы еще тогда не знали, что она выходит замуж за этого, как его, бандита. Она была уже пьяна, истерично смеялась. Ужасно неприятно, стыдно видеть свою подругу в компании таких людей. Я предложила уйти, ты не стал возражать. В такси мы молчали. Когда я спросила, о чем ты думаешь, ты ответил: "О море, о потерях, о перевоплощениях...". Дома ты достал бутылку водки, бутылку красного вина, бутылку джина, все, что у нас было. Сидя перед телевизором, в котором порхала балерина в розовой пачке..."
"Ага!"
"...Мы вдвоем напились до безобразия, чего раньше никогда не делали. В тот вечер, в ту ночь безобразие стало для нас единственным возможным способом восстановить привычный - "нормальный" - ход вещей..."
"Балерину помню, а остальное - смутно, гадательно... Кажется, я пытался в тебя что-то засунуть, свечу, а ты... нет, забыл..."
"...На следующее утро, приводя себя и квартиру в порядок, мы смеялись, вспоминая ночные проделки. Встреча с Раей и ее новыми друзьями отошла далеко-далеко..."
"Теперь я понимаю, что в твоем сне делает чулок... А как насчет засвеченной пленки?"
"Об этом я тебе тоже никогда не рассказывала. Я ждала тебя к обеду, но ты не появлялся. Я вдруг страшно встревожилась. Воображение рисовало сцены из сводки происшествий. Я позвонила в издательство, собиравшееся печатать твою книгу, они сказали, что ты обещал зайти на следующей неделе. Позвонила Тропинину. Он ничего не знал о твоем местонахождении. Почему-то эти звонки, никак не просветив, принесли мне успокоение. Если тебя нигде нет, с тобой все в порядке, беспокоиться не о чем. Я посмотрела мексиканский сериал, решила сходить в магазин и купить что-нибудь дорогое и бесполезное. Светило солнце, обливая блеском стекла витрин. Каскады багровой мишуры с гипсовых капителей, искусственные цветы, голая девица на мотоцикле (не живая, манекен), целая комната мебели, как будто из нее только что вышли, с недоеденной тарелкой супа на столе. Скользнула сквозь зеркало. Зашла в обувной и примерила несколько туфель. Мне помогал продавец - бледный, веснушчатый юноша с большим носом. Помнишь, какие красивые у меня были ноги? С коробкой я вышла на улицу. Мне не хотелось возвращаться в квартиру, где не было тебя. На бульваре я надела новые туфли и выкинула в урну старые. Вдруг мне показалось, что кто-то мною ведет и все то, что принадлежит мне, мои чувства, мысли, мое прошлое, уже мне не принадлежит, а служит чужой, неведомой мне прихоти. Если я шла прямо, значит, кто-то хотел, чтобы я шла прямо. Если я заворачивала за угол, кто-то понуждал меня завернуть. Это было жутко и странно приятно. Только ты мог меня расколдовать, освободить от чужой, враждебной воли. То, что эта оживлявшая меня воля мне враждебна, я не сомневалась, я ощущала это каждой клеткой отнятого у меня тела. Это - временно, утешала я себя, это пройдет. Жизнь давалась мне слишком легко. В глазах рябили нескончаемые цифры - номера домов, номера автомобилей, даты концерта на афише, цифры на часах, цены. Я должна пройти от начала до конца, думала я. Должна найти выход. Легко мне было оттого, что из меня выжали всю тяжесть времени. Стоило мне только захотеть, и я оказывалась на другой стороне улицы. Мальчик зажег спичку и бросил в щель почтового ящика. "Вот так же и ты..." - подумала я. Это было похоже на то, что я испытала в детстве, сидя на дереве, но тогда мне было хорошо, а сейчас дурно. Если бы я знала, куда иду, то, наверное, не смогла бы сделать и шагу. Как будто мне дали задание обжить чужое пространство. Неудобное положение. Я чуть-чуть опережала события. Я сама себе нравилась, качалась, как поплавок на волне, чувствуя напряжение уходящей вниз лески с крючком. Я была юным телом, отбившимся от рук скаредных старцев. Прохожие оглядывались на меня, спеша запомнить. Я боялась только одного - невольным промахом выдать свое несоответствие их ожиданиям. Как всякая женщина, я знала, что во мне нет того, что они мне приписывают. Я не питала иллюзий, потому что сама была с головы до пят тонкой иллюзией, как ушлый луч, затерявшийся в хитроумной системе зеркал. Я чувствовала, что вхожу в роль, отрываюсь от земли, раскрываю сомлевшие крылья. Мое лицо превращается в маску, меня оскотинивая. Все, что произошло, произошло только потому, что тебя не было рядом со мной. Одна, я не могла справиться с твоим отсутствием. Ты купил меня, заплатив наличными. Мне стало страшно. Что, если в этот самый момент, когда я думаю о тебе, ты с другой приятно проводишь время, забыв обо мне... Даже если эта другая - я, отпущенная на свободу? Стоило мне подумать, как я увидела тебя с ней. Я еще не догадывалась, кто она, но уже знала, что мне не понадобится больших усилий, чтобы увидеть ее так же отчетливо, как тебя, и еще меньше усилий, чтобы изобрести способ, как ее, отмокающую в ванне после приятно проведенного времени, уничтожить..."
"Вот, значит, как все было на самом деле! Только не понимаю, зачем ты так долго скрывала от меня".
"Потому что ничего не было, или, вернее, было, но иначе. Когда вспоминаешь, всегда что-то ускользает, самое главное, то, без чего остальное теряет всякий смысл. А тут получилось наоборот. Я запомнила смысл, а все остальное забыла".
"Твои сны, они говорят сами за себя".
"Можешь передвинуть меня на несколько ходов вперед".
"Пожалуй. Что дальше?"
"Минут через десять новые туфли начали натирать, я не могла и шагу ступить от боли. Пришлось сесть в первую остановившуюся машину. Водитель, круглолицый, в очках, с короткими усами, вылитый Агапов, довез меня до дома. Наша квартира показалась мне ужасно уродливой. Мебель, вещи, даже узор на обоях - все, нажитое нами за время совместной жизни, постепенно обставившее и заполнившее нашу жизнь, раздражало меня. Как случилось, что наши отношения, неизменно нежные, плотные, сложные, породили вокруг себя это тупое уродство? Что именно уродливого, я не могла сказать. Должно быть, на взгляд постороннего, как и на мой прежний взгляд, наша квартира казалась вполне обычной, простой, банальной. Действительно, в ней не было ничего, что отличало бы ее от сотен других квартир. Уродство было не в самих вещах, не в форме стула, не в расцветке покрывала, а в их расположении и сочетании. И теперь, сделав открытие, я не знала, что предпринять. Вызвать грузчиков и попросить их вывезти все подальше, так чтобы остались одни голые стены?.. Начать все заново, осмотрительно... Не приносить домой ничего, что вызывало бы хоть малейшее сомнение. Покупать каждую вещь вдвоем, обсудив все за и против... Конечно, я не могла на такое решиться. Менять жизнь тогда, когда жизни, по-видимому, ничего не угрожает, только потому, что мне что-то померещилось, что-то не понравилось! Ты бы счел меня больной. Нет, придется жить так, как мы жили раньше, делать вид, что все в порядке, все на месте, ничего не произошло... Ты вернулся усталый, почему-то пахнущий пылью и застоявшейся водой. Я спросила, где ты был, ты сказал, что в издательстве утрясал рукопись. Я не стала ни о чем расспрашивать. Но с этого дня во мне начало происходить что-то, мне непонятное и страшное. Я чувствовала: что-то происходит, но не видела - что. Рассматривала себя в зеркало и видела в зеркале - себя. Я не замечала в себе никаких перемен. И до сих пор не могу понять, что со мной произошло. Глядя в зеркало, я вижу себя такой, какой была всегда..."
20
Огнедышащее синее-синее небо, зеленое-зеленое море, подернутое блестящей дымкой. Рейсовый катер, покачиваясь, отражался черным боком в ласково беспокойной воде. Матрос ловкой петлей накинул трос на чугунную тумбу. Протянули трап, сняли цепь. Пассажиры, утомленные поучительно-нудным плаванием, грустно улыбаясь, торопились сойти на берег. Толпа на пристани пришла в центробежное вращение. И моментально рассеялась, оставив на раскаленном асфальте сентиментальные отходы - смятый носовой платок, розовую ленточку, раздавленное пенсне, букет цветов, банановую кожуру, пустую бутылку, недоеденный бутерброд и прочую никчемную мелочь, которую оставляют люди, прежде чем вернуться в небытие.
После дурных предчувствий и предательских поцелуев, выворачивающих наизнанку тонкую душу, после холодных объятий и бдительных прощупываний (прибывающий по морю всегда отчасти призрак, копия себя самого, подделка), после вопросов и восклицаний, после церемоний, подразумевающих прямо противоположное тому, что демонстрируют, после великой лжи и мелких, темных истин, после торопливых переодеваний - тишина, плеск волн, крики чаек.
И вот уже Хромов, который никого не встречал и потому счастливо избежал участи во мгновение ока пропавшей толпы, стоял на солнцепеке один, если не считать замешкавшегося на причале невысокого человека в темных очках и серой дорожной паре. Человек держал в руке чемодан и озирался по сторонам, без любопытства, скорее с некоторым недоумением.
Хромов собрался уходить, когда незнакомец в темных очках, опустив чемодан на землю, окликнул его:
"Эй, вы там, подождите!"
Его голос не допускал отказа. Хромов удивленно остановился.
Незнакомцу было около пятидесяти, загорелый голый лоб, седые перья волос за ушами.
"Есть здесь какая-нибудь приличная гостиница?"
"Я вас провожу", - сказал Хромов.
Незнакомец улыбнулся:
"Будьте так любезны!"
Но сказал так, точно, доверившись, сделал Хромову одолжение.
"Я здесь бывал раньше, но очень, очень давно".
Они шли по узкой пятнисто-тенистой улице. Человек с чемоданом не счел нужным представиться и болтал без умолку, будто торопился назвать все, что встречалось на пути, дать всему определение, указать каждому дому, каждому дереву его место. Лишь иногда он обращался к Хромову за каким-нибудь мелким разъяснением и тут же спешил утвердить свое мнение об увиденном.
"Терпеть не могу приморских городков! - говорил он. - Эта публика, эти отдыхающие душой и телом, грязные пляжи, сомнительные рестораны, безликие дома, пыльные сады - все напоминает мне плохую книгу, современную книгу, не надо быть проницательным, чтобы понять, что произойдет на следующей странице, завтра, через месяц, через год. Каждый раз, когда я приезжаю в такой городок, непременно что-нибудь случается, злой рок, если угодно - сила вещей. Что это за стеклянный сарай?"
"Ресторан "Тритон", морская кухня, игорный зал".
"Понятно, отдушина для тех, кто не знает, как истратить нажитое преступным путем, я когда-то тоже играл, в рулетку, на бильярде, спустил все, что имел, все, стал умнее, малым не обретешь великого, даже рискуя собственной жизнью, есть другие пути, нехоженые, представьте ребенка, который залезает на дерево и превращается в яблоко, а из яблока выползает червяк, но я люблю жару, волны, скалы: людей надо перевозить с места на место, не давать им застаиваться, протухать, у меня есть своя теория на этот счет, боги и герои, прекрасные женщины, мир так устроен, ничего не попишешь, обитание, маленькие битвы, пустые зоны, вода, золото, афиши, посмотрите на эту дверь, она приоткрыта..."
У белой стены сидел нищий с длинной рыжей бородой.
"Подождите-ка минутку..."
Незнакомец передал Хромову чемодан, подошел к нищему, присел и начал что-то нашептывать в коричневое мохнатое ухо. Нищий кивал, продолжая глядеть осоловело прямо перед собой. Потом облизнул сизым языком черные губы и пробормотал что-то такое, что привело незнакомца в восторг. Он вскочил, хлопнув в ладоши, и направился к терпеливо поджидавшему Хромову. На ходу порылся в кармане и, не оборачиваясь, щелчком запустил через плечо монету, которая, описав дугу, упала в стаканчик возле залатанного колена.
Они продолжили путь. Чемодан, неожиданно тяжелый, остался на попечении Хромова.
Потянуло чесноком, луком, пахнуло инжиром и изюмом, повеяло гнилыми абрикосами. На базарной площади незнакомец медленно прошел по рядам, прицениваясь. Купил соломенную шляпу, пару гранатов, персики и бутылку местного красного вина. Фыркнул на снулую кефаль.
"Из всей морской живности люблю только медуз!.. Кстати, здесь можно купить карту города?"
"Нет".
"Жаль, жаль. Впрочем, так я и думал. Так оно и должно быть".
Из-за угла показался Агапов. Он был чем-то озабочен и сердит. Серая бороденка торчала клочьями, брови сдвинуты углом. Едва кивнув на приветствие Хромова, он прошел мимо. Вельветовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, черные брюки.
"Забавный экземпляр! - незнакомец приостановил шаг и, обернувшись, проводил взглядом вразвалку удаляющуюся фигуру. - Таких надо поискать, как говорится, сразу видно - мозги набекрень, богоотступник, посторонний, я знал одного такого, он плохо кончил, смесь макаки с гиеной, тот еще экземпляр, напал на привокзальную буфетчицу в привокзальных кустах сирени, жертва бессонницы, поставил все свое имущество на зеро и, проиграв, пустился в мелкое воровство, лишь бы угодить ненаглядной, которая только и думала, целуя, как отомстить лишившему ее счастья невинности, грустная история, и хорошо, что уже в прошлом, потерпевшие, как говорится, отделались легким испугом, получив по заслугам, долго нам еще идти?"
Оставив проигравшегося у стойки бара, он сел за столик и, машинально осушив рюмку водки, заказал омара, не слишком надеясь, что его заказ будет выполнен. Флексия, думал он вслед официантке, просопопея, интродукция... В каждой книге должна быть точка, пауза, которая делает именно эту книгу невозможной, поскольку вся книга, от первого до последнего слова, написана для того только, чтобы скрыть от постороннего, от читателя эту мертвую точку, убрать с глаз долой, отложить разоблачение на неопределенное время.
18
Получился короткий, мало вместивший в себя день, от которого, именно из-за его короткой кротости, так жаль отречься. Может быть, даже не один день, а несколько, много дней, случайно сошедшихся в одном промежутке, пришпиленных датой.
Хромов устал. В холле гостиницы было темно, исключая зеленую лампу на конторке портье. Капли света дрожали на пыльных подвесках люстры, золотая грань зеркала резала глаз, кожаные кресла, убранные в горбатую темноту, не предлагали присесть.
Портье спал, откинув голову назад, посвистывая в обе ноздри (одна пищала, другая гудела), полуоткрытые глаза его закатились, кончик языка сполз на нижнюю губу.
Трудно представить, что этот человек когда-то бороздил океаны, взбирался на пирамиды, витал в тонких облаках, вел жизнь разгульную, ничем себя не стесняя, презирал требования морали и вкуса, любил за полушку душисто тухлую тушку, бил в барабан, перебирал струны и не думал о будущем покое... Казалось, он всю жизнь, от сознательного зачина в направлении бессознательного конца, просидел сиднем здесь, в заключении, выдавая ключи, поджидая постояльцев, присматривая за порядком, наследник недвижимости.
Ступая по ковру, Хромов надеялся прокрасться незамеченным в свой номер, но в тот момент, когда ему уже казалось, что он преодолел препятствие, портье вздрогнул и вскочил, вправляя себя в привычную позу.
Хромов волей-неволей остановился, изобразив улыбку:
"Жарко..."
И уже хотел пройти дальше, но портье остановил его коротким жестом:
"Постойте, у меня к вам просьба".
Хромов подумал о дочери портье и ее подпольных отношениях с Агаповым, но оказалось - дочь ни при чем.
Портье заподозрил, что Икс и Игрек сбежали из гостиницы, не заплатив за проживание.
"И зачем только я их пустил! - сокрушался он. - Надо проверить их комнату. Идемте, вы будете свидетелем".
Он достал из ящика связку ключей.
"Сегодня вечером я слышал подозрительный шум. Боюсь, они вылезли в окно, спустили вещи и уехали на машине".
"Не может быть", - устало сказал Хромов.
Они поднялись по лестнице, прошли мимо запертых дверей. Как будто какая-то его залетная мысль требовала продолжения, не здесь, так там. Поводырь, страшное слово. Спина. Дурные предчувствия. Тень, бегущая по стене то слева, то справа. Беззвучные шаги.
Хромов спросил у спины портье, почему номера в гостинице не пронумерованы по порядку, и тотчас вспомнил, что уже спрашивал. Портье терпеливо объяснил еще раз. Номера указывают не на последовательность, а на смысл, абсолютный, не зависящий от порядка и расположения. Отец, видите ли, был большой оригинал. Хотел все сделать по-своему. Не терпел советов. Гнал всякого, кто решался высказать сомнение по поводу его работы.
Портье приложил ухо к двери. Никого. Постучал. Тишина. Со злобным удовлетворением скривив губы, взглянул на Хромова, мол, я же говорил. Ударил сильнее, кулаком. От удара тишина в коридоре, отпрянув, стала еще плотнее.
"Ну что ж..." - проворчал, нащупывая в связке нужный ключ.
Распахнул дверь. Протянув руку, включил свет и застыл на пороге.
"Вы только посмотрите! - охнул он. - Мерзавцы! Нелюди!.. А это еще что такое?"
Он бросился вперед, и Хромов наконец смог войти вслед за ним в номер.
Ужасная картина! Произведение закоренелого абстракциониста, решившего под влиянием любовных неурядиц попробовать себя в бескрылом реализме.
В центре не влезающей ни в какие рамки композиции лежал человек в сером костюме.
"Не дышит!" - прошептал, склонившись над ним, портье.
Подойдя ближе, Хромов в бездыханном узнал человека, который утром в буфете развлекался сваренным вкрутую яйцом. Шалун. Остекленевшие глаза глядели на него с пристальным интересом. Хромов мог поклясться, что мертвец его видит, видит оттуда, и что этот пристальный взгляд уже никогда его не оставит, будет видеть его всегда и повсюду - постоянно.
"Гипнотизер!"
"Гипнотизер?" - портье поднялся с колен, тяжело дыша, посмотрел на Хромова непонимающе.
"Ну тот, который сегодня остановился в вашей гостинице..."
"Остановился?"
Портье смотрел на Хромова с испугом.
"Никто у меня не останавливался!" - сказал он с обидой в голосе.
Теперь уже Хромов ничего не понимал.
"Я пойду позвоню в милицию", - сказал он.
"Вы что, с ума сошли! - закричал портье. - Если узнают, что здесь произошло, гостинице конец. Кто будет, как вы говорите, "останавливаться" в гостинице, в которой происходят убийства! Идите к себе, а я уж сам как-нибудь все устрою!"
"Ну как знаете, мне все равно..."
Пообещав хозяину гостиницы никому ничего не говорить, Хромов пошел спать.
19
"Для начала прими маленький сонник:
Агапов: набожная улитка.
Тропинин: тропа мнений (opinion) средь ропщущих пиний, троп, порт, рот, торт.
Человек без лица: безликий, без глаз, возможно, гипнотизер.
Успенский: стул со спинкой, с оспинкой, пинать, пенять.
Аврора: дуршлаг, душ, шлак.
Циклоп: кассир, водитель такси, машинист поезда, летчик".
"А уродец?"
"Ur-отец".
"Принимаю. Начнем с А, что значит - афиша?"
"Это просто. Афиша - a fish, то есть рыба, например, "рыба" в домино. Отсюда появляется domina, госпожа в корсете - захер-шахер-махер: мошенничество мошны, или иначе - спекуляция, отражение в нечистом зеркале. Вот тебе и фотограф Людвиг: "снять то, что снится"".
"Можно срезать путь - от шахер-махера через шахматы махнуть к девичьему фотографу..."
"В любом случае мы перед выбором: разоблачить голую реальность или запечатлеть приодетую видимость".
"С этим все ясно, но не возьму в толк, как в твой сон проникли мошенники?"
"Постой... Сейчас соображу. Ловкость рук, то есть манера, откуда маньеризм, художник Бронзино. Помнишь, ты еще находил у меня сходство с женщиной, выглядывающей из-за мечущего розы Амура, той, что сжимает в левой руке медовые соты. Через бронзовомедного всадника, где всплывает, как ты помнишь, "тритон", переходим к "Ужо тебе!", близкому quos ego ("вот я вас!"), которым в "Энеиде" (1, 135) Нептун усмиряет ветры. Ср. "Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса" (К. дочка) и кличку дяди "Вот", выуженную из баллады Жуковского. Что касается жука, то это, конечно же, скарабей, священный хранитель скатанного в шар дерьма".
"Шар?"
"Да, Шар, поэт, написавший, если не ошибаюсь, "Feuillets d'Hypnos" с его знаменитым "Ты войдешь во вкус дыни", но это так, между прочим. Остановимся на листах гипноза или гипнотических листках, кому что нравится".
"Ты права. Когда толкуешь что бы то ни было, хошь сон, хошь бессонницу, главное - вовремя остановиться. Даже не так важно, на чем остановишься, в конце концов может просто истечь время, отпущенное на толкование, важна сама остановка - воля поставить предел, сделать зарубку, не подвластную времени".
"Водрузить детородно торчащую герму!"
"А откуда взялась греческая ламбда на стене?"
"Вероятно, ламбдовидный шов черепа... Гамлет, жалеющий мертвого шута, безразличный к живой Офелии. Offal, если ты не помнишь, означает требуху, отбросы, дешевую рыбу, падаль. Итак, прибираем к рукам Бодлера (в скобках добавлю, что нам выпал еще один шар - "Une charogne"). "Искусственный рай". Рай... Не знаю, что дальше, тупик".
"Я бы повел иначе, лирически. Гамлет - гам лет, то есть, другими словами, "Шум времени". Вокзал, Waxholl, воск. Как видишь, от несгораемого ящика прямой путь к свече, которая горела на столе. "Скрещенья рук, скрещенья ног" дают крест".
"Череп, свеча, крест... Слишком все как-то складно получается, неубедительно".
"Твой сон, твое право сказать да или нет".
"Нет".
"Не настаиваю. Там еще была девушка с татуировкой на спине..."
"Да, помню - дерево. Кстати, ты не спросила, как ее зовут?"
"Нет, она стояла ко мне спиной. Но, кажется, я знаю, откуда дерево. Оно росло в саду нашего дома, когда я была маленькой девочкой: старая, развесистая акация с плотно переплетенными ветвями и зыбкими гребешками листвы".
""Акация" - значит "невинная"".
"В жаркий, бесконечно унылый день я играла одна в саду. Наш сад был окружен каменной оградой с железными воротами. Мне не разрешали выходить на улицу, да и, сказать по правде, мир за пределом нашего дома, нашего сада меня не слишком тогда интересовал".
"Во что ты играла?"
"В палочку-выручалочку, в сиротский приют, в галеру, в салочки..."
"Одна?"
"Одна. Но в тот день, во что бы я ни начинала играть, мне сразу становилось скучно. Я решила придумать новую игру. Акация манила вверх зыбкой тенью. Старый, сморщенный, узловатый ствол позволил без труда вскарабкаться туда, где расходящиеся ветви образовали удобный насест. Очутившись посреди сплетения, в окружении многослойных завес трепетной зелени, точно накрытая волной, я стала будто околдована. Я превратилась в маленькое божество гамадриаду. Я испытала блаженство, какого прежде не знала. Мое существо раскрылось. Солнце, проникая внутрь зеленого купола, дробилось на сияющие фигуры, обступающие меня в медленном танце. Я парила, оставаясь неподвижной. Птицы перелетали с ветки на ветку, оглашая все вокруг пронзительным щебетом. Ни на какие посулы не спустилась бы я вниз - на землю. Время шло, но оно шло для других, для тех, кто остался внизу. Вот из дома появился отец, крикнул: "Розочка, ты где?". Хотела крикнуть в ответ, но звук повис на языке, как сладкая патока... Отец пожал плечами и вернулся в дом, должно быть, решив, что я спряталась где-то в комнатах, под диваном, в шкафу, за шторой. Вскоре он опять показался на пороге. Лицо было встревоженным, губы дрожали. "Роза, Роза, Роза, Роза!" - выкрикивал он, обходя сад..."
"Роза есть роза есть роза..."
"Меня всегда занимало, почему эрудиция так часто впадает в дурной тон, а начитанные люди страдают хроническим отсутствием вкуса. Ну да ладно... Приоткрыв решетчатые ворота, он выглянул на улицу. Мне было его ужасно жалко, но, околдованная акацией, я ничего не могла с собой поделать, не могла ни шевельнуть пальцем, ни издать звука. Я смотрела на происходящее со стороны так, как, наверное, на нас смотрят деревья. Исполнившее меня блаженство меня не отпускало. Даже внезапно появившийся позыв сделать пи-пи был где-то вне меня. Отец опять ушел в дом. Через некоторое время со стороны улицы послышался вой сирены, у ворот остановилась машина. В сад вошли три милиционера. Один сразу прошел в дом, два других остались в саду. Они закурили, тихо переговариваясь. Я чувствовала, что та часть, которая уже не была мной, не может больше терпеть. "Что это, дождь?" - вздрогнул один из милиционеров и поднял глаза..."
"Ты мне раньше об этом не рассказывала".
"Зато показывала!"
"Ну хорошо, перейдем к глиняной кукле. Разве я тебе говорил, что дочь Авроры, Настя, ходит в студию лепки?"
"Я тоже любила, как все девочки, лепить из глины фигурки людей. Я не пыталась придать им сходство с живыми людьми, с детьми, которых я встречала на улице, со взрослыми, приходившими к нам в дом, но с неимоверным для ребенка упорством я добивалась того, чтобы каждая фигурка отличалась от всех других. Когда мне казалось, что фигурка вылеплена, я клала ее в коробочку и зарывала у нас в саду. Но не подумай, что таким образом я их хоронила. Мне казалось, что в земле, под землей им приятнее. Они там жили, питались корешками, червяками, ходили друг к другу в гости, думали обо мне..."
"Зачем ты мне это рассказываешь?"
"Ты не хочешь, чтобы я тебе об этом рассказывала?"
"Нет, продолжай".
"Ты не хочешь".
"Продолжай".
"Я просто объясняю тебе, откуда во сне все эти коробочки с плохо пригнанными крышками, ящики, сундуки".
"Я думал, они символизируют пустое пространство, кражу или, иначе, - взлом замка, похищение невинности. Rape of the lock, если принять толкование известного доктора".
"Это моя слабость".
"Поп в переводе Поповского?"
"Я часто вижу во сне горбуна, гуляющего по саду. Он читает мои мысли".
"Зачем? Зачем мужчине понадобились мысли женщины?"
"Ну уж не знаю... Чтобы сохранять спокойствие духа, не бояться смерти, писать стихи... Я голословна".
"Допустим. Тогда тебе ничего не стоит истолковать балерину".
"Помнишь, как-то раз мы пошли в театр марионеток - на "Пиковую даму". Германн был похож на деревянного кузнечика. Лиза - на термометр. Старуха вылитая избушка на курьих ножках. Когда мы вышли с представления, было темно, шел дождь. Желтое такси отражалось в луже. Ты предложил зайти в ресторан. Кажется, он назывался "Карусель". Ты заказал фрикасе из телячьих почек, я эскалоп из утиной печени с жареным луком и грушей-карамель. Ты что-то говорил о магических комбинациях чисел в "Пиковой даме". Вдруг твое лицо изменилось. Обернувшись, я увидела вошедшую в зал и рассаживающуюся вокруг стола компанию. Это были крупные мужчины в темных пиджаках и среди них одна женщина. Рая. В белом платье с какими-то золотыми позументами. Мы еще тогда не знали, что она выходит замуж за этого, как его, бандита. Она была уже пьяна, истерично смеялась. Ужасно неприятно, стыдно видеть свою подругу в компании таких людей. Я предложила уйти, ты не стал возражать. В такси мы молчали. Когда я спросила, о чем ты думаешь, ты ответил: "О море, о потерях, о перевоплощениях...". Дома ты достал бутылку водки, бутылку красного вина, бутылку джина, все, что у нас было. Сидя перед телевизором, в котором порхала балерина в розовой пачке..."
"Ага!"
"...Мы вдвоем напились до безобразия, чего раньше никогда не делали. В тот вечер, в ту ночь безобразие стало для нас единственным возможным способом восстановить привычный - "нормальный" - ход вещей..."
"Балерину помню, а остальное - смутно, гадательно... Кажется, я пытался в тебя что-то засунуть, свечу, а ты... нет, забыл..."
"...На следующее утро, приводя себя и квартиру в порядок, мы смеялись, вспоминая ночные проделки. Встреча с Раей и ее новыми друзьями отошла далеко-далеко..."
"Теперь я понимаю, что в твоем сне делает чулок... А как насчет засвеченной пленки?"
"Об этом я тебе тоже никогда не рассказывала. Я ждала тебя к обеду, но ты не появлялся. Я вдруг страшно встревожилась. Воображение рисовало сцены из сводки происшествий. Я позвонила в издательство, собиравшееся печатать твою книгу, они сказали, что ты обещал зайти на следующей неделе. Позвонила Тропинину. Он ничего не знал о твоем местонахождении. Почему-то эти звонки, никак не просветив, принесли мне успокоение. Если тебя нигде нет, с тобой все в порядке, беспокоиться не о чем. Я посмотрела мексиканский сериал, решила сходить в магазин и купить что-нибудь дорогое и бесполезное. Светило солнце, обливая блеском стекла витрин. Каскады багровой мишуры с гипсовых капителей, искусственные цветы, голая девица на мотоцикле (не живая, манекен), целая комната мебели, как будто из нее только что вышли, с недоеденной тарелкой супа на столе. Скользнула сквозь зеркало. Зашла в обувной и примерила несколько туфель. Мне помогал продавец - бледный, веснушчатый юноша с большим носом. Помнишь, какие красивые у меня были ноги? С коробкой я вышла на улицу. Мне не хотелось возвращаться в квартиру, где не было тебя. На бульваре я надела новые туфли и выкинула в урну старые. Вдруг мне показалось, что кто-то мною ведет и все то, что принадлежит мне, мои чувства, мысли, мое прошлое, уже мне не принадлежит, а служит чужой, неведомой мне прихоти. Если я шла прямо, значит, кто-то хотел, чтобы я шла прямо. Если я заворачивала за угол, кто-то понуждал меня завернуть. Это было жутко и странно приятно. Только ты мог меня расколдовать, освободить от чужой, враждебной воли. То, что эта оживлявшая меня воля мне враждебна, я не сомневалась, я ощущала это каждой клеткой отнятого у меня тела. Это - временно, утешала я себя, это пройдет. Жизнь давалась мне слишком легко. В глазах рябили нескончаемые цифры - номера домов, номера автомобилей, даты концерта на афише, цифры на часах, цены. Я должна пройти от начала до конца, думала я. Должна найти выход. Легко мне было оттого, что из меня выжали всю тяжесть времени. Стоило мне только захотеть, и я оказывалась на другой стороне улицы. Мальчик зажег спичку и бросил в щель почтового ящика. "Вот так же и ты..." - подумала я. Это было похоже на то, что я испытала в детстве, сидя на дереве, но тогда мне было хорошо, а сейчас дурно. Если бы я знала, куда иду, то, наверное, не смогла бы сделать и шагу. Как будто мне дали задание обжить чужое пространство. Неудобное положение. Я чуть-чуть опережала события. Я сама себе нравилась, качалась, как поплавок на волне, чувствуя напряжение уходящей вниз лески с крючком. Я была юным телом, отбившимся от рук скаредных старцев. Прохожие оглядывались на меня, спеша запомнить. Я боялась только одного - невольным промахом выдать свое несоответствие их ожиданиям. Как всякая женщина, я знала, что во мне нет того, что они мне приписывают. Я не питала иллюзий, потому что сама была с головы до пят тонкой иллюзией, как ушлый луч, затерявшийся в хитроумной системе зеркал. Я чувствовала, что вхожу в роль, отрываюсь от земли, раскрываю сомлевшие крылья. Мое лицо превращается в маску, меня оскотинивая. Все, что произошло, произошло только потому, что тебя не было рядом со мной. Одна, я не могла справиться с твоим отсутствием. Ты купил меня, заплатив наличными. Мне стало страшно. Что, если в этот самый момент, когда я думаю о тебе, ты с другой приятно проводишь время, забыв обо мне... Даже если эта другая - я, отпущенная на свободу? Стоило мне подумать, как я увидела тебя с ней. Я еще не догадывалась, кто она, но уже знала, что мне не понадобится больших усилий, чтобы увидеть ее так же отчетливо, как тебя, и еще меньше усилий, чтобы изобрести способ, как ее, отмокающую в ванне после приятно проведенного времени, уничтожить..."
"Вот, значит, как все было на самом деле! Только не понимаю, зачем ты так долго скрывала от меня".
"Потому что ничего не было, или, вернее, было, но иначе. Когда вспоминаешь, всегда что-то ускользает, самое главное, то, без чего остальное теряет всякий смысл. А тут получилось наоборот. Я запомнила смысл, а все остальное забыла".
"Твои сны, они говорят сами за себя".
"Можешь передвинуть меня на несколько ходов вперед".
"Пожалуй. Что дальше?"
"Минут через десять новые туфли начали натирать, я не могла и шагу ступить от боли. Пришлось сесть в первую остановившуюся машину. Водитель, круглолицый, в очках, с короткими усами, вылитый Агапов, довез меня до дома. Наша квартира показалась мне ужасно уродливой. Мебель, вещи, даже узор на обоях - все, нажитое нами за время совместной жизни, постепенно обставившее и заполнившее нашу жизнь, раздражало меня. Как случилось, что наши отношения, неизменно нежные, плотные, сложные, породили вокруг себя это тупое уродство? Что именно уродливого, я не могла сказать. Должно быть, на взгляд постороннего, как и на мой прежний взгляд, наша квартира казалась вполне обычной, простой, банальной. Действительно, в ней не было ничего, что отличало бы ее от сотен других квартир. Уродство было не в самих вещах, не в форме стула, не в расцветке покрывала, а в их расположении и сочетании. И теперь, сделав открытие, я не знала, что предпринять. Вызвать грузчиков и попросить их вывезти все подальше, так чтобы остались одни голые стены?.. Начать все заново, осмотрительно... Не приносить домой ничего, что вызывало бы хоть малейшее сомнение. Покупать каждую вещь вдвоем, обсудив все за и против... Конечно, я не могла на такое решиться. Менять жизнь тогда, когда жизни, по-видимому, ничего не угрожает, только потому, что мне что-то померещилось, что-то не понравилось! Ты бы счел меня больной. Нет, придется жить так, как мы жили раньше, делать вид, что все в порядке, все на месте, ничего не произошло... Ты вернулся усталый, почему-то пахнущий пылью и застоявшейся водой. Я спросила, где ты был, ты сказал, что в издательстве утрясал рукопись. Я не стала ни о чем расспрашивать. Но с этого дня во мне начало происходить что-то, мне непонятное и страшное. Я чувствовала: что-то происходит, но не видела - что. Рассматривала себя в зеркало и видела в зеркале - себя. Я не замечала в себе никаких перемен. И до сих пор не могу понять, что со мной произошло. Глядя в зеркало, я вижу себя такой, какой была всегда..."
20
Огнедышащее синее-синее небо, зеленое-зеленое море, подернутое блестящей дымкой. Рейсовый катер, покачиваясь, отражался черным боком в ласково беспокойной воде. Матрос ловкой петлей накинул трос на чугунную тумбу. Протянули трап, сняли цепь. Пассажиры, утомленные поучительно-нудным плаванием, грустно улыбаясь, торопились сойти на берег. Толпа на пристани пришла в центробежное вращение. И моментально рассеялась, оставив на раскаленном асфальте сентиментальные отходы - смятый носовой платок, розовую ленточку, раздавленное пенсне, букет цветов, банановую кожуру, пустую бутылку, недоеденный бутерброд и прочую никчемную мелочь, которую оставляют люди, прежде чем вернуться в небытие.
После дурных предчувствий и предательских поцелуев, выворачивающих наизнанку тонкую душу, после холодных объятий и бдительных прощупываний (прибывающий по морю всегда отчасти призрак, копия себя самого, подделка), после вопросов и восклицаний, после церемоний, подразумевающих прямо противоположное тому, что демонстрируют, после великой лжи и мелких, темных истин, после торопливых переодеваний - тишина, плеск волн, крики чаек.
И вот уже Хромов, который никого не встречал и потому счастливо избежал участи во мгновение ока пропавшей толпы, стоял на солнцепеке один, если не считать замешкавшегося на причале невысокого человека в темных очках и серой дорожной паре. Человек держал в руке чемодан и озирался по сторонам, без любопытства, скорее с некоторым недоумением.
Хромов собрался уходить, когда незнакомец в темных очках, опустив чемодан на землю, окликнул его:
"Эй, вы там, подождите!"
Его голос не допускал отказа. Хромов удивленно остановился.
Незнакомцу было около пятидесяти, загорелый голый лоб, седые перья волос за ушами.
"Есть здесь какая-нибудь приличная гостиница?"
"Я вас провожу", - сказал Хромов.
Незнакомец улыбнулся:
"Будьте так любезны!"
Но сказал так, точно, доверившись, сделал Хромову одолжение.
"Я здесь бывал раньше, но очень, очень давно".
Они шли по узкой пятнисто-тенистой улице. Человек с чемоданом не счел нужным представиться и болтал без умолку, будто торопился назвать все, что встречалось на пути, дать всему определение, указать каждому дому, каждому дереву его место. Лишь иногда он обращался к Хромову за каким-нибудь мелким разъяснением и тут же спешил утвердить свое мнение об увиденном.
"Терпеть не могу приморских городков! - говорил он. - Эта публика, эти отдыхающие душой и телом, грязные пляжи, сомнительные рестораны, безликие дома, пыльные сады - все напоминает мне плохую книгу, современную книгу, не надо быть проницательным, чтобы понять, что произойдет на следующей странице, завтра, через месяц, через год. Каждый раз, когда я приезжаю в такой городок, непременно что-нибудь случается, злой рок, если угодно - сила вещей. Что это за стеклянный сарай?"
"Ресторан "Тритон", морская кухня, игорный зал".
"Понятно, отдушина для тех, кто не знает, как истратить нажитое преступным путем, я когда-то тоже играл, в рулетку, на бильярде, спустил все, что имел, все, стал умнее, малым не обретешь великого, даже рискуя собственной жизнью, есть другие пути, нехоженые, представьте ребенка, который залезает на дерево и превращается в яблоко, а из яблока выползает червяк, но я люблю жару, волны, скалы: людей надо перевозить с места на место, не давать им застаиваться, протухать, у меня есть своя теория на этот счет, боги и герои, прекрасные женщины, мир так устроен, ничего не попишешь, обитание, маленькие битвы, пустые зоны, вода, золото, афиши, посмотрите на эту дверь, она приоткрыта..."
У белой стены сидел нищий с длинной рыжей бородой.
"Подождите-ка минутку..."
Незнакомец передал Хромову чемодан, подошел к нищему, присел и начал что-то нашептывать в коричневое мохнатое ухо. Нищий кивал, продолжая глядеть осоловело прямо перед собой. Потом облизнул сизым языком черные губы и пробормотал что-то такое, что привело незнакомца в восторг. Он вскочил, хлопнув в ладоши, и направился к терпеливо поджидавшему Хромову. На ходу порылся в кармане и, не оборачиваясь, щелчком запустил через плечо монету, которая, описав дугу, упала в стаканчик возле залатанного колена.
Они продолжили путь. Чемодан, неожиданно тяжелый, остался на попечении Хромова.
Потянуло чесноком, луком, пахнуло инжиром и изюмом, повеяло гнилыми абрикосами. На базарной площади незнакомец медленно прошел по рядам, прицениваясь. Купил соломенную шляпу, пару гранатов, персики и бутылку местного красного вина. Фыркнул на снулую кефаль.
"Из всей морской живности люблю только медуз!.. Кстати, здесь можно купить карту города?"
"Нет".
"Жаль, жаль. Впрочем, так я и думал. Так оно и должно быть".
Из-за угла показался Агапов. Он был чем-то озабочен и сердит. Серая бороденка торчала клочьями, брови сдвинуты углом. Едва кивнув на приветствие Хромова, он прошел мимо. Вельветовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, черные брюки.
"Забавный экземпляр! - незнакомец приостановил шаг и, обернувшись, проводил взглядом вразвалку удаляющуюся фигуру. - Таких надо поискать, как говорится, сразу видно - мозги набекрень, богоотступник, посторонний, я знал одного такого, он плохо кончил, смесь макаки с гиеной, тот еще экземпляр, напал на привокзальную буфетчицу в привокзальных кустах сирени, жертва бессонницы, поставил все свое имущество на зеро и, проиграв, пустился в мелкое воровство, лишь бы угодить ненаглядной, которая только и думала, целуя, как отомстить лишившему ее счастья невинности, грустная история, и хорошо, что уже в прошлом, потерпевшие, как говорится, отделались легким испугом, получив по заслугам, долго нам еще идти?"