Туркмены отрубили предателям головы и выбросили их за крепостные стены на съедение бродячим псам.
Славный Мерв – краса и гордость Хорасана – превратился в неприступный бастион. Его защищали все: богатые и бедные, мужчины и женщины, немощные старики, даже дети. Спесивый Тули-хан, младший сын Чингисхана, не находил себе места в лагере, вопрошал у звездочетов, немым взглядом укорял застывшего в шатре бронзового Будду: «Даже ты не можешь мне помочь, о всесильный! Как же мне одолеть этих проклятых туркмен? Скажи, как положить мне к своим стопам столицу Хорасана? Помоги мне, и я принесу тебе в жертву самых красивых женщин и мужчин Мерва…»
Придворные пуще смерти страшились ханской ярости. Уже потеряли счет разведчикам, гонцам с переломанными хребтами или брошенным в клетку к тиграм. Всех, кто приносил из крепости безутешную весть, Тули-хан отправлял на смерть.
– Непокорный Мерв, словно заколдованный, отметая бесчисленную рать монголов, стоял непоколебимо! – эти слова Сахатдурды-ага произносил с гордостью и оглядывал всех сидящих своими умными, глубоко запавшими глазами, будто хотел убедиться, достаточно ли внимательно слушают его молодые. – И вот ханский советник, старый опиоман Ли Тун По, – продолжал задумчиво аксакал, – в минуты просветления, пав на колени перед ханом, прогнусавил:
«О великий и светлый Тули-хан! Незрелый ум твоего преданного слуги осмелился преподать тебе один совет. Снаряди в столицу Хорасана когорту верных шпионов… Пусть они примут облик слепых и глухонемых, но видят и слышат все! Пусть они, как верные псы, станут твоими очами и ушами. Пусть они разведают уязвимые места звезды Хорасана… Луна – и та со щербинкой. И у Мерва должно быть уязвимое место. И тогда, о великий и единственный наследник покорителя вселенной, ты поставишь на колени этих обрезков… Только твои войлочные сапоги растопчут столицу нечестивых туркмен».
Тули-хан принял совет придворного. Монгольские соглядатаи с великим трудом проникли в крепость. Чего только не услышишь, чего только не повидаешь в большом, разноязыком городе. Прямо на улице, у пышущего жаром тамдыра, до хрипоты спорили богато одетые женщины.
Сахатдурды-ага, улыбнувшись, мастерски подражал сварливым горожанкам:
– «Легче в полуденную жару сыскать росинку, чем капельку ума в твоей безмозглой голове, – выговаривала старшая жена феодала самой младшей. – Кто не знает, что в святую пятницу, когда души покойников наведываются в родной дом, печенье выпекают по особому рецепту… Не как в будние дни. Из-за тебя, проклятой, светлые души героев, павших под стенами священного Мерва, не взвидят рая, в ад угодят!..»
«Вах, птичья твоя голова! – взъярилась другая женщина. – Да околеть мне на месте, если я не сумею сделать того, что сделают твои жирные потные руки… Это я ли не знаю, какие печенья пекутся к святой пятнице?!. Люди, вы слышали, что мелет эта дуреха?! Это я-то не могу печь? Если бы на моем роду было написано стать султаном, то я давно повергла бы даже Мерв… Я не топталась бы на трупах своих войск, как эти бестолковые кривоногие монголы…»
«Ой, уморила! – взвизгнула первая женщина. – Ты гремишь, как тот надтреснутый колоколец на шее нашего старого козла…»
«Ты думаешь, я говорю пустое?! Будь я на месте монголов, я разрушила бы плотину на реке и затопила город. Вот! О, я положила бы великий Мерв к своим ногам…»
Одуревшие от безделья женщины бранились еще долго и сварливо. Они и не заметили, как чья-то призрачная тень мелькнула за тамдыром, метнулась в сторону вражеского лагеря и растаяла в вечернем воздухе.
В ту же ночь монгольский предводитель приказал разрушить плотину. Воды Мургаба хлынули на город. Утром Тули-хан легко овладел столицей Хорасана.
Сахатдурды-ага помолчал, погладил окладистую бороду и заключил:
– Этих болтливых жен феодала в назидание потомкам похоронили в развалинах Мерва, возле мавзолея султана Санджара. Народ решил: пока жив на земле хоть один человек, каждый, кто проходит мимо их могилы, должен бросить в их сторону камень проклятия. На много верст окрест вы не найдете ни одного камня… Каждый, кто ездит сюда, берет с собой камни по целому хорджуну.
Но на кусочке зеленой земли примостился аул. Аманли поселился здесь в крохотной мазанке вместе с женой Корпе и двумя сыновьями-близнецами Кандымом и Черкезом. Он сам поставил тут кепбе, сам слепил из глины и плетеного камыша загон для скота. Два десятка овец, три верблюда да два коня, которых надо поить и пасти, – вот забота Аманли Белета, помимо того что он еще и разведчик… Приехал сюда Аманли из Геокдепе. Аульчане почти равнодушно отнеслись к тому, что на их земле появился еще один бедняк. Лишь дотошный сосед Шырдыкули прослышал где-то сплетню об Аманли: дескать, не случайно появился в урочище дайханин с женой и двумя ребятишками; дескать, в Геокдепе два мираба – распределителя воды – затеяли меж собой драку и втянули в нее всех мужчин двух родов – акконгур и гараконгур, в ход пошли ножи, дедовские сабли и кремневые пистолеты; и свершили акконгурцы над одним гараконгурцем самосуд – отрубили ему правую руку; а в отместку гараконгурцы схватили первого попавшегося им из враждующего рода и отсекли ему правую кисть. Так вот зачинщиком этой драки был не кто иной, как Аманли Белет… И распространил Шырдыкули по аулу, что кровники охотятся за Аманли Белетом и если отыщут его здесь, в урочище, то непременно прибьют… Мирные аульчане с жалостью глядели на бедного Аманли: погибнет человек… А сам Аманли Белет, тихий дайханин, вежливо кланялся аульчанам, как бы соглашаясь со слухом, который поселился в ауле. Он-то знал, что была такая история с дракой двух родов из-за струйки воды, и хотя возникла она не по вине Аманли, но это уже никому нельзя было рассказывать. Легенду для Аманли и его семьи придумывал Иван Касьянов, оперативный уполномоченный ОГПУ Туркменской ССР, и еще несколько чекистов.
Мазанка в Сувлы, стоящая на отшибе, в низине, некогда промытой Узбоем, служила для чекистов оперативным пунктом, временным пристанищем и кровом после долгих рейдов по Каракумам.
Возвратившись к детям, Аманли Белет увидел, что тут много работы. Дети Кандым и Черкез хотя выглядят уже взрослыми, крепкими парнями, но еще подростки. И заботы по хозяйству ложатся на жену.
Кандым и Черкез в чабанском ауле окончили четыре класса, а после посещать школу не довелось. Неуютная пустыня не иссушила ребячьи души. Близнецы выучились охотничьему промыслу, меткой стрельбе, джигитовке, чабанскому мастерству. По запаху дыма, овчины они легко выходили на чабанский кош, умели отыскать лечебные травы, коренья и среди хаоса шорохов и звуков пустыни различали, шуршит ли ветер в стрельчатых ветвях барханного селина [3], залег ли за ним волк, крадущийся к отаре.
Природа одарила Черкеза тонким музыкальным слухом. Он откуда-то раздобыл старый дутар, выделанный из многолетней урючины, отыскал в песках какие-то коренья, настоял клейкое вещество, скрепил рассохшиеся детали инструмента, натянул струны.
Только однажды Шаммы-ага, родной дядя по отцу, шутя показал ему, как брать аккорды, и с того времени Черкез стал играть и даже слагать песни. Он искусно изображал завывание злого «афганца», шепот звездных весенних ночей, курлыканье журавлей, посвист жаворонка, дробный топот скакунов, плач шакала, блеянье овец… Двуструнный дутар в чутких руках Черкеза исторгал чарующие звуки. Дивились люди… Но ничто не могло восполнить детям разлуки с отцом, который вел беспокойную двойную жизнь разведчика, лишь изредка наезжая домой. Когда дети были поменьше, Черкез особенно часто донимал мать вопросами:
– Мы, мама, кто? Ну, за кого: за красных аскеров или за басмачей?
– Как это кто? – переспрашивала Корпе, готовя себя к мучительному разговору с детьми. – Мы черные…
– Черные? – удивлялись дети.
– Смуглые, значит, – улыбалась мать, знавшая о профессии Аманли. – Видите, какие вы все загорелые, одни зубы блестят… И я такая же, и отец ваш не беленький…
– Ты, мама, шутишь с нами, – Черкез хмурил сросшиеся у переносья густые брови. – Мы не маленькие, мы должны знать, чем занимается наш отец. Куда он все ездит?
– Вот возвратится отец – у него и спросите, – в сердцах отвечала Корпе.
Проведя дома четыре дня, Аманли, забеспокоившись, поутру стал собираться в Ташауз. Он уже седлал коня, когда его окликнул вбежавший в мазанку Кандым:
– Верблюдов наших на месте нет! – выдохнул юноша, запыхавшись от бега. – Кто-то снял с них путы и погнал к пескам. Видать, не вор – вернулся назад потому что… Обут пришелец в чарыки, бегал, как лошадь, гнал верблюдов, торопился… Пакостник какой-нибудь… Черкез по следу пошел, а меня за водой и хлебом послал. За ночь-то верблюды далеко ушли. Я тоже – мигом… Мама, где мой хорджун?
Славный Мерв – краса и гордость Хорасана – превратился в неприступный бастион. Его защищали все: богатые и бедные, мужчины и женщины, немощные старики, даже дети. Спесивый Тули-хан, младший сын Чингисхана, не находил себе места в лагере, вопрошал у звездочетов, немым взглядом укорял застывшего в шатре бронзового Будду: «Даже ты не можешь мне помочь, о всесильный! Как же мне одолеть этих проклятых туркмен? Скажи, как положить мне к своим стопам столицу Хорасана? Помоги мне, и я принесу тебе в жертву самых красивых женщин и мужчин Мерва…»
Придворные пуще смерти страшились ханской ярости. Уже потеряли счет разведчикам, гонцам с переломанными хребтами или брошенным в клетку к тиграм. Всех, кто приносил из крепости безутешную весть, Тули-хан отправлял на смерть.
– Непокорный Мерв, словно заколдованный, отметая бесчисленную рать монголов, стоял непоколебимо! – эти слова Сахатдурды-ага произносил с гордостью и оглядывал всех сидящих своими умными, глубоко запавшими глазами, будто хотел убедиться, достаточно ли внимательно слушают его молодые. – И вот ханский советник, старый опиоман Ли Тун По, – продолжал задумчиво аксакал, – в минуты просветления, пав на колени перед ханом, прогнусавил:
«О великий и светлый Тули-хан! Незрелый ум твоего преданного слуги осмелился преподать тебе один совет. Снаряди в столицу Хорасана когорту верных шпионов… Пусть они примут облик слепых и глухонемых, но видят и слышат все! Пусть они, как верные псы, станут твоими очами и ушами. Пусть они разведают уязвимые места звезды Хорасана… Луна – и та со щербинкой. И у Мерва должно быть уязвимое место. И тогда, о великий и единственный наследник покорителя вселенной, ты поставишь на колени этих обрезков… Только твои войлочные сапоги растопчут столицу нечестивых туркмен».
Тули-хан принял совет придворного. Монгольские соглядатаи с великим трудом проникли в крепость. Чего только не услышишь, чего только не повидаешь в большом, разноязыком городе. Прямо на улице, у пышущего жаром тамдыра, до хрипоты спорили богато одетые женщины.
Сахатдурды-ага, улыбнувшись, мастерски подражал сварливым горожанкам:
– «Легче в полуденную жару сыскать росинку, чем капельку ума в твоей безмозглой голове, – выговаривала старшая жена феодала самой младшей. – Кто не знает, что в святую пятницу, когда души покойников наведываются в родной дом, печенье выпекают по особому рецепту… Не как в будние дни. Из-за тебя, проклятой, светлые души героев, павших под стенами священного Мерва, не взвидят рая, в ад угодят!..»
«Вах, птичья твоя голова! – взъярилась другая женщина. – Да околеть мне на месте, если я не сумею сделать того, что сделают твои жирные потные руки… Это я ли не знаю, какие печенья пекутся к святой пятнице?!. Люди, вы слышали, что мелет эта дуреха?! Это я-то не могу печь? Если бы на моем роду было написано стать султаном, то я давно повергла бы даже Мерв… Я не топталась бы на трупах своих войск, как эти бестолковые кривоногие монголы…»
«Ой, уморила! – взвизгнула первая женщина. – Ты гремишь, как тот надтреснутый колоколец на шее нашего старого козла…»
«Ты думаешь, я говорю пустое?! Будь я на месте монголов, я разрушила бы плотину на реке и затопила город. Вот! О, я положила бы великий Мерв к своим ногам…»
Одуревшие от безделья женщины бранились еще долго и сварливо. Они и не заметили, как чья-то призрачная тень мелькнула за тамдыром, метнулась в сторону вражеского лагеря и растаяла в вечернем воздухе.
В ту же ночь монгольский предводитель приказал разрушить плотину. Воды Мургаба хлынули на город. Утром Тули-хан легко овладел столицей Хорасана.
Сахатдурды-ага помолчал, погладил окладистую бороду и заключил:
– Этих болтливых жен феодала в назидание потомкам похоронили в развалинах Мерва, возле мавзолея султана Санджара. Народ решил: пока жив на земле хоть один человек, каждый, кто проходит мимо их могилы, должен бросить в их сторону камень проклятия. На много верст окрест вы не найдете ни одного камня… Каждый, кто ездит сюда, берет с собой камни по целому хорджуну.
Из рассказов аксакала Сахатдурды-ага, что живет в Мургабском оазисеУехав с десяткой конников из лагеря Джунаид-хана, Аманли Белет возвратился в урочище Сувлы. Опытный чекист, он был доволен своей работой: ему удалось распропагандировать более восьмидесяти басмачей во главе с Дурды-баем. Еще ничего не зная о расправе над этим юзбашем, Аманли отпустил конников в свои аулы, сказав, чтобы они собрались здесь, в урочище, в конце недели. Никто, кроме нескольких чекистов из Ташауза, не знал о местонахождении Аманли Белета. Тут, на безлюдном безбрежье плато Васа, где степь мелкой песчаной зыбью переходит в крутобокие барханы, стоит три десятка юрт и неказистых мазанок, построенных из сплетенных щитов камыша и тамариска. Мазанки – жилища бедняков, их называют кепбе. Маленький аул затерялся в дикой глуши, в стороне от шумных караванных дорог. А тут и родниковый колодец с мягкой, вкусной водой, подобной амударьинской. Когда-то здесь протекал полноводный Узбой, несший свои волны в Каспий. Дикие орды восточных завоевателей, ворвавшиеся сюда, предали огню цветущие города, разрушили ирригационные сооружения, и русло Узбоя повернуло на север, в холодный Арал… Огненный зной и кочующие барханы испепелили зеленые оазисы…
Но на кусочке зеленой земли примостился аул. Аманли поселился здесь в крохотной мазанке вместе с женой Корпе и двумя сыновьями-близнецами Кандымом и Черкезом. Он сам поставил тут кепбе, сам слепил из глины и плетеного камыша загон для скота. Два десятка овец, три верблюда да два коня, которых надо поить и пасти, – вот забота Аманли Белета, помимо того что он еще и разведчик… Приехал сюда Аманли из Геокдепе. Аульчане почти равнодушно отнеслись к тому, что на их земле появился еще один бедняк. Лишь дотошный сосед Шырдыкули прослышал где-то сплетню об Аманли: дескать, не случайно появился в урочище дайханин с женой и двумя ребятишками; дескать, в Геокдепе два мираба – распределителя воды – затеяли меж собой драку и втянули в нее всех мужчин двух родов – акконгур и гараконгур, в ход пошли ножи, дедовские сабли и кремневые пистолеты; и свершили акконгурцы над одним гараконгурцем самосуд – отрубили ему правую руку; а в отместку гараконгурцы схватили первого попавшегося им из враждующего рода и отсекли ему правую кисть. Так вот зачинщиком этой драки был не кто иной, как Аманли Белет… И распространил Шырдыкули по аулу, что кровники охотятся за Аманли Белетом и если отыщут его здесь, в урочище, то непременно прибьют… Мирные аульчане с жалостью глядели на бедного Аманли: погибнет человек… А сам Аманли Белет, тихий дайханин, вежливо кланялся аульчанам, как бы соглашаясь со слухом, который поселился в ауле. Он-то знал, что была такая история с дракой двух родов из-за струйки воды, и хотя возникла она не по вине Аманли, но это уже никому нельзя было рассказывать. Легенду для Аманли и его семьи придумывал Иван Касьянов, оперативный уполномоченный ОГПУ Туркменской ССР, и еще несколько чекистов.
Мазанка в Сувлы, стоящая на отшибе, в низине, некогда промытой Узбоем, служила для чекистов оперативным пунктом, временным пристанищем и кровом после долгих рейдов по Каракумам.
Возвратившись к детям, Аманли Белет увидел, что тут много работы. Дети Кандым и Черкез хотя выглядят уже взрослыми, крепкими парнями, но еще подростки. И заботы по хозяйству ложатся на жену.
Кандым и Черкез в чабанском ауле окончили четыре класса, а после посещать школу не довелось. Неуютная пустыня не иссушила ребячьи души. Близнецы выучились охотничьему промыслу, меткой стрельбе, джигитовке, чабанскому мастерству. По запаху дыма, овчины они легко выходили на чабанский кош, умели отыскать лечебные травы, коренья и среди хаоса шорохов и звуков пустыни различали, шуршит ли ветер в стрельчатых ветвях барханного селина [3], залег ли за ним волк, крадущийся к отаре.
Природа одарила Черкеза тонким музыкальным слухом. Он откуда-то раздобыл старый дутар, выделанный из многолетней урючины, отыскал в песках какие-то коренья, настоял клейкое вещество, скрепил рассохшиеся детали инструмента, натянул струны.
Только однажды Шаммы-ага, родной дядя по отцу, шутя показал ему, как брать аккорды, и с того времени Черкез стал играть и даже слагать песни. Он искусно изображал завывание злого «афганца», шепот звездных весенних ночей, курлыканье журавлей, посвист жаворонка, дробный топот скакунов, плач шакала, блеянье овец… Двуструнный дутар в чутких руках Черкеза исторгал чарующие звуки. Дивились люди… Но ничто не могло восполнить детям разлуки с отцом, который вел беспокойную двойную жизнь разведчика, лишь изредка наезжая домой. Когда дети были поменьше, Черкез особенно часто донимал мать вопросами:
– Мы, мама, кто? Ну, за кого: за красных аскеров или за басмачей?
– Как это кто? – переспрашивала Корпе, готовя себя к мучительному разговору с детьми. – Мы черные…
– Черные? – удивлялись дети.
– Смуглые, значит, – улыбалась мать, знавшая о профессии Аманли. – Видите, какие вы все загорелые, одни зубы блестят… И я такая же, и отец ваш не беленький…
– Ты, мама, шутишь с нами, – Черкез хмурил сросшиеся у переносья густые брови. – Мы не маленькие, мы должны знать, чем занимается наш отец. Куда он все ездит?
– Вот возвратится отец – у него и спросите, – в сердцах отвечала Корпе.
Проведя дома четыре дня, Аманли, забеспокоившись, поутру стал собираться в Ташауз. Он уже седлал коня, когда его окликнул вбежавший в мазанку Кандым:
– Верблюдов наших на месте нет! – выдохнул юноша, запыхавшись от бега. – Кто-то снял с них путы и погнал к пескам. Видать, не вор – вернулся назад потому что… Обут пришелец в чарыки, бегал, как лошадь, гнал верблюдов, торопился… Пакостник какой-нибудь… Черкез по следу пошел, а меня за водой и хлебом послал. За ночь-то верблюды далеко ушли. Я тоже – мигом… Мама, где мой хорджун?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента