Страница:
Дангельт согласился не посягать на Уотерфолл в целом, а также на аббата Мэтью и брата Марка в частности, но на условии, что на крамольного хрониста наложат епитимью, отлучающую его от работы с архивами времен Доаделлинов. Пожизненно. Брат Марк пожал плечами — он свое сделать уже успел — и перешел к сверке старинных трактатов по военному искусству, стратегии и всякой прочей тактике. За копию с этого его труда Уотерфоллу были готовы платить любые деньги — а получив заветный труд, как не вспомянуть его фактического создателя, очистившего старые рукописи от многовековых наслоений недобросовестных описок? Трактат намертво связался с именем брата Марка из Уотерфолла — а за ним неясным, но тем более грозным призраком маячило запретное имя Доаделлинов. Главное, брата Марка нельзя было даже упрекнуть в нарушении епитимьи! Дункану оставалось зеленеть втихую от злости, что делало короля в излюбленных им белых одеяниях опасно похожим на жабу, которую окунули во взбитые сливки. На сей раз Дангельт решил не связываться ни с законом, ни с папским престолом — да ну их совсем! — а поступить практично и умно: подослать к брату Марку наемного убийцу с хорошей отравой. Сперва убрать монаха, а потом убрать, а может, и казнить отравителя… да, именно так. Надо сказать, что постороннему человеку проникнуть в аббатство дальше его странноприимного двора, а уж тем более затеряться среди монахов, ничуть не легче, нежели посторонней лисе проникнуть в волчью стаю и затеряться в ней. Времени у наемного отравителя на это нелегкое дело ушло немало — а в итоге оплаченной жертвы в монастыре не оказалось. Что значит — куда делся? Никуда брат Марк не делся, а вовсе даже был рукоположен в сан священника и отбыл для отправления соответствующих сему сану обязанностей. Как это — куда? А он докладываться не обязан. Вот папский легат определит ему приход, отец Марк в нем обоснуется — тогда и сообщит о себе… или нет.
При мысли о пресловутом исчезновении отца Марка губы Лэнниона осенила ехидная улыбка. Надо же — Дункан в поисках ненавистного монаха всю Олбарию перевернул… и никому ведь не пришло в голову, что Роджер обосновался в двух шагах от Уотерфолла! Теперь это кажется очевидным — а тогда новоиспеченный священник отец Марк словно в воду канул. Нет, по части ума Дункану с аббатом Мэтью было не тягаться… а интересно, как именно аббату Уотерфолла удалось заморочить голову Бофортам до такой степени, что они согласились приютить у себя кроткого служителя господня? Что он обещал, на что ссылался, чем грозил — напомнить злопамятному и мстительному Дункану об их пусть дальнем и незаконном, но все-таки родстве с отцом Марком по линии Беллинсгемов? Давил на тщеславие, заверяя, что отец Марк будет бесконечно благодарен блистательной родне за приют — а кому не лестно увидеть у своих ног знаменитость? Особенно мелкотравчатой погани вроде лорда Джона и леди Элис. Вот уж кому не позавидуешь! Притащить в дом беззащитного ужика, чтобы он перед тобой пресмыкался — и увидеть, обмирая с перепугу, как вместо безобидного кроткого ужа из сумки вылезает, небрежно отряхивая крылья, могучий дракон! И прочь не выгонишь — дракон, может, и не съест, драконы падалью не питаются — но вот если о мимолетном пребывании опасного гостя сведает охотник на драконов…
Так вот откуда у Роберта взялись познания, позволившие ему успешно оборонять Эйнсли в течение трех месяцев! До сих пор Лэннион полагал, что Бофорты, почти безвыездно торчавшие в Лоумпиане, оставили детей на воспитание многочисленной челяди. Оказывается, нет. Наставником юных Бофортов был отец Марк… Одри и представить себе не брался, в каких науках его трудами сведущи Бет и Берт. Священнику, а уж тем более монаху сражаться не дозволено — что ж, отцу Марку и нужды не было сражаться самому. К тому же, зная Рода со времен юности, Одри не сомневался, что отец Марк во время осады даже советов Роберту не давал: «А ну-ка возьми себя в руки и вспомни, чему тебя учили»… да, наверняка так оно и было. Мальчик, честь ему и хвала, справился сам — но ему было у кого научиться. Юный Роберт отбрасывал поистине гигантскую тень, и у этой тени было лицо Роджера Беллинсгема…
…Лэннион только тогда заметил, что с головой погрузился в раздумья, когда Джеральд покинул исповедальню. Он вывалился из нее мокрый, как мышь… Господи, это же сколько времени прошло, покуда Одри вспоминал былое?!
— Все не так страшно, Лэннион, — усмехнулся король в ответ на его встревоженный взгляд. — Зато когда мне понадобится толковый кардинал, я буду знать, где его взять.
— Только не здесь! — отрезал отец Марк, выходя из исповедальни следом за ним. — Слишком много власти в руках одного семейства…
— А разве тут кто-то говорил о семействах? — ехидно парировал Джеральд. — Или о власти?
Священник прищурился.
— Я принимаю вашу исповедь, Ваше Величество, — произнес он, просто-напросто, игнорируя последние слова Джеральда. — Теперь очередь леди Бет.
— Утром, — возразил король. — Перед венчанием. Я не пойду ее будить по вашему слову, святой отец, и другим не позволю. Пусть выспится.
Отец Марк взглянул на посмевшего возразить ему короля с уважительным интересом. Джеральд ответил ему точно таким же взглядом.
— Пожалуй, — кивнул священник. — Тем более что Берт скоро должен приступить к своему бдению. Не следует его отвлекать. Будь по-вашему.
Одри украдкой перевел дух. Теперь, когда эти двое договорились, не грех и вздохнуть с облегчением.
Вигилия оказалась делом куда более трудным, чем Роберт мог предполагать, — и виноват в этом был только он сам, и никто другой. С болью в недавно — да правду говоря, еще и не полностью — зажившем бедре Берт уже свыкся и знал, что терпеть предстоит не день и не два, а гораздо дольше. Но нынешней ночью, стоя на коленях на пронзительно холодном каменном полу часовни, Роберт де Бофорт думал, что изрядно переоценил свою выдержку. И ведь никто от него не требовал ничего подобного! Король велел ему взять подушку под колени: не так и мелочен господь, чтобы ждать от раненого того, что не всякий здоровый готов исполнить по доброй воле. Отец Марк в своей обычной язвительной манере заявил, что бог требует от будущего рыцаря духовного подвига, а не повторного воспаления. Роберт сказал им обоим «да» — и с врожденным упрямством всех Бофортов сделал по-своему.
Он слишком мало спал за последнюю неделю, чтобы позволить себе располагать свое тело во время ночного бдения с удобствами. Во мраке часовни, в полном одиночестве он просто-напросто заснет, едва только его оставят наедине с собой. А боль отрезвляет. Она помешает заснуть — во всяком случае, так Роберт рассуждал, припрятывая под скамью дозволенную ему ради его раны подушку. О да, боль не давала ему заснуть, тут он рассчитал верно… однако и думать она тоже не позволяла. Будущий рыцарь во время вигилии перед посвящением должен осмыслить всю свою предыдущую жизнь… какое там осмыслить, когда и припомнить не получается! Боль забавлялась, словно кошка, своими острыми коготками растерзав и спутав нить рассуждений в мешанину узлов, петель и обрывков, и Роберт изнемогал, оплетенный ими по рукам и по ногам. Он пытался разобраться в хаосе разноцветной пряжи, тянул то за одну нить, то за другую — голоса, лица, опять голоса, удар оземь — это он свалился с лошади, голоса, вкус воды из лесного ручья, лица, их так много, больше, чем букв на листе пергамента, и они такие расплывчатые, а буквы такие четкие-четкие, как голос отца Марка: «Роберт, что это за распущенность? Изволь немедленно собраться. Я тебя чему учил? А ну-ка — „Аве Мария“ трижды, и входи».
В голове мгновенно прояснилось… нет, уроки отца Марка забыть невозможно, боль там или не боль! И ведь как Роберт поначалу сопротивлялся — дескать, я не собираюсь становиться монахом, так и зачем мне учиться подобным вещам?
— Ты еще скажи, что не будешь учиться танцам, раз не собираешься стать канатным плясуном, — ехидно возражал отец Марк. — Не говоря уже о том, что своей судьбы мы знать не можем, а лишних знаний не бывает — стыдно не уметь давать отчет самому себе. Стыдно не уметь осмысливать собственные поступки. На то господь нам голову и дал, чтобы мы ею пользовались. А чтобы оценивать, необходимо помнить.
Даже и сейчас Роберт навряд ли представлял, какую поистине пугающую мощь приобретает в устах отца Марка это простенькое словечко — «помнить». Монахам приходится запоминать немыслимое количество текстов даже и помимо Святого Писания — а уж хронистам — тем более, так что память свою они упражняют постоянно. Спервоначалу Берт эти упражнения ненавидел свирепо, после смирился с их неизбежностью, потом оценил их несомненную пользу, а там и полюбил их за строгое изящество и непреклонную методичность, способную вывести из хаоса и самый беспорядочный рассудок. Оказывается, это совсем не так и сложно — навивать текст, словно нить на веретено, на знакомую до мелочей дорогу, чтобы каждый новый мысленный шаг по ней отзывался эхом слившихся с нею слов! У Роберта уже успело набраться несколько подобных «веретен». Дорога до аббатства Уотерфолл — Святое Писание. Дорога через вересковую пустошь к северу от Эйнсли — «Числа и величины», сочинение Зенона Эстийского». Верховой путь до любой из подвластных Эйнсли деревень — ну это понятно, все записи, с этими деревнями связанные. Гать через Мшистые Болота — нет, ну достало же у отца Марка изощренного чувства юмора выбрать именно ее «веретеном» для «Науки об основах стратегии»!
И еще одно «веретено», на которое навита не книга, не мелодия и даже не имущественные записи — нить его жизни. Отец Марк, приучивший своего воспитанника к постоянному самоотчету, избрал для нити его каждодневных поступков каждодневную дорогу — замок Эйнсли.
— Твоя память — дом твоего разума, — пояснил он свой выбор. — Быть беспамятным не значит быть неразумным — но это, безусловно, значит быть бездомным. А Эйнсли — дом, в котором проходит твоя жизнь, — на чем же еще ее и запечатлеть? На Лоумпианском тракте?
Роберту стало почти весело. Он уже не ощущал промозглого холода. Он справится, непременно справится со своей вигилией, — а что тут такого? На самом деле это всего лишь еще одно упражнение, привычно проделанное им стократ. Он это умеет давным-давно.
— Открой дверь, Роберт, — неизменно говорил отец Марк. — Открой и войди в замок твоей памяти.
Привычное упражнение («Берт, молитвы, которыми ты пользуешься для входа, и их количество должны оставаться всегда неизменными!») — сначала Символ Веры, опускающий подъемный мост к его ногам, потом «Аве Мария» трижды — через замковый двор бегом, потом один раз «Патер Ностер» — и Эйнсли распахивает дверь перед своим лордом.
Войди в замок твоей памяти, Берт. Переступи порог и войди.
Ступенька — первые каракули на выскобленном едва не в половину прежней толщины палимпсесте… ступенька — стремя подтянуто плохо, надо соскочить с седла и подтянуть заново, но так не хочется… ступенька — Берт со смешной детской важностью шагает навстречу Бет… ступенька… их много, этих ступенек, но Берт знает их все наперечет, он ходил по этой лестнице ежеденно, он не споткнется… дверь, за ней кашляет Бет — она простудилась, а его к ней не пускают, и он лягает дверь изо всех сил, сколько их есть у шестилетнего ребенка… дверь, за ней судачат слуги, перемывая косточки господам… дверь… еще дверь.. ступенька… стена, растерянное лицо Джефрея — «Ты ведь будешь свидетелем при нашем обручении?..» Дверь…
Проходя по замку своей памяти, Берт нечасто открывал двери и заглядывал в кладовые — он проста касался рукой стен, и, едва дождавшись отклика, шел дальше, но вигилия есть вигилия — сегодня все надлежит проделать наиболее тщательным образом. Бери распахивал двери и входил в комнаты, примечая малейший даже непорядок — так разве же он мог упустить из виду исковерканное окно? Он потянулся к раме, чтобы хоть как-то поправить ее, но свинцовый переплет витража разломился у него в руках, стеклянный эльф, обретя свободу, осыпался цветными осколками к его ногам, и в лицо ошеломленного Берта ударил влажный тугой холодный ветер.
Двери были для Берта заботой, хотя и не повседневной, но все же привычной — а вот окон в замке своей памяти он прежде не отворял никогда.
За окном оказался отчего-то не замковый двор, а лес, совершенно Берту незнакомый. Он готов был поклясться, что никогда не стоял под этими деревьями, не видел этой поляны, освещенной пламенем костра, возле которого сидели несколько мужчин и хрупкая светловолосая девушка!
И все же нечто знакомое в этом насквозь чужом лесу Берту углядеть удалось. Золотой в отблесках пламени профиль Эдмонда Доаделлина был таким же чеканно четким, как и на старой монете. Почему я вижу его во время моей вигилии, растерянно удивился Берт — но тут юноша, сидевший к нему спиной, потянулся, чтобы подбросить хворосту в костер, и Берт закричал, не в силах сдержаться, потому что на руке протянутой к пламени, ответным огнем полыхнул перстень, тот самый перстень, что Бет надела при обручении на руку Джея де Ридо!
Словно в ответ на его мучительный крик, с дерева сорвалась сова, сделала круг над поляной и улетела прочь, в темноту, подальше от слепящего пламени. Джей обернулся.
Это и в самом деле был он — взгляд ореховых глаз был таким же ясным и быстрым, как и при жизни.
— Берт, — приветливо усмехнулся Джей, — да что с тобой такое? Судя по твоей траурной физиономии, можно подумать, что у вас в доме готовится не посвящение в рыцари и венчание, а похороны.
Откуда… о господи всеблагий, откуда Джей знает?!
— Нетрудно догадаться, мальчик. Ты ведь не эльф и не святой, — улыбнулся Берту король Эдмонд. — Другого пути, кроме как через вигилию перед посвящением, тебе сюда не отыскать.
— И вдобавок в твоем лице столько напрасной вины, что догадаться, кто с кем венчается, и того легче, — примолвил Джей.
Напрасной?
— Это неправильно — так мучить себя, — тихо сказала девушка со светлыми волосами.
Она сняла с руки кольцо и протянула его Берту — простенькое совсем колечко, тоненькое, серебряное, изношенное настолько, что глубокие первоначально насечки теперь едва угадывались на нем… Берт видел такие кольца в деревнях возле Эйнсли, и не раз: венчальные кольца, бережно хранимые и передаваемые из поколения в поколение… еще ведь и не скажешь сразу, что старше — фамильные перстни вельмож или эти тонкие, как росчерк пера на пергаменте, серебряные ободочки.
— Отдай ему, — попросила девушка, и Берт окаменел, потому что понял с убийственной, не оставляющей места для сомнений уверенностью, кто такой этот самый «он» и кто эта девушка…
— И ей. — Джей тоже снял с руки кольцо — не то, что надела ему Бет, а другое, массивное золотое кольцо с изумрудом, выигранное им еще до войны в трехдневном турнире певцов в Троанне.
Эдмонд Доаделлин метнул короткий взгляд на замершее в безмолвном крике лицо Берта и чуть приметно улыбнулся.
— Отдай им эти кольца, — сказал король. — Пускай ими и венчаются. Это благословение и оберег… и залог, — добавил он совсем тихо, но Берт его все же расслышал.
— Залог чего? — осмелился спросить Берт, но ответа не получил. Взамен Эдмонд улыбнулся ему еще раз, теперь уже не тая улыбки, и расстегнул пояс.
— А это тебе к завтрашнему посвящению, — молвил король. — За ту вигилию, которую ты держал сегодня.
У Берта окончательно отнялся язык. Надеть при посвящении в рыцари пояс Эдмонда Доаделлина! Голова у Берта кружилась, перед глазами все так и плыло. Он хотел поблагодарить — и не мог, хотел преклонить колени — но от этого простого движения внезапная резкая боль полоснула раненое бедро с равнодушной жестокостью, да так, что в глазах потемнело. Берт сдавленно вскрикнул и рухнул ничком на холодный каменный пол часовни.
Когда он вновь смог подняться, упрямо кусая губы и отчаянно смигивая навернувшиеся слезы, на полу перед ним лежали два кольца — тонкий серебряный ободок и тяжелый золотой перстень с изумрудом — и широкий кожаный пояс.
Под утро Лэннион — что греха таить! — вовсю клевал носом. Вторые сутки подряд без сна… не в его лета сохранять нерушимую бодрость после тревожного дня и заполненной хлопотами ночи. Одри с трудом подавлял зевоту. Впрочем, и остальные обитатели Эйнсли выглядели не лучше. На всех лицах явственно читались следы утомления, будь то лорд Джон с его помятой физиономией… правда, вот как раз лорд Джон и не в счет, он всегда так выглядит… и леди Элис — а уж тут ошибиться невозможно, сразу видать, она и глаз не сомкнула минувшей ночью! — и спокойно-грустная Бет, и бледный после вигилии Роберт, напряженный, подтянутый, с аккуратно расчесанными волосами, еще чуть влажными после обязательного для будущего рыцаря омовения, и даже Джеральд с жемчужно-лиловой каймой усталости вдоль ресниц… хотя как раз новиций и его восприемник держатся лучше всех. Роберт хромал куда сильнее обычного — наверняка ведь посамовольничал, упрямец проклятый, и отстоял всю ночь на коленях на холодном камне, хоть и король, и исповедник ему не велели! — но и в чертах его лица, и в гибком теле звенела готовность натянутой струны. А Джеральд, тот и вовсе ухитрился переплавить злую усталость в веселую ярость — не ту, что сплетала его пальцы или заставляла гнать коня сумасшедшим галопом, другую, легкую и почти беззаботную, как солнечный блеск на клинке. Это выражение Одри видывал на лице Джеральда не так уж и редко, и отлично знал, что оно означает. Знал с тех еще давних пор, когда совсем юный Джерри Элгелл в бытность свою оруженосцем схлестнулся с Мерретом. Из-за чего тогда случился спор, Одри и знать не знал, да и до предмета спора ли ему было, когда Фицрой, казалось, вот-вот прибьет оруженосца на месте? Меррет бушевал так, что вчуже страшно делалось — а Джеральд стоял перед ним вот точно с таким лицом, как и сейчас, стоял прямо и стройно, будто его эта буря нимало не волнует.
— Да ты меня не слушаешь, щенок! — взгремел окончательно выведенный из себя Фицрой.
— Не слушаю, — подтвердил Джерри.
— И почему бы это, позволь узнать? — Металл в голосе Меррета покрылся ледяной изморозью, и Одри шагнул к нему, чтобы отшвырнуть Фицроя от мальчишки, он же себя не помнит от гнева, он же сейчас…
— Потому что я прав, — отчеканил Джерри, вздернув голову.
— Будь я проклят! — выдохнул Меррет, а потом, к изумлению Лэнниона, хрипло расхохотался.
Джерри Элгелл и в самом деле оказался прав в их споре. Остыв, Меррет и сам это признал. А еще — именно тогда он и посвятил юного Элгелла в рыцари.
— Самое тяжкое сражение в своей жизни ты сегодня выдержал, — ехидно сообщил Фицрой ошалевшему от такого поворота дел Джеральду. — Выдержал с честью и без тени страха. Чего же еще тебе ждать, какого подвига?
Что да, то да — противостоять разъяренному Меррету было и впрямь подвигом, причем немалым. Одри был рад за Элгелла от всей души… до тех пор, пока Фицрой не шепнул ему на ухо:
— Видишь эту наглую ухмылку? Запомни ее хорошенько. Как ее увидишь, так и знай, что надо ждать неприятностей на свою голову. Ты запоминай, запоминай — теперь этот парень уже не моя забота, а твоя, ему под твоим командованием впредь служить.
Нет, радость Одри от слов Фицроя не потускнела — но все же они заставили его призадуматься — тем более что Меррет обращался к старому другу на «ты» только в исключительных случаях. Впоследствии Лэннион вынужден был признать, что Меррет оказался убийственно точен. Именно эта «наглая ухмылка», как окрестил ее Фицрой, сулила самые разнообразные неприятности тем, кто вздумал бы противиться Джеральду, когда он пребывал в подобном расположении духа. Интересно, кому сейчас на ум взбредет с ним спорить? Усталость усталостью, но выглядит Джеральд собранным, словно перед боем, — ни следа вчерашнего раздрызга. А ведь еще перед рассветом он выглядел так, будто сутки без продыху мечом орудовал. Когда же бдение Роберта закончилось, и отец Марк позвал к себе Джеральда и Бет, Лэннион понимал, что этим четверым и в самом деле нужно напоследок обговорить предстоящее во всех деталях, чтобы и посвящение, и венчание прошли без препон, однако он крепко опасался, что Джеральд, не отдохнув ни мгновения, не переможет своей усталости.
Напрасно опасался.
Беседа затянулась надолго — и что, в самом деле, можно обсуждать столько времени? Если подумать, так ведь и отец Марк только что с дороги, кто другой бы на его месте едва на ногах держался, а он точно из железа отлит, ему все нипочем — и осенняя распутица, и подготовка сразу к двум обрядам, и три исповеди… что ж, Род Беллинсгемов всегда был двужильным — так отчего бы он должен меняться, став отцом Марком? И откуда у него только силы берутся разговоры разговаривать? Не себя, так короля и воспитанника своего пожалел бы!
Но нет — разговор этот, к которому Одри допущен не был, длился изнурительно долго, — однако именно после этого разговора черты Джеральда осенила пресловутая «наглая ухмылка», с лица юного Берта напрочь исчезло выражение тревоги, а обреченность в глазах Бет сменилась спокойствием, пусть и печальным, но эта печаль была ясной и чистой, как осенний воздух, исполненный особой прозрачности, позволяющей видеть далеко-далеко, до самого окоема. Они держались хорошо, все трое. Еще вчера движения рук Джеральда были слегка неверными от утомления — но сегодня, сейчас, когда король застегивал широкий, слегка потертый пояс на талии Роберта де Бофорта, руки его были точными и уверенными.
Одри взгляда не мог отвести от бледного лица Роберта с серьезными темными глазами, на пояс он глянул разве что мельком, но все равно не мог не удивиться — потому что пояс был другой, не тот, что Лэннион видел раньше вместе с приготовленным для Берта мечом. И что за блажь Джеральд себе в голову забрал? Какой такой изъян он нашел в новехоньком, собственнолично им выбранном поясе, что решил пренебречь им? Конечно, быть опоясанным не только что изготовленной обновкой, а видавшим виды поясом кого-то из воителей, — немалая честь для новоиспеченного рыцаря… может, дело в этом… и все же — обычно в таких случаях восприемник пользуется собственным поясом, а такого пояса Лэннион у Джеральда точно не видел, хоть голову прозакладывай… так чей же он? Откуда Джеральд его взял — тем более что он кажется Одри смутно знакомым? А уж Роберт как рассиялся… есть чему подивиться, право слово!
То ли размышления о странном, невесть откуда взявшемся поясе, то ли бессонная ночь, гораздая отводить глаза лучше заправского колдуна, подшутили над Лэннионом — но он просто-напросто упустил мгновение, когда звучный голос отца Марка колыхнул изумленную толпу, почитавшую уже церемониал законченным, и Бет заняла место подле Джеральда. Недаром, видно, так долго тянулось предрассветное обсуждение — маневр был проделан слаженно, четко и быстро. Леди Элис не то что шагнуть к дочери — протестующе вскрикнуть и то не успела. Роберт, уже при шпорах, поясе, мече и плаще — загляденье, а не рыцарь! — мигом оказался там, где и положено шаферу. Подружкой невесты — эх, такое ли венчание подобает будущей королеве Олбарии! — назначили доверенную служанку Бет, ее молочную сестру, хорошенькую девушку, до полусмерти перепуганную значительностью своей нынешней миссии. Впрочем, служанка или госпожа, напуганная или нет, а держала себя молоденькая Лисси вполне достойно. И уж наверное, лучше видеть рядом в такой момент не перекошенную от зависти разряженную в пух и прах высокородную соперницу, готовую тебя в ложке воды утопить, а милое личико молочной сестры, исполненное искренней радости. Ты не прав, Лэннион, — никакая другая девушка не могла бы заменить Лисси рядом с Бет во время венчания. И хорошо, что Бет собирается взять Лисси с собой в Лоумпиан — что манеры у девочки не столичные и тем более не дворцовые, так это дело поправимое, а вот оставить Лисси на растерзание ее владетельной тезке леди Элис немыслимо.
— Венчается Джеральд де Райнор, король Олбарийский, леди Элизабет де Бофорт! — произнес отец Марк, и Лэннион обомлел.
Если пояс и показался ему смутно знакомым, то кольца были знакомы ему отнюдь не смутно! Пусть Лэннион давно уже отнюдь не юноша, пусть он и перевалил полувековой рубеж, но он далеко еще не стар, и на память пожаловаться не может… Не мог — до нынешнего дня, до вот этой вот минуты, когда она так бесстыдно обманула его — впервые в жизни! Обманула, не иначе, и продолжает обманывать — твердит и твердит, как ни в чем не бывало, что кольца те самые, что именно этот тонкий серебряный ободок Лэннион и видел на руке Девы Джейн, что этот самый перстень с изумрудом в последний раз сверкнул перед ним, когда Лэннион нагнулся, чтобы скрестить, как велит обычай, руки Джефрея на его остывшей груди… быть ведь того не может!.. так отчего сердце в груди колотится, словно выпрыгнуть хочет, губы враз пересохли, а на глаза сами собой наворачиваются слезы?
Застыв, словно во сне, когда неведомая сила не велит ни шелохнуться, ни вскрикнуть, Одри смотрел сквозь слезы, как Бет надевает кольцо на пораненную вчера руку Джеральда — осторожно надевает, чтобы не сорвать свежий рубец, не задеть… и все-таки задевает, и узкая струйка крови стекает по пальцам Джеральда на дрогнувшие пальцы невесты… «дурное какое предзнаменование» — вопит страх где-то в потаенных потемках души, и нечто неведомое Лэнниону властно возражает: «Нет, доброе», — и Лэнниону вдруг делается легко, словно эти несколько капель крови смыли все скверное, что только могло приключиться.
При мысли о пресловутом исчезновении отца Марка губы Лэнниона осенила ехидная улыбка. Надо же — Дункан в поисках ненавистного монаха всю Олбарию перевернул… и никому ведь не пришло в голову, что Роджер обосновался в двух шагах от Уотерфолла! Теперь это кажется очевидным — а тогда новоиспеченный священник отец Марк словно в воду канул. Нет, по части ума Дункану с аббатом Мэтью было не тягаться… а интересно, как именно аббату Уотерфолла удалось заморочить голову Бофортам до такой степени, что они согласились приютить у себя кроткого служителя господня? Что он обещал, на что ссылался, чем грозил — напомнить злопамятному и мстительному Дункану об их пусть дальнем и незаконном, но все-таки родстве с отцом Марком по линии Беллинсгемов? Давил на тщеславие, заверяя, что отец Марк будет бесконечно благодарен блистательной родне за приют — а кому не лестно увидеть у своих ног знаменитость? Особенно мелкотравчатой погани вроде лорда Джона и леди Элис. Вот уж кому не позавидуешь! Притащить в дом беззащитного ужика, чтобы он перед тобой пресмыкался — и увидеть, обмирая с перепугу, как вместо безобидного кроткого ужа из сумки вылезает, небрежно отряхивая крылья, могучий дракон! И прочь не выгонишь — дракон, может, и не съест, драконы падалью не питаются — но вот если о мимолетном пребывании опасного гостя сведает охотник на драконов…
Так вот откуда у Роберта взялись познания, позволившие ему успешно оборонять Эйнсли в течение трех месяцев! До сих пор Лэннион полагал, что Бофорты, почти безвыездно торчавшие в Лоумпиане, оставили детей на воспитание многочисленной челяди. Оказывается, нет. Наставником юных Бофортов был отец Марк… Одри и представить себе не брался, в каких науках его трудами сведущи Бет и Берт. Священнику, а уж тем более монаху сражаться не дозволено — что ж, отцу Марку и нужды не было сражаться самому. К тому же, зная Рода со времен юности, Одри не сомневался, что отец Марк во время осады даже советов Роберту не давал: «А ну-ка возьми себя в руки и вспомни, чему тебя учили»… да, наверняка так оно и было. Мальчик, честь ему и хвала, справился сам — но ему было у кого научиться. Юный Роберт отбрасывал поистине гигантскую тень, и у этой тени было лицо Роджера Беллинсгема…
…Лэннион только тогда заметил, что с головой погрузился в раздумья, когда Джеральд покинул исповедальню. Он вывалился из нее мокрый, как мышь… Господи, это же сколько времени прошло, покуда Одри вспоминал былое?!
— Все не так страшно, Лэннион, — усмехнулся король в ответ на его встревоженный взгляд. — Зато когда мне понадобится толковый кардинал, я буду знать, где его взять.
— Только не здесь! — отрезал отец Марк, выходя из исповедальни следом за ним. — Слишком много власти в руках одного семейства…
— А разве тут кто-то говорил о семействах? — ехидно парировал Джеральд. — Или о власти?
Священник прищурился.
— Я принимаю вашу исповедь, Ваше Величество, — произнес он, просто-напросто, игнорируя последние слова Джеральда. — Теперь очередь леди Бет.
— Утром, — возразил король. — Перед венчанием. Я не пойду ее будить по вашему слову, святой отец, и другим не позволю. Пусть выспится.
Отец Марк взглянул на посмевшего возразить ему короля с уважительным интересом. Джеральд ответил ему точно таким же взглядом.
— Пожалуй, — кивнул священник. — Тем более что Берт скоро должен приступить к своему бдению. Не следует его отвлекать. Будь по-вашему.
Одри украдкой перевел дух. Теперь, когда эти двое договорились, не грех и вздохнуть с облегчением.
Вигилия оказалась делом куда более трудным, чем Роберт мог предполагать, — и виноват в этом был только он сам, и никто другой. С болью в недавно — да правду говоря, еще и не полностью — зажившем бедре Берт уже свыкся и знал, что терпеть предстоит не день и не два, а гораздо дольше. Но нынешней ночью, стоя на коленях на пронзительно холодном каменном полу часовни, Роберт де Бофорт думал, что изрядно переоценил свою выдержку. И ведь никто от него не требовал ничего подобного! Король велел ему взять подушку под колени: не так и мелочен господь, чтобы ждать от раненого того, что не всякий здоровый готов исполнить по доброй воле. Отец Марк в своей обычной язвительной манере заявил, что бог требует от будущего рыцаря духовного подвига, а не повторного воспаления. Роберт сказал им обоим «да» — и с врожденным упрямством всех Бофортов сделал по-своему.
Он слишком мало спал за последнюю неделю, чтобы позволить себе располагать свое тело во время ночного бдения с удобствами. Во мраке часовни, в полном одиночестве он просто-напросто заснет, едва только его оставят наедине с собой. А боль отрезвляет. Она помешает заснуть — во всяком случае, так Роберт рассуждал, припрятывая под скамью дозволенную ему ради его раны подушку. О да, боль не давала ему заснуть, тут он рассчитал верно… однако и думать она тоже не позволяла. Будущий рыцарь во время вигилии перед посвящением должен осмыслить всю свою предыдущую жизнь… какое там осмыслить, когда и припомнить не получается! Боль забавлялась, словно кошка, своими острыми коготками растерзав и спутав нить рассуждений в мешанину узлов, петель и обрывков, и Роберт изнемогал, оплетенный ими по рукам и по ногам. Он пытался разобраться в хаосе разноцветной пряжи, тянул то за одну нить, то за другую — голоса, лица, опять голоса, удар оземь — это он свалился с лошади, голоса, вкус воды из лесного ручья, лица, их так много, больше, чем букв на листе пергамента, и они такие расплывчатые, а буквы такие четкие-четкие, как голос отца Марка: «Роберт, что это за распущенность? Изволь немедленно собраться. Я тебя чему учил? А ну-ка — „Аве Мария“ трижды, и входи».
В голове мгновенно прояснилось… нет, уроки отца Марка забыть невозможно, боль там или не боль! И ведь как Роберт поначалу сопротивлялся — дескать, я не собираюсь становиться монахом, так и зачем мне учиться подобным вещам?
— Ты еще скажи, что не будешь учиться танцам, раз не собираешься стать канатным плясуном, — ехидно возражал отец Марк. — Не говоря уже о том, что своей судьбы мы знать не можем, а лишних знаний не бывает — стыдно не уметь давать отчет самому себе. Стыдно не уметь осмысливать собственные поступки. На то господь нам голову и дал, чтобы мы ею пользовались. А чтобы оценивать, необходимо помнить.
Даже и сейчас Роберт навряд ли представлял, какую поистине пугающую мощь приобретает в устах отца Марка это простенькое словечко — «помнить». Монахам приходится запоминать немыслимое количество текстов даже и помимо Святого Писания — а уж хронистам — тем более, так что память свою они упражняют постоянно. Спервоначалу Берт эти упражнения ненавидел свирепо, после смирился с их неизбежностью, потом оценил их несомненную пользу, а там и полюбил их за строгое изящество и непреклонную методичность, способную вывести из хаоса и самый беспорядочный рассудок. Оказывается, это совсем не так и сложно — навивать текст, словно нить на веретено, на знакомую до мелочей дорогу, чтобы каждый новый мысленный шаг по ней отзывался эхом слившихся с нею слов! У Роберта уже успело набраться несколько подобных «веретен». Дорога до аббатства Уотерфолл — Святое Писание. Дорога через вересковую пустошь к северу от Эйнсли — «Числа и величины», сочинение Зенона Эстийского». Верховой путь до любой из подвластных Эйнсли деревень — ну это понятно, все записи, с этими деревнями связанные. Гать через Мшистые Болота — нет, ну достало же у отца Марка изощренного чувства юмора выбрать именно ее «веретеном» для «Науки об основах стратегии»!
И еще одно «веретено», на которое навита не книга, не мелодия и даже не имущественные записи — нить его жизни. Отец Марк, приучивший своего воспитанника к постоянному самоотчету, избрал для нити его каждодневных поступков каждодневную дорогу — замок Эйнсли.
— Твоя память — дом твоего разума, — пояснил он свой выбор. — Быть беспамятным не значит быть неразумным — но это, безусловно, значит быть бездомным. А Эйнсли — дом, в котором проходит твоя жизнь, — на чем же еще ее и запечатлеть? На Лоумпианском тракте?
Роберту стало почти весело. Он уже не ощущал промозглого холода. Он справится, непременно справится со своей вигилией, — а что тут такого? На самом деле это всего лишь еще одно упражнение, привычно проделанное им стократ. Он это умеет давным-давно.
— Открой дверь, Роберт, — неизменно говорил отец Марк. — Открой и войди в замок твоей памяти.
Привычное упражнение («Берт, молитвы, которыми ты пользуешься для входа, и их количество должны оставаться всегда неизменными!») — сначала Символ Веры, опускающий подъемный мост к его ногам, потом «Аве Мария» трижды — через замковый двор бегом, потом один раз «Патер Ностер» — и Эйнсли распахивает дверь перед своим лордом.
Войди в замок твоей памяти, Берт. Переступи порог и войди.
Ступенька — первые каракули на выскобленном едва не в половину прежней толщины палимпсесте… ступенька — стремя подтянуто плохо, надо соскочить с седла и подтянуть заново, но так не хочется… ступенька — Берт со смешной детской важностью шагает навстречу Бет… ступенька… их много, этих ступенек, но Берт знает их все наперечет, он ходил по этой лестнице ежеденно, он не споткнется… дверь, за ней кашляет Бет — она простудилась, а его к ней не пускают, и он лягает дверь изо всех сил, сколько их есть у шестилетнего ребенка… дверь, за ней судачат слуги, перемывая косточки господам… дверь… еще дверь.. ступенька… стена, растерянное лицо Джефрея — «Ты ведь будешь свидетелем при нашем обручении?..» Дверь…
Проходя по замку своей памяти, Берт нечасто открывал двери и заглядывал в кладовые — он проста касался рукой стен, и, едва дождавшись отклика, шел дальше, но вигилия есть вигилия — сегодня все надлежит проделать наиболее тщательным образом. Бери распахивал двери и входил в комнаты, примечая малейший даже непорядок — так разве же он мог упустить из виду исковерканное окно? Он потянулся к раме, чтобы хоть как-то поправить ее, но свинцовый переплет витража разломился у него в руках, стеклянный эльф, обретя свободу, осыпался цветными осколками к его ногам, и в лицо ошеломленного Берта ударил влажный тугой холодный ветер.
Двери были для Берта заботой, хотя и не повседневной, но все же привычной — а вот окон в замке своей памяти он прежде не отворял никогда.
За окном оказался отчего-то не замковый двор, а лес, совершенно Берту незнакомый. Он готов был поклясться, что никогда не стоял под этими деревьями, не видел этой поляны, освещенной пламенем костра, возле которого сидели несколько мужчин и хрупкая светловолосая девушка!
И все же нечто знакомое в этом насквозь чужом лесу Берту углядеть удалось. Золотой в отблесках пламени профиль Эдмонда Доаделлина был таким же чеканно четким, как и на старой монете. Почему я вижу его во время моей вигилии, растерянно удивился Берт — но тут юноша, сидевший к нему спиной, потянулся, чтобы подбросить хворосту в костер, и Берт закричал, не в силах сдержаться, потому что на руке протянутой к пламени, ответным огнем полыхнул перстень, тот самый перстень, что Бет надела при обручении на руку Джея де Ридо!
Словно в ответ на его мучительный крик, с дерева сорвалась сова, сделала круг над поляной и улетела прочь, в темноту, подальше от слепящего пламени. Джей обернулся.
Это и в самом деле был он — взгляд ореховых глаз был таким же ясным и быстрым, как и при жизни.
— Берт, — приветливо усмехнулся Джей, — да что с тобой такое? Судя по твоей траурной физиономии, можно подумать, что у вас в доме готовится не посвящение в рыцари и венчание, а похороны.
Откуда… о господи всеблагий, откуда Джей знает?!
— Нетрудно догадаться, мальчик. Ты ведь не эльф и не святой, — улыбнулся Берту король Эдмонд. — Другого пути, кроме как через вигилию перед посвящением, тебе сюда не отыскать.
— И вдобавок в твоем лице столько напрасной вины, что догадаться, кто с кем венчается, и того легче, — примолвил Джей.
Напрасной?
— Это неправильно — так мучить себя, — тихо сказала девушка со светлыми волосами.
Она сняла с руки кольцо и протянула его Берту — простенькое совсем колечко, тоненькое, серебряное, изношенное настолько, что глубокие первоначально насечки теперь едва угадывались на нем… Берт видел такие кольца в деревнях возле Эйнсли, и не раз: венчальные кольца, бережно хранимые и передаваемые из поколения в поколение… еще ведь и не скажешь сразу, что старше — фамильные перстни вельмож или эти тонкие, как росчерк пера на пергаменте, серебряные ободочки.
— Отдай ему, — попросила девушка, и Берт окаменел, потому что понял с убийственной, не оставляющей места для сомнений уверенностью, кто такой этот самый «он» и кто эта девушка…
— И ей. — Джей тоже снял с руки кольцо — не то, что надела ему Бет, а другое, массивное золотое кольцо с изумрудом, выигранное им еще до войны в трехдневном турнире певцов в Троанне.
Эдмонд Доаделлин метнул короткий взгляд на замершее в безмолвном крике лицо Берта и чуть приметно улыбнулся.
— Отдай им эти кольца, — сказал король. — Пускай ими и венчаются. Это благословение и оберег… и залог, — добавил он совсем тихо, но Берт его все же расслышал.
— Залог чего? — осмелился спросить Берт, но ответа не получил. Взамен Эдмонд улыбнулся ему еще раз, теперь уже не тая улыбки, и расстегнул пояс.
— А это тебе к завтрашнему посвящению, — молвил король. — За ту вигилию, которую ты держал сегодня.
У Берта окончательно отнялся язык. Надеть при посвящении в рыцари пояс Эдмонда Доаделлина! Голова у Берта кружилась, перед глазами все так и плыло. Он хотел поблагодарить — и не мог, хотел преклонить колени — но от этого простого движения внезапная резкая боль полоснула раненое бедро с равнодушной жестокостью, да так, что в глазах потемнело. Берт сдавленно вскрикнул и рухнул ничком на холодный каменный пол часовни.
Когда он вновь смог подняться, упрямо кусая губы и отчаянно смигивая навернувшиеся слезы, на полу перед ним лежали два кольца — тонкий серебряный ободок и тяжелый золотой перстень с изумрудом — и широкий кожаный пояс.
Под утро Лэннион — что греха таить! — вовсю клевал носом. Вторые сутки подряд без сна… не в его лета сохранять нерушимую бодрость после тревожного дня и заполненной хлопотами ночи. Одри с трудом подавлял зевоту. Впрочем, и остальные обитатели Эйнсли выглядели не лучше. На всех лицах явственно читались следы утомления, будь то лорд Джон с его помятой физиономией… правда, вот как раз лорд Джон и не в счет, он всегда так выглядит… и леди Элис — а уж тут ошибиться невозможно, сразу видать, она и глаз не сомкнула минувшей ночью! — и спокойно-грустная Бет, и бледный после вигилии Роберт, напряженный, подтянутый, с аккуратно расчесанными волосами, еще чуть влажными после обязательного для будущего рыцаря омовения, и даже Джеральд с жемчужно-лиловой каймой усталости вдоль ресниц… хотя как раз новиций и его восприемник держатся лучше всех. Роберт хромал куда сильнее обычного — наверняка ведь посамовольничал, упрямец проклятый, и отстоял всю ночь на коленях на холодном камне, хоть и король, и исповедник ему не велели! — но и в чертах его лица, и в гибком теле звенела готовность натянутой струны. А Джеральд, тот и вовсе ухитрился переплавить злую усталость в веселую ярость — не ту, что сплетала его пальцы или заставляла гнать коня сумасшедшим галопом, другую, легкую и почти беззаботную, как солнечный блеск на клинке. Это выражение Одри видывал на лице Джеральда не так уж и редко, и отлично знал, что оно означает. Знал с тех еще давних пор, когда совсем юный Джерри Элгелл в бытность свою оруженосцем схлестнулся с Мерретом. Из-за чего тогда случился спор, Одри и знать не знал, да и до предмета спора ли ему было, когда Фицрой, казалось, вот-вот прибьет оруженосца на месте? Меррет бушевал так, что вчуже страшно делалось — а Джеральд стоял перед ним вот точно с таким лицом, как и сейчас, стоял прямо и стройно, будто его эта буря нимало не волнует.
— Да ты меня не слушаешь, щенок! — взгремел окончательно выведенный из себя Фицрой.
— Не слушаю, — подтвердил Джерри.
— И почему бы это, позволь узнать? — Металл в голосе Меррета покрылся ледяной изморозью, и Одри шагнул к нему, чтобы отшвырнуть Фицроя от мальчишки, он же себя не помнит от гнева, он же сейчас…
— Потому что я прав, — отчеканил Джерри, вздернув голову.
— Будь я проклят! — выдохнул Меррет, а потом, к изумлению Лэнниона, хрипло расхохотался.
Джерри Элгелл и в самом деле оказался прав в их споре. Остыв, Меррет и сам это признал. А еще — именно тогда он и посвятил юного Элгелла в рыцари.
— Самое тяжкое сражение в своей жизни ты сегодня выдержал, — ехидно сообщил Фицрой ошалевшему от такого поворота дел Джеральду. — Выдержал с честью и без тени страха. Чего же еще тебе ждать, какого подвига?
Что да, то да — противостоять разъяренному Меррету было и впрямь подвигом, причем немалым. Одри был рад за Элгелла от всей души… до тех пор, пока Фицрой не шепнул ему на ухо:
— Видишь эту наглую ухмылку? Запомни ее хорошенько. Как ее увидишь, так и знай, что надо ждать неприятностей на свою голову. Ты запоминай, запоминай — теперь этот парень уже не моя забота, а твоя, ему под твоим командованием впредь служить.
Нет, радость Одри от слов Фицроя не потускнела — но все же они заставили его призадуматься — тем более что Меррет обращался к старому другу на «ты» только в исключительных случаях. Впоследствии Лэннион вынужден был признать, что Меррет оказался убийственно точен. Именно эта «наглая ухмылка», как окрестил ее Фицрой, сулила самые разнообразные неприятности тем, кто вздумал бы противиться Джеральду, когда он пребывал в подобном расположении духа. Интересно, кому сейчас на ум взбредет с ним спорить? Усталость усталостью, но выглядит Джеральд собранным, словно перед боем, — ни следа вчерашнего раздрызга. А ведь еще перед рассветом он выглядел так, будто сутки без продыху мечом орудовал. Когда же бдение Роберта закончилось, и отец Марк позвал к себе Джеральда и Бет, Лэннион понимал, что этим четверым и в самом деле нужно напоследок обговорить предстоящее во всех деталях, чтобы и посвящение, и венчание прошли без препон, однако он крепко опасался, что Джеральд, не отдохнув ни мгновения, не переможет своей усталости.
Напрасно опасался.
Беседа затянулась надолго — и что, в самом деле, можно обсуждать столько времени? Если подумать, так ведь и отец Марк только что с дороги, кто другой бы на его месте едва на ногах держался, а он точно из железа отлит, ему все нипочем — и осенняя распутица, и подготовка сразу к двум обрядам, и три исповеди… что ж, Род Беллинсгемов всегда был двужильным — так отчего бы он должен меняться, став отцом Марком? И откуда у него только силы берутся разговоры разговаривать? Не себя, так короля и воспитанника своего пожалел бы!
Но нет — разговор этот, к которому Одри допущен не был, длился изнурительно долго, — однако именно после этого разговора черты Джеральда осенила пресловутая «наглая ухмылка», с лица юного Берта напрочь исчезло выражение тревоги, а обреченность в глазах Бет сменилась спокойствием, пусть и печальным, но эта печаль была ясной и чистой, как осенний воздух, исполненный особой прозрачности, позволяющей видеть далеко-далеко, до самого окоема. Они держались хорошо, все трое. Еще вчера движения рук Джеральда были слегка неверными от утомления — но сегодня, сейчас, когда король застегивал широкий, слегка потертый пояс на талии Роберта де Бофорта, руки его были точными и уверенными.
Одри взгляда не мог отвести от бледного лица Роберта с серьезными темными глазами, на пояс он глянул разве что мельком, но все равно не мог не удивиться — потому что пояс был другой, не тот, что Лэннион видел раньше вместе с приготовленным для Берта мечом. И что за блажь Джеральд себе в голову забрал? Какой такой изъян он нашел в новехоньком, собственнолично им выбранном поясе, что решил пренебречь им? Конечно, быть опоясанным не только что изготовленной обновкой, а видавшим виды поясом кого-то из воителей, — немалая честь для новоиспеченного рыцаря… может, дело в этом… и все же — обычно в таких случаях восприемник пользуется собственным поясом, а такого пояса Лэннион у Джеральда точно не видел, хоть голову прозакладывай… так чей же он? Откуда Джеральд его взял — тем более что он кажется Одри смутно знакомым? А уж Роберт как рассиялся… есть чему подивиться, право слово!
То ли размышления о странном, невесть откуда взявшемся поясе, то ли бессонная ночь, гораздая отводить глаза лучше заправского колдуна, подшутили над Лэннионом — но он просто-напросто упустил мгновение, когда звучный голос отца Марка колыхнул изумленную толпу, почитавшую уже церемониал законченным, и Бет заняла место подле Джеральда. Недаром, видно, так долго тянулось предрассветное обсуждение — маневр был проделан слаженно, четко и быстро. Леди Элис не то что шагнуть к дочери — протестующе вскрикнуть и то не успела. Роберт, уже при шпорах, поясе, мече и плаще — загляденье, а не рыцарь! — мигом оказался там, где и положено шаферу. Подружкой невесты — эх, такое ли венчание подобает будущей королеве Олбарии! — назначили доверенную служанку Бет, ее молочную сестру, хорошенькую девушку, до полусмерти перепуганную значительностью своей нынешней миссии. Впрочем, служанка или госпожа, напуганная или нет, а держала себя молоденькая Лисси вполне достойно. И уж наверное, лучше видеть рядом в такой момент не перекошенную от зависти разряженную в пух и прах высокородную соперницу, готовую тебя в ложке воды утопить, а милое личико молочной сестры, исполненное искренней радости. Ты не прав, Лэннион, — никакая другая девушка не могла бы заменить Лисси рядом с Бет во время венчания. И хорошо, что Бет собирается взять Лисси с собой в Лоумпиан — что манеры у девочки не столичные и тем более не дворцовые, так это дело поправимое, а вот оставить Лисси на растерзание ее владетельной тезке леди Элис немыслимо.
— Венчается Джеральд де Райнор, король Олбарийский, леди Элизабет де Бофорт! — произнес отец Марк, и Лэннион обомлел.
Если пояс и показался ему смутно знакомым, то кольца были знакомы ему отнюдь не смутно! Пусть Лэннион давно уже отнюдь не юноша, пусть он и перевалил полувековой рубеж, но он далеко еще не стар, и на память пожаловаться не может… Не мог — до нынешнего дня, до вот этой вот минуты, когда она так бесстыдно обманула его — впервые в жизни! Обманула, не иначе, и продолжает обманывать — твердит и твердит, как ни в чем не бывало, что кольца те самые, что именно этот тонкий серебряный ободок Лэннион и видел на руке Девы Джейн, что этот самый перстень с изумрудом в последний раз сверкнул перед ним, когда Лэннион нагнулся, чтобы скрестить, как велит обычай, руки Джефрея на его остывшей груди… быть ведь того не может!.. так отчего сердце в груди колотится, словно выпрыгнуть хочет, губы враз пересохли, а на глаза сами собой наворачиваются слезы?
Застыв, словно во сне, когда неведомая сила не велит ни шелохнуться, ни вскрикнуть, Одри смотрел сквозь слезы, как Бет надевает кольцо на пораненную вчера руку Джеральда — осторожно надевает, чтобы не сорвать свежий рубец, не задеть… и все-таки задевает, и узкая струйка крови стекает по пальцам Джеральда на дрогнувшие пальцы невесты… «дурное какое предзнаменование» — вопит страх где-то в потаенных потемках души, и нечто неведомое Лэнниону властно возражает: «Нет, доброе», — и Лэнниону вдруг делается легко, словно эти несколько капель крови смыли все скверное, что только могло приключиться.