Райкина Екатерина. Мы с костей сами выбрали себе родителей

   Однажды его остановили на улице две женщины и стали слезно умолять одолжить двести рублей на билеты до Мурманска. Он тут же полез в карман и протянул деньги, прекрасно понимая, что это вымогательницы.
   Как-то в Волгограде местное начальство устроило для артистов прогулку на спецкатере по Волге. За столом крупный начальник из "органов" поднял рюмку и, явно волнуясь, произнес тост: "Аркадий Исаакович! Вы даже не можете себе представить, как мы всю жизнь за вами следили!" Все замерли. "Ой, - засмущался чекист. - Простите, не за вами, а за вашим творчеством". Все расхохотались.
   К нему за кулисы стремились попасть очень многие: композиторы, художники, министры, генералы, видные ученые. Грязная винтовая лестница, по которой надо было спуститься в его гримуборную, в антрактах была буквально забита советской знатью. Личный костюмер Райкина Зинаида Ниловна Зайцева, оберегая его покой между номерами, однажды не пустила к нему министра культуры, строго отрезав: "Министров много, а Райкин один!" Помню комический случай, когда вдова генерала едва не сделала обожаемого актера калекой: при крепком рукопожатии чуть не оторвала ему руку, а потом еще от избытка чувств повисла на его шее, поджав вдобавок ноги. Долго любовно трепала по щекам и пыталась распушить райкинские брови. В итоге у папы, деликатно сносившего "знаки внимания" генеральши, надолго заболела шея.
   А этот эпизод мне рассказала мама. Летом они часто отдыхали под Ригой, в Дубултах. Как-то мои родители и Зиновий Паперный собрались погулять. Райкин стал отказываться: "Ну как тут гулять? Сразу же начнут останавливать, спрашивать: "Вы Райкин? Нет, правда, это вы?" Паперный пообещал оберегать его от назойливых поклонников. Но первый же прохожий, идущий навстречу, остолбенел:
   "Вы Райкин?" Паперный бросается на защиту знаменитости: "Просто удивительное сходство. Вы ошиблись". Счастливец как-то тускнеет. Райкин останавливается: "Не надо... Я Райкин". И обожатель долго смотрит вслед любимому актеру, радостно улыбаясь.
   Во взгляде Райкина было что-то магическое. В зале все словно попадали под его гипноз. Я сохранила мешки писем, которые приходили со всех концов Союза, часто без адреса и только с одной фамилией на конверте. Писали не только благодарные зрители, но и уголовники, и даже женщины легкого поведения. Один поклонник, правда, прислал из тюрьмы список вещей, которые был бы не прочь получить от отца в подарок, в конце было помечено: "Костюм желательно из химчистки. А не пришлешь - выйду и достану тебя через форточку, даже если живешь на шестом этаже..."
   - Не ревновали ли вы родителей к появившемуся брату?
   - Когда родился Котенька, я, помню, ходила по огромной питерской коммуналке и задавала соседям один и тот же вопрос: "Ну зачем он им понадобился? Неужели меня мало?!" Но это было только в самом начале, потом я к нему привязалась всем сердцем. Папа очень любил меня, Котеньку же обожала мама и возлагала на него все свои несбывшиеся надежды. Помню период, когда маленький Костя говорил: "Я женюсь только на Ка-теньке". Котя уже с самого крошечного возраста был личностью. Закрывшись в комнате, он часами молча двигал игрушечные фигурки любимых зверушек и о чем-то все время сосредоточенно думал, замечательно рисовал, писал стихи. Отец работал по 24 часа в сутки, поэтому для него было важно поспать днем перед спектаклем. В такие часы все в доме ходили на цыпочках. Котя в своей комнатке тихонечко занимался уроками либо играл. У него была няня Тася - человек темный и неграмотный. Она была татаркой и, хотя всю жизнь прожила в Москве, говорила с жутким акцентом. Котю она любила, правда, какой-то варварской любовью. В толпе или очереди она обычно тащила его за руку и громко кричала:
   "Пропустите сына Райкина!" Она очень гордилась, что нянчит сына известного человека. И очень любила говорить о себе: "Я нянка Пушкин!", имея в виду, что она Арина Родионовна. В фильме "Свой среди чужих..." Костя повторяет именно ее акцент.
   Брат рос с грузом знаменитой фамилии, невероятно мучившим его. Как-то у десятилетнего Кости спросили, прекрасно зная ответ: "Мальчик, как твоя фамилия?" Он не задумываясь ответил: "Векслер", -назвав от стеснения фамилию друга, Юлика Векслера, Так, еще с детства у него развился жуткий комплекс. Он уже тогда хотел доказать, что сам по себе, а не просто сын знаменитого артиста. И Костя действительно был личностью, одаренной, очаровательной и талантливой. Дело дошло до того, что, став актером, он даже думал взять псевдоним для сцены. Но Рома запротестовала. На гастролях в Израиле при появлении на сцене Кости в зрительном зале громко шептались: "Как ты думаешь, это сын Райкина? Он похож на отца?" - "Да нет, тот был красавец!"
   Нас, детей, никто в семье не воспитывал словами: этого нельзя, а это можно.
   Не было нравоучений, нотаций, воплей, скандалов, наказаний за плохие отметки.
   Мы были не только любимыми детьми, нас уважали. Я помню один-единственный случай, когда меня, школьницу, папа вдруг ударил по лицу.
   За что - совершенно не помню. Мама кинулась на него как тигрица и закричала: "Не смей! Перед тобой человек, ты ее унижаешь!" Больше такое никогда не повторялось.
   Костя был страшно дисциплинированным. Как-то учительница сделала ему замечание по поводу отросших волос. Он стал приставать к родителям, чтобы те повели его к парикмахеру. Но им все было некогда. Когда учительница -наконец объявила, что больше не пустит его на урок, тот устроил утром настоящую истерику: "Мне нужно постричься, а-а-а!" Он так орал, что папа усадил его в кухне на табурет, взял машинку и выстриг ему сзади дорожку. Увидев это безобразие, Костя зарыдал. Его пришлось срочно отвести в парикмахерскую на Кировском и остричь наголо.
   Нас с Костей воспитывали книги - мы читали все подряд - и личный пример мамы и папы. Их жизнь, их отношения, добрые и заботливые. Мы сами с Костей выбрали себе родителей. Ведь существует такая теория, по которой души детей выбирают родителей. Я все чаще узнаю в себе папу а в Косте очень много от мамы.
   - А кто был главой семьи?
   - Четко роли не разграничивались. Папа был лидером в театре, дома же все подчинялось его распорядку - охраняли его здоровье, следили за питанием, тишиной. Мама забывала порой о том, что сама страдает гипертонией. Нашу большую семью объединяла именно она. Помогала и папиным сестрам, и своим родственникам. Если кому-то что-то надо было - совета или денег, всегда приходили к Ромочке.
   Именно мама настояла на переезде в Москву, поближе к детям. Папу в Ленинграде всячески зажимали: не разрешали ставить спектакли, долго не показывали по телевидению. К тому же Романов, хозяин Смольного, был жуткий антисемит. Неприятные случаи происходили даже на уровне местного отделения милиции. У папы стояла машина в гараже. Вдруг к нему вваливается участковый и заявляет:
   "Ваш гараж отдан такому-то". Или приходит официальное письмо: "Пожалуйста, освободите квартиру. Ваш театр уже переехал в Москву". После каждого визита к Романову папе становилось физически плохо. В Москву Райкин перебрался благодаря Брежневу, который очень его любил. На каком-то приеме Леонид Ильич спросил: "Может, тебе что-то нужно?" -"Мне бы в Москву с театром переехать. Но меня из города не отпустят, и не потому, что я там нужен, а просто чтобы сделать больно". Брежнев тут же позвонил Романову: "Слушай, тут у меня Райкин. Он хочет переехать в Москву. Я - за, а ты?" Так мгновенно проблема была решена. С помещением для театра вопрос решался долго и мучительно.
   Московская квартира, которую дали папе, находилась в центре, в тихом Благовещенском переулке. Четыре комнаты были плотно заполнены мебелью, предметами искусства, картинами. Непрерывная смена тарелок и чашек, звонки в дверь, неумолкающий телефон, хоровод лиц. Мама всегда была на телефоне - все связи шли через нее. Папиного здоровья просто не хватило бы на все.
   Все чаще перед выходом на сцену он незаметно проверял свой пульс. За кулисами постоянно пахло лекарствами. Но папа выходил к зрителям в любом состоянии, и на сцене ему становилось лучше. В антракте костюмерши выжимали его рубашки, а зрители думали, что так выступить - это раз плюнуть. Но иногда отцу отказывало чувство самосохранения. От предложения врача:
   "Аркадий Исаакович, вам ,-бы хорошо недельку полежать под капельницей" он категорически отказывался: "У меня сейчас гастроли. Я не могу их отменить люди ждут". Он понимал, что если сляжет, артисты останутся без зарплаты. Только один раз, в день гибели космонавта Комарова, в театре отменили спектакль. Папа вышел на сцену и сказал: "Простите меня, дорогие зрители! Но сегодня в стране такое горе, что я и мои товарищи не можем вас веселить. Вы сохраните билеты, и мы вам сыграем в следующий наш выходной". Люди все поняли, тихо встали и ушли.
   Однажды папе стало плохо в день выступления на юбилее Театра Вахтангова. Вызвали "скорую". Райкин выслушал врача, который настоятельно требовал госпитализации, и тихо попросил: "А вы не могли бы поехать по Арбату мимо Театра Вахтангова?" "Почему бы и нет?" - пожал плечами врач реанимационной бригады. У театра Райкин спокойно попросил: "Остановите на минуточку, я тут быстренько выступлю и через полчаса вернусь".
   И написал врачу расписку. Машина ждала у служебного входа, пока он выступал.
   Его болезнь началась еще в детстве. В 13 лет папа сильно простудился, гнойная ангина дала осложнение на сердце. Он провалялся девять месяцев в постели, в, результате получил на всю жизнь ревмокардит. В 26 лет его привезли в больницу с повторной ревматической атакой. Руководивший клиникой профессор, осмотрев больного, вынес приговор: "Никаких лекарств прописывать не будем. Все равно через неделю хоронить". Папу стал лечить другой профессор и... вылечил! Но перенесенная болезнь давала о себе знать всю жизнь. Если бы Райкин не выбрал себе эту профессию, то прожил бы гораздо дольше. Ведь у него в роду очень сильные корни долгожителей. Дед прожил до 90 лет и умер, танцуя на свадьбе соседа. Отец же, Исаак Давидович, могучий, широкоплечий, легко разбивал грецкие орехи ладонью. Папу угробил этот "легкий" жанр, который оказался очень тяжелым.
   Когда он заговаривал о даче, мама была категорически против: "Ты должен отдыхать с врачами!" Рядом с Москвой, в санатории "Переделкино", он жил с удовольствием. Наверное потому, что там дружил со многими писателями: Львом Кассилем, Евгением Шварцем, Робертом Рождественским. Самой экзотической фигурой писательского поселка был Корней Чуковский. Когда его, как и Ахматову, наградили Оксфордской ученой степенью доктора, Корней Иванович щеголял в пурпурной мантии,, как в халате, по всему Переделкину.
   Однажды Чуковский незванно явился с тремя дамами в гости к Льву Кассилю. Двум спутницам он вдруг сказал: "Я не знаю, зачем вы со мной пришли. Вам лучше уйти". Те обиделись и ушли. Третьей он разрешил: "Вы иностранка, вам можно остаться". Татьяне Тэсс, сидящей за столом, тут же заметил: "Читал вашу статью в "Известиях". Безобразное чтение". Райкину же, соседу напротив, отвесил "комплимент": "Вы очень нравитесь моей кухарке. Правда, вкус у нее соответствующий". Попрощавшись, со значением отметил: "Я ворвался сюда, как светлый луч в темное царство".
   - Театр Райкина много гастролировал за рубежом...
   - За границу театр стал выезжать не сразу. Первый раз это случилось в 57-м, когда разрешили гастроли в Польшу. Была долгая бюрократическая волокита: кто поедет, решали в ЦК!
   Как-то Райкина пригласили в Англию. Долго шли переговоры с министром культуры Фурцевой. Она упорно торговалась, наконец театр отпустили, да и то благодаря беспрецедентно большой сумме, заломленной министершей. В Лондоне на пресс-конференции Райкину задали вопрос: "Сколько вы получаете в СССР?" Он, чувствуя подвох, осторожно ответил:
   "Столько же, сколько здесь". На следующий день все газеты вышли с крупными заголовками на первых страницах: "Самый дорогой артист мира!" Никто на Западе и не подозревал что из гонорара артиста девяносто процентов надо было сдать в посольство и только остальные десять разрешалось потратить. В Лондоне "самого дорогого артиста", естественно, привели в очень дорогой магазин. Надо было что-то купить, а то как-то неудобно. Вот Райкин и приобрел себе каракулевую шапку-пирожок а-ля Хрущев, выложив за нее всю заработанную валюту. А что делать? Престиж! Когда его театр позвали в Лондон в третий раз, Фурцева заявила:
   "Хватит. Теперь поедет Зыкина". Приглашающая сторона уплатила огромную неустойку за отмену спектаклей театра Райкина.
   Когда в 1987 году наметились гастроли в Америку, врачи предупредили: "Вы не вынесете этой поездки! За 24 дня сыграть десять концертов в семи городах с бесконечными перелетами - это немыслимо!" Мы с Костей решили: "Поедем тоже и будем все это время с отцом". Врачи взяли с нас расписку, что отпускают Райкина под нашу ответственность. Для папы, как оказалось, последняя поездка была счастьем: он так мечтал увидеть эту фантастическую страну и зрителей, не забывающих его! За кулисы ему приносили билеты и афишки, бережно увезенные в Америку. На волне этого энергетического счастья он отыграл в Москве еще 14 спектаклей. Последних. А потом попал в больницу и уже не вышел оттуда.
   - О Райкине холило очень много легенд и сплетен...
   - Слухи появлялись тогда, когда чиновники наверху понимали, что всенародная любовь к артисту зашкаливает. Однажды в театре перед репетицией пронеслась страшная весть: вчера по дороге из Москвы Райкин попал в автокатастрофу и погиб. Актеры возбуждены до предела. Тут на сцену выходит улыбающийся Аркадий Исаакович. Все молча с открытыми ртами таращатся на него. Такие случаи бывали неоднократно. Но не всегда распространяемая чушь была такой безобидной. Долго ходил слух, якобы у Райкина две жены. Говорили, что он жмот, алкоголик, Синяя Борода, подпольный сионист-контрабандист. Однажды на крупном московском заводе лектор во время доклада о международном положении вдруг в качестве разрядки рассказал присутствующим байку - недавно Райкин пытался перевезти все свои бриллианты в Израиль в гробу матери.
   Вот, мол, каков ваш Райкин! Мама звонила Пельше с требованием разоблачить эту чудовищную ложь.
   Ее успокоили, сказав, что лектор уволен. На заводе по местному радио объявили опровержение. Но слово - не воробей, и слух полетел по всей Москве.
   Говорят, что в Киеве на спектакле Райкину кто-то с галерки крикнул: "Жид" - и он ушел со сцены, дав зарок больше никогда там не появляться. Лет десять папа действительно после этого в Киев не ездил.
   Очень смешную легенду, рассказанную как-то на ялтинском пляже человеком с сильным украинским акцентом, пересказал Юрский: "Другие артисты, вблизи довольно обычные люди, - купаются, загорают, шашлык едят, в волейбол играют. А Райкин - нет! Его весь день не видать! А как свечереет, выходит он в белом костюме, выпивает стакан сухого вина и берет гитару в руки. Идет, поет, а за ним стайка девушек следом с песнями. А где что не так... стоп! Райкин глянет по сторонам - кто нагрубил, кто проворовался или взятку взял... и тут же сядет и фельетон пишет. А потом - блям по гитаре и пошли дальше..."
   Мама пережила папу на два года. Я так и не попала в день папиных похорон на кладбище - не могла оставить ее одну. Я играла перед мамой, что все хорошо, не подпуская ее к непрерывно звонящему телефону. Бегала к двери, пряча от нее людей, пришедших с соболезнованиями. Только через неделю в присутствии врача мы открыли ей, что папы больше нет. Раздался страшный крик. Бедная мама! Частично парализованная в течение пятнадцати лет после инсульта, потерявшая речь, она была черной от горя. За два последних года, прожитых без папы, она, говоря всего три слова: "Да", "Нет" и "Вот", пару раз мучительно сложила фразу: "Я хочу умереть". Будь она здорова - нашла бы способ сразу же последовать за ним...
   В каждом спектакле Райкин играл пятнадцать-двадцать ролей. За всю жизнь их накопилось тысячи. "Человек с тысячью лиц" - так его называли восторженные журналисты. Но мало кто знал, как трудно ему дается каждое выступление. В конце жизни болезнь Паркинсона сковывала речь, мимику, движения - ему долго приходилось разминаться, разговариваться, прежде чем выйти на сцену. Но уйти из театра он не мог - это было равносильно смерти. Зрители продлевали ему жизнь. Ради них он всегда выпрыгивал на сцену, вылетал, делая немыслимые пируэты за занавесом.
   Райкин очень рано начал седеть, причем с одной прядки. Какое-то время он красился, оставляя эту прядочку, а потом, лет за десять до смерти, перестал красить волосы и выходил на сцену совершенно белый.
   Как белый Корабль...