Страница:
принесли настоящий, а не тот, из бакалеи, пропахший мылом и салом.
-- Ты скоро совсем рехнешься со своим проигрывателем,-- крикнула ей
Мими.-- Сделай потише, разговаривать невозможно.
Она не сделала тише, а просто выключила его. Все равно их трескотня
заглушила бы музыку. Повесила шаль, сняла с вешалки пальто.
-- Куда это ты собралась? -- спросила Мими.-- Мы на тебя тоже варим.
-- Пойду разомнусь перед репетицией.
-- Господи, так и горит на работе! -- воскликнула Таня.-- Вот уж правду
говорят...
Она осеклась и замолчала, встретив сердитый взгляд Мими.
44
"Говорят, что ты старательная дура",-- закончила про себя фразу
Виолетта, выходя на лестницу. Если тебе чего-то не могут простить, то именно
твоего горения. Люди снисходительны к тому, кто походит на них и не
старается стать лучше. Но если ты пытаешься быть выше других, то напрасно
ждать симпатии с их стороны. Ведь они расценивают твое поведение однозначно,
как стремление выделиться, хотя ты ничуть не лучше их.
Не было еще и четырех, а ноябрьский день так нахмурился, словно уже
наступил вечер. Она шла своим обычным маршрутом по этим серым боковым
улицам, которые не останавливали взгляда и ничем не отвлекали от мыслей.
Пожалуй, лучше бы отвлекали. Что пользы перебирать одно и то же в уме и
переливать из пустого в порожнее.
В артистической не было ни души. Она положила сумку возле гримерного
столика, села на свое место и привычно устремила взгляд в зеркало на свое
лицо. Хорошенькое, по мнению одних, и анемичное, почти бескровное, по мнению
других, в общем, одно из тех лиц, о которых можно услышать противоположные
суждения. Ей самой, однако, не нравилось в собственном лице то выражение
боязливости, от которого она никак не могла избавиться. Детское выражение
робости в твои почти тридцать лет... Может быть, все дело в глазах... этих
больших, чуть испуганных глазах, которые когда-то, кажется, были голубыми,
но с годами стали совсем серыми, будто она долго всматривалась во что-то
очень светлое или очень далекое.
Лицо достаточно приятное, чтобы не считать себя уродиной, и достаточно
неприметное, чтобы привлекать к себе чересчур большое внимание. В общем,
мужчины не бегают за тобой. Незнакомые редко тебя замечают, а знакомые
считают слишком холодной и не желают тратить силы на ухаживание. Хотя иногда
кто-нибудь, за неимением лучшего, делает попытку, как этот нахал
виолончелист, заговорить в столовой или пристать на улице.
Она наклонилась к сумке и принялась доставать одно за другим все свое
снаряжение -- черный купальник, трико телесного цвета, туфли... На дне
осталась только коробочка с гримом и серая плюшевая собачка.
45
Виолетта кончала экзерсис, когда в зал влетела Таня:
-- Маргарита! Быстро в кабинет директора! Вас с Мими вызывают...
Она побежала на верхний этаж как была -- в купальнике, так же, как
выбегала
утром. Побежала с мыслью, что, вероятно, сейчас повторится утренняя
история, и с робкой надеждой, что она не повторится. Мими уже ждала ее у
дверей кабинета.
-- Ты помалкивай...-- предупредила она.-- Предоставь мне вести
переговоры... Если они вообще будут.
Виолетта только однажды, вскоре после своего прихода в театр, имела
удовольствие или неудовольствие побывать в кабинете у начальства, и тогда
обстановка показалась ей весьма торжественной. Сейчас же в смешанном свете
догорающего дня и оранжевой люстры, распространявшей какой-то болезненный
свет, кабинет с обшарпанной мебелью и потертым ковром показался ей довольно
убогим.
Директор сидел за столом, откинувшись на спинку кресла и устремив
задумчивый взгляд на оранжевую люстру. В прошлом певец, он давно потерял
голос, но заботливо сохранял объем своего тучного тела и даже ухитрился
несколько его увеличить. Как тенор он не сумел приобрести громкого имени, но
как директор пользовался неплохой репутацией. Подчиненные говорили, что
добра от него не дождешься, но и вреда он тоже не причинит.
Директор медленно перевел глаза с люстры на Мими и Виолетту, слегка
кивнул, однако ничего не сказал, а глянул вправо, где на казенном кожаном
диванчике расположился балетмейстер, тот самый сухарь, которого Мими считала
своим смертельным врагом.
-- Ну как, Мими, отменим "Лебединое озеро" или будем танцевать? --
спросил смертельный враг.
Шутливая интонация, с которой были произнесены эти слова, явно
противоречила хмурому выражению его лица. Этот сухой и неприветливый,
несмотря на молодость, человек, на взгляд Мими и не только ее одной, был
виноват во многом. Во-первых, он кончил балетное училище не как танцовщик, а
как балетмейстер, и, следовательно, ему легко было командовать; во-вторых,
он до того
46
любил дисциплину и порядок, что распоряжался в театре, как в казарме;
в-третьих, опасаясь, как бы с ним не стали фамильярничать, он относился ко
всем так, что его иначе, как сухарем, назвать было нельзя, но главная его
вина заключалась в том, что он считал Ольгу верхом совершенства.
-- Как решите, так и будет,-- дипломатично сказала Мими.
-- Решить-то было бы просто, если б все билеты не были проданы и мы не
ждали гостей,-- кисло отозвался бывший тенор.-- А теперь спектакль уже не
отменишь.
-- Не вижу причин его отменять,-- сказал балетмейстер.-- Если девочки,
конечно, готовы на подвиг.
"Подвиг"... Он сказал это в насмешку. Ему спектакль представлялся не
подвигом, а рутиной. Старая, столько раз обновлявшаяся, в основном слегка
подмалеванными декорациями, постановка.
Не дождавшись ответа, сухарь объявил:
-- Предлагаю разделить роль Ольги. Так вам будет легче. Ты, Мими --
Одиллия, Виолетта -- Одетта.
Девушки переглянулись, как бы советуясь. В больших светлых глазах
Виолетты словно затаилась мольба. А может, и не мольба, может, просто глаза
у нее смотрели мягко и как-то беспомощно,
-- Зачем же делить роль? -- спросила Мими.
-- А почему бы ее не разделить? В конце концов, это ведь две разные
роли.
-- Да, но их всегда исполняет одна балерина.
-- Ну, если ты думаешь, что потянешь всю роль... В его голосе звучала
уступчивость.
-- Я на это не претендую,-- поспешила пояснить Мими.-- Но думаю, что вы
могли бы дать ее Виолетте.
-- Ну, уж нет! -- решительно покачал головой балетмейстер.-- Это --
нет. Нам сейчас не до экспериментов. Задача у вас и без того трудная.
Взгляды обеих снова встретились, как бы для совета. И Мими опять
показалось, что глаза Виолетты смотрят на нее умоляюще.
-- Тогда я возьму Одетту,-- предложила Мими.
Сухарь смерил ее взглядом, в котором ясно читалось: "Ты что, в сестры
милосердия записалась?" Но вслух произнес:
47
-- Честно говоря, я не очень представляю тебя в этой трогательной роли.
Зато ты достаточно агрессивна для Одиллии...
-- Да, на словах...
Балетмейстер хотел, видно, что-то возразить, но промолчал.
-- Из Виолетты выйдет чудесная Одиллия,-- сказала Мими.
-- По-моему, я достаточно хорошо знаю возможности и Виолетты, и твои, и
всей труппы. Я ничего против Виолетты не имею... только она... с ее наивным
видом...
-- Наивным?.. Да коварней и демоничней ее не найдешь, уверяю вас.
-- Ты своими похвалами хоть кого угробишь,-- пробубнил балетмейстер и
взглянул на директора.
Тот только плечами пожал, дескать, дело твое.
-- В крайнем случае можете поменяться партиями,-- сказал сухарь словно
бы про себя.-- Ладно, решим на репетиции.
Он снова взглянул на директора. Тот опять пожал плечами.
-- Да... можете поменяться,-- повторил балетмейстер.-- Я не возражаю.
Это прозвучало как "все равно один черт", но лицо Виолетты просияло.
Мими ничего не сказала. И только когда они вышли из кабинета, заметила:
-- Все-таки разделил Одетту -- Одиллию. Выходит, мы с тобой вместе
взятые -- одна настоящая прима. Значит, каждая из нас -- ровно полпримы.
Прямо лопнуть можно... от гордости.
Но у Виолетты не было времени для подобных размышлений, она торопилась
вниз, в проходную, звонить отцу.
Вахтер, покинув свой пост, болтал у двери с ответственным за
противопожарную охрану.
-- Папа, мне дали роль! -- крикнула она дрожащим от ликования голосом,
едва их соединили.
-- Поздравляю!..-- голос отца звучал так отчетливо, словно они
разговаривали не по междугородному, а по городскому телефону.-- Очень за
тебя рад, моя девочка...
И тут только догадался спросить:
-- А какую?
48
-- Одиллии.
-- Одиллии?.. Но ведь это... это самая трудная роль!.. Это же
кульминация
спектакля! Очень, очень рад...
-- Как ты себя чувствуешь, папочка? -- прервала она его.
-- Мне лучше, дочка, я же тебе говорил. А теперь, после такого
известия, мне станет совсем хорошо.
-- Только не волнуйся...
-- Конечно, не буду. Чего мне волноваться? Ты же знаешь, как я в тебя
верю... Но все-таки после спектакля сразу же позвони...
Она, естественно, обещала позвонить сразу же после спектакля и снова
умоляла его не волноваться, как будто это зависело от него, а он убеждал ее,
что верит в нее, и разговор закончился традиционным "в добрый час".
В добрый час... Был час начала репетиции, но не "Лебединого озера", а
текущего репертуара, балетных партий в "Князе Игоре", и Виолетта бегом
бросилась наверх в зал.
* * *
Пока кончится репетиция, пока оденешься, пока отделаешься от Мими, Тани
и Васко, которые хотят затащить тебя в кафе,-- вот уже и стемнело.
Эти трое прямо жить не могут без кафе, пока не убьют там два-три часа,
домой не возвращаются. Для Виолетты же это значило провести два-три часа
наедине с видениями и музыкой, но сейчас она почти стеснялась признаться
себе в этом. Она старалась избегать Мими, а Мими сегодня еще раз доказала,
что она настоящая подруга. Хлопотала, чтобы ей досталась вся роль, а потом
уступила главную из двух партий. Партию Черного лебедя. Партию, о которой
Виолетта мечтала столько лет.
Она вышла из театра и тут же очутилась в обществе виолончелиста. Ну и
настойчивый, однако.
-- Мое приглашение выпить кофе с коньяком все еще в силе,-- заверил он
ее, идя вслед за ней.
Она, естественно, не ответила. Не хватало еще разговаривать с этим
пошляком.
-- Не подумайте, что я хочу вас напоить,-- продолжал виолончелист.-- А
тем более приставать. Но вы одиноки, Я -- тоже. Я хотел бы поговорить с вами
о тоске
49
одиночества... И, если можно, разогнать ее.
Не слушая его болтовни, она свернула за угол, на другую улицу, и он,
как всегда, потащился за ней. Одна из трех безликих улиц ее ежедневного
маршрута к дому была еще более безлика сейчас, в темноте, лишь кое-где
освещенная тусклым светом желтых фонарей. Улица эта не отличалась от улиц
любого другого города, и она шла по ней в сопровождении какого-то типа, о
котором не знала ничего, кроме того, что он играет на виолончели и что он
страшный нахал.
-- Где вы видали такого дурака, как я? -- спросил он вдруг.-- И в
моем-то возрасте! Разве то, что я столько дней за вами хожу, ничего вам не
говорит?
Виолетта почти не видела его. И, может быть, именно потому, что не
видела, она чувствовала -- его присутствие как-то действует на нее. То ли
потому, что от него веяло какой-то силой в сочетании с юношеским
легкомыслием. То ли потому, что к ней давно не прикасался мужчина. Или
потому, что в его голосе вдруг прозвучала какая-то нотка искренности.
-- Я уже давно к вам присматриваюсь. Я даже расспрашивал о вас. Оставь
ее, говорят, она не горячей мороженого. Но что мне делать, если это сильнее
меня.
Он продолжал излагать предысторию своего увлечения, и Виолетта,
пожалуй, начала его слушать, во всяком случае, когда она поняла, что прошла
свой дом, было уже поздно.
-- Вы влюблены? -- услышала она вдруг свой собственный голос.
И вправду совсем теплый голос. Если б мороженое могло говорить, оно
говорило бы, вероятно, точно так же.
-- Ну... да... как бы глупо это ни звучало...-- пробормотал он с
неожиданным смущением.
Она была не настолько наивна, чтобы поверить и броситься ему на шею.
Она, конечно, не верила и все-таки чувствовала, что в ней зашевелились
какие-то смутные и тайные желания: а почему бы... один вечер...
один-единственный вечер... сегодня или завтра... без обещаний и без
повторения.
"Ладно, хватит! -- сказала она себе.-- Повернись и ступай домой!" Она
не разыгрывала из себя недотрогу, но именно потому, что она не была
недотрогой, она
50
по опыту знала, что от подобных встреч не остается ничего, кроме
неловкости и скуки. И, боясь уступить соблазну, она напомнила себе, что в
таком белье, какое на ней сейчас, на свиданье не ходят.
-- Значит, вы расспрашивали обо мне,-- произнесла она задумчиво, когда
они остановились возле какого-то (явно его) подъезда.
-- Не поймите меня неправильно... Я интересовался не сплетнями, а вами,
потому что думал о вас...
-- А вам не сказали, чем вы рискуете?-- спросила она.
-- Кто мне должен был это сказать?
-- Те, кого вы расспрашивали.
Здесь, у подъезда, под уличным фонарем, было достаточно светло, и она
могла разглядеть его лицо и заметить легкую усмешку:
-- И чем же я рискую?
-- Своей свободой,-- сухо осведомила она его.
И чтобы не оставалось никаких сомнений, добавила:
-- Мне не нужен любовник. Мне нужен муж.
Он хотел показаться смелым и даже попытался удержать на лице улыбку, но
был явно ошарашен.
-- Вы один живете? -- полюбопытствовала она, словно желая рассеять
неловкость.
-- С товарищем... Но он раньше двенадцати не вернется.
-- Вы, значит, все предусмотрели.
-- Иначе я не стал бы вас приглашать.
-- А о том, что придется жениться, вы не подумали...
-- Не издевайтесь надо мной,-- пробормотал он неуверенно.
Она плавно, с легкостью, достойной балерины, повернулась к нему спиной.
Но, уходя, бросила через плечо:
-- Не играйте с огнем, молодой человек. И не приставайте к старым
девам. Попадетесь какой-нибудь вроде меня... потом...
И пошла домой. Полный идиот. Как и все эти нахалы. Что ему стоило,
разыгрывая роль влюбленного, сделать вид, что он даже готов жениться. Тогда
она, возможно, поднялась бы в его квартиру, посмотреть, что же произойдет
дальше. Но что бы дальше ни произошло, брак им не угрожает. Полный идиот.
51
В сущности, она не ощутила никакого влечения к этому идиоту, просто ей
захотелось хоть чуточку тепла, какой-то отдушины после дневного напряжения.
Тепла ей придется подождать, пока они купят обогреватель. А с отдушиной...
можно повременить до завтра. Нет лучшей отдушины, чем упражнения.
Любовная идиллия посреди вечерней улицы продолжалась не бог весть как
долго, и все же, едва она успела войти в комнату, как в нее влетели и те
трое с бутылками и пакетами в руках.
-- Фиалочка, включай телевизор,-- крикнула Мими, проходя в нишу, чтобы
выложить продукты.
-- Зачем?
-- И ты, вроде нас, забыла, что сегодня пятница,-- сказал Васко,
включая телевизор.
Да, верно, пятница, следовательно, программа советская, и должны
показывать "Ромео и Джульетту". Обычно телевизор или работал для
собственного удовольствия, потому что те трое болтали между собой, или же
его вообще не включали, потому что Виолетта слушала пластинки, а Мими
углублялась в очередной роман.
Но в этот вечер показывали балет с участием Плисецкой. Когда появилось
изображение, оказалось, что спектакль уже начался, так что они не стали
разворачивать пакеты, а уселись, где придется, и уставились на экран.
Когда спектакль кончился, они снова принялись болтать и накрывать на
стол, поскольку собирались выпить. А потом наступил черед и самого выпивона,
который ничем не отличался от вчерашнего и от всех прочих -- колбаса,
соленые огурчики и, конечно же, водка.
-- Наша Марго, вероятно, ждала, что мы принесем виски,-- заметил Васко,
наполняя рюмки.-- Но к русскому балету идет только русская водка.
-- Для тебя, конечно, важнее балет,-- сказала Таня.
-- Э, нет. Балет важней для Марго. А мне дай выпить.
Марго, естественно, была опять же Виолетта. Васко окрестил ее так,
чтобы не подражать Тане. Иногда он даже величал ее Марго Фонтейн -- для
краткости, как он сам пояснял.
Хотя у него не хватало смелости предпочесть балет водке, Васко был
лучший или, вернее, единственный хороший танцовщик в их театре. На сцене он
отличался
52
уверенностью, силой и стремительностью прыжка, которые брались
непонятно откуда, потому что в жизни он был скорее флегматичен, если не
считать скандалов, которые он устраивал раза два в год и которые объяснялись
скорее не темпераментом, а количеством выпитого.
Он был в общем славный парень, танцовщик с хорошей техникой, настоящий
талант, но немного запущенный. Вероятно, оттого, что свыкся с мыслью, что он
лучший и незаменимый. Он довольствовался тем, что получалось у него без
особых усилий. Словом, что-то вроде Мими в штанах, только более одаренный.
Более одаренный, но без особой веры в себя.
-- Плохо не видеть вокруг себя вершин,-- признавался он, когда на него
находила хандра.-- Равняться не на кого и стремиться не к чему. И сам
становишься не вершиной, а кочкой на ровном месте.
Он прекрасно сознавал, что он средний артист, но ему не хватало воли
подняться выше. Роста он тоже был среднего, но благодаря своей стройности и
худобе казался высоким. У него было худое, бледное лицо с выпуклыми скулами,
нос с горбинкой, и после того, как по телевизору показали "Дети райка", в
городе начали сравнивать его с Жаном-Луи Барро, на что Васко снисходительно
возражал, что гении походят друг на друга, и, точнее, не он похож на
Жана-Луи Барро, а тот на него.
-- Мой дурачок готов поверить, что он в самом деле Жан-Луи Барро,--
говорила Мими.
Впрочем, все это было в прошлом, и сейчас разговор шел не о Васко, а о
Плисецкой, и Мими развивала свои теории по этому поводу.
-- В нашем деле,-- говорила она,-- ты или что-то великое, или великое
ничто. Единственное мое утешение, что сила все же на нашей стороне...
-- Что это за ваша сторона? -- скептически спросил танцовщик.
-- Тех, кто ничто. Как-никак, а нас большинство.
-- Чепуха,-- не согласилась с ней Таня.-- Спектакль не делается одними
примами.
-- А кто говорит, что делается?-- возразила Мими.-- В балете нужен и
фон. Как в математике нули. И все-таки обидно быть нулем.
53
-- А что такое Ольга? -- подхватил Васко, не потому, что не знал, что
такое Ольга, но за отсутствием обогревателя хотел хоть чуточку подогреть
атмосферу злостью.
-- Она как раз самая несчастная. Она из тех, кому суждено висеть между
небом и землей. Она нечто, только с большим минусом. Или, если хочешь, ничто
с двумя плюсами: техникой и нахальством.
"Из тех, кому суждено висеть между небом и землей... Нет, Ольга не из
них,-- думала Виолетта.-- Она не висит. Она удобно устроилась на хорошем
месте. А если кто и висит между небом и землей, так это ты: ты не желаешь
мириться с тем, что ты внизу, но не в силах достичь вершины. По крайней
мере, пока это так. Будем надеяться, что только пока".
Она перестала следить за разговором и прислушалась к нему снова, только
когда уловила, что они заговорили о ней.
-- Из нас всех она одна счастливая,-- произнес Васко.
-- Потому что у нее есть великая цель...-- подсказала Таня.
-- Потому что она все еще верит в нее. Великая цель... У кого из нас ее
не было... еще в школе... еще когда мы были мальчишками... И чем ты старше,
тем она ясней. Только потом начинается обратный процесс: она становится все
туманнее, теряется, исчезает... Пока в одно прекрасное утро не спохватишься:
Ага! А где моя великая цель? В шкаф заглянешь, под кроватью пошаришь -- нет
ее!
-- Положим, ты ее ищешь не под кроватью, а на дне бутылки,-- уточнила
Мими.
-- Неважно где. Важно, что ее нет.
Они продолжали болтать в том же духе, а когда пошла вторая бутылка,
разговор стал до того шумным, что Виолетта решила уединиться на кровати в
своем углу.
Надо бы лечь. Надо бы уснуть. Завтра у тебя трудный день. Заснуть...
под их крики... и с этими мыслями...
-- Я вам не помешаю, если включу проигрыватель?-- спросила она,
воспользовавшись случайной паузой.
54
-- Включай, пусть орет,-- великодушно разрешил Васко.
-- Нет, только чтоб не орал,-- запротестовала Мими.
-- Не мешай ребенку! -- настаивал Васко.-- Дети -- наше будущее.
-- А я о ребенке и забочусь, дурачок! Я уж не говорю про то, что от
этой ее "Спящей красавицы" заснуть нельзя... Что на репетиции пианино
бренчит, а вечером домой придешь, опять адажио и аллегро... Но ведь она
рехнется с этим своим проигрывателем...
-- И пусть рехнется! -- заявил Васко.-- Разве можно творить искусство,
если ты немного не того?
Она тем временем включила проигрыватель, хотя и не слишком громко, и
поставила не "Спящую красавицу", а ту пластинку, которую ей не удалось
дослушать днем. После танца шести начиналась партия Черного лебедя. Ее
партия. Это все еще звучало для нее невероятно: ее партия.
Она сняла с вешалки шаль, закуталась в нее и забралась на кровать, даже
сквозь шаль ощущая холод стены. Взяв подушку, она сунула ее за спину. В
понедельник надо наконец купить новую наволочку. Если ты Черный лебедь, это
не значит, что ты должна спать на грязной наволочке.
Музыка была достаточно громкой, чтобы хоть отчасти заглушать голоса в
другом конце комнаты. Абажур лампы отбрасывал нежный веер розового света на
противоположную стену. И там в бледно-розовом сиянии проступали, сначала
неясно, а потом все более явственно, бесплотные образы видения.
Это было все то же видение, которое явилось ей еще в детстве, еще в тот
первый миг озарения. Правда, оно уже порядком потускнело -- за столько лет
даже видение может потускнеть, но она была привязана к нему, как к дорогой,
хотя и выцветшей фотографии,-- кое-где помятой, оттого что ты носила ее на
груди у сердца, и кое-где размытой, оттого, что ты не раз плакала над ней.
И она всматривалась в розовое сияние на противоположной стене, следя за
полетом незримых образов, а из проигрывателя доносились страстные мелодичные
звуки адажио. Па-де-де. Ее танец. Танец Черного лебедя.
55
Она долго блуждала неведомо где, встречала каких-то людей и то бог
весть о чем спорила с ними, то убегала от них, но сейчас эта сумятица
осталась позади и позабылась, и она очутилась в каком-то темном и глухом
месте без всяких очертаний и измерений, в котором царил лишь мрак и
могильный холод.
Она металась, пытаясь выбраться, найти выход, искала хоть какую-нибудь
примету -- строение или дерево,-- по которой могла бы определить дорогу,
потому что смутно припоминала, что когда-то прежде, давным-давно, она уже
забредала в это темное место и как-то находила дорогу.
Где-то здесь есть выход, силилась припомнить она. Надо перебраться
через ручей, за ним крутой подъем, этот невероятно крутой подъем, который
только и может куда-то вывести, потому что (Виолетта только сейчас
догадалась об этом) мрачное место было не чем иным, как дном пропасти. Надо
лезть вверх, потому что в этом единственное спасение, на эту ужасно крутую
гору, то поросшую кустарником и колючками, которые обступали тебя и тянули
вниз, словно чьи-то сухие костлявые руки, то превращавшуюся в бесконечный
серый обрыв, осыпающийся у тебя под ногами, когда ты из последних сил
карабкаешься по нему в сером сумраке.
Она плутала в напрасных поисках по темному и холодному пространству,
пока не заметила в полумраке перед собой строгий прямоугольник огромной
двери. Ах, я у порога, догадалась она, вот почему это место показалось мне
знакомым. И сделала несколько шагов к громадной двери -- хотя прекрасно
знала, что она наглухо закрыта,-- напряженно соображая, как можно выйти
отсюда, если дверь, как всегда, окажется заперта.
Дверь, конечно же, была заперта, это было ясно видно даже в полумраке и
даже издали, и Виолетта беспомощно озиралась, думая о том, как бы найти
кого-то, кто знал бы эти места и указал бы ей дорогу. И так же, как
когда-то, то ли давным-давно, то ли совсем недавно, она с удивлением
осознала, что совершенно одна в этой глуши перед дверью и даже отца с ней
нет, и никак не могла понять, почему здесь нет ни его, ни кого-нибудь еще из
тысяч других людей. Наверно, никто из этих
56
других не хочет признаваться, что и он среди ждущих у порога. А может,
те, другие, попрятались по темным углам подземелья, где она одна, худая,
зябнущая, стояла, дрожа, в штопаном своем трико перед огромной,
торжественной и неумолимой дверью.
Но ведь у этих дверей должно быть полно таких, как она, должна быть
толкотня, как на вокзале, потому что если мало избранных, то званых много, и
из этих многих и многих не видно никого. Но едва она сказала это себе, как
поняла, что опять ошиблась. Рядом с ней вдруг возник отец, одетый в свой
старый плащ, под которым он бережно, словно младенца, прижимал к себе футляр
со скрипкой.
Не смог больше прятаться в темноте и наблюдать, как я стою здесь одна,
подумала Виолетта. А отец наклонился к ней и доверительно зашептал, зашептал
тихо и несвязно что-то вроде того, что нельзя дольше ждать: чем больше
ждешь, тем труднее войти в эту дверь.
-- Но ведь она заперта,-- возразила Виолетта.
Вместо ответа отец схватил ее левой рукой, потому что правой прижимал к
груди, как младенца, скрипку, и они вдвоем пошли, ступая медленно и с
трудом, точно переходили глубокую реку, и когда они приблизились к двери,
Виолетта с удивлением обнаружила,-- странно, что она раньше не замечала
этого,-- что та слегка приоткрыта, и они оба скользнули в эту приоткрытую
огромную дверь, чтобы вырваться из леденящего мрака и проникнуть в иной мир.
Но иной мир был бездной.
Бездна разверзлась тотчас же за дверью, и Виолетта с отцом стояли на
-- Ты скоро совсем рехнешься со своим проигрывателем,-- крикнула ей
Мими.-- Сделай потише, разговаривать невозможно.
Она не сделала тише, а просто выключила его. Все равно их трескотня
заглушила бы музыку. Повесила шаль, сняла с вешалки пальто.
-- Куда это ты собралась? -- спросила Мими.-- Мы на тебя тоже варим.
-- Пойду разомнусь перед репетицией.
-- Господи, так и горит на работе! -- воскликнула Таня.-- Вот уж правду
говорят...
Она осеклась и замолчала, встретив сердитый взгляд Мими.
44
"Говорят, что ты старательная дура",-- закончила про себя фразу
Виолетта, выходя на лестницу. Если тебе чего-то не могут простить, то именно
твоего горения. Люди снисходительны к тому, кто походит на них и не
старается стать лучше. Но если ты пытаешься быть выше других, то напрасно
ждать симпатии с их стороны. Ведь они расценивают твое поведение однозначно,
как стремление выделиться, хотя ты ничуть не лучше их.
Не было еще и четырех, а ноябрьский день так нахмурился, словно уже
наступил вечер. Она шла своим обычным маршрутом по этим серым боковым
улицам, которые не останавливали взгляда и ничем не отвлекали от мыслей.
Пожалуй, лучше бы отвлекали. Что пользы перебирать одно и то же в уме и
переливать из пустого в порожнее.
В артистической не было ни души. Она положила сумку возле гримерного
столика, села на свое место и привычно устремила взгляд в зеркало на свое
лицо. Хорошенькое, по мнению одних, и анемичное, почти бескровное, по мнению
других, в общем, одно из тех лиц, о которых можно услышать противоположные
суждения. Ей самой, однако, не нравилось в собственном лице то выражение
боязливости, от которого она никак не могла избавиться. Детское выражение
робости в твои почти тридцать лет... Может быть, все дело в глазах... этих
больших, чуть испуганных глазах, которые когда-то, кажется, были голубыми,
но с годами стали совсем серыми, будто она долго всматривалась во что-то
очень светлое или очень далекое.
Лицо достаточно приятное, чтобы не считать себя уродиной, и достаточно
неприметное, чтобы привлекать к себе чересчур большое внимание. В общем,
мужчины не бегают за тобой. Незнакомые редко тебя замечают, а знакомые
считают слишком холодной и не желают тратить силы на ухаживание. Хотя иногда
кто-нибудь, за неимением лучшего, делает попытку, как этот нахал
виолончелист, заговорить в столовой или пристать на улице.
Она наклонилась к сумке и принялась доставать одно за другим все свое
снаряжение -- черный купальник, трико телесного цвета, туфли... На дне
осталась только коробочка с гримом и серая плюшевая собачка.
45
Виолетта кончала экзерсис, когда в зал влетела Таня:
-- Маргарита! Быстро в кабинет директора! Вас с Мими вызывают...
Она побежала на верхний этаж как была -- в купальнике, так же, как
выбегала
утром. Побежала с мыслью, что, вероятно, сейчас повторится утренняя
история, и с робкой надеждой, что она не повторится. Мими уже ждала ее у
дверей кабинета.
-- Ты помалкивай...-- предупредила она.-- Предоставь мне вести
переговоры... Если они вообще будут.
Виолетта только однажды, вскоре после своего прихода в театр, имела
удовольствие или неудовольствие побывать в кабинете у начальства, и тогда
обстановка показалась ей весьма торжественной. Сейчас же в смешанном свете
догорающего дня и оранжевой люстры, распространявшей какой-то болезненный
свет, кабинет с обшарпанной мебелью и потертым ковром показался ей довольно
убогим.
Директор сидел за столом, откинувшись на спинку кресла и устремив
задумчивый взгляд на оранжевую люстру. В прошлом певец, он давно потерял
голос, но заботливо сохранял объем своего тучного тела и даже ухитрился
несколько его увеличить. Как тенор он не сумел приобрести громкого имени, но
как директор пользовался неплохой репутацией. Подчиненные говорили, что
добра от него не дождешься, но и вреда он тоже не причинит.
Директор медленно перевел глаза с люстры на Мими и Виолетту, слегка
кивнул, однако ничего не сказал, а глянул вправо, где на казенном кожаном
диванчике расположился балетмейстер, тот самый сухарь, которого Мими считала
своим смертельным врагом.
-- Ну как, Мими, отменим "Лебединое озеро" или будем танцевать? --
спросил смертельный враг.
Шутливая интонация, с которой были произнесены эти слова, явно
противоречила хмурому выражению его лица. Этот сухой и неприветливый,
несмотря на молодость, человек, на взгляд Мими и не только ее одной, был
виноват во многом. Во-первых, он кончил балетное училище не как танцовщик, а
как балетмейстер, и, следовательно, ему легко было командовать; во-вторых,
он до того
46
любил дисциплину и порядок, что распоряжался в театре, как в казарме;
в-третьих, опасаясь, как бы с ним не стали фамильярничать, он относился ко
всем так, что его иначе, как сухарем, назвать было нельзя, но главная его
вина заключалась в том, что он считал Ольгу верхом совершенства.
-- Как решите, так и будет,-- дипломатично сказала Мими.
-- Решить-то было бы просто, если б все билеты не были проданы и мы не
ждали гостей,-- кисло отозвался бывший тенор.-- А теперь спектакль уже не
отменишь.
-- Не вижу причин его отменять,-- сказал балетмейстер.-- Если девочки,
конечно, готовы на подвиг.
"Подвиг"... Он сказал это в насмешку. Ему спектакль представлялся не
подвигом, а рутиной. Старая, столько раз обновлявшаяся, в основном слегка
подмалеванными декорациями, постановка.
Не дождавшись ответа, сухарь объявил:
-- Предлагаю разделить роль Ольги. Так вам будет легче. Ты, Мими --
Одиллия, Виолетта -- Одетта.
Девушки переглянулись, как бы советуясь. В больших светлых глазах
Виолетты словно затаилась мольба. А может, и не мольба, может, просто глаза
у нее смотрели мягко и как-то беспомощно,
-- Зачем же делить роль? -- спросила Мими.
-- А почему бы ее не разделить? В конце концов, это ведь две разные
роли.
-- Да, но их всегда исполняет одна балерина.
-- Ну, если ты думаешь, что потянешь всю роль... В его голосе звучала
уступчивость.
-- Я на это не претендую,-- поспешила пояснить Мими.-- Но думаю, что вы
могли бы дать ее Виолетте.
-- Ну, уж нет! -- решительно покачал головой балетмейстер.-- Это --
нет. Нам сейчас не до экспериментов. Задача у вас и без того трудная.
Взгляды обеих снова встретились, как бы для совета. И Мими опять
показалось, что глаза Виолетты смотрят на нее умоляюще.
-- Тогда я возьму Одетту,-- предложила Мими.
Сухарь смерил ее взглядом, в котором ясно читалось: "Ты что, в сестры
милосердия записалась?" Но вслух произнес:
47
-- Честно говоря, я не очень представляю тебя в этой трогательной роли.
Зато ты достаточно агрессивна для Одиллии...
-- Да, на словах...
Балетмейстер хотел, видно, что-то возразить, но промолчал.
-- Из Виолетты выйдет чудесная Одиллия,-- сказала Мими.
-- По-моему, я достаточно хорошо знаю возможности и Виолетты, и твои, и
всей труппы. Я ничего против Виолетты не имею... только она... с ее наивным
видом...
-- Наивным?.. Да коварней и демоничней ее не найдешь, уверяю вас.
-- Ты своими похвалами хоть кого угробишь,-- пробубнил балетмейстер и
взглянул на директора.
Тот только плечами пожал, дескать, дело твое.
-- В крайнем случае можете поменяться партиями,-- сказал сухарь словно
бы про себя.-- Ладно, решим на репетиции.
Он снова взглянул на директора. Тот опять пожал плечами.
-- Да... можете поменяться,-- повторил балетмейстер.-- Я не возражаю.
Это прозвучало как "все равно один черт", но лицо Виолетты просияло.
Мими ничего не сказала. И только когда они вышли из кабинета, заметила:
-- Все-таки разделил Одетту -- Одиллию. Выходит, мы с тобой вместе
взятые -- одна настоящая прима. Значит, каждая из нас -- ровно полпримы.
Прямо лопнуть можно... от гордости.
Но у Виолетты не было времени для подобных размышлений, она торопилась
вниз, в проходную, звонить отцу.
Вахтер, покинув свой пост, болтал у двери с ответственным за
противопожарную охрану.
-- Папа, мне дали роль! -- крикнула она дрожащим от ликования голосом,
едва их соединили.
-- Поздравляю!..-- голос отца звучал так отчетливо, словно они
разговаривали не по междугородному, а по городскому телефону.-- Очень за
тебя рад, моя девочка...
И тут только догадался спросить:
-- А какую?
48
-- Одиллии.
-- Одиллии?.. Но ведь это... это самая трудная роль!.. Это же
кульминация
спектакля! Очень, очень рад...
-- Как ты себя чувствуешь, папочка? -- прервала она его.
-- Мне лучше, дочка, я же тебе говорил. А теперь, после такого
известия, мне станет совсем хорошо.
-- Только не волнуйся...
-- Конечно, не буду. Чего мне волноваться? Ты же знаешь, как я в тебя
верю... Но все-таки после спектакля сразу же позвони...
Она, естественно, обещала позвонить сразу же после спектакля и снова
умоляла его не волноваться, как будто это зависело от него, а он убеждал ее,
что верит в нее, и разговор закончился традиционным "в добрый час".
В добрый час... Был час начала репетиции, но не "Лебединого озера", а
текущего репертуара, балетных партий в "Князе Игоре", и Виолетта бегом
бросилась наверх в зал.
* * *
Пока кончится репетиция, пока оденешься, пока отделаешься от Мими, Тани
и Васко, которые хотят затащить тебя в кафе,-- вот уже и стемнело.
Эти трое прямо жить не могут без кафе, пока не убьют там два-три часа,
домой не возвращаются. Для Виолетты же это значило провести два-три часа
наедине с видениями и музыкой, но сейчас она почти стеснялась признаться
себе в этом. Она старалась избегать Мими, а Мими сегодня еще раз доказала,
что она настоящая подруга. Хлопотала, чтобы ей досталась вся роль, а потом
уступила главную из двух партий. Партию Черного лебедя. Партию, о которой
Виолетта мечтала столько лет.
Она вышла из театра и тут же очутилась в обществе виолончелиста. Ну и
настойчивый, однако.
-- Мое приглашение выпить кофе с коньяком все еще в силе,-- заверил он
ее, идя вслед за ней.
Она, естественно, не ответила. Не хватало еще разговаривать с этим
пошляком.
-- Не подумайте, что я хочу вас напоить,-- продолжал виолончелист.-- А
тем более приставать. Но вы одиноки, Я -- тоже. Я хотел бы поговорить с вами
о тоске
49
одиночества... И, если можно, разогнать ее.
Не слушая его болтовни, она свернула за угол, на другую улицу, и он,
как всегда, потащился за ней. Одна из трех безликих улиц ее ежедневного
маршрута к дому была еще более безлика сейчас, в темноте, лишь кое-где
освещенная тусклым светом желтых фонарей. Улица эта не отличалась от улиц
любого другого города, и она шла по ней в сопровождении какого-то типа, о
котором не знала ничего, кроме того, что он играет на виолончели и что он
страшный нахал.
-- Где вы видали такого дурака, как я? -- спросил он вдруг.-- И в
моем-то возрасте! Разве то, что я столько дней за вами хожу, ничего вам не
говорит?
Виолетта почти не видела его. И, может быть, именно потому, что не
видела, она чувствовала -- его присутствие как-то действует на нее. То ли
потому, что от него веяло какой-то силой в сочетании с юношеским
легкомыслием. То ли потому, что к ней давно не прикасался мужчина. Или
потому, что в его голосе вдруг прозвучала какая-то нотка искренности.
-- Я уже давно к вам присматриваюсь. Я даже расспрашивал о вас. Оставь
ее, говорят, она не горячей мороженого. Но что мне делать, если это сильнее
меня.
Он продолжал излагать предысторию своего увлечения, и Виолетта,
пожалуй, начала его слушать, во всяком случае, когда она поняла, что прошла
свой дом, было уже поздно.
-- Вы влюблены? -- услышала она вдруг свой собственный голос.
И вправду совсем теплый голос. Если б мороженое могло говорить, оно
говорило бы, вероятно, точно так же.
-- Ну... да... как бы глупо это ни звучало...-- пробормотал он с
неожиданным смущением.
Она была не настолько наивна, чтобы поверить и броситься ему на шею.
Она, конечно, не верила и все-таки чувствовала, что в ней зашевелились
какие-то смутные и тайные желания: а почему бы... один вечер...
один-единственный вечер... сегодня или завтра... без обещаний и без
повторения.
"Ладно, хватит! -- сказала она себе.-- Повернись и ступай домой!" Она
не разыгрывала из себя недотрогу, но именно потому, что она не была
недотрогой, она
50
по опыту знала, что от подобных встреч не остается ничего, кроме
неловкости и скуки. И, боясь уступить соблазну, она напомнила себе, что в
таком белье, какое на ней сейчас, на свиданье не ходят.
-- Значит, вы расспрашивали обо мне,-- произнесла она задумчиво, когда
они остановились возле какого-то (явно его) подъезда.
-- Не поймите меня неправильно... Я интересовался не сплетнями, а вами,
потому что думал о вас...
-- А вам не сказали, чем вы рискуете?-- спросила она.
-- Кто мне должен был это сказать?
-- Те, кого вы расспрашивали.
Здесь, у подъезда, под уличным фонарем, было достаточно светло, и она
могла разглядеть его лицо и заметить легкую усмешку:
-- И чем же я рискую?
-- Своей свободой,-- сухо осведомила она его.
И чтобы не оставалось никаких сомнений, добавила:
-- Мне не нужен любовник. Мне нужен муж.
Он хотел показаться смелым и даже попытался удержать на лице улыбку, но
был явно ошарашен.
-- Вы один живете? -- полюбопытствовала она, словно желая рассеять
неловкость.
-- С товарищем... Но он раньше двенадцати не вернется.
-- Вы, значит, все предусмотрели.
-- Иначе я не стал бы вас приглашать.
-- А о том, что придется жениться, вы не подумали...
-- Не издевайтесь надо мной,-- пробормотал он неуверенно.
Она плавно, с легкостью, достойной балерины, повернулась к нему спиной.
Но, уходя, бросила через плечо:
-- Не играйте с огнем, молодой человек. И не приставайте к старым
девам. Попадетесь какой-нибудь вроде меня... потом...
И пошла домой. Полный идиот. Как и все эти нахалы. Что ему стоило,
разыгрывая роль влюбленного, сделать вид, что он даже готов жениться. Тогда
она, возможно, поднялась бы в его квартиру, посмотреть, что же произойдет
дальше. Но что бы дальше ни произошло, брак им не угрожает. Полный идиот.
51
В сущности, она не ощутила никакого влечения к этому идиоту, просто ей
захотелось хоть чуточку тепла, какой-то отдушины после дневного напряжения.
Тепла ей придется подождать, пока они купят обогреватель. А с отдушиной...
можно повременить до завтра. Нет лучшей отдушины, чем упражнения.
Любовная идиллия посреди вечерней улицы продолжалась не бог весть как
долго, и все же, едва она успела войти в комнату, как в нее влетели и те
трое с бутылками и пакетами в руках.
-- Фиалочка, включай телевизор,-- крикнула Мими, проходя в нишу, чтобы
выложить продукты.
-- Зачем?
-- И ты, вроде нас, забыла, что сегодня пятница,-- сказал Васко,
включая телевизор.
Да, верно, пятница, следовательно, программа советская, и должны
показывать "Ромео и Джульетту". Обычно телевизор или работал для
собственного удовольствия, потому что те трое болтали между собой, или же
его вообще не включали, потому что Виолетта слушала пластинки, а Мими
углублялась в очередной роман.
Но в этот вечер показывали балет с участием Плисецкой. Когда появилось
изображение, оказалось, что спектакль уже начался, так что они не стали
разворачивать пакеты, а уселись, где придется, и уставились на экран.
Когда спектакль кончился, они снова принялись болтать и накрывать на
стол, поскольку собирались выпить. А потом наступил черед и самого выпивона,
который ничем не отличался от вчерашнего и от всех прочих -- колбаса,
соленые огурчики и, конечно же, водка.
-- Наша Марго, вероятно, ждала, что мы принесем виски,-- заметил Васко,
наполняя рюмки.-- Но к русскому балету идет только русская водка.
-- Для тебя, конечно, важнее балет,-- сказала Таня.
-- Э, нет. Балет важней для Марго. А мне дай выпить.
Марго, естественно, была опять же Виолетта. Васко окрестил ее так,
чтобы не подражать Тане. Иногда он даже величал ее Марго Фонтейн -- для
краткости, как он сам пояснял.
Хотя у него не хватало смелости предпочесть балет водке, Васко был
лучший или, вернее, единственный хороший танцовщик в их театре. На сцене он
отличался
52
уверенностью, силой и стремительностью прыжка, которые брались
непонятно откуда, потому что в жизни он был скорее флегматичен, если не
считать скандалов, которые он устраивал раза два в год и которые объяснялись
скорее не темпераментом, а количеством выпитого.
Он был в общем славный парень, танцовщик с хорошей техникой, настоящий
талант, но немного запущенный. Вероятно, оттого, что свыкся с мыслью, что он
лучший и незаменимый. Он довольствовался тем, что получалось у него без
особых усилий. Словом, что-то вроде Мими в штанах, только более одаренный.
Более одаренный, но без особой веры в себя.
-- Плохо не видеть вокруг себя вершин,-- признавался он, когда на него
находила хандра.-- Равняться не на кого и стремиться не к чему. И сам
становишься не вершиной, а кочкой на ровном месте.
Он прекрасно сознавал, что он средний артист, но ему не хватало воли
подняться выше. Роста он тоже был среднего, но благодаря своей стройности и
худобе казался высоким. У него было худое, бледное лицо с выпуклыми скулами,
нос с горбинкой, и после того, как по телевизору показали "Дети райка", в
городе начали сравнивать его с Жаном-Луи Барро, на что Васко снисходительно
возражал, что гении походят друг на друга, и, точнее, не он похож на
Жана-Луи Барро, а тот на него.
-- Мой дурачок готов поверить, что он в самом деле Жан-Луи Барро,--
говорила Мими.
Впрочем, все это было в прошлом, и сейчас разговор шел не о Васко, а о
Плисецкой, и Мими развивала свои теории по этому поводу.
-- В нашем деле,-- говорила она,-- ты или что-то великое, или великое
ничто. Единственное мое утешение, что сила все же на нашей стороне...
-- Что это за ваша сторона? -- скептически спросил танцовщик.
-- Тех, кто ничто. Как-никак, а нас большинство.
-- Чепуха,-- не согласилась с ней Таня.-- Спектакль не делается одними
примами.
-- А кто говорит, что делается?-- возразила Мими.-- В балете нужен и
фон. Как в математике нули. И все-таки обидно быть нулем.
53
-- А что такое Ольга? -- подхватил Васко, не потому, что не знал, что
такое Ольга, но за отсутствием обогревателя хотел хоть чуточку подогреть
атмосферу злостью.
-- Она как раз самая несчастная. Она из тех, кому суждено висеть между
небом и землей. Она нечто, только с большим минусом. Или, если хочешь, ничто
с двумя плюсами: техникой и нахальством.
"Из тех, кому суждено висеть между небом и землей... Нет, Ольга не из
них,-- думала Виолетта.-- Она не висит. Она удобно устроилась на хорошем
месте. А если кто и висит между небом и землей, так это ты: ты не желаешь
мириться с тем, что ты внизу, но не в силах достичь вершины. По крайней
мере, пока это так. Будем надеяться, что только пока".
Она перестала следить за разговором и прислушалась к нему снова, только
когда уловила, что они заговорили о ней.
-- Из нас всех она одна счастливая,-- произнес Васко.
-- Потому что у нее есть великая цель...-- подсказала Таня.
-- Потому что она все еще верит в нее. Великая цель... У кого из нас ее
не было... еще в школе... еще когда мы были мальчишками... И чем ты старше,
тем она ясней. Только потом начинается обратный процесс: она становится все
туманнее, теряется, исчезает... Пока в одно прекрасное утро не спохватишься:
Ага! А где моя великая цель? В шкаф заглянешь, под кроватью пошаришь -- нет
ее!
-- Положим, ты ее ищешь не под кроватью, а на дне бутылки,-- уточнила
Мими.
-- Неважно где. Важно, что ее нет.
Они продолжали болтать в том же духе, а когда пошла вторая бутылка,
разговор стал до того шумным, что Виолетта решила уединиться на кровати в
своем углу.
Надо бы лечь. Надо бы уснуть. Завтра у тебя трудный день. Заснуть...
под их крики... и с этими мыслями...
-- Я вам не помешаю, если включу проигрыватель?-- спросила она,
воспользовавшись случайной паузой.
54
-- Включай, пусть орет,-- великодушно разрешил Васко.
-- Нет, только чтоб не орал,-- запротестовала Мими.
-- Не мешай ребенку! -- настаивал Васко.-- Дети -- наше будущее.
-- А я о ребенке и забочусь, дурачок! Я уж не говорю про то, что от
этой ее "Спящей красавицы" заснуть нельзя... Что на репетиции пианино
бренчит, а вечером домой придешь, опять адажио и аллегро... Но ведь она
рехнется с этим своим проигрывателем...
-- И пусть рехнется! -- заявил Васко.-- Разве можно творить искусство,
если ты немного не того?
Она тем временем включила проигрыватель, хотя и не слишком громко, и
поставила не "Спящую красавицу", а ту пластинку, которую ей не удалось
дослушать днем. После танца шести начиналась партия Черного лебедя. Ее
партия. Это все еще звучало для нее невероятно: ее партия.
Она сняла с вешалки шаль, закуталась в нее и забралась на кровать, даже
сквозь шаль ощущая холод стены. Взяв подушку, она сунула ее за спину. В
понедельник надо наконец купить новую наволочку. Если ты Черный лебедь, это
не значит, что ты должна спать на грязной наволочке.
Музыка была достаточно громкой, чтобы хоть отчасти заглушать голоса в
другом конце комнаты. Абажур лампы отбрасывал нежный веер розового света на
противоположную стену. И там в бледно-розовом сиянии проступали, сначала
неясно, а потом все более явственно, бесплотные образы видения.
Это было все то же видение, которое явилось ей еще в детстве, еще в тот
первый миг озарения. Правда, оно уже порядком потускнело -- за столько лет
даже видение может потускнеть, но она была привязана к нему, как к дорогой,
хотя и выцветшей фотографии,-- кое-где помятой, оттого что ты носила ее на
груди у сердца, и кое-где размытой, оттого, что ты не раз плакала над ней.
И она всматривалась в розовое сияние на противоположной стене, следя за
полетом незримых образов, а из проигрывателя доносились страстные мелодичные
звуки адажио. Па-де-де. Ее танец. Танец Черного лебедя.
55
Она долго блуждала неведомо где, встречала каких-то людей и то бог
весть о чем спорила с ними, то убегала от них, но сейчас эта сумятица
осталась позади и позабылась, и она очутилась в каком-то темном и глухом
месте без всяких очертаний и измерений, в котором царил лишь мрак и
могильный холод.
Она металась, пытаясь выбраться, найти выход, искала хоть какую-нибудь
примету -- строение или дерево,-- по которой могла бы определить дорогу,
потому что смутно припоминала, что когда-то прежде, давным-давно, она уже
забредала в это темное место и как-то находила дорогу.
Где-то здесь есть выход, силилась припомнить она. Надо перебраться
через ручей, за ним крутой подъем, этот невероятно крутой подъем, который
только и может куда-то вывести, потому что (Виолетта только сейчас
догадалась об этом) мрачное место было не чем иным, как дном пропасти. Надо
лезть вверх, потому что в этом единственное спасение, на эту ужасно крутую
гору, то поросшую кустарником и колючками, которые обступали тебя и тянули
вниз, словно чьи-то сухие костлявые руки, то превращавшуюся в бесконечный
серый обрыв, осыпающийся у тебя под ногами, когда ты из последних сил
карабкаешься по нему в сером сумраке.
Она плутала в напрасных поисках по темному и холодному пространству,
пока не заметила в полумраке перед собой строгий прямоугольник огромной
двери. Ах, я у порога, догадалась она, вот почему это место показалось мне
знакомым. И сделала несколько шагов к громадной двери -- хотя прекрасно
знала, что она наглухо закрыта,-- напряженно соображая, как можно выйти
отсюда, если дверь, как всегда, окажется заперта.
Дверь, конечно же, была заперта, это было ясно видно даже в полумраке и
даже издали, и Виолетта беспомощно озиралась, думая о том, как бы найти
кого-то, кто знал бы эти места и указал бы ей дорогу. И так же, как
когда-то, то ли давным-давно, то ли совсем недавно, она с удивлением
осознала, что совершенно одна в этой глуши перед дверью и даже отца с ней
нет, и никак не могла понять, почему здесь нет ни его, ни кого-нибудь еще из
тысяч других людей. Наверно, никто из этих
56
других не хочет признаваться, что и он среди ждущих у порога. А может,
те, другие, попрятались по темным углам подземелья, где она одна, худая,
зябнущая, стояла, дрожа, в штопаном своем трико перед огромной,
торжественной и неумолимой дверью.
Но ведь у этих дверей должно быть полно таких, как она, должна быть
толкотня, как на вокзале, потому что если мало избранных, то званых много, и
из этих многих и многих не видно никого. Но едва она сказала это себе, как
поняла, что опять ошиблась. Рядом с ней вдруг возник отец, одетый в свой
старый плащ, под которым он бережно, словно младенца, прижимал к себе футляр
со скрипкой.
Не смог больше прятаться в темноте и наблюдать, как я стою здесь одна,
подумала Виолетта. А отец наклонился к ней и доверительно зашептал, зашептал
тихо и несвязно что-то вроде того, что нельзя дольше ждать: чем больше
ждешь, тем труднее войти в эту дверь.
-- Но ведь она заперта,-- возразила Виолетта.
Вместо ответа отец схватил ее левой рукой, потому что правой прижимал к
груди, как младенца, скрипку, и они вдвоем пошли, ступая медленно и с
трудом, точно переходили глубокую реку, и когда они приблизились к двери,
Виолетта с удивлением обнаружила,-- странно, что она раньше не замечала
этого,-- что та слегка приоткрыта, и они оба скользнули в эту приоткрытую
огромную дверь, чтобы вырваться из леденящего мрака и проникнуть в иной мир.
Но иной мир был бездной.
Бездна разверзлась тотчас же за дверью, и Виолетта с отцом стояли на