Райнов Богумил. Тайфуны с ласковыми именами (Эмиль Боев - 6)

   - Абсолютно безразлично... Все - чистейшая ложь. Или, если угодно, удобная ложь. А что из того. что одна из них поменьше, а другая побольше? Я - один. Так же как и вы. Каждый из нас сам по себе... Каждый из нас, жалкий идиот, поверил, что это не так, ему это вдолбили с корыстной целью...
   Он прекращает рассуждения, а может, продолжает, но только про себя, для него это все равно, поскольку - хотя и упоминает мое имя - обращается он все время к себе. Если бы он провел день, как я, с мучительной головной болью, если бы какая-нибудь Флора раздавила ему в рот ампулку жидкого газа, у него наверняка пропало бы желание рассуждать, как оно пропало у меня, и единственное, что я стараюсь сейчас делать, - это не думать о том, что мне уже не хватает воздуха; от такого ощущения немудрено, если начнешь царапать ногтями стену, царапать себе грудь и вообще царапаться.
   - И все из-за женщин... - слышу после продолжительного молчания голос Ральфа. - В своих устремлениях женщина - необузданное существо, предсказать ее поступки невозможно.
   - Так же как и поступки мужчины, - произношу я, едва слыша собственный голос.
   - Вовсе нет. У мужчины есть какая-то система. А раз есть система, ее можно расшифровать... Тут себя чувствуешь уверенней: есть система, есть за что уцепиться. Другое дело женщина... Вы сами как-то сказали, что Флора налетела на вас, как тайфун. А ведь это истинная правда: женщины - это стихия, ураган. И не случайно тайфуны всегда носят женские имена: Клео, Фифи, Флора... Ох, эта мне Флора!.. Тайфуны с ласковыми именами... Налетают и все опрокидывают вверх дном...
   - Вы уверены? Мы с Розмари жили довольно спокойно... по крайней мере до определенного времени.
   - Вполне естественно. В центре урагана погода всегда спокойная. Безоблачная и тихая. Зато попробуйте стать на его пути... Знаю я. что это такое - ураганы. Рассказывал же: Гватемала.
   - Может быть, вам хорошо знакомы ураганы, но у меня создается впечатление, что женщин вы не знаете, - замечаю я опять же после долгого перерыва - Ральф, наверно, уже успел забыть, о чем шла речь.
   - И женщин знаю, - нудит американец, как свойственно пьяному или засыпающему человеку. - Потому я с ними и не якшаюсь, если вы это имеете в виду... Никогда не якшаюсь. Просто прихожу и плачу... и ухожу с облегчением и с тем чувством отвращения, которое позволяет не думать о них какое-то время...
   Он умолкает, совсем замерев там, у стены, куда сполз в тихом истерическом смехе, давно это было, прошли часы, а может, и годы. Потом, по прошествии еще нескольких часов или лет, мучительно изрекает:
   - Женщины хороши только на страницах журналов, Лоран... Журналов для подрастающих онанистов... Тех журналов, где можно увидеть множество проституток после режиссуры опытного порнографа... А в обыденной жизни их амбиции и страсти... Нет, не говорите мне... Тайфуны с ласковыми именами...
   Затем опять, после того как миновали часы или минуты, я слышу его голос, какой-то очень далекий:
   - Впрочем, вы с полным основанием выгораживаете их... этих женщин. Не будь их... я бы вас давно вынюхал и обезвредил.
   - Каким образом? - спрашиваю я, еле разжимая зубы.
   - Самым радикальным... Я вас уважаю, Лоран... самым радикальным. По отношению к человеку вашего ранга... полумеры оскорбительны...
   И мы продолжаем отдавать концы, каждый у подножия своей стены, каждый на своем лобном месте.
   - И вот на тебе... взаимно обезвредили друг друга... в этом бункере... в этой нашей общей гробнице... И вам, должно быть, противно, что приходится умирать рядом с таким... как я.
   - Почему? На поле боя враги часто погибают рядом...
   - Да, верно... погибают рядом... Но хоронить их вместе не хоронят... А нам выпало остаться в братской могиле... в братской могиле шпионов...
   В сущности, именно тут твое место, говорю я, правда не вслух, потому что у меня нет сил говорить вслух. В этом бункере времен войны. В бункере, который сохранился, хотя война уже далеко позади... В сущности, нам обоим здесь место, оставшимся от войны, для которых война никогда не кончалась... И нечему тут удивляться, что мы оказались вместе, Ральф... И нечего прикидываться дураком... потому что ты прекрасно знаешь, что она совсем иная, эта наша война, не похожая на ту, с окопами и огневыми позициями... это совсем другая война, и каждый находится в тылу противника, и у каждого в тылу имеется свой противник... и пока она продолжается, нам придется иметь дело друг с другом, нам или другим таким, как мы... потому что противник без противника немыслим... потому что мы порождаем друг друга, и, не будь одного, пропала бы нужда в другом, мы соприкасаемся друг с другом, как день и ночь, как свет и мрак...
   Свет, да... Только он уже заметно слабее... Он исчезает. Наверно, спускаются сумерки. И я удивляюсь, до каких же пор нам сидеть в этом мраке, неужели никто не догадается включить свет.
   Мы с Бориславом притихли каждый в своем кресле под зеленым фикусом, верхушка которого уже касается потолка этого кабинета. На диване, разумеется, восседает мой бывший начальник, в моем представлении он всегда был немного педант, так же как он всегда придерживался мнения, что я немного авантюрист. А вот у генерала другая особенность, он не любитель официальных заседаний. Вот и сейчас он меряет неторопливыми шагами ковер и задумчиво останавливается то здесь, то там.
   - Это не первый случай, - сухо произносит мой бывший начальник, так как ему первому предоставлено слово. - Боев с задачей справится, и неплохо, преодолеет все трудные этапы, и наконец, когда пора поставить точку, он, вместо того чтобы поставить точку, обязательно полезет в западню... Это не первый случай...
   - В западню угодить немудрено, - проявляет нетерпение Борислав. - Если бы в жизни все было как на бумаге, этого бы, конечно, не случилось...
   - Как бывает в жизни, не вы один знаете, - спокойно отвечает мой бывший начальник. - Мы тоже выросли не в канцеляриях... Хорошо начертанный на бумаге план можно так же хорошо выполнить. Особенно если этим займется такой опытный работник, как Боев. Если, конечно, вовремя сумеет подавить в себе склонность к авантюризму...
   - Какой еще авантюризм? - снова вторгается Борислав вопреки установленному порядку. - Разве это авантюризм?
   - Ты пока помолчи, - тихо говорит генерал. - Не прерывай человека.
   - Пускай, - произносит мой бывший начальник. - Меня это не смущает. Только ему надо быть более объективным. - Он окидывает моего друга острым холодным взглядом и продолжает: - А как иначе назвать весь этот торг с американцем? И зачем, собственно, он ему понадобился, этот торг? Чего ради ему надо было соваться в этот бункер?
   - Разве не ясно: чтобы пополнить досье. Чтобы добраться до последнего недостающего куска, - отвечает Борислав.
   - Данные, содержащиеся в этом куске, не настолько важны, чтобы ставить на карту свою жизнь. Их можно было получить и в ходе следствия.
   - Да, но, возможно, не все, а сколько маеты, сколько времени потратили бы!
   - Но не рисковать жизнью, - спокойно возражает бывший шеф.
   - В конце концов он рисковал собственной жизнью... - кипятится Борислав, проглотив конец фразы. Я знаю, что он хотел сказать: "...а не вашей".
   - Наша жизнь принадлежит не только нам, - сухо поясняет бывший шеф.
   - Верно, - соглашается Борислав. - Но что поделаешь: есть люди, которые привыкли доводить дело до конца, выполнять задачу полностью, до последней точки" даже если это связано с риском не вернуться.
   - Не вернуться - значит не до конца выполнить задачу, - возражает мой бывший шеф. - Или выполнить, заплатив слишком дорогую цену.
   Я внимательно слушаю их, скрючившись в кресле. У меня такое чувство, что они начинают повторяться - это нередко случается, когда возникает спор, хотя генерал не без оснований считает, что истина рождается в споре. Я внимательно слушаю их, и порой мне становится как-то не по себе и я прихожу в недоумение. В самом деле, раз речь идет обо мне, то, может, имеет смысл и у меня спросить, как я сам смотрю на вещи, а не продолжать разговор так, словно меня здесь нет?
   - Ты и впрямь немного пристрастен, Борислав, - отзывается наконец генерал. - Нельзя закрывать глаза на то, что последнего куска досье у нас до сих пор нет. Нет у нас его, хотя и заплатили мы за него слишком дорого... - Он замолкает, потом говорит с каким-то упреком в голосе, но упрекает он вроде бы не Борислава, а самого себя: - Пристрастен ты, браток... и я тебя понимаю... Мы потеряли опытного работника... и товарища...
   И только теперь я начинаю соображать, почему мне не дают слова - потому что я умер.
   Темнеет все больше и больше, уже почти ничего не видно. Но это не черная пелена ночи, а беспокойный сумрак неясных сновидений. И, как всегда в такие моменты, я вижу Любо, который идет с беспечным видом своей неторопливой походкой, слегка припадая на одну ногу.
   В те времена, когда мы с ним преследовали в пограничье бандитов среди голых каменистых холмов, Любо тяжело ранили, и хотя ему удалось выжить, он с тех пор прихрамывает, едва заметно, но все же прихрамывает, и это стало его неотъемлемой чертой. Он даже во сне является мне чуть прихрамывая, хотя было бы логично предположить, что призрак не обязательно должен строго копировать человека - он может передвигаться, не припадая на одну ногу.
   Он подходит ко мне, останавливается, но на меня не смотрит, словно это явка и мы делаем вид, что совсем не знаем друг друга, а оказались рядом по чистой случайности.
   - Своему бывшему начальнику ты можешь говорить все что угодно, браток, но только не мне, - бормочет Любо, почти повернувшись ко мне спиной. - Я -то знаю, зачем ты сунулся на виллу американца, знаю и то, как ты очутился в бункере. На виллу ты полез только ради того, чтобы выручить моего мальчишку.
   - Не болтай глупости, - говорю. - Ты же знаешь, я выполнял задачу.
   - Расскажи это кому-нибудь другому, только не мне, я как-никак сам тебя учил этому ремеслу и знаю все твои повадки. И нечего мне толковать, зачем ты это сделал.
   - Но, выручив Бояна, я тут же мог отправиться восвояси.
   - В том-то и дело, что не мог. И ты это прекрасно понимал. У тебя была возможность ретироваться, показав им нос, но чуть раньше, когда стало ясно, что Боян провалился. И если взглянуть на это с профессиональной точки зрения, ты обязан был так поступить. Вместо того чтобы прыгать с террасы, ты должен был немедленно исчезнуть, предоставив Бориславу выручать парня. Его, наверно, все-таки отпустили бы. Зачем они стали бы с ним связываться? Ты им был нужен, ты!..
   - Глупости ты говоришь, - отвечаю я, не глядя на Любо, как будто у нас явка. - Разве мог я махнуть рукой на третью часть досье?
   - Третья часть!.. Велика важность! Ты соблазнился третьей частью уже после того, как пришел к мысли, что тебе все равно деваться некуда. Тебе было ясно, что ты приглянулся им в качестве искупительной жертвы и что после провала Бояна, говоря строго профессионально, тебе там больше нечего было делать и ты должен был молниеносно исчезнуть. А вместо этого ты сам полез волку в пасть. Чтобы выручить моего парня.
   - Да перестань наконец болтать всякую чепуху... Строго профессионально, с профессиональной точки зрения... В конце концов будем мы поступать строго профессионально, нет ли, но рано или поздно мы все равно все к тебе придем, ты ведь знаешь... Так что нечего раньше времени меня отпевать...
   И чтобы помешать ему меня отпевать и заставить его убраться, я открываю глаза. Открываю мучительно, с большим трудом и пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь реальном, пока я все еще здесь, среди этой реальности, и вперяю взгляд в серую пустыню бетонного потолка с неровными следами опалубки. Но, как будто сообразив, что я хочу уцепиться за него, уцепиться за что-либо прочное, потолок вдруг начинает вращаться надо мной, этот самый бетонный потолок с отпечатками тесин и с тускло горящей лампочкой. Вращается медленно, но непрерывно, вращение длится так долго, что меня начинает мутить, и я снова пытаюсь уцепиться за него, чтоб не рухнуть куда-нибудь в сторону или даже на этот вращающийся потолок... "Закрой глаза! Закрой глаза!" - говорит мне чей-то голос, и я закрываю, но под веками мельтешат полосы яркого света, словно раскаленная добела проволока, а в голове стучит невыносимая боль, стучит не молотком, а вроде бы долотом. Я поворачиваюсь в сторону, но и тут меня сетью опутывает раскаленная добела проволока, поворачиваюсь в другую сторону - то же самое, я уже опутан со всех сторон и чувствую, как эта огненная сеть меня душит, душит, и, боясь задохнуться совсем, я снова открываю глаза, но надо мной темно, вокруг меня всюду темно, и в черном мраке плывут темно-багровые пятна, а среди них, где-то вдали, словно одинокая звезда, смутно мерцает кружочек от лампочки.
   "Надо малость расшевелиться... - слышится голос. - Ты должен встать и рассеять тьму. Она внизу, у самого пола. Ты должен подняться..."
   Я пытаюсь подняться, опираясь спиной о стену, но тут же снова сползаю вниз. Я делаю новую попытку. Мрак несколько рассеивается. Ночь превращается в сумерки. Бэнтон, сидящий у противоположной стены, вынимает пистолет... Совсем нечем будет дышать... Я уже достаточно прочно стою на ногах, чтобы подойти к нему, и... падаю. Встаю на колени, силюсь снова выплыть из мрака и опять падаю, уже возле Ральфа. Вырываю у него пистолет без всякого труда. Он едва удерживал его в руке.
   - Верни его мне, - произносит он чуть слышно. - Не могу больше... задыхаюсь...
   - Совсем нечем будет дышать...
   - Отдай...
   - Не отдам...
   И мы замираем оба, вконец обессилев. Он - на своем лобном месте, а я - в углу, возле передвижной стены. И снова сгущается мрак. Этот пятнистый мрак. Черные и темно-багровые пятна. "Вот и все", - слышится голос. Я смотрю вверх. Одинокая звезда погасла. Полнейший мрак. Значит, действительно все. Наконец-то. Столько раз приходилось думать о смерти. И как тут не думать, если она ходит мимо тебя. Как тут не думать, если ты знаешь, что в один прекрасный день она неизбежно остановится возле тебя. Одни считают, что смерть страшна. Для других - это отдохновение. Словно непробудный сон после трудного дня. Настало время тебе самому увидеть, как оно там, у Любо, по ту сторону жизни.
   Глава одиннадцатая
   Смерть опять прошла стороной. Невероятно, но факт. Только в этот раз задержалась поблизости дольше обычного и заглянула мне в глаза. И, подумав немного, дала отсрочку.
   В двух шагах от меня, в углу, незаметно образовался просвет, совсем узкий, но его оказалось вполне достаточно, чтобы я ощутил в помещении, насыщенном окисью углерода, дуновение жизни. Здесь темно, однако это не загробный мрак, а обычный: старая лампочка не привыкла к длительному употреблению и просто-напросто перегорела.
   Я ощущаю в себе способность двигаться. Ползком, конечно. Подбираюсь ближе к щели и замираю. Хочется вдыхать струящийся сквозь нее воздух полной грудью, но я замираю.
   Как долго я остаюсь в таком состоянии, сказать трудно. В этом бетонном гробу я утратил всякое представление о времени. Погребенных оно не интересует. Но вот я вдруг чувствую, что просвет становится шире. Стена бесшумно отодвинулась, чтобы открыть свободный доступ воздуху и свету. Она проследовала всего в нескольких сантиметрах от меня. Достаточно одного рывка, и я на той стороне, вне зоны удушья и смерти. Но поспешные движения рискованны. И я жду, затаив дыхание.
   В образовавшемся проеме появляется что-то живое. И на освещенную часть бетонного пола ложится большая тень. Тень женщины. Она начинает перемещаться. Женщина осторожно входит в бункер, и режущий луч карманного фонаря полосует открытую кассу - она пустая, - спускается ниже, на чемоданчики, и задерживается на них...
   Вот он, наиболее подходящий момент. Я быстро на четвереньках выбираюсь наружу, достигаю кранов и нажимаю на первый. Там, в бункере, у меня было достаточно времени, чтобы сообразить: раз второй открывает, то первый, по всей вероятности, служит для закрывания. Стена и в самом деле бесшумно перемещается, и просвет исчезает.
   Теперь можно перевести дух. И попытаться встать на ноги. Это удается не сразу, однако скорее, чем я ожидал. Подышав полной грудью всего несколько минут, я окончательно оживаю. Очищается кровь, и мысли делаются яснее. Мысли о тех, что в бункере. А также о тех, которые, несомненно, караулят меня снаружи.
   Я стою, все еще опираясь о стену, и шевелю ногами. Сперва одной, затем другой. Проверяю, насколько они способны слушаться и держать меня. Сперва одну, затем другую. Потом делаю первые шаги. Не блестяще получается, но падать не падаю. Надо выждать еще немного, пока кровообращение сделает свое дело. А теперь мне пора приниматься за мое.
   Итак, эти двое. Слегка нажимаю на рычажок второго крана, и снова образуется щель - узкая, сантиметров десять: я поторопился отпустить рычажок.
   - Пьер, это ты, мой мальчик? - слышится голос Флоры, мигом приникшей к щели.
   Она прекрасно видит, что это я, и вопрос ее рассчитан лишь на то, чтобы восстановить атмосферу интимности, что может служить хорошим началом взаимопонимания.
   - Да, милая. Ну как там, внутри? Обнаружила сокровища? Убедилась, что я слов на ветер не бросаю?
   - Я никогда не сомневалась в этом, мой мальчик. Только перестань валять дурака. Нажми-ка покрепче на рычажок вон того, второго крана и дай нам выйти.
   - А, ты насчет стены? Это и есть та самая стена, которая нам с тобой мерещилась. "Сезам, откройся!" Разве не помнишь? Вот она и открылась.
   - Только потом снова закрылась, - напоминает Флора.
   - Верно, чтобы не было сквозняка...
   - Вы не способны на такую пакость, Лоран! Это уже не Флора, это немощный голос Ральфа, бессильный и апатичный голос, который, кажется, целую вечность зудел у меня в ушах, зудел, зудел... до умопомрачения. Фраза доходит откуда-то снизу, как будто из-под земли, Флора отстраняет свою массивную ногу, и я вижу бледное лицо американца - он все же дополз сюда, к просвету, как умирающий от жажды доползает до спасительной лужи,
   - Вы не способны на такую пакость, верно... после того как мы вместе провели эти кошмарные часы...
   - А окажись вы здесь, вы выпустили бы меня?
   - Вероятно... Не знаю... - бормочет Бэнтон. - Во всяком случае, если бы вы не отняли у меня пистолет и будь у меня силы, я бы сейчас всадил в вас пулю, чтобы вы не торчали так вот и не злорадствовали...
   - Я вовсе не злорадствую, Бэнтон. Просто у меня работа. И чтобы выполнить ее, мне необходимо уцелеть. Так что первым делом бросайте-ка мне сюда негативы, которые вынудили меня отдать вам.
   - Из-за каких-то паршивых негативов разыгрывать такую комедию? пренебрежительно изрекает американец.
   И несколько секунд спустя миниатюрная кассета катится к моим ногам. Подняв ее, вношу ясность:
   - Да, из-за негативов. Не из-за брильянтов. Насчет брильянтов вы там разбирайтесь с Флорой. Она женщина сговорчивая...
   - Пьер, ну хватит болтать, мой мальчик, - напоминает о себе сговорчивая женщина. - Нажимай-ка лучше вон на тот рычажок. А то я уже сварилась в этой дыре.
   - Я в ней варился гораздо дольше, милая. И этой отдушины не было. А остался жив-здоров, как видишь. Так что ничего не случится, если потерпишь маленько.
   - Лоран, вы не способны на такую пакость... - подает голос Ральф у подножия величественной дамы.
   - Нет, конечно. Я вас оставлю распечатанными. И через непродолжительное время пришлю кого-нибудь, чтобы выпустил вас на чистый воздух. Но только не сразу, а немного погодя, когда я смогу в достаточной мере удалиться от выстрелов ваших людей, Бэнтон.
   - Пьер! - умоляюще восклицает Флора.
   - Лоран... - слышится голос и американца.
   Но я уже устремляюсь на свет божий, правда, не так быстро, как хотелось бы. Осторожно преодолеваю лестницу, затем так же осторожно пробираюсь по коридору. Открываю одну за другой двери - кухни, холла, столовой. Везде пусто.
   Однако в комнате, что у самого выхода, не пусто. На своем прежнем месте лежит Виолета. В гипсе. И хорошо упакована. Еще одной повязкой ее, вероятно, снабдила Флора. Видать, пустила в ход все подручные средства, и прежде всего шнуры от штор. А в довершение основательно запечатала жертве рот кружевной скатертью тончайшей работы.
   Я распутываю скатерть и вынимаю изо рта Виолеты платок. Она несколько раз жадно вдыхает большие порции воздуха - хорошо знакомый мне рефлекс - и только после этого произносит слабым, беспомощным голоском:
   - Какая ужасная женщина!.. Вконец извела меня, грозилась задушить и вынудила-таки сказать, где что находится, а после этого - видите, что сделала, - оставила меня, словно вязанку дров...
   - Действительно ужасная женщина, - соглашаюсь я. - Однако она просто ангел по сравнению с вами.
   - Но у меня не было иного выхода, господин Лоран! - произносит с подкупающей наивностью это милое существо. - Что я могла сделать голыми руками, когда меня осаждали со всех сторон все эти люди...
   - А как вы догадались, что осада переместится именно сюда?
   - Да очень просто: Кениг уже начал было у меня выспрашивать... А позавчера эта ваша приятельница, Розмари, с присущим ей нахальством приезжала сюда, в Лозанну, к моей подруге, чтобы узнать, где мой дом... Та, разумеется, не настолько наивна и не стала ей объяснять, но когда кто-то вроде Розмари пускается в расспросы, то узнать адрес не такое хитрое дело... Да и вы при встрече со мной там, в "Меркурии", клонили к этому. Я стала лихорадочно соображать, что вас так тянет сюда... и где может находиться то, что вас привлекает. Я сама толком не знала, где что спрятано... Поэтому решила перебраться снова сюда...
   - И на всякий случай загипсовать ногу...
   - А что особенного? Чем ты беззащитней в глазах окружающих, тем меньше опасность, что на тебя поднимут руку.
   - Это вполне логично, - признаю я. - Так же как то, что вы заперли нас в той дыре, чтобы сгноить...
   - А что мне было делать, попав в такое безвыходное положение?..
   - Вы чересчур хитры, милое дитя. А чересчур хитрые в конце концов остаются с носом, просто от избытка хитрости...
   И поворачиваю к выходу.
   - Неужели вы так меня оставите?
   - Да. И только из милосердия. Потому что в таком положении вы кажетесь особенно беззащитной. И у вас не появится соблазна сунуться туда, где вас мигом растерзают как пить дать.
   Пока шла эта беседа, я успел, посматривая в окна, изучить окружающую обстановку. На небольшой поляне между домом и деревьями пусто. В стороне от поляны виден "опель" Флоры - тоже пустой. Так что, выбираясь из дома, я настроен воспользоваться этой свободной машиной, взять напрокат, конечно. Не успел я и два шага ступить, как чья-то могучая рука хватает меня за шиворот, а другая уже готова превратить в фарш мою руку.
   - Смываетесь, да? - слышу позади хриплый голос. Оказывается, это Бруннер.
   - Вы угадали, - спокойно говорю я. - Мне это начинает надоедать. И не старайтесь изувечить мне руку, умоляю. Это совсем не на пользу нам обоим.
   - Особенно вам... - рычит немец. Однако он заметно расслабляет свои клещи, видимо, обезоруженный моей выдержкой.
   - Я вас отпущу, Лоран. Вы же знаете, лично против вас я ничего не имею. Но сперва я должен сделать обыск. Поднимите руки вверх и не шевелитесь.
   Я повинуюсь и, пока он меня ощупывает, поясняю:
   - Если вы ищете брильянты, то, уверяю вас, у меня их нет. В данный момент они, вероятно, в руках вашей приятельницы. Я сдержал слово, Бруннер.
   - Я готов заплакать от умиления, Лоран. Не опускайте руки, - снова рычит немец и после беглой проверки начинает обшаривать меня основательно.
   - Только ради бога не трогайте моих кассеток...
   - Больно они нужны мне, ваши кассетки...
   - Что касается пистолета, то я готов уступить его вам. Он, правда, принадлежит Бэнтону, но сейчас и вам вполне может пригодиться.
   - Пожалуй, - соглашается немец, пряча пистолет в карман.
   Тем временем физико-химические реакции в его ленивом мозгу позволяют ему усвоить значение только что услышанного.
   - Бэнтон! Где он?
   - Там, в подвале, вместе с Флорой. Но бояться нечего: сейчас он вам не наставит рога. Что касается брильянтов...
   - Хватит болтать! - нервничает Бруннер. - Говорите, Лоран, брильянты в самом деле там? Да или нет?
   - Вы что, глухой? Вроде бы ясно сказано: и брильянты там, и Флора там, и Бэнтон там!
   Мое раздражение, так же как и содержимое моих карманов, побуждает немца действовать, и он, показав мне спину, кидается к дому. А я, как нетрудно предположить, - к "опелю", но - какое разочарование! - ключи отсутствуют. Пресловутая немецкая сообразительность!
   Мое приближение к машине не лишено, однако, смысла: мне удается спрятаться за нею на две-три секунды, пока на поляну выскочит другой автомобиль. На сей раз "ситроен". И кажется, достаточно знакомый.
   Двое приехавших выскакивают из машины и тоже сломя голову несутся к дому. Насколько мне удалось рассмотреть, один из них Кениг, а другой - Тим или Том, нет, пожалуй, Тим - он вел машину. Еще годик-другой, и я начну свободно их различать, этих метисов.
   Направляюсь к "ситроену" в надежде на то, что метисы не столь аккуратны, как немцы, но тут откуда ни возьмись на меня набрасывается из-за деревьев пленительная Розмари, запыхавшаяся, измочаленная.
   - О Пьер! Вы всегда появляетесь очень кстати. Куда девались эти двое?
   - А что у вас с ними общего?
   - Они все время за мною гнались, и все-таки я сумела ускользнуть от них.
   - А теперь, выходит, они от вас ускользнули. И всего на минуту вас опередили. Хочу сказать, в длительной погоне за брильянтами.
   - Где они, брильянты? - спрашивает Розмари, лихорадочно хватая меня за руку.
   - Там, в подвале. Но я вам не советую туда соваться. Не исключено, что с минуты на минуту начнут греметь победные залпы.
   Как бы в подтверждение моих слов от цоколя дома доносится глухой выстрел. Потом еще два - один за другим. Потом еще.