Райс Энн. Мумия, или Рамзес Проклятый

   Эллиот кивнул. Рэндольф выглядел ужасно – понятно почему. Смерть Лоуренса выбила почву у него из-под ног. И все-таки он держался молодцом.
   Они пошли вдвоем в первые ряды зрителей, и глазам Эллиота предстал поразительной красоты саркофаг, в котором покоилась мумия.
   Невинное детское выражение золотой маски очаровало его. Потом взгляд скользнул ниже – к рядам надписей, которые опоясывали нижнюю часть фигуры. Латинские и греческие слова, начертанные в стиле египетских иероглифов.
   Эллиот отвлекся – Хэнкок из Британского музея призвал собравшихся к тишине, звонко постучав ложечкой по хрустальному бокалу. Рядом с Хэнкоком стоял Алекс, обнимавший за талию Джулию, которая выглядела обворожительно в своем траурном одеянии, с гладкой прической, открывавшей бледное лицо, которое – теперь в этом мог убедиться весь мир – было так прекрасно, что не нуждалось ни в пудре, ни в косметике.
   Они встретились взглядами, и Эллиот грустно улыбнулся Джулии, тут же увидев, как просияли ее глаза в ответ: она всегда радовалась встрече с ним. «Странно, – подумал он, – я интересен ей больше, чем мой сын. Какая ирония!» Алекс наблюдал за всеми приготовлениями с явным недоумением. Почему он всегда такой растерянный? Размазня он – вот в чем беда.
   Внезапно слева от Хэнкока возникла фигура Самира Айбрахама. Еще один старый друг. Но Самир немного нервничал и не заметил Эллиота. Он приказал двоим молодым людям аккуратно взяться за крышку саркофага и ждать дальнейших распоряжений. Те стояли с опущенными глазами, словно их смущало представление, в котором они участвовали. В зале наступила мертвая тишина.
   – Леди и джентльмены, – произнес Самир. Молодые люди тут же приподняли крышку и сдвинули ее в сторону. – Разрешите представить вам Рамзеса Великого.
   Теперь все могли увидеть мумию – туго стянутую толстыми, обесцвеченными от времени пеленами высокую фигуру мужчины со скрещенными на груди руками, мужчины, по всей видимости, лысого и нагого.
   Толпа дружно ахнула. В золотистом свете электрических лампочек и нескольких разбросанных тут и там свечных канделябров мумия выглядела устрашающе – как и все мумии. Смерть, которую сохранили и оправили в раму.
   Потом раздались жидкие аплодисменты. Кто-то пожимал плечами, кто-то смущенно хихикал, и наконец сквозь плотную стену зрителей стали проталкиваться самые любопытные – чтобы получше рассмотреть мумию. Подойдя, они отшатывались, точно от жара костра. Многие сразу же отворачивались.
   Рэндольф вздохнул и покачал головой:
   – Неужели Лоуренс умер вот из-за этого? Хотелось бы знать отчего.
   – Не следует быть таким впечатлительным, – сказал стоящий рядом с ним мужчина. Эллиот наверняка был с ним знаком, но не мог вспомнить его имя. – Лоуренс был счастлив…
   – …Заниматься тем, что ему нравилось, – прошептал Эллиот. Еще раз он услышит такое – не сможет удержаться от слез.
   Конечно, Лоуренс был счастлив, когда изучал найденные им сокровища. Лоуренс был счастлив, когда переводил эти свитки. Смерть Лоуренса – страшная трагедия. Какой-либо иной вывод мог сделать только законченный идиот.
   Пожав Рэндольфу руку, Эллиот покинул его и стал медленно пробираться поближе к высохшему телу Рамзеса.
   Молодое поколение, казалось, решило дружно воспрепятствовать его продвижению, сгрудившись вокруг Алекса и Джулии. Эллиот слышал ее взволнованный голос, перекрывавший гомон гостей, и обрывки речи.
   – …Удивительная история на этом папирусе, – поясняла Джулия. – Но отец только начал переводить. Хотелось бы знать, Эллиот, что вы думаете об этом.
   – О чем именно? – Он как раз подошел к самой мумии и внимательно разглядывал ее, поражаясь тому, как отчетливо видно выражение лица под толстым слоем тряпья.
   Джулия подошла ближе, и Эллиот взял ее за руку. Толпа напирала, стараясь получше рассмотреть экспонат, но Эллиот не уступал своего места.
   – Мне хотелось бы услышать ваше мнение обо всей этой таинственной истории, – сказала Джулия. – Правда ли, это саркофаг девятнадцатой династии? Как получилось, что он украшен в римском стиле? Когда-то отец сказал мне, что вы разбираетесь в египтологии лучше, чем любой сотрудник музея.
   Эллиот добродушно хохотнул. Джулия смущенно оглянулась, чтобы убедиться, что рядом нет Хэнкока. Слава богу, он стоял в центре другой плотной толпы, давая разъяснения по поводу свитков и изысканных кувшинов, расставленных в ряд вдоль стены под зеркалом.
   – Ну и что вы думаете? – повторила вопрос Джулия. Была ли когда-нибудь ее серьезность столь соблазнительной?
   – Вряд ли это Рамзес Великий, милая моя, – ответил Эллиот. – Ты и сама это знаешь. – Он снова посмотрел на расписанную крышку саркофага и на покоящееся в ветхом тряпье высохшее тело. – Превосходная работа, ничего не скажешь. Химикалии почти не использовались; битумом совсем не пахнет.
   – А там и нет битума, – внезапно вмешался в разговор Самир. Он стоял слева, и Эллиот его не видел.
   – И как же ты это объясняешь? – спросил Эллиот.
   – Царь сам дал подробные разъяснения, – сказал Самир. – Во всяком случае, так сказал мне Лоуренс. Рамзес лично распорядился, чтобы его погребли и отпели по всем правилам; но его тело не подвергали бальзамированию. Его никогда не выносили из той комнаты, где он писал свою историю.
   – Очень любопытно! – воскликнул Эллиот. – А ты сам-то читал эту историю? – Он указал на латинскую надпись и начал переводить вслух – «Не позволяйте лучам солнца падать намой останки, ибо только в темноте я сплю. А вместе со мной спят мои страдания и мои познания…» Совсем не похоже на чувства египтянина. Думаю, ты со мной согласишься.
   При взгляде на крошечные буковки лицо Самира омрачилось.
   – Повсюду одни проклятия и предостережения. Пока мы не вскрыли эту странную гробницу, я был очень любопытным человеком.
   – А теперь ты испугался? – Мужчине не очень-то приятно задавать такой вопрос другому мужчине. Но факт есть факт.
   У Джулии перехватило дыхание.
   – Эллиот, мне хочется, чтобы вы прочитали отцовские записи до того, как музейные работники отберут все это и запрут в архивах. Этот человек не просто объявил себя Рамзесом. Там вообще много интересного.
   – Ты имеешь в виду всю эту бумажную чепуху? – спросил Эллиот. – О его бессмертии, о любви к Клеопатре?
   Джулия бросила на него странный взгляд.
   – Отец перевел только часть, – повторила она. И отвела глаза в сторону. – У меня есть его дневник. Он на столе. Думаю, Самир согласится со мной. Вам будет интересно почитать его.
   Но в это время Самира потянул за собой Хэнкок, которого сопровождал какой-то господин с хитрой улыбкой. А Джулию отвлекла леди Тридвел. Неужели Джулию не пугает проклятие? Рука девушки выскользнула из ладони Эллиота. Старый Винслоу Бейкер желал немедленно переговорить с ним. Нет, не здесь, надо отойти в сторонку. Высокая женщина с впалыми щеками и длинными белыми руками стояла возле саркофага и требовала разъяснений. Она уверяла, что мумия ненастоящая, что над ними всеми кто-то пошутил.
   – Конечно же нет! – возразил Бейкер. – Лоуренс всегда находил только подлинники, голову даю на отсечение.
   Эллиот улыбнулся:
   – Как только музейные ребята снимут с мумии пелены, они смогут датировать время захоронения. И точный возраст останков тоже будет установлен.
   – О, граф Рутерфорд, а я вас и не узнала, – сказала женщина.
   Господи, неужели и ему нужно напрягать память, чтобы узнать ее? Кто-то заслонил от него эту женщину – все хотели получше рассмотреть мумию. Надо было бы отойти в сторону, но трогаться с места не хотелось.
   – Мне страшно подумать о том, как они будут ее разворачивать, – негромко произнесла Джулия. – Я сейчас впервые увидела ее. Сама не посмела открыть крышку.
   – Пойдем, дорогая, я хочу познакомить тебя со своим старым приятелем, – вмешался Алекс. – Отец, ты здесь! Ты еле стоишь на ногах. Давай я тебя где-нибудь посажу.
   – Ничего, ничего, я как-нибудь сам, иди, – ответил Эллиот.
   Он уже притерпелся к боли. Привычным стало ощущение, будто крошечные лезвия впиваются в суставы, а сегодня вечером они добрались и до пальцев. Но Эллиот умел забывать о боли, совсем забывать – как сейчас.
   Теперь он остался один на один с Рамзесом Проклятым насмотревшись, публика повернулась к мумии спиной. То, что надо.
   Он прищурился и склонился к самому лицу мумии. Удивительно хорошо сохранилось, разрезов нет вовсе. Это лицо молодого человека, а ведь Рамзес должен быть стариком он царствовал шестьдесят лет.
 
   Рот юноши или, по крайней мере, мужчины в расцвете лет. И нос прямой, узкий – такой формы носы англичане называют аристократическими. Изящные надбровные дуги. Глаза, наверное, большие. Вероятно, он был красавцем. Но кто-то, видимо, в этом сомневался.
   В толпе резко заметили, что мумии место в музее, а не в частном доме. Кто-то назвал ее отвратительной. Надо же, и эти люди считают себя друзьями Лоуренса!
   Хэнкок рассматривал разложенные на бархатной подушечке золотые монеты. Самир стоял рядом.
   Похоже, Хэнкок затевает какую-то возню. Эллиот знает, как он навязчив и бесцеремонен.
   – Их было пять, всего пять? Вы в этом уверены? – громко вопрошал Хэнкок. Можно подумать, Самир не просто египтянин, а глухой египтянин.
   – Абсолютно уверен. Я же говорил вам, – с легким раздражением отвечал Самир. – Я собственноручно сделал опись всех предметов, находившихся в гробнице.
   Хэнкок бросил подозрительный взгляд в противоположный конец зала Эллиот посмотрел туда же и увидел Генри Стратфорда, стройного молодого человека в серо-голубом шерстяном костюме, с туго подпирающим шею белым шелковым галстуком. Генри стоял среди молодежи, окружавшей Джулию и Алекса, молодежи, которую он втайне презирал и ненавидел. Он болтал и смеялся – немного нервозно, как показалось Эллиоту.
   «Как всегда, привлекателен», – подумал Эллиот. Привлекателен, словно ему по-прежнему двадцать; узкое лицо аристократа постоянно меняло выражение – то вспыхивало огнем обиды, то каменело в холодном высокомерии.
   Но почему Хэнкок так пристально смотрит на него? И что он нашептывает на ухо Самиру?
   Самир молчал, потом вяло пожал плечами и тоже посмотрел в сторону Генри.
   Как ненавистно все это Самиру, подумал Эллиот. Как, должно быть, ему ненавистен неудобный костюм западного покроя, как он тоскует по своей джеллабе^[2] из мокрого шелка, по своим тапочкам! Какими варварами кажемся ему все мы!
   Эллиот прошел в дальний конец зала и устроился в кожаном кресле Лоуренса. Толпа то расступалась, то снова смыкалась, и тогда он видел Генри, который переходил от группы к группе и растерянно поглядывал по сторонам. Очень благороден, совсем не похож на театрального злодея, но что-то его явно тревожит. Что?
   Генри медленно шел мимо мраморного стола. Его рука поднялась, словно он собрался потрогать древние свитки. Толпа опять сомкнулась. Эллиот терпеливо ждал. Наконец небольшая группа людей, загораживавшая поле видимости, отодвинулась в сторону, и он опять увидел Генри: тот рассматривал лежавшее на стеклянной полочке ожерелье, одну из маленьких реликвий, привезенных Лоуренсом домой несколько лет назад.
   Видит ли кто-нибудь еще, как Генри берет в руки ожерелье и любовно разглядывает его, будто заправский антиквар? Видит ли кто-нибудь, как он опускает безделушку в карман и идет прочь – с невозмутимым лицом, со сжатыми в ниточку губами?
   Вот ублюдок!
   Эллиот только улыбнулся. Отхлебнул охлажденного белого вина и пожалел, что это не бренди. Горько, что он стал свидетелем жалкой кражи. Лучше бы он вообще не смотрел на Генри.
   У него были свои тайные воспоминания о Генри, своя тайная боль, которой он никогда ни с кем не делился. Даже с Эдит, хотя он рассказывал ей о себе массу грязных подробностей – когда вино и потребность пофилософствовать развязывали ему язык; даже с католическими священниками, к которым заходил иногда побеседовать о рае и аде в таких сильных выражениях, которых никто, кроме них, не смог бы вынести.
   Он пытался уговаривать самого себя, что, если намеренно не будет оживлять память о тех черных днях, все потихоньку забудется. Но даже сейчас, спустя десять лет, воспоминания оставались дьявольски яркими и живыми.
   Однажды у него было тайное любовное свидание с Генри Стратфордом. Из всех любовников Эллиота Генри Стратфорд оказался единственным, кто потом сделал попытку шантажировать его.
   Разумеется, он остался с носом. Эллиот рассмеялся ему в лицо. Сказал, что тот блефует.
   «Может, мне самому рассказать обо всем твоему отцу? Или сначала дядюшке Лоуренсу? На меня он страшно разозлится… ну, наверное, минут на пять. Но тебя, своего обожаемого племянника, он будет презирать до самой смерти. Потому что я расскажу ему все, понимаешь – все; я даже назову ту сумму, которую ты вымогаешь. Сколько? Пятьсот фунтов? Только представь, из-за этих денег ты прослывешь мерзавцем».
   Генри было и стыдно и обидно. Он был жестоко посрамлен.
   Эллиот мог торжествовать. Но пережитое унижение не пошло Генри впрок: в двадцать два года этот гаденыш с лицом ангела явился к нему в парижский отель, и Эллиот не устоял – как какой-то мальчишка из бедняков.
   А потом начались мелкие кражи. Через час после ухода Генри из отеля Эллиот обнаружил пропажу портсигара и набитого наличными бумажника. Пропал также выходной костюм, исчезли дорогие запонки. Остальных пропаж он уже не помнил.
   Тогда он не унизился до расследования. Он просто погоревал. Но сейчас ему ужасно захотелось разоблачить Генри, подойти к нему тихонько и поинтересоваться, каким же образом попало к нему в карман ожерелье. Может, Генри собирается присоединить его к золотому портсигару, к бумажнику с инкрустациями и к бриллиантовым запонкам? Или отнесет знакомому ростовщику?
   Как все это печально! Генри был одаренным юношей, но все пошло прахом, несмотря на образование, хорошую наследственность и бесчисленные возможности. Еще мальчишкой он пристрастился к игре; к двадцати пяти годам любовь к выпивке перешла в болезнь; и теперь, в тридцать два, его окружала какая-то зловещая аура, которая сделала его внешность еще более привлекательной и тем не менее отталкивающей. Кто страдал от этого? Конечно же Рэндольф, который вопреки очевидному был уверен, что во всех несчастьях Генри виноват он, его отец.
   «Пусть катятся ко всем чертям», – подумал Эллиот. Может быть, он искал в Генри отблески того блаженства, которое испытывал с Лоуренсом? Может, он сам во всем виноват, видя в племяннике дядю? Нет, с его стороны все было честно. Ведь, в конце концов, Генри Стратфорд сам преследовал его. Ладно, к черту Генри.
   Эллиот пришел сюда ради мумии. Толпа уже рассеялась. Он взял с подноса новый бокал вина, поднялся, стараясь не обращать внимания на острую боль в бедре, и медленно направился к мрачной фигуре в саркофаге.
   Он вновь всмотрелся в ее лицо, задержав взгляд на суровом изгибе губ и волевом подбородке. Да, мужчина в самом расцвете сил. Под ветхими бинтами виднелись волосы, прижатые к ладно скроенному черепу.
   Эллиот приветственно поднял свой бокал.
   – Рамзес, – придвинувшись ближе, прошептал он, а потом перешел на латынь: – Добро пожаловать в Лондон! Ты знаешь, где находится Лондон? – Эллиот тихо засмеялся сам над собой: надо же, он говорит на латыни с этим неодушевленным предметом! Он процитировал несколько фраз из записок Цезаря о завоевании Британии. – Вот где ты сейчас, великий царь. – Эллиот сделал робкую попытку вспомнить что-нибудь из греческого, но это оказалось ему не по силам, и он вернулся к латыни. – Надеюсь, этот мерзкий город понравится тебе больше, чем мне.
   Неожиданно раздался какой-то слабый шорох.
   Откуда это? Поразительно, но он отчетливо слышался среди гула разговоров и шумной суматохи, парящей в зале. Похоже, звук исходил из саркофага.
   Эллиот снова вгляделся в лицо мумии. Потом посмотрел на плечи и руки: казалось, они распирают ветхие пелены и те готовы вот-вот прорваться. И точно, в темных грязных тряпках появилась заметная трещина, сквозь которую проглядывали нижние покровы – в том месте, где скрещивались запястья. Плохо. Мумия разрушается прямо на глазах. Или за работу принялись паразиты? Это надо немедленно прекратить.
   Эллиот опустил глаза к ногам мумии. Тоже непорядок.
   На полу появился крошечный холмик пыли, и, пока Эллиот смотрел, пыль продолжала сыпаться с запястья правой руки, на которой треснули пелены.
   – Господи! Джулия должна немедленно перевезти ее в музей, – прошептал Эллиот. И снова услышал звук. Шорох? Нет, слабее шороха. Да, о мумии надо как следует позаботиться. Это ей навредил проклятый лондонский туман. Самир наверняка знает, что надо делать. И Хэнкок.
   Эллиот снова заговорил с мумией на латыни:
   – Я тоже не люблю туман, великий царь. Он причиняет мне боль. Поэтому сейчас я пойду домой, оставив тебя с твоими поклонниками.
   Он развернулся, тяжело налегая на трость, чтобы облегчить боль в бедре. Один раз он оглянулся. Мумия выглядела очень уж крепкой. Словно египетская жара не до конца иссушила ее.
 
   Дейзи не отрывала глаз от крошечного ожерелья, пока Генри застегивал замочек у нее на шее. Ее артистическая уборная была битком набита цветами, бутылками красного вина, шампанским в ведерках со льдом и другими подношениями, но ни один из ее поклонников не был так красив, как Генри Стратфорд.
   – Очень милая вещица, – сказала Дейзи, склонив голову набок. Тоненькая золотая цепочка, маленький кулончик, на котором вроде бы что-то нарисовано. – Откуда это у тебя?
   – Она стоит гораздо больше, чем весь твой мусор, – улыбаясь, сказал Генри. Говорил он невнятно – опять пьян. А это значит, что он будет или зол, или невероятно нежен. – Ладно, цыпочка, собирайся, пойдем к Флинту. Я чувствую, что мне должно здорово повезти, и сто фунтов уже почти прожгли дыру в моем кармане. Пошли скорее.
   – А что, твоя сумасбродная сестрица так и сидит в своем доме одна с этой дьявольской мумией?
   – Кого это, к черту, волнует? – Генри достал из шкафа накидку из меха белой лисицы, которую когда-то купил для Дейзи, и накинул ей на плечи. Потом потянул подругу к выходу.
   Когда они пришли к Флинту, народу там было видимо-невидимо. Дейзи ненавидела табачный дым, ненавидела кислый запах перегара, но ей всегда нравилось бывать здесь с Генри, когда у того водились деньги и когда он был в таком возбужденном состоянии. Подойдя к столу с рулеткой, Генри нежно поцеловал Дейзи в щеку.
   – Правила ты знаешь. Стой слева от меня, только слева. Обычно это приносит удачу.
   Она кивнула. Осмотрела одетых с иголочки джентльменов, увешанных драгоценностями дам. А у нее на шее эта нелепая висюлька… У Дейзи испортилось настроение.
 
   Джулия подскочила на месте. Что это за звук? Она чувствовала себя очень неуютно здесь, в мрачной библиотеке, в полном одиночестве.
   Больше тут никого не было, но Джулия могла поклясться, что услышала чье-то присутствие. Не шаги, нет. Просто какие-то еле различимые звуки, выдающие присутствие другого человека.
   Она взглянула на покоившуюся в саркофаге мумию. В полутьме Джулии показалось, что спеленутая фигура покрыта тонким слоем пепла. Мумия выглядела особенно мрачной, будто погрузилась в невеселые размышления. Раньше Джулия этого не замечала. Черт побери, мумию словно мучают дурные сны, кошмары. Джулии даже почудилось, что лоб Рамзеса прорезала морщина.
   Радовалась ли Джулия, что саркофаг не закрыли крышкой? Вряд ли. Но было уже поздно. Она дала себе слово, что сама не притронется ни к одной из отцовских находок. Надо ложиться спать: она страшно устала. Старые друзья отца никак не хотели уходить. А потом ворвалась целая толпа журналистов. Ну что за наглая публика! В конце концов охранники выпроводили их, и все-таки они ухитрились несколько раз сфотографировать мумию. Пробило час. Вокруг ни души. Почему же ее трясет? Джулия торопливо направилась к входной двери и собралась уже запереть ее, как вдруг вспомнила о Генри. Предполагалось, что он будет ее компаньоном и защитником. Странно, что за время приема он ни разу не заговорил с ней. И сейчас его наверняка нет в комнатах наверху. И все-таки… Джулия оставила дверь незапертой.
 
   Когда Генри вышел на пустынную улицу, было страшно холодно. Он быстро натянул перчатки.
   «Не стоило оскорблять ее, – подумал он. – Но зачем она спорила, черт бы ее побрал!» Он знал, что делает. Он в десять раз увеличил имеющуюся у него сумму! И если бы не последняя ставка. И когда он заспорил, не желая подписывать чек, Дейзи начала выступать: «Но ты должен!»
   Генри пришел в ярость, когда они все уставились на него. Он знал, что он должен. Он знал, что делает. И потом этот Шарплс, этот подонок. Как будто он боится Шарплса!
   И тут из полутемного закоулка выскочил Шарплс. Сначала Генри решил, что Шарплс ему померещился. Было темно, по земле стлался густой туман, но из верхнего окна сочился слабый свет, и в этом свете он увидел мерзкую физиономию бандита.
   – Прочь с дороги, – сказал Генри.
   – Опять не подфартило, сэр? – Шарплс поплелся следом. – А малышка любит деньги. Она всегда стоила недешево, сэр, даже когда работала на меня. А ведь я щедрый человек, вы же знаете.
   – Отцепись от меня, ты, придурок.
   Генри ускорил шаг. Свет фонаря остался позади. В такой час здесь кеб не поймать.
   – У меня к вам маленькое дельце, сэр.
   Генри остановился. Монета Клеопатры. Интересно, поймет ли этот болван, сколько она стоит? Внезапно он почувствовал, что пальцы преследователя впились в его руку.
   – Как ты смеешь! – Генри отшатнулся. Потом медленно вытащил из кармана монету, поднес ее к свету и, презрительно вздернув бровь, наблюдал, с какой жадностью бандит отбирает ее и разглядывает, положив на ладонь.
   – Вот это красота, сэр. Настоящая вещь. – Он перевернул монету, будто надписи что-то значили для него. – Вы сперли ее, сэр, стащили из сокровищницы своего дяди, да?
   – Так ты берешь или нет?
   Шарплс зажал монету в кулаке, словно показывал фокус ребенку.
   – И совесть вас не мучила, сэр? – Он опустил монету в карман. – Вы сперли ее как раз в ту минуту, когда он агонизировал, сэр? Или вы все-таки подождали, пока он помрет?
   – Пошел к черту!
   – Так просто вам не отделаться, сэр. Нет, сэр, этого мало. Ведь вы задолжали гораздо больше и мне, и тому джентльмену из казино Флинта.
   Генри ускорил шаг. Чтобы шляпу не снесло ветром, ему пришлось ухватиться за тулью. Он побежал к ближайшему углу. Судя по громкому стуку подошв, Шарплс не отставал. Впереди, в туманной мгле, не было ни души. Свет из открытой двери заведения Флинта уже не доходил сюда.
   Он понял, что Шарплс нагоняет. Рука скользнула в карман. Нож. Генри медленно вытащил его и крепко сжал рукоять.
   Шарплс вцепился ему в плечо.
   – Похоже, вас нужно проучить, сэр. Долги надо отдавать, сэр, – произнес ублюдок.
   Генри резко развернулся, ударил Шарплса коленом, и тот зашатался, теряя равновесие. Шелк его плаща поблескивал во тьме, и Генри прикинул на глаз, где под плащом находятся ребра. Промашки быть не должно. Нож на удивление легко вонзился в плоть. Сверкнули белые зубы – Шарплс разинул рот в немом крике.
   – Я же сказал тебе, кретин, отвяжись от меня! Генри вытащил нож и ударил снова. На этот раз он услышал, как лопнул шелк, и, дрожа, отступил.
   Пошатываясь, Шарплс сделал несколько шагов, упал на колени, ткнулся лбом в асфальт и мягко завалился на бок. Тело его обмякло и осталось лежать неподвижно.
   В темноте Генри не видел лица Шарплса. Он видел только распростертое на земле тело. Леденящий холод ночи парализовал его. Стук сердца отдавался в ушах – точно так же, как тогда, в египетской усыпальнице, когда он смотрел на лежащее на земляном полу тело мертвого Лоуренса.
   Ладно, ну его к черту! Почему он не отстал? Ярость привела Генри в чувство. От холода затянутая в перчатку правая рука не разжималась, в ней по-прежнему была стиснута рукоять ножа Генри медленно поднял левую руку, сложил лезвие и убрал нож в карман.
   Потом огляделся. Темно, тихо. Лишь откуда-то с отдаленной улицы доносилось негромкое урчание автомобильного мотора. Из какого-то дырявого водостока сочилась вода. Над головой слабо светилось небо цвета серого шифера.
   Генри присел на корточки, протянул руку к мерцающему во тьме шелку плаща и, стараясь не дотрагиваться до расползавшегося на ткани большого влажного пятна, залез во внутренний карман. Бумажник. Толстый, набитый деньгами.
   Он даже не стал проверять его содержимое. Вместо этого засунул бумажник в свой карман, туда же, где лежал нож. Потом поднялся, выставил вперед подбородок, уверенно зашагал прочь и даже начал насвистывать.
   Позже, устроившись на заднем сиденье уютного кеба, Генри взял бумажник в руки. Три сотни фунтов. Ну что ж, неплохо. Он смотрел на пачку мятых банкнот, и постепенно им овладел ужас. Генри не мог ни двигаться, ни говорить. Когда он все-таки выглянул из маленького окошка кеба, то увидел лишь грязное серое небо над крышами унылых многоквартирных домов. Радости не было, ничего не хотелось, казалось, что ничего уже не будет, кроме беспросветной, безнадежной тоски, которую он испытывал.
   Три сотни фунтов. Он убил человека не из-за этих денег. И вообще, кто сможет сказать, что он кого-то убил? Дядя Лоуренс умер от удара в Каире. А что касается Шарплса, этого отвратительного ростовщика, с которым он как-то вечером познакомился у Флинта, – так мало ли что, может, он стал жертвой одного из своих не менее отвратительных собратьев. Кто-то напал на него в темном переулке и всадил нож под ребра.