Райт Ричард. Человек, который жил под землей

   Достал из ящика старый тупой нож и, как прежде, ощупью, нашел две жилы и стал снимать изоляцию. Два раза его несильно дернуло. Он зачистил провода, подсоединил к ним свой шнур и ввинтил лампочку. Внезапный свет резанул по глазами, ослепил его, и он зажмурился. Ну, с этим сладил, радостно подумал он.
   Он положил лампочку прямо на пол, и мрачные глиняные стены рельефно выступили в ее жестком, свете. Затем он включил во вторую розетку приемник, нагнулся и повернул ручку; почти сразу раздался треск помех - но ни речи, ни музыки. Почему не работает? Может, повредился по дороге? Или нужно заземление? Ну да...
   Он порылся в ящике с инструментами, нашел еще кусок шнура, подсоединил к "земле" приемника, а другой конец намотал на трубу. Отчетливая, набирающая звучность мелодия заворожила его своим размеренным течением. Он сел на ящик, радуясь ей как помешанный.
   Немного погодя он опять порылся в ящике и нашел двухлитровую банку клея; открыл ее, вдохнул резкий запах. Тут он вспомнил, что еще не полюбовался на деньги. Взял зеленую пачку и взвесил на ладони, потом сорвал обертку, поднес одну купюру к свету и внимательно рассмотрел. _Соединенные Штаты Америки выплатят предъявителю сто долларов_, медленно прочел он; и дальше: _Этот казначейский билет является законным платежным средством по всем долгам, общественным и частным_... Он задумчиво засмеялся: впечатление было такое, будто он читает о делах людей, живущих на далекой планете. Он перевернул бумажку и на оборотной стороне увидел красивое легкое здание, сияющее свежей краской среди зеленой травы. Ему совсем не хотелось пересчитывать деньги; завораживало его то, что они обозначали - многообразие жизненных потоков, бурливших на поверхности земли. Потом он развернул столбики монет и высыпал из бумаги на землю; новенькие ясные центы, пяти- и десятицентовики насыпались у его ног высокой кучкой, курганчиком светлого серебра и меди. Он пропускал их между пальцами и слушал, как они позванивают, падая на коническую горку.
   Ах да! Совсем забыл. Сейчас он напечатает свое имя на пишущей машинке. Он вставил лист бумаги и положил пальцы на клавиши. Но как его зовут? Уставясь в стену, он пытался вспомнить. Потом встал и сердитым взглядом окинул пещеру; имя, казалось, просится на язык. Но он не мог его вспомнить. Почему он здесь? Ну да, он бежал от полиции. Но почему? В мыслях был провал. Он закусил губу и снова сел, ощущая смутный ужас. Да стоит ли волноваться? Он засмеялся и медленно отстукал: _былдолгийжаркийдень_. Он решил напечатать эту фразу без ошибок. Как печатать заглавные буквы? Он попробовал разные клавиши и выяснил, как поднять каретку для заглавных букв и как отпустить. Потом научился делать интервалы и отпечатал правильно и аккуратно: _Был долгий жаркий день_. Почему он выбрал именно эту фразу, он не знал; для него это был просто обряд, доставлявший удовольствие. Он вынул из машинки лист, обернулся всем телом, не поворачивая шеи, и тяжело взглянул на воображаемого собеседника:
   "Да, завтра контракт будет готов".
   Он рассмеялся. Вот как они разговаривают, сказал он. Игра ему надоела, и он отодвинул машинку в сторону. Взгляд его упал на банку с клеем, и у него родилась озорная мысль, которую ему немедленно захотелось осуществить. Он вскочил, открыл клей, и посрывал обертки со всех пачек. Ничего себе выйдут обои, сказал он и захохотал так, что у него подогнулись колени. Взял полотенце, которым был перевязан мешок, скатал из него большой тампон, макнул в клей и похлопал по стене; после этого наклеил рядышком две сотенных. Отступил на шаг, наклонил голову. Вот это да! Смешно... Он шлепнул себя по ляжкам и захохотал. Он одержал победу над наземным миром! Он свободен! Если бы только люди могли это видеть! Ему хотелось выбежать из пещеры и кричать о своем открытии всему миру...
   Он намазал клеем все земляные стены пещеры и облепил зелеными бумажками; когда он кончил, стены пылали желто-зеленым огнем. Да, эта комната будет его убежищем; между ним, и миром, который заклеймил его виной, будет этот издевательский символ. Он не украл деньги; он просто подобрал их, как человек подбирает в лесу хворост. И мир наземный казался ему теперь именно таким - диким лесом, населенным смертью.
   В конце концов стены денег ему наскучили, и он стал искать новую пищу своим чувствам. Секач! Он вогнал в стену гвоздь и повесил на него окровавленный секач. Потом возникла другая мысль. Раскрыл металлические коробочки и выстроил их в ряд на земляном полу. Он с ухмылкой глядел на золото и жаркие камни. Из одной коробки выгреб горсть тикающих золотых часов, поднял за цепочки, поглядел на них с ленивой улыбкой и начал заводить; он не поставил их стрелки на один час, потому что время для него больше не существовало. Потом взял гвозди, воткнул их в оклеенную стену и развесил часы; часы качались на блестящих цепочках, поворачивались и деловито тикали на зеленой стене; в электрическом свете она отливала лимоном, а золотые кружочки часов напоминали желтки. Не успел он повесить последние часы, как в голову пришло кое-что новое; он взял из ящика еще горсть гвоздей, воткнул их в зеленую стену, набрал золотых колец из коробки и стал надевать на гвозди. Голубые и белые искры от камней рассыпались по комнате дребезжащим смехом, словно и камешки радовались его уморительной игре. Придумает же человек себе потеху, подивился он.
   Он сидел на ящике с инструментами и то смеялся, то качал рассудительно головой. Так прошел, наверное, не один час; вдруг он вспомнил, что на поясе у него висит пистолет, и вытащил его из кобуры. Как стреляют из пистолетов в кино, он видел, но в жизни ему почему-то не приходилось иметь дела с огнестрельным оружием. Ему захотелось узнать, какое ощущение испытывают люди при стрельбе. Но кто-нибудь может услышать... Ну услышат что из этого? Все равно не поймут, где стреляли. Кому придет в голову дикая мысль, что стреляли под домами? Он нажал спусковой крючок; раздался оглушительный грохот, и ему показалось, что все подземелье рухнуло на его барабанные перепонки; в тот же миг из дула вырвалось оранжево-голубое пламя и сразу погасло, но задержалось как яркий образ на сетчатке. Он вдохнул едкую пороховую гарь и бросил пистолет.
   Ощущения его притупились; он повесил пояс с пистолетом на стену. Теперь дошла очередь до банок с бриллиантами: он перевернул их вверх дном и высыпал белые катышки на землю. Потом начал подбирать по одному, разворачивать и складывать камни в аккуратную кучку. Все сложил, вытер потные ладони о брюки, закурил и занялся другой игрой. Вообразил, что он богач и живет на поверхности земли при бесстыдном свете солнца; летним утром он прогуливается по парку, улыбается, кивает соседям, посасывая первую после завтрака сигару. Он прохаживался по пещере, из угла в угол, и, хотя ни разу не наступил на бриллианты, все время потихоньку изменял маршрут, чтобы в конце-концов перемазанные канализационной слизью туфли как бы невзначай наткнулись на бриллианты. Пофланировав так минут двадцать, он заехал правой ногой по горке, и бриллианты раскатились во все стороны тысячами искристых ледяных смешков. А-яй-яй, пробормотал он с издевательским сожалением, обозревая этот разгром. Потом он возобновил прогулку и больше не обращал внимания на дребезжащий огонь. Он одержал славную победу и запечатлел ее в своем сердце.
   Он нагнулся и поровнее разбросал бриллианты по полу: они послушно разбегались и брызгали искрами. Прошелся по пещере, втоптал камни в землю так, чтобы они едва высовывались, словно схваченные тонкими лапками тысячи колец. Призрачный свет омывал пещеру. Он сел на ящик и нахмурился. Может быть, _все_ правильно, пробормотал он. Да, если правилен мир, такой, каким его сделали люди, тогда и все остальное правильно. Любой поступок, который человек совершает себе на пользу, любое убийство, мучительство, кража.
   Он вздрогнул, выпрямился. Что с ним творится? Его увлекли эти дикие мысли, но из них же возникло смутное ощущение вины. Он вытянется на земле, потом встанет; ему опять захочется полезть в подвалы, куда пробиты ходы, но он остережется; он подумает, не выйти ли наверх, на улицы, но страх удержит его тут. Он стоял повреди пещеры, между зеленых стен, на смеющемся полу - и дрожал. Надо что-то сделать, но что? Да, он боялся самого себя, боялся сделать что-то, чего еще сам не знал.
   Чтобы совладать с собой, он включил радио. Заиграла грустная музыка. Он глядел на бриллианты на полу, и пол казался небом, усыпанным неугомонными звездами; и вдруг верх и низ поменялись местами: он сам висел в вышине и смотрел оттуда на мерцающие огни громадного города. Музыка оборвалась, мужчина стал читать последние известия. И с тем же настроением, с каким он глядел на город, он слушал теперь культурную речь диктора и видел сверху сушу и море, где сражались люди, разрушались столицы, где самолеты засевали смертью беззащитные города, где вились и прерывались бесчисленные нити окопов. Он слышал имена генералов, названия гор и названия стран, названия и номера дивизий, действующих на разных фронтах. Он видел хвосты черного дыма над трубами боевых кораблей, сходившихся среди водяной пустыни, слышал гром их исполинских орудий и вой докрасна раскаленных снарядов над ночными морями. Видел, как кружат в небе сотни самолетов, слышал гудение их моторов и пулеметный треск, видел, как в пламени и дыму они падают на землю. Видел, как с ревом мчатся по полям спелой пшеницы стальные танки, а навстречу им - другие, и слышал стальной грохот их столкновений. Видел, как пехота с примкнутыми штыками волнами накатывается на другую пехоту с примкнутыми штыками, и слышал предсмертные стоны людей, когда сталь пропарывала их тела... Голос по радио утих, и он смотрел на бриллианты, рассыпанные по полу у его ног.
   Он выключил радио, изо всех сил сопротивляясь бессмысленному желанию немедленно что-то сделать. Он слонялся по пещере, трогал стены пальцами. И вдруг замер. _Что с ним творится_? Ну конечно... Все из-за этих стен; из-за этих дурацких стен ему до безумия хотелось выбраться на поверхность земли, на черный солнечный свет. Он торопливо погасил лампочку, чтобы избавиться от этих вопящих стен, и сел на ящик с инструментами. Да, он в западне. Мускулы у него напряглись, и по лицу покатился пот. Он понял, что не может здесь оставаться - и выйти тоже не может. Дрожащими пальцами он поднес к самокрутке спичку; зеленые стены выступили навстречу ее огоньку с воинственной четкостью; в пурпурном блике на стволе пистолета была угроза; мясницкий секач таращился на него пятнами крови; курган серебра и меди грозно тлел; бриллианты подмигивали с полу; а золотые часы тикали и тряслись, подсаживая время на престол сознания, отмеривая пределы жизни... Спичка погасла, он сорвался с места и наскочил на гвозди, торчавшие из стены. Помрачение прошло. Он вздрогнул: ему стало ясно, что, несмотря на страх, он рано или поздно выйдет на мертвый солнечный свет и расскажет что-нибудь, как-нибудь, кому-нибудь - обо всем этом.
   Он снова сел на ящик с инструментами. Усталость давила на лоб и глаза. Прошло несколько минут, и он успокоился. Задремал, но воображение бодрствовало. Ему представилось, как он встает и снова бредет навстречу потоку сточной воды; доходит до колодца, вылезает наверх и с удивлением видит комнату, полную вооруженных полицейских, которые внимательно наблюдают за ним. Он вздрогнул и очнулся - в темноте, на прежнем месте. Вздохнул, закрыл глаза и опять уснул; на этот раз воображение подсунуло план защиты. Ему привиделось, будто он стоит в комнате и смотрит на собственное голое и остывшее тело, которое лежит на белом столе. В дальнем углу сбились кучкой люди, они боятся его тела. Хотя он лежит на столе мертвый, он же, необъяснимым образом, стоит рядом с собой, охраняет свое тело, не подпускает людей и про себя смеется над этим положением. Боятся меня, думает он.
   Опять он вздрогнул и проснулся, вскочил на ноги, встал посреди черной пещеры. Прошла, наверное, минута, а он все не шевелился. Он витал между сном и явью - легкая добыча нелепых страхов. Он не видел и не слышал. Часть его существа спала; кровь текла медленно, мышцы бездействовали. В то же время он был возбужден, непонятно почему, натянут как струна. Он поднес руки к лицу, словно его душили слезы. Постепенно руки опустились, он зажег спичку, огляделся: где же та дверь, за которой он будет в безопасности; но двери не было, только зеленые стены и живой пол. Спичка погасла, и опять стало темно.
   Прошло пять минут, он по-прежнему стоял, и тут ему пришло в голову, что все это было во сне. Да... Но он и сейчас не совсем проснулся; он до сих пор почему-то слеп и глух. Сколько же он спит? Где? Вдруг он вспомнил оклеенные зеленой бумагой стены пещеры и в тот же миг услышал громкое пение в церкви за стеной. Ага, это они меня разбудили, пробормотал он. Он подтянулся, лег на ярус труб и приблизил лицо к узкой щели. Между церковными скамьями там и сям стояли мужчины и женщины. Песня кончилась, и черная девушка, откинув голову и закрыв глаза, жалобно затянула новый гимн:
   Я рада, рада, как я рада
   Иисус души моей услада.
   Вся ее песня состояла из этих нескольких слов, но чего не могли сказать слова, говорило само исполнение - повторяя эти строки, она все время меняла интонацию и темп, и переливы голоса выражали смысл, не освоенный разумом. Еще одна женщина подхватила песню, потом вступил голос старика. Скоро все прихожане пели:
   Я рада, рада, как я рада
   Иисус души моей услада.
   Они ошибаются, прошептал он в музыкальной темноте. Ему казалось, что в своих поисках счастья, все равно напрасных, они считают себя виновными в каком-то страшном грехе, хотя не могут ни вспомнить его, ни осознать. Сейчас он был во власти такого же настроения, с каким спустился под землю. Оно накатило лавиной вопросов: почему это чувство вины сидит как будто от рождения, почему так легко возникает, расталкивает другие чувства, мысли, ощущается как что-то физическое? Казалось, что, когда оно овладевает тобой, ты воспроизводишь в своей душе какой-то полуотчетливый, давным-давно заданный шаблон; казалось, ты всякий раз пытаешься вспомнить какое-то гигантское потрясение, оставившее стойкий след на самом твоем теле, след, которого не забудешь и не сотрешь, - и лишь рассудок сознательно забывает о нем, но зато превращает жизнь в вечную тревогу.
   Необходимо было отделаться от этого настроения; он слез с труб. Нервы были натянуты так, что, казалось, черепная коробка пульсирует вместе с мозгом. Необходимо было что-то сделать, но он не мог сообразить что. Однако понимал, что если будет стоять здесь, пока не решится, то никогда не сойдет с места. Он протиснулся через свой лаз в кирпичной стене, и физическое усилие немного успокоило нервы. Но в подвале радиомагазина он остановился от страха - услышал громкие голоса.
   - Не крути, пацан! Говори, что ты сделал с приемником?
   - Дядя, не крал я приемника! Ей-богу!
   Он услышал глухой увесистый звук и понял, что мальчика сильно ударили.
   - Не надо, дядя!
   - В залог сдал?
   - Нет, дядя! Не крал я приемника! У нас свой есть приемник, - рыдал мальчишка. - Подите к нам домой, посмотрите!
   До него опять донесся звук удара. До чего забавно - он зажал рот ладонью, чтобы не рассмеяться вслух. Бьют какого-то несчастного мальчишку, прошептал он, качая головой. Мальчика было немного жалко, и он даже подумал, не принести ли приемник обратно, сюда в подвал. Нет. Может быть, это хорошо, что мальчика бьют; может быть, это заставит его впервые в жизни подумать о загадке его существования, о вине, которой ему не избыть.
   Улыбаясь, он мигом перелез через угольную кучу и снова оказался в подвале здания, где очистил сейф. Он выбрался в проход между домами, влез на водосточную трубу и заглянул в узкую щель окна. Знакомая картина допроса заставила его сжаться. В обрамлении окна при ярком дневном свете сидел, свесив голову, обнаженный до пояса сторож. Глаза у сторожа были заплывшие, багровые, лицо и плечи исполосованы красными и черными рубцами. Позади него стоял распахнутый сейф, показывая пустое нутро. Ага, решили, что это его рук дело, подумал он.
   В комнате послышались шаги, перед ним прошел человек в синей форме, потом другой, потом еще один. Полиция, шепнул он. Ага, заставляют сторожа сознаться, как его самого заставили сознаться в чужом преступлении. Он глядел в комнату и старался что-то припомнить. А... Это те же самые полицейские, которые били его и заставили подписать бумагу, когда от боли и усталости ему уже все было безразлично. Теперь они то же самое делают со сторожем. Когда он увидел, как один из полицейских трясет пальцем прямо перед носом у сторожа, у него заколотилось сердце.
   - Признавайся, Томпсон, тут свой работал! - сказал полицейский.
   - Я вам все сказал, что знаю, - выдавил сторож сквозь распухшие губы.
   - Ведь кроме тебя никого тут не было! - закричал полицейский.
   - Я спал, - ответил сторож. - Я виноват, но я всю ночь проспал!
   - Хватит врать!
   - Это правда!
   - Когда ты узнал шифр?
   - Я не умею открывать замок, - сказал сторож.
   Затаив дыхание, он висел на водосточной трубе; ему хотелось смеяться, но он сдерживался. Он чувствовал себя всемогущим; да, он может вернуться в пещеру, сорвать деньги со стен, собрать бриллианты и кольца, принести сюда и написать в записке, где им искать свои дурацкие игрушки. Нет... Что толку? Стоит ли трудиться? Сторож виноват; виноват не в том преступлении, в котором его обвиняют, но все равно виноват, и всегда был виноват. Его беспокоило только одно - что человека, который на самом деле украл, не обвиняют. Но он утешил себя: пока он жив, они и до него доберутся.
   Он увидел, как полицейский ударил сторожа в зубы.
   - Хватит вола вертеть, сволочь!
   - Я сказал вам все, что знаю, - пролепетал сторож, как ребенок.
   Один из полицейских зашел сзади и выдернул из-под него стул; сторож упал ничком.
   - Встань! - сказал полицейский.
   Сторож, дрожа, встал и мешком опустился на стул.
   - Ну, будешь говорить?
   - Я сказал вам все, что знаю, - прошептал сторож.
   - Где ты спрятал краденое?
   - Я не брал!
   - Томпсон, ты не тем местом думаешь, - сказал один полицейский. - Мы тебя подвесим, чтобы мозги встали на место.
   Он увидел, как полицейские надели ему наручники на запястья и на щиколотки; потом они подняли сторожа, перевернули и повесили за ноги на двери. Сторож висел головой вниз, с выпученными глазами.
   Они с ума сошли, прошептал он, обнимая ребристую трубу.
   - Будешь говорить? - прокричал полицейский сторожу в ухо.
   Он услышал, как сторож застонал.
   - Будешь так висеть, пока не заговоришь, понял?
   Он увидел, что сторож закрыл глаза.
   - Снимем его. Потерял сознание, - сказал полицейский.
   Он увидел, как они сняли тело, небрежно швырнули на пол, и ухмыльнулся. Полицейский снял наручники.
   - Пускай очухается. Пойдем покурим, - сказал другой.
   Все трое скрылись из поля зрения. Хлопнула дверь. Ему захотелось крикнуть сторожу, что он может бежать через лаз в подвале и жить с ним в пещере. Да разве сторож поймет, сказал он себе. Немного погодя он увидел, что сторож встал и стоит, качаясь от слабости. Потом сторож поплелся через всю комнату к письменному столу, выдвинул ящик и достал пистолет. Застрелиться хочет, подумал он, внимательно и жадно, с отстраненным любопытством наблюдая последние движения этого человека. Сторож мутным взглядом окинул комнату и поднес пистолет к виску; так он стоял несколько минут и кусал губы, пока из угла рта не потекла кровь.
   Нет, не надо ему этого делать, сказал он про себя, жалея сторожа.
   - Не надо! - не то крикнул, не то прошептал он.
   Сторож обалдело оглянулся; он услышал. Но это ничему не помогло: грохнул выстрел, голова сторожа бешено дернулась, он рухнул, как бревно, и замер; пистолет со стуком, ударился об пол.
   Трое полицейских вбежали в комнату с пистолетами наготове. Один опустился на колени, перевернул тело сторожа и уставился на рваную алую дыру в виске.
   - Правильно мы догадались, - сказал он, не поднимаясь с колен. - Так и есть, он виноват.
   - Можно закрывать дело, - сказал другой.
   - Понял, что ему крышка, - с угрюмым удовлетворением сказал третий.
   Он спустился по водосточной трубе, прополз через все свои ходы и вернулся в пещеру. Лихорадка пробирала его до костей. Ему надо было действовать, но он боялся. Глаза его вперились во тьму, словно им не давали закрыться чьи-то невидимые пальцы, словно лишились век. Мышцы его занемели; ему казалось, что он стоит так уже тысячу лет.
   Когда он сдвинулся с места, его движения были точными, мышцам вернулась упругость, они будто зарядились энергией из каких-то запасов. Он пролез через нору в земле, спрыгнул в серый поток сточной воды и зашлепал по каналу. Под уличным перекрестком он поскользнулся, упал навзничь и с головой ушел под воду. Правая рука судорожно вцепилась в выступ перед спуском, и он почувствовал, с какой яростью тянет его вниз течение. Вода доходила ему до шеи; секунду он не двигался. Он знал, что стоит сделать неверное движение, и его затянет вниз. Он взялся за выступ обеими руками и стал медленно подтягиваться. Снова встал на ноги среди бегущей воды и вздохнул с облегчением - смерть миновала его.
   Осторожно побрел дальше по сточной воде и остановился там, где на ней лежала паутина света, просочившегося сквозь люк, Увидел крюки, взбегавшие по стене колодца, поднялся по ним, подпер плечом чугунную крышку и чуть отодвинул. Выглянул: на него обрушилась лавина звуков и жаркое солнечное сияние, в котором проплывали смутные тени. Ошпаренный страхом, упал в сероватый поток и застыл в потемках, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Задрожала мостовая, над головой прогрохотал грузовик и, словно предупреждая его, чтобы он сидел в своем мире темного света, с повелительным лязгом вбил крышку в обод люка.
   Он не знал, велик ли его страх, потому что страх завладел им целиком; однако это не был страх перед полицией в людьми, а холодный ужас при мысли о тех поступках, которые он неизбежно совершит, если выйдет на жестокий свет дня. Разум его говорил "нет", тело говорило "да", и он не мог разобраться в своих чувствах. Он постепенно распрямлялся - из глотки его вырвался жалобный вой. Он полез наверх и услышал слабые гудки машин. Как обезумевшая кошка, он вскарабкался по стальным крюкам, поддел плечом крышку люка и сдвинул наполовину. Глаза на миг захлебнулись ужасным, желтым светом, и его окружила такая тьма, какой не найдешь в подземелье.
   Он высунулся из люка, заморгал, зрение частично вернулось, предметы обозначились. Странное дело: никто не бежал к нему, никто не нападал. Раньте он представлял себе свое появление на свет как отчаянную схватку с людьми, которые потащат его на казнь; а тут жизнь вокруг него застыла это остановился транспорт. Он отодвинул крышку в сторону, встал неуверенно посреди мира, такого хрупкого, что, казалось, он сейчас рухнет и сбросит его в какую-то бездонную пустоту. Но никому не было дела до него. Машины сворачивали в сторону, огибали его и зияющий колодец.
   - Чего же ты, чучело, красный фонарь не повесил? - крикнул хриплый голос.
   Он понял: его приняли за ремонтника. Опасливо пробираясь между машин, он двигался к тротуару.
   - Куда ты прешься, образина?
   - Вот, правильно! Постой тут, пока не задавят!
   - Ты что, ослеп, паразит?
   - Иди домой, проспись!
   На тротуаре стоял полицейский и смотрел в другую сторону. Проходя мимо него, он испугался, что сейчас его схватят, но ничего не случилось. Где он? Наяву ли это? Ему хотелось оглядеться, сообразить, где он, но он предчувствовал, что, если сделает это, с ним произойдет что-то ужасное. Он вошел в широкую дверь магазина мужской одежды и увидел в высоком зеркале свое отражение: черное заросшее лицо, торчат скулы, грязная кепка набекрень, глаза красные, остекленелые, рубашка и брюки болтаются, заляпанные грязью. Руки вымазаны в чем-то черном, липком. Он закинул голову и захохотал так, что прохожие останавливались и оглядывались.
   Поплелся дальше по тротуару, понятия не имея, куда идет. Но что-то дремавшее в нем гнало его куда-то - кому-то что-то сказать. Через полчаса до его слуха донеслось воодушевленное пение:
   Агнец, Агнец, милый Агнец,
   Голос твой я слышу вновь.
   Ниспошли мне, Агнец, Агнец,
   Свою милость и любовь.
   Церковь! - вскрикнул он. Кинулся бегом, подбежал к кирпичной лестнице в полуподвал. Это она! В эту церковь он заглядывал. Да, он войдет и скажет им. Что? Он не звал; но, когда он окажется с ними лицом к лицу, он найдет слова. Сегодня воскресенье, догадался он. Сбежал по ступенькам и распахнул дверь; церковь была полна, песня хлынула ему навстречу.
   Агнец, Агнец, милый Агнец,
   Жизнь свою мне расскажи.
   Утоли своею славой,
   Агнец, скорбь моей души.
   С улыбкой на дрожащих губах он смотрел на их лица.
   - Эй! - крикнул он.
   Многие повернулись к нему, но песня катилась дальше. Его сильно дернули за руку.
   - Извини, брат, здесь так нельзя, - сказал ему мужчина.
   - Нет, послушайте!
   - В доме божием нельзя буянить, - сказал тот.
   - Он грязный, - вмешался другой.
   - Но я хочу говорить с ними, - громко сказал он.
   - От него воняет, - пробурчал кто-то.
   Песня кончилась, но тут же началась новая.
   О, дивное виденье на кресте,
   Ты жизнь земную светом озаряешь!