Страница:
Геннадий Александрович Разумов
Письмо с другой планеты
Исследовательский модуль отделился от экспедиционного звездолета и совершил мягкую посадку на поверхность далекой планеты. Две тысячи лет назад где-то здесь бесследно исчез геологоразведочный отряд, занимавшийся поиском молибденового месторождения. Только после многих усилий локаторный луч обнаружил высоко в горах на заваленной камнепадом мульде нечеткие следы того, что когда-то было людьми.
Под толстым слоем слежавшейся осыпи не сохранилось почти ничего, что могло бы рассказать о случившейся когда-то трагедии. Кроме небольшого компьютерного стика, чудом уцелевшего от катастрофического камнепада.
Архелогам и историкам пришлось немало потрудиться, пока им удалось расшифровать древнюю буквопись и прочесть письмо, написанное давно забытым языком далеких предков.
Вот оно.
Маришенька, милая, здравствуй!
Прости, что так долго тебе не писала и даже не ответила на твое письмо, которое получила еще на корабле. А потом после прибытия сюда, на планету, не было ни одной свободной минуточки. С утра мы уходили в длинные маршруты, возвращались на базу поздно, изматывалась до чертиков.
А вот теперь неожиданно у меня оказалась масса свободного времени, так что можно не только письмо, а целый роман написать. У нас произошло ЧП. Ты, наверно, удивишься и скажешь, какие в наше-то время могут быть у геологов ЧП, когда Межзвездная служба, фотоноракеты, гравитационные везделеты и другие чудеса ХХХ века совсем не оставляют места для происшествий. Представь себе, могут. Да еще каких! Расскажу все по порядку.
В понедельник на прошлой неделе мы вышли в очередной маршрут из нашей базы, расположенной у подножия большого горного хребта. Нас пятеро: геолог Костя Пелевин, геохимик Борис Михайлович, техник Леша Веткин, студент Эдик Берлин и я. Район, где мы работаем, совершенно белый – есть только 100-тысячная топографическая киберофотосъемка. И хотя наш квадрат находился на довольно солидной высоте, но маршрут на этот раз был небольшой и несложный. Никаких вездеходов и везделетов поэтому мы не взяли, пошли налегке, с рюкзаками и палатками, как простые туристы на отдыхе.
Когда мы прошли перевал, Костя заметил на лежавшей немного в стороне от нашего маршрута горной мульде какие-то гранитно-базальтовые обнажения.
– Ребята, – сказал он, – давайте-ка заскочим к ним на часик-два, пощупаем, что там внутри, – чую я: на этой синклинали могут быть кое-какие зацепки на молибденовую залежь.
Мы свернули в сторону и прошли еще пару километров по негустой лесной заросли. Остановились на короткий привал.
Вот тут-то, Маришка, и случилась беда. Около часу дня сзади нас раздался страшный грохот. Встревоженные, мы повернули к перевалу и замерли в ужасе: на северном склоне, там, где мы только что были, произошел громадный обвал. Серая дресвяная лавина соскользнула вниз и обнажила крутой зыбкий обрыв, подвижка которого продолжалась на наших глазах. Внизу, под обрывом, как нашкодивший зверь, виновато ворчал бурливый водный поток, это он подточил осыпь. Так мы сначала подумали. А потом, разобравшись, поняли – нет, не он кинул нам подлянку. Это глубинный тектонический толчок перекрыл обратный путь на базу. Оказалось, у здешних недр очень крутой нрав – молодая планета, ничего не поделаешь. У нее внутри все кипит, клокочет – только и жди очередной глубинной бури.
– Все было бы ничего, – сказал Костя после каких-то своих расчетов. – Но беда в том, что, кажется, мы с вами попали в сильно опасную сейсмическую зону – неровен час, землетрясение может повториться, и с северного склона снова обрушится камнепад.
Много раз мы пытались выбраться отсюда. Приходилось пробираться через заросли густого колючего кустарника. Иногда, чтобы пробить тропу, даже доставали огнестрелы. Намучились мы здорово, но каждый раз выходили… к другим многосотметровым обрывам, оказалось, они окружают нас теперь почти со всех сторон. Ужас!
Потом мы стали делать попытки найти проход через боковые осыпи, но все безрезультатно – пути отсюда нет… Так что, как видишь, ЧП – настоящее.
Вот уже несколько дней, как мы здесь. Конечно, знаем (уверены, а как же иначе?), что нас будут искать и найдут. Круглые сутки посылаем сигналы, может быть, их уловит какой-нибудь случайный звездолет. Ждем. Правда, есть тревожное подозрение, что окружающие место нашего заточения горы экранируют и не пропускают сигнальные посылы. Но, может быть, это и не так. Надеемся.
По утрам нас с аппетитом жрут паразиты, воздух прямо-таки кишит ими. Тучами налетает какая-то очень похожая на нашу земную мошка, крупные комары, мелкие комарики, мокрянка. Сетки почти не помогают – в них набивается мелочь, жужжит, как эскадрилья везделетов, и ест, ест… Особенно вредная тварь – мокрянка. Она настолько мала, что ее не видно, только ощущаешь какую-то сырость на коже. А потом руки и лицо зудят, как от крапивы.
Вот и наплакалась я тебе. А вообще, конечно, ничего особенно страшного нет. Красотища вокруг изумительная, почти земная, как у нас где-нибудь в Саянах! Горы, которые здесь проглядываются с ног до головы, в ясную погоду демонстрируют нам свои наряды. Внизу на них надеты темно-зеленые юбки густых непроходимых лесов, выше – кружевные кофточки коричневато-бурых скал, а на самом верху – ярко-белые снеговые шапки. Здесь много цветов. Мальчишки как-то принесли мне два великолепных белых букета, бутоны – прямо наши рододендроны, а Эдик где-то на скале заметил даже что-то вроде эдельвейса и грозится слазить для меня за этим невянущим цветком любви и мужества. Особенно красивы здесь ночи. На Земле редко такие увидишь. Звездное небо четкое, ясное, как в планетарии, звезды ярко светят, и от них светло. Падает их множество, прямо на голову. Я, конечно, все загадываю… сама знаешь о ком. Хуже, когда с вечера небо затягивают облака, тогда темнота становится совсем черной, таинственной и жуткой.
Главное, ребята наши – замечательные. Я еще тебе о них ничего не рассказала. Костя Пелевин – длинный и худой, как жердь, уже немолодой человек, отпустил рыжеватую бороду (говорит, для пижонства, но я думаю, ему просто лень бриться). Костя из категории энтузиастов, увлечен своим молибденитом, говорить о нем может часами. По вечерам за ужином он нам читает целые лекции по геологии, которые обильно пересыпает разными баснями и анекдотами.
Эдик Берлин – черноволосый курчавый юноша, мечтатель и романтик, турист с большим стажем. Учится в Институте звездной геологии. У него пунктик: он сочиняет песни, при этом очень здорово, страшно музыкальный парень. Например, на днях он вот что нам выдал:
Вообще Эд – по-настоящему одаренный парень, кроме музыкального у него еще явный художнический талант. Он постоянно притаскивает какие-то коряги и сучья, которые превращает в забавные фигурки и рожицы. Как-то под утро (еще было темно), я вылезла из своей палатки и чуть не умерла со страха: прямо на меня смотрел страшный идол с рогами и клыками – это Эдик обработал пень от недавно срубленного нами дерева. Вот будет загадка для археологов, если они сюда когда-нибудь попадут!
Леша Веткин – 19-летний провинциальный парень, угловатый, нескладный, с бледным прыщеватым лицом, слегка заикается. Он приехал к нам в Головную планетную экспедицию откуда-то из-под Тюмени, на летную или космодромную службу его почему-то не взяли. Основная черта Лехи, после бесцветности, – это безобидность и доброта. Леха – тугодум, шуток совершенно не понимает. Когда над ним подшучивают (а это бывает часто), он обижается и, вместо того чтобы ответить тем же, забавно надувает губы, как маленький. И вообще он со странностями. Однако в целом Леха неплохой парень, всегда безотказно и старательно выполняет все поручения, ко мне относится с трогательной предупредительностью и вниманием.
Борис Михайлович – низкорослый крепыш с помятым лицом 55-летнего холостяка. У него длинное нервное лицо с близко поставленными маленькими глазами. Всегда почему-то ходит в щлемофоне. Б. М. – значительно менее знающий, чем Костя или Эдик (кажется, у него даже нет специального геохимического образования). Однако он любит блеснуть своей хорошей памятью, особенно на цифры, и вечно старается показать свою общую «ерундицию», как говорит Эдик. Например, когда нас ест местная стервозная мошка, он высказывается примерно в таком духе:
– А знаете ли вы, други, что наши родные земные комарики делают своими крыльями до 1000 взмахов в секунду, что не смог бы обеспечить ни один из самых высокооборотных везделетных двигателей.
Или, например, вчера за вечерним столом он туманил нам мозги такими вот умствованиями:
– Задумывались ли вы, други, над тем, как жестоко Творец задумал живой мир. В основе его лежит Зло. Не было бы зла – не было бы жизни. Ведь как оно устроено: кузнечик жует травку, лишает ее существования, кузнечика сглатывает лягушка, а ту хватает цапля, которую, в свою очередь, сжевывает крокодил. И эта цепочка нигде и никогда не прерывается, и чем дальше приближается к Венцу творения, тем зло становится злее, изощреннее, коварнее. Злоба, ненависть, безжалостность – разве не они позволяют живым выживать, поглощая друг друга?
Эти вот его дурацкие разглагольствования, да и вообще его манера говорить, эти «други» меня почему-то раздражают. Но, наверное, я к нему несправедлива… Понимаешь, Мариша, Б. М. часто смотрит на меня каким-то неприятным обмеривающим взглядом, в котором то ли вожделение, то ли насмешка, не пойму. А вообще я тебе написала какую-то чепуху, извини.
Маришка, дорогая!
Я прервала свое послание тебе больше недели тому назад, теперь пишу снова, хотя не представляю, как и когда оно к тебе попадет, связи ни с Землей, ни со Службой спасения нет и неизвестно, когда будет. На всякий случай ты должна знать все.
Вот уже несколько дней, как у нас совсем кончились продукты (вплоть до самой последней банки). Перешли на «подножный корм», как древние люди Докосмической эры – обзавелись всякими кастрюлями, ведрами (смех один), варим пищу на кострах, подобно геологам какого-нибудь ХХ или XXI века (у них это почему-то считалось какой-то «романтикой», чудаки какие-то).
Но и этого самого «подножного корма» здесь очень мало. Ребята каждый день ходят на промысел, но пока с очень слабоватыми результатами. Грибов или ягод на этой планете нет совсем.
Животный мир тоже не очень. Пару раз мы встречали каких-то странных безногих существ типа наших черных медведей, которые ничего не боятся и подглядывают издали за нами из-за деревьев. Не знаем, опасны они или нет. Варим так называемый «бульон» – вода с капсулами омлета и маргарина, несколько пачек еще осталось. Кроме этого едим шишки с местных деревьев, смолистые и противные. К тому же они еще зеленые, сами вниз не падают, приходится или лазать за ними, или рубить деревья, ни на то, ни на другое ни у кого уже нет сил. Вообще стараемся поменьше двигаться, лежим в спальных мешках и палатках, почти без движений.
По ночам становится довольно-таки сыро и прохладно. Все отощали, представь себе, даже я. Меня уже, как раньше, не назовешь Валена-пончик. Ничего у меня уже нигде не осталось, даже лифчик обвисает. Настоящая дистрофичка. Но, сама понимаешь, я этому даже немного рада: всю жизнь ведь стремилась похудеть, вот и дождалась.
В общем, все держатся хорошо. Эдик и Костя, по своему обыкновению, острят, за вечерним сбором, как и прежде, разговоры, шутки, песни. На днях произошел такой комичный случай. Сидим за «трапезой», обсуждаем свое отчаянное положение, шутим. Эд самым серьезным тоном говорит:
– Ну, Леха, готовься, тебя первого лопать будем. Все равно погибать. Надо же с кого-то начать. Валена, налей ему побольше бульону, пускай подкрепляется, чтобы жирнее был.
Лешка молчит и глуповато улыбается. Конечно, не может же он не понимать, что это шутка. И все же в его глазах вместе с обидой – явный испуг. Он забавно моргает своими большими, почти девичьими ресницами и дуется. Всем смешно.
За разговорами проходит час, другой. Вдруг кто-то замечает, Леша исчез. Смотрим вокруг – его нет, зовем – не откликается. А уже темно. Посидели еще немного, потом, чертыхаясь, пошли искать. Долго ходили по темному плотному кустарнику и наконец обнаружили Леху у обрыва. Он сидел одинокий, понурый, какой-то взъерошенный, а рядом лежал огнестрел. Эдик направился к нему.
– Эй, Леха, иди в палатку. Ты что, обиделся?
И тут наш безобидный тихоня вытер нос рукавом и поднял с земли огнестрелку.
– Не подходи, стрелять буду.
И хотя это было сказано довольно-таки нерешительно, мы поняли: наконец-то у парня прорезается характер, и он хочет, чтобы его принимали всерьез и перестали подшучивать над ним. Эдик потоптался на месте и вернулся к нам:
– Э, братцы, кажется, на наших глазах рождается мужчина.
Мы постояли еще немного и затем, решив не мешать становлению мужского характера, повернули обратно.
А Леша вернулся только часа через три. С этих пор шутки над ним почти прекратились.
Опять, Мариша, я прерывала свое послание – мы снова делали попытку пробиться через обвал. Два раза пробовали, ничего не получилось. Снова вернулись к нашему лагерю. Непрерывно посылаем сигналы бедствия, надеемся на лучшее. Нас должны найти!
Произошло одно очень неприятное и загадочное событие, совсем испортившее мне настроение. Расскажу все подробно. Начну, пожалуй, вот с чего.
Два дня назад вечером я сидела у костра и штопала свою штормовку, которая изрядно поизносилась. Ребята уже разошлись по палаткам, остался один Костя. Он был сегодня какой-то серьезный, задумчивый. Поговорили о том о сем, а потом Костя сказал:
– Захотелось мне почему-то, Валена, рассказать тебе одну небольшую историю очень далекого времени, когда шла на нашей старой матушке-земле Вторая мировая война. Описал ее в своих воспоминаниях, хранящихся в наших семейных архивах, мой прапрапрапра (не знаю какой) дед. С детства, говорилось там, он рос без отца, ему сказали, что тот погиб на войне. А потом узнал правду: оказалось, отец был жив и здоров… Мать вышла замуж года за два до войны. Со своим будущим мужем она познакомилась где-то на вечеринке у своей подруги. Он был старше ее, всю жизнь провел в поисковых экспедициях (тоже был геологом). Практически они и не успели как следует пожить вместе – он вечно пропадал в командировках. Так что знали они друг друга не очень уж хорошо. Жили они в российском городе, называвшемся в то время Ленинградом. Когда началась война, отец сразу же попал на фронт, а моего годовалого предка с бабушкой отправили в эвакуацию. Мать же осталась в Ленинграде. Может быть, ты помнишь из истории (в школе ведь мы проходили) – та война была очень суровой. Ленинград попал в блокаду, вражеские войска окружили его со всех сторон, подвоза продуктов не было. В городе начался страшный голод. По улицам, держась за стены домов, ходили истощенные люди и шатались от слабости. Прямо на тротуарах лежали замерзшие трупы. Мать жила одна, работала на заводе… Однажды вечером открылась дверь, и на пороге неожиданно появился муж, сказал: дали пятидневный отпуск. Для нее, сама понимаешь, какая это была радость. Она «накрыла стол», выставила все, что у нее тогда было – кусок хлеба и остатки колбасы, вскипятила чай. Но отец сказал: «Убери, Маша, знаю, как тебе тяжело с продуктами, оставь себе. И вообще, давай договоримся, будем питаться отдельно, я у тебя ничего брать не буду». И он к еде не притронулся. На следующий день она с утра ушла на свой завод, а он остался дома. Вечером, когда она пришла с работы, его не было. Вошла в комнату и обнаружила на столе очистки от колбасы, сыра и крошки белого хлеба, а на кухне в сковородке – следы омлета из яичного порошка (это было в то время большим деликатесом). Так продолжалось все время его отпуска: она по-прежнему голодала, а он съедал свои продукты один. Потом у него кончился отпуск, и он уехал. Расстались они холодно. При прощании она ему ничего не сказала. А после войны подала на развод и больше замуж не выходила. Так вот и развалилась семья… Теперь скажи, Валена, как ты оцениваешь поступок этого моего предка? Я сам никогда раньше не вспоминал эту историю, с высот нашего сытого века она мне была непонятной и пустячной – ну подумаешь, лопал мужик в одиночку свою колбасу, не поделился с родной женой, делов-то ноль. А вот попали мы в сегодняшний наш переплет, и стал я задумываться. Наверно, голодуха действительно может черт-те до чего доводить людей. И в таких исключительных случаях из-за какой-то простой яичницы жены бросают мужей, детей оставляют без отцов. Но я не знаю, может, и неправильно поступила эта моя прапрапрародительница? Как ты-то думаешь?
Костин вопрос сразу же показался мне довольно-таки странным, хотя вообще-то, вероятно, он был не такой уж и простой. Но я ответила, почти не задумываясь:
– Прости, но этот папашка твоего предка оказался настоящим подлецом, я бы тоже с таким жить не стала.
Сказала я это, кажется, с излишней резкостью, может, и не надо было так говорить. А Костя взял палку, помешал ею горящий костер, подкинул в него несколько веток. В какое-то мгновение мне показалось, что он хочет еще что-то сказать. Но Костя промолчал. Он постоял еще немного, затем быстро попрощался и ушел. Я его не остановила. А после только подумала: для чего он рассказал мне эту историю? Непонятно.
На следующий день ребята с утра ушли в дальний поход заготовлять кормовые шишки и хворост – вблизи мы уже все обчистили. А я отправилась в ближнюю низинку, плотно обросшую густым жестким кустарником. В который раз уж я надеялась найти какие-нибудь съедобные травы (может быть, что-то вроде нашего шпината или щавеля).
Я медленно пробиралась сквозь густые заросли, раздвигая руками длинные ветки кустов и внимательно глядя себе под ноги. И вдруг я вздрогнула от неожиданности: передо мной в траве блеснуло что-то матово-желтое. Контейнер пищевых мясных капсул! Да это же целое богатство! Не веря своим глазам, я нагнулась и подняла эту большую банку, от одного вида которой пробуждался зверский аппетит и начинало сосать под ложечкой.
Но, увы, банка оказалась совершенно пустой. Я хотела было поддать ее ногой, но вдруг задумалась. Что за чудо, откуда здесь пустой пищевой контейнер? Когда мы выходили с базы, у нас было четыре таких банки. Я хорошо помнила (ведь я же – повар), что они давно опорожнены. А эта откуда? Я более внимательно заглянула внутрь – ба, да она совсем свежая, чистая, даже крышка с обеих сторон не потемнела, не поржавела. Сомнений быть не могло – контейнер опорожнен совсем недавно, в траве он пролежал не больше одного-двух дней.
Я схватила банку и поспешила к лагерю. Пробежав немного, запыхалась и остановилась. Присела на траву передохнуть и вдруг задумалась. Во-первых, чего это я тороплюсь, ведь ребята еще не вернулись. Во-вторых, с таким делом вообще вряд ли стоит спешить. Если я предъявлю эту улику, я должна буду кого-то обвинить. Но кого? Раз уж этот «кто-то» мог скрыть от всех пищевой контейнер с едой и съесть в одиночку все его содержимое, то он сам в этом ни за что не признается. Значит, я поставлю под сомнение порядочность всех и каждого в отдельности. И эта проклятая банка навсегда встанет между нами, стыдно будет смотреть в глаза друг другу. Начнутся подозрения, недоверие, неприязнь, потом и до ссор может дойти. Прощай тогда дружба, добрые товарищеские отношения и вообще все, все. Имею ли я право доводить до этого, имею ли я право так поступать? Ведь банку нашла я, никто пока больше о ней ничего не знает. Да, нам трудно, мы голодны, у нас даже маргарин, и тот уже почти кончился. Но мы верим, что нас ищут, мы знаем, что нас найдут, мы держимся все вместе, и у нас хорошие добрые отношения. Нет, нет, они не должны быть испорчены. Я обязана все выяснить сама, узнать всю правду, а пока никого к этому не привлекать.
Подумав так и решив ничего ребятам не говорить, я бросила банку обратно в траву, заметила место и ушла.
Вечером, как обычно, мы сидели у костра, жевали шишки, болтали. А я все думала, гадала. Вот нас пятеро, пятеро, попавших в беду, пятеро, оторванных от всего света. Кто-то один оказался подлецом. Кто он?
Ребята вели себя обыкновенно. Эдик мурлыкал песенку и выстругивал что-то ножом из палки. Б. М. с Лехой чистили шишки и обсуждали завтрашний поход за дровами. Только Костя, казалось мне, был чем-то озабочен, молчал, много курил. Неужели он? Не хотелось в это верить: ведь Костя о еде всегда думает меньше всех, ему, если не напомнить, он и не оторвется от своих тектонических проблем, от своего молибденита. Но для чего все-таки он рассказывал мне вчера ту военную историю? Может быть, хотел оправдаться, узнать на всякий случай мое отношение к таким вещам? Но, откровенно говоря, мне очень не хотелось, чтобы владельцем пищевого контейнера оказался Костя и, наверно, именно поэтому тут же у меня появилась другая мысль.
А что, если Костя еще раньше меня нашел эту банку и все знал? Разве этого не могло быть? Почему не предположить, что он, как и я, решил все выяснить сам и пока ничего никому не говорить? А меня он тогда просто-напросто проверял, думал вызвать на откровенность или хотел поделиться со мной своей находкой, хотел, чтобы я помогла ему разобраться во всем. А я тогда ничего не поняла и вела себя с ним, как дурочка. Может быть, он и с другими беседовал подобным же образом, и тоже ничего ни от кого не добился. И еще я подумала, что совсем ведь не знаю ни Костю, ни других ребят, и вообще не умею разбираться в людях.
Почему, Мариша, вообще так получается? Вот работаем мы все вместе, живем вместе, терпим горести и лишения, радуемся общим удачам и победам, а все-таки знаем друг друга плохо. Что у кого на душе, о чем кто мечтает, что переживает – ничего не знаем и часто даже не интересуемся. Откуда у нас невнимание к своим же товарищам? Наверно, думаю я, оттого, что для нас дела часто бывают важнее, чем люди, которые их делают. Поэтому в вихре забот, когда все надо быстрее и быстрее, больше и больше, мы и не успеваем ни узнать своих товарищей, ни даже присмотреться к ним. Но человек ведь не какая-то там живопись, не портрет в картинной галерее – его надо разглядывать вблизи, а не на расстоянии.
Да ладно, чего это я расфилософствовалась?
Пока прерываюсь, пойду отдыхать.
Продолжаю, Марина, тебе свое послание. Кажется, в той истории все начинает проясняться, только, увы, в очень неприятном для меня духе. Вот послушай, что было дальше.
Вчера была моя очередь дежурить у костра (так уж у нас тут заведено – каждую ночь мы по очереди бодрствуем – мало ли что может случиться в этом чужом неприветливом мире).
Когда все ушли спать, я надела свитер, накинула на плечи штормовку и уселась поближе к огню. Огненные зайчики прыгали у моих ног, веселые и беззаботные. А мои мысли-заботы скреблись, как кошки, не давали покоя…
Ночь уже поднялась вверх на нашу мульду, тьма совсем сгустилась. Звезд не было видно, небо затянули облака. И вдруг мне показалось, что кто-то стоит у меня за спиной. Я быстро обернулась – никого. Через некоторое время мне снова почудилось: я не одна. Что такое? Встала, отошла немного от костра, чтобы отвыкнуть от света (после огня глаза ничего в темноте не различали).
И тут неожиданно другой, яркий и сильный свет ослепил меня, я отскочила в сторону. Луч фонаря снова нашел мое лицо, медленно ощупал грудь, живот, ноги. Наконец он оставил меня в покое, пробежал по темным пятнам палаток, соскользнул вниз, уперся в траву и погас. Я узнала Б. М. «Ну и шуточки, – подумала я, – кретин какой-то!» Вернулась к костру. Он подсел ко мне.
– Валечка, не обижайтесь, – сказал он, – не спится что-то, можно я посижу тут возле вас?
Б. М. придвинулся поближе, мне показалось, что от него пахло чем-то, может быть, алкогольным. Мы все знали, что у геохимика была фляга, он даже ребятам предлагал как-то хлебнуть, но как это можно: ни с того ни с сего, да еще на голодный желудок! Я отодвинулась от него.
И вдруг он крепко, всем телом прижался ко мне, обхватил руками за талию. Я услышала его горячий сдавленный шепот:
– Валечка, мне так тоскливо, так одиноко, а вы добрая, красивая. Вы так мне нравитесь. Давайте дружить, а? Может быть, хотите, я угощю вас кое-чем вкусненьким. Из личных, так сказать, запасов. А?
У меня потемнело в глазах. Негодяй! Я вырвалась, резко, что было силы, оттолкнула его от себя и вскочила на ноги. Он, видно, испугался, что я закричу, потому что отшатнулся от меня, потом медленно поднялся, попятился назад, повернулся и ушел.
Я сидела у костра и почти что плакала. Мне виделись его длинные змеиные пальцы и толстая шея с вздувшимися жилами. В три часа ночи меня сменил Леха. Я ему ничего не сказала.
Как жаль, Маришенька, что тебя нет со мною рядом, ты ведь у нас такая рассудительная, такая умница. А я слабохарактерная нюня. Вот уже скоро 12 часов дня, а я до сих пор ничего никому не рассказала, все хочу собраться с мыслями и хоть как-то оценить все, что произошло. Сижу в своей палатке, плачу, настукиваю тебе письмо (это помогает мне немного сосредоточиться и постараться взглянуть на все как бы со стороны). Утром собиралась поговорить с Костей, но он все время куда-то исчезает, избегает меня, что ли? Эдик слишком много шутит, и, кроме того, возле него все утро торчит Леха. А «этот» до сих пор из палатки не вылезал. Боится. О, как я его ненавижу! Куда смотрели космодромные персонолитики, когда принимали его на работу? Я не знаю, какие там есть статьи в Галактическом кодексе чести, но ведь за такое должны судить. Правда?
Под толстым слоем слежавшейся осыпи не сохранилось почти ничего, что могло бы рассказать о случившейся когда-то трагедии. Кроме небольшого компьютерного стика, чудом уцелевшего от катастрофического камнепада.
Архелогам и историкам пришлось немало потрудиться, пока им удалось расшифровать древнюю буквопись и прочесть письмо, написанное давно забытым языком далеких предков.
Вот оно.
Маришенька, милая, здравствуй!
Прости, что так долго тебе не писала и даже не ответила на твое письмо, которое получила еще на корабле. А потом после прибытия сюда, на планету, не было ни одной свободной минуточки. С утра мы уходили в длинные маршруты, возвращались на базу поздно, изматывалась до чертиков.
А вот теперь неожиданно у меня оказалась масса свободного времени, так что можно не только письмо, а целый роман написать. У нас произошло ЧП. Ты, наверно, удивишься и скажешь, какие в наше-то время могут быть у геологов ЧП, когда Межзвездная служба, фотоноракеты, гравитационные везделеты и другие чудеса ХХХ века совсем не оставляют места для происшествий. Представь себе, могут. Да еще каких! Расскажу все по порядку.
В понедельник на прошлой неделе мы вышли в очередной маршрут из нашей базы, расположенной у подножия большого горного хребта. Нас пятеро: геолог Костя Пелевин, геохимик Борис Михайлович, техник Леша Веткин, студент Эдик Берлин и я. Район, где мы работаем, совершенно белый – есть только 100-тысячная топографическая киберофотосъемка. И хотя наш квадрат находился на довольно солидной высоте, но маршрут на этот раз был небольшой и несложный. Никаких вездеходов и везделетов поэтому мы не взяли, пошли налегке, с рюкзаками и палатками, как простые туристы на отдыхе.
Когда мы прошли перевал, Костя заметил на лежавшей немного в стороне от нашего маршрута горной мульде какие-то гранитно-базальтовые обнажения.
– Ребята, – сказал он, – давайте-ка заскочим к ним на часик-два, пощупаем, что там внутри, – чую я: на этой синклинали могут быть кое-какие зацепки на молибденовую залежь.
Мы свернули в сторону и прошли еще пару километров по негустой лесной заросли. Остановились на короткий привал.
Вот тут-то, Маришка, и случилась беда. Около часу дня сзади нас раздался страшный грохот. Встревоженные, мы повернули к перевалу и замерли в ужасе: на северном склоне, там, где мы только что были, произошел громадный обвал. Серая дресвяная лавина соскользнула вниз и обнажила крутой зыбкий обрыв, подвижка которого продолжалась на наших глазах. Внизу, под обрывом, как нашкодивший зверь, виновато ворчал бурливый водный поток, это он подточил осыпь. Так мы сначала подумали. А потом, разобравшись, поняли – нет, не он кинул нам подлянку. Это глубинный тектонический толчок перекрыл обратный путь на базу. Оказалось, у здешних недр очень крутой нрав – молодая планета, ничего не поделаешь. У нее внутри все кипит, клокочет – только и жди очередной глубинной бури.
– Все было бы ничего, – сказал Костя после каких-то своих расчетов. – Но беда в том, что, кажется, мы с вами попали в сильно опасную сейсмическую зону – неровен час, землетрясение может повториться, и с северного склона снова обрушится камнепад.
Много раз мы пытались выбраться отсюда. Приходилось пробираться через заросли густого колючего кустарника. Иногда, чтобы пробить тропу, даже доставали огнестрелы. Намучились мы здорово, но каждый раз выходили… к другим многосотметровым обрывам, оказалось, они окружают нас теперь почти со всех сторон. Ужас!
Потом мы стали делать попытки найти проход через боковые осыпи, но все безрезультатно – пути отсюда нет… Так что, как видишь, ЧП – настоящее.
Вот уже несколько дней, как мы здесь. Конечно, знаем (уверены, а как же иначе?), что нас будут искать и найдут. Круглые сутки посылаем сигналы, может быть, их уловит какой-нибудь случайный звездолет. Ждем. Правда, есть тревожное подозрение, что окружающие место нашего заточения горы экранируют и не пропускают сигнальные посылы. Но, может быть, это и не так. Надеемся.
По утрам нас с аппетитом жрут паразиты, воздух прямо-таки кишит ими. Тучами налетает какая-то очень похожая на нашу земную мошка, крупные комары, мелкие комарики, мокрянка. Сетки почти не помогают – в них набивается мелочь, жужжит, как эскадрилья везделетов, и ест, ест… Особенно вредная тварь – мокрянка. Она настолько мала, что ее не видно, только ощущаешь какую-то сырость на коже. А потом руки и лицо зудят, как от крапивы.
Вот и наплакалась я тебе. А вообще, конечно, ничего особенно страшного нет. Красотища вокруг изумительная, почти земная, как у нас где-нибудь в Саянах! Горы, которые здесь проглядываются с ног до головы, в ясную погоду демонстрируют нам свои наряды. Внизу на них надеты темно-зеленые юбки густых непроходимых лесов, выше – кружевные кофточки коричневато-бурых скал, а на самом верху – ярко-белые снеговые шапки. Здесь много цветов. Мальчишки как-то принесли мне два великолепных белых букета, бутоны – прямо наши рододендроны, а Эдик где-то на скале заметил даже что-то вроде эдельвейса и грозится слазить для меня за этим невянущим цветком любви и мужества. Особенно красивы здесь ночи. На Земле редко такие увидишь. Звездное небо четкое, ясное, как в планетарии, звезды ярко светят, и от них светло. Падает их множество, прямо на голову. Я, конечно, все загадываю… сама знаешь о ком. Хуже, когда с вечера небо затягивают облака, тогда темнота становится совсем черной, таинственной и жуткой.
Главное, ребята наши – замечательные. Я еще тебе о них ничего не рассказала. Костя Пелевин – длинный и худой, как жердь, уже немолодой человек, отпустил рыжеватую бороду (говорит, для пижонства, но я думаю, ему просто лень бриться). Костя из категории энтузиастов, увлечен своим молибденитом, говорить о нем может часами. По вечерам за ужином он нам читает целые лекции по геологии, которые обильно пересыпает разными баснями и анекдотами.
Эдик Берлин – черноволосый курчавый юноша, мечтатель и романтик, турист с большим стажем. Учится в Институте звездной геологии. У него пунктик: он сочиняет песни, при этом очень здорово, страшно музыкальный парень. Например, на днях он вот что нам выдал:
А если б ты слышала, какой отличный мотивчик у этой песенки, мы ее очень полюбили и с удовольствием горланим по вечерам.
Не горюйте, ребята, не нойте,
Лучше песенку эту пропойте.
Все равно придется нам
Вновь тащиться по горам.
Здесь на Землю все очень похоже:
Те же горы и небо все то же,
А вглядеться – все не так,
Даже лес наискосяк.
Ничего, что обвалы грохочут,
Ничего, что устали мы очень.
Все равно пойдем опять
Молибден в горах искать.
Пусть в лесах затерялись дороги,
Пусть не держат разбитые ноги,
Все равно наступит день,
И найдем мы молибден.
Прячет рудную залежь планета
И не хочет раскрыть нам секреты.
Все равно руду найдем,
Молибден Земле пошлем.
Вообще Эд – по-настоящему одаренный парень, кроме музыкального у него еще явный художнический талант. Он постоянно притаскивает какие-то коряги и сучья, которые превращает в забавные фигурки и рожицы. Как-то под утро (еще было темно), я вылезла из своей палатки и чуть не умерла со страха: прямо на меня смотрел страшный идол с рогами и клыками – это Эдик обработал пень от недавно срубленного нами дерева. Вот будет загадка для археологов, если они сюда когда-нибудь попадут!
Леша Веткин – 19-летний провинциальный парень, угловатый, нескладный, с бледным прыщеватым лицом, слегка заикается. Он приехал к нам в Головную планетную экспедицию откуда-то из-под Тюмени, на летную или космодромную службу его почему-то не взяли. Основная черта Лехи, после бесцветности, – это безобидность и доброта. Леха – тугодум, шуток совершенно не понимает. Когда над ним подшучивают (а это бывает часто), он обижается и, вместо того чтобы ответить тем же, забавно надувает губы, как маленький. И вообще он со странностями. Однако в целом Леха неплохой парень, всегда безотказно и старательно выполняет все поручения, ко мне относится с трогательной предупредительностью и вниманием.
Борис Михайлович – низкорослый крепыш с помятым лицом 55-летнего холостяка. У него длинное нервное лицо с близко поставленными маленькими глазами. Всегда почему-то ходит в щлемофоне. Б. М. – значительно менее знающий, чем Костя или Эдик (кажется, у него даже нет специального геохимического образования). Однако он любит блеснуть своей хорошей памятью, особенно на цифры, и вечно старается показать свою общую «ерундицию», как говорит Эдик. Например, когда нас ест местная стервозная мошка, он высказывается примерно в таком духе:
– А знаете ли вы, други, что наши родные земные комарики делают своими крыльями до 1000 взмахов в секунду, что не смог бы обеспечить ни один из самых высокооборотных везделетных двигателей.
Или, например, вчера за вечерним столом он туманил нам мозги такими вот умствованиями:
– Задумывались ли вы, други, над тем, как жестоко Творец задумал живой мир. В основе его лежит Зло. Не было бы зла – не было бы жизни. Ведь как оно устроено: кузнечик жует травку, лишает ее существования, кузнечика сглатывает лягушка, а ту хватает цапля, которую, в свою очередь, сжевывает крокодил. И эта цепочка нигде и никогда не прерывается, и чем дальше приближается к Венцу творения, тем зло становится злее, изощреннее, коварнее. Злоба, ненависть, безжалостность – разве не они позволяют живым выживать, поглощая друг друга?
Эти вот его дурацкие разглагольствования, да и вообще его манера говорить, эти «други» меня почему-то раздражают. Но, наверное, я к нему несправедлива… Понимаешь, Мариша, Б. М. часто смотрит на меня каким-то неприятным обмеривающим взглядом, в котором то ли вожделение, то ли насмешка, не пойму. А вообще я тебе написала какую-то чепуху, извини.
Маришка, дорогая!
Я прервала свое послание тебе больше недели тому назад, теперь пишу снова, хотя не представляю, как и когда оно к тебе попадет, связи ни с Землей, ни со Службой спасения нет и неизвестно, когда будет. На всякий случай ты должна знать все.
Вот уже несколько дней, как у нас совсем кончились продукты (вплоть до самой последней банки). Перешли на «подножный корм», как древние люди Докосмической эры – обзавелись всякими кастрюлями, ведрами (смех один), варим пищу на кострах, подобно геологам какого-нибудь ХХ или XXI века (у них это почему-то считалось какой-то «романтикой», чудаки какие-то).
Но и этого самого «подножного корма» здесь очень мало. Ребята каждый день ходят на промысел, но пока с очень слабоватыми результатами. Грибов или ягод на этой планете нет совсем.
Животный мир тоже не очень. Пару раз мы встречали каких-то странных безногих существ типа наших черных медведей, которые ничего не боятся и подглядывают издали за нами из-за деревьев. Не знаем, опасны они или нет. Варим так называемый «бульон» – вода с капсулами омлета и маргарина, несколько пачек еще осталось. Кроме этого едим шишки с местных деревьев, смолистые и противные. К тому же они еще зеленые, сами вниз не падают, приходится или лазать за ними, или рубить деревья, ни на то, ни на другое ни у кого уже нет сил. Вообще стараемся поменьше двигаться, лежим в спальных мешках и палатках, почти без движений.
По ночам становится довольно-таки сыро и прохладно. Все отощали, представь себе, даже я. Меня уже, как раньше, не назовешь Валена-пончик. Ничего у меня уже нигде не осталось, даже лифчик обвисает. Настоящая дистрофичка. Но, сама понимаешь, я этому даже немного рада: всю жизнь ведь стремилась похудеть, вот и дождалась.
В общем, все держатся хорошо. Эдик и Костя, по своему обыкновению, острят, за вечерним сбором, как и прежде, разговоры, шутки, песни. На днях произошел такой комичный случай. Сидим за «трапезой», обсуждаем свое отчаянное положение, шутим. Эд самым серьезным тоном говорит:
– Ну, Леха, готовься, тебя первого лопать будем. Все равно погибать. Надо же с кого-то начать. Валена, налей ему побольше бульону, пускай подкрепляется, чтобы жирнее был.
Лешка молчит и глуповато улыбается. Конечно, не может же он не понимать, что это шутка. И все же в его глазах вместе с обидой – явный испуг. Он забавно моргает своими большими, почти девичьими ресницами и дуется. Всем смешно.
За разговорами проходит час, другой. Вдруг кто-то замечает, Леша исчез. Смотрим вокруг – его нет, зовем – не откликается. А уже темно. Посидели еще немного, потом, чертыхаясь, пошли искать. Долго ходили по темному плотному кустарнику и наконец обнаружили Леху у обрыва. Он сидел одинокий, понурый, какой-то взъерошенный, а рядом лежал огнестрел. Эдик направился к нему.
– Эй, Леха, иди в палатку. Ты что, обиделся?
И тут наш безобидный тихоня вытер нос рукавом и поднял с земли огнестрелку.
– Не подходи, стрелять буду.
И хотя это было сказано довольно-таки нерешительно, мы поняли: наконец-то у парня прорезается характер, и он хочет, чтобы его принимали всерьез и перестали подшучивать над ним. Эдик потоптался на месте и вернулся к нам:
– Э, братцы, кажется, на наших глазах рождается мужчина.
Мы постояли еще немного и затем, решив не мешать становлению мужского характера, повернули обратно.
А Леша вернулся только часа через три. С этих пор шутки над ним почти прекратились.
Опять, Мариша, я прерывала свое послание – мы снова делали попытку пробиться через обвал. Два раза пробовали, ничего не получилось. Снова вернулись к нашему лагерю. Непрерывно посылаем сигналы бедствия, надеемся на лучшее. Нас должны найти!
Произошло одно очень неприятное и загадочное событие, совсем испортившее мне настроение. Расскажу все подробно. Начну, пожалуй, вот с чего.
Два дня назад вечером я сидела у костра и штопала свою штормовку, которая изрядно поизносилась. Ребята уже разошлись по палаткам, остался один Костя. Он был сегодня какой-то серьезный, задумчивый. Поговорили о том о сем, а потом Костя сказал:
– Захотелось мне почему-то, Валена, рассказать тебе одну небольшую историю очень далекого времени, когда шла на нашей старой матушке-земле Вторая мировая война. Описал ее в своих воспоминаниях, хранящихся в наших семейных архивах, мой прапрапрапра (не знаю какой) дед. С детства, говорилось там, он рос без отца, ему сказали, что тот погиб на войне. А потом узнал правду: оказалось, отец был жив и здоров… Мать вышла замуж года за два до войны. Со своим будущим мужем она познакомилась где-то на вечеринке у своей подруги. Он был старше ее, всю жизнь провел в поисковых экспедициях (тоже был геологом). Практически они и не успели как следует пожить вместе – он вечно пропадал в командировках. Так что знали они друг друга не очень уж хорошо. Жили они в российском городе, называвшемся в то время Ленинградом. Когда началась война, отец сразу же попал на фронт, а моего годовалого предка с бабушкой отправили в эвакуацию. Мать же осталась в Ленинграде. Может быть, ты помнишь из истории (в школе ведь мы проходили) – та война была очень суровой. Ленинград попал в блокаду, вражеские войска окружили его со всех сторон, подвоза продуктов не было. В городе начался страшный голод. По улицам, держась за стены домов, ходили истощенные люди и шатались от слабости. Прямо на тротуарах лежали замерзшие трупы. Мать жила одна, работала на заводе… Однажды вечером открылась дверь, и на пороге неожиданно появился муж, сказал: дали пятидневный отпуск. Для нее, сама понимаешь, какая это была радость. Она «накрыла стол», выставила все, что у нее тогда было – кусок хлеба и остатки колбасы, вскипятила чай. Но отец сказал: «Убери, Маша, знаю, как тебе тяжело с продуктами, оставь себе. И вообще, давай договоримся, будем питаться отдельно, я у тебя ничего брать не буду». И он к еде не притронулся. На следующий день она с утра ушла на свой завод, а он остался дома. Вечером, когда она пришла с работы, его не было. Вошла в комнату и обнаружила на столе очистки от колбасы, сыра и крошки белого хлеба, а на кухне в сковородке – следы омлета из яичного порошка (это было в то время большим деликатесом). Так продолжалось все время его отпуска: она по-прежнему голодала, а он съедал свои продукты один. Потом у него кончился отпуск, и он уехал. Расстались они холодно. При прощании она ему ничего не сказала. А после войны подала на развод и больше замуж не выходила. Так вот и развалилась семья… Теперь скажи, Валена, как ты оцениваешь поступок этого моего предка? Я сам никогда раньше не вспоминал эту историю, с высот нашего сытого века она мне была непонятной и пустячной – ну подумаешь, лопал мужик в одиночку свою колбасу, не поделился с родной женой, делов-то ноль. А вот попали мы в сегодняшний наш переплет, и стал я задумываться. Наверно, голодуха действительно может черт-те до чего доводить людей. И в таких исключительных случаях из-за какой-то простой яичницы жены бросают мужей, детей оставляют без отцов. Но я не знаю, может, и неправильно поступила эта моя прапрапрародительница? Как ты-то думаешь?
Костин вопрос сразу же показался мне довольно-таки странным, хотя вообще-то, вероятно, он был не такой уж и простой. Но я ответила, почти не задумываясь:
– Прости, но этот папашка твоего предка оказался настоящим подлецом, я бы тоже с таким жить не стала.
Сказала я это, кажется, с излишней резкостью, может, и не надо было так говорить. А Костя взял палку, помешал ею горящий костер, подкинул в него несколько веток. В какое-то мгновение мне показалось, что он хочет еще что-то сказать. Но Костя промолчал. Он постоял еще немного, затем быстро попрощался и ушел. Я его не остановила. А после только подумала: для чего он рассказал мне эту историю? Непонятно.
На следующий день ребята с утра ушли в дальний поход заготовлять кормовые шишки и хворост – вблизи мы уже все обчистили. А я отправилась в ближнюю низинку, плотно обросшую густым жестким кустарником. В который раз уж я надеялась найти какие-нибудь съедобные травы (может быть, что-то вроде нашего шпината или щавеля).
Я медленно пробиралась сквозь густые заросли, раздвигая руками длинные ветки кустов и внимательно глядя себе под ноги. И вдруг я вздрогнула от неожиданности: передо мной в траве блеснуло что-то матово-желтое. Контейнер пищевых мясных капсул! Да это же целое богатство! Не веря своим глазам, я нагнулась и подняла эту большую банку, от одного вида которой пробуждался зверский аппетит и начинало сосать под ложечкой.
Но, увы, банка оказалась совершенно пустой. Я хотела было поддать ее ногой, но вдруг задумалась. Что за чудо, откуда здесь пустой пищевой контейнер? Когда мы выходили с базы, у нас было четыре таких банки. Я хорошо помнила (ведь я же – повар), что они давно опорожнены. А эта откуда? Я более внимательно заглянула внутрь – ба, да она совсем свежая, чистая, даже крышка с обеих сторон не потемнела, не поржавела. Сомнений быть не могло – контейнер опорожнен совсем недавно, в траве он пролежал не больше одного-двух дней.
Я схватила банку и поспешила к лагерю. Пробежав немного, запыхалась и остановилась. Присела на траву передохнуть и вдруг задумалась. Во-первых, чего это я тороплюсь, ведь ребята еще не вернулись. Во-вторых, с таким делом вообще вряд ли стоит спешить. Если я предъявлю эту улику, я должна буду кого-то обвинить. Но кого? Раз уж этот «кто-то» мог скрыть от всех пищевой контейнер с едой и съесть в одиночку все его содержимое, то он сам в этом ни за что не признается. Значит, я поставлю под сомнение порядочность всех и каждого в отдельности. И эта проклятая банка навсегда встанет между нами, стыдно будет смотреть в глаза друг другу. Начнутся подозрения, недоверие, неприязнь, потом и до ссор может дойти. Прощай тогда дружба, добрые товарищеские отношения и вообще все, все. Имею ли я право доводить до этого, имею ли я право так поступать? Ведь банку нашла я, никто пока больше о ней ничего не знает. Да, нам трудно, мы голодны, у нас даже маргарин, и тот уже почти кончился. Но мы верим, что нас ищут, мы знаем, что нас найдут, мы держимся все вместе, и у нас хорошие добрые отношения. Нет, нет, они не должны быть испорчены. Я обязана все выяснить сама, узнать всю правду, а пока никого к этому не привлекать.
Подумав так и решив ничего ребятам не говорить, я бросила банку обратно в траву, заметила место и ушла.
Вечером, как обычно, мы сидели у костра, жевали шишки, болтали. А я все думала, гадала. Вот нас пятеро, пятеро, попавших в беду, пятеро, оторванных от всего света. Кто-то один оказался подлецом. Кто он?
Ребята вели себя обыкновенно. Эдик мурлыкал песенку и выстругивал что-то ножом из палки. Б. М. с Лехой чистили шишки и обсуждали завтрашний поход за дровами. Только Костя, казалось мне, был чем-то озабочен, молчал, много курил. Неужели он? Не хотелось в это верить: ведь Костя о еде всегда думает меньше всех, ему, если не напомнить, он и не оторвется от своих тектонических проблем, от своего молибденита. Но для чего все-таки он рассказывал мне вчера ту военную историю? Может быть, хотел оправдаться, узнать на всякий случай мое отношение к таким вещам? Но, откровенно говоря, мне очень не хотелось, чтобы владельцем пищевого контейнера оказался Костя и, наверно, именно поэтому тут же у меня появилась другая мысль.
А что, если Костя еще раньше меня нашел эту банку и все знал? Разве этого не могло быть? Почему не предположить, что он, как и я, решил все выяснить сам и пока ничего никому не говорить? А меня он тогда просто-напросто проверял, думал вызвать на откровенность или хотел поделиться со мной своей находкой, хотел, чтобы я помогла ему разобраться во всем. А я тогда ничего не поняла и вела себя с ним, как дурочка. Может быть, он и с другими беседовал подобным же образом, и тоже ничего ни от кого не добился. И еще я подумала, что совсем ведь не знаю ни Костю, ни других ребят, и вообще не умею разбираться в людях.
Почему, Мариша, вообще так получается? Вот работаем мы все вместе, живем вместе, терпим горести и лишения, радуемся общим удачам и победам, а все-таки знаем друг друга плохо. Что у кого на душе, о чем кто мечтает, что переживает – ничего не знаем и часто даже не интересуемся. Откуда у нас невнимание к своим же товарищам? Наверно, думаю я, оттого, что для нас дела часто бывают важнее, чем люди, которые их делают. Поэтому в вихре забот, когда все надо быстрее и быстрее, больше и больше, мы и не успеваем ни узнать своих товарищей, ни даже присмотреться к ним. Но человек ведь не какая-то там живопись, не портрет в картинной галерее – его надо разглядывать вблизи, а не на расстоянии.
Да ладно, чего это я расфилософствовалась?
Пока прерываюсь, пойду отдыхать.
Продолжаю, Марина, тебе свое послание. Кажется, в той истории все начинает проясняться, только, увы, в очень неприятном для меня духе. Вот послушай, что было дальше.
Вчера была моя очередь дежурить у костра (так уж у нас тут заведено – каждую ночь мы по очереди бодрствуем – мало ли что может случиться в этом чужом неприветливом мире).
Когда все ушли спать, я надела свитер, накинула на плечи штормовку и уселась поближе к огню. Огненные зайчики прыгали у моих ног, веселые и беззаботные. А мои мысли-заботы скреблись, как кошки, не давали покоя…
Ночь уже поднялась вверх на нашу мульду, тьма совсем сгустилась. Звезд не было видно, небо затянули облака. И вдруг мне показалось, что кто-то стоит у меня за спиной. Я быстро обернулась – никого. Через некоторое время мне снова почудилось: я не одна. Что такое? Встала, отошла немного от костра, чтобы отвыкнуть от света (после огня глаза ничего в темноте не различали).
И тут неожиданно другой, яркий и сильный свет ослепил меня, я отскочила в сторону. Луч фонаря снова нашел мое лицо, медленно ощупал грудь, живот, ноги. Наконец он оставил меня в покое, пробежал по темным пятнам палаток, соскользнул вниз, уперся в траву и погас. Я узнала Б. М. «Ну и шуточки, – подумала я, – кретин какой-то!» Вернулась к костру. Он подсел ко мне.
– Валечка, не обижайтесь, – сказал он, – не спится что-то, можно я посижу тут возле вас?
Б. М. придвинулся поближе, мне показалось, что от него пахло чем-то, может быть, алкогольным. Мы все знали, что у геохимика была фляга, он даже ребятам предлагал как-то хлебнуть, но как это можно: ни с того ни с сего, да еще на голодный желудок! Я отодвинулась от него.
И вдруг он крепко, всем телом прижался ко мне, обхватил руками за талию. Я услышала его горячий сдавленный шепот:
– Валечка, мне так тоскливо, так одиноко, а вы добрая, красивая. Вы так мне нравитесь. Давайте дружить, а? Может быть, хотите, я угощю вас кое-чем вкусненьким. Из личных, так сказать, запасов. А?
У меня потемнело в глазах. Негодяй! Я вырвалась, резко, что было силы, оттолкнула его от себя и вскочила на ноги. Он, видно, испугался, что я закричу, потому что отшатнулся от меня, потом медленно поднялся, попятился назад, повернулся и ушел.
Я сидела у костра и почти что плакала. Мне виделись его длинные змеиные пальцы и толстая шея с вздувшимися жилами. В три часа ночи меня сменил Леха. Я ему ничего не сказала.
Как жаль, Маришенька, что тебя нет со мною рядом, ты ведь у нас такая рассудительная, такая умница. А я слабохарактерная нюня. Вот уже скоро 12 часов дня, а я до сих пор ничего никому не рассказала, все хочу собраться с мыслями и хоть как-то оценить все, что произошло. Сижу в своей палатке, плачу, настукиваю тебе письмо (это помогает мне немного сосредоточиться и постараться взглянуть на все как бы со стороны). Утром собиралась поговорить с Костей, но он все время куда-то исчезает, избегает меня, что ли? Эдик слишком много шутит, и, кроме того, возле него все утро торчит Леха. А «этот» до сих пор из палатки не вылезал. Боится. О, как я его ненавижу! Куда смотрели космодромные персонолитики, когда принимали его на работу? Я не знаю, какие там есть статьи в Галактическом кодексе чести, но ведь за такое должны судить. Правда?