Рэ Жан. Великий Ноктюрн

   – Мы отрываем драгоценное время от игры в шашки.
   В этот вечер они съели добрую четверть жареной индюшки. Данное обстоятельство могло послужить для месье Теодюля единственным объяснением последующего ночного кошмара.

* * *

   Кошмар начался обыкновенно и даже не во сне.
   Месье Теодюль проводил друга и отправился почивать, освещая лестницу синим ночником. Ступив на площадку второго этажа, он заметил открытую дверь салона капитана Судана и услышал едкий запах сигары. Он остановился, потрясенный: в любой другой вечер месье Теодюль скатился бы по ступенькам и вылетел на улицу… Но сегодня он выпил три стакана отменного виски, купленного в гавани у моряка.
   Волшебный напиток всколыхнул его робкую душу и побудил смело войти в темную комнату. Все было в порядке, и он даже засомневался насчет сигары. Ему почудился другой запах – более нежный, более повелительный: аромат плодов и цветов.
   Он осмотрел обе комнаты и, прежде чем удалиться в спальню, тщательно запер двери.
   В постели у него несколько закружилась голова, но в конце концов беспокойная дремота растворилась во сне.
   «Откуда ты плывешь, серебряное диво»…
   Он сразу проснулся и приподнялся в кровати. От горького и сухого вкуса виски горело во рту, но никаких следов опьянения не ощущалось.
   Клавесин звенел очень нежно и чисто в молчании ночи.
   «Мадмуазель Софи», – подумал он. Страха не было, хотя сердце забилось сильно.
   Внизу клацнула дверь и ступени заскрипели. Кто–то неимоверно тяжело и медленно шел по лестнице.
   «Это мадмуазель Мари! Да, да, совершенно точно. Она, верно, сгибается под тяжестью земли, что скопилась, слежалась за столько лет. Помнится, земля стучала о крышку гроба… плок… плок…»
   Ночник светил едва–едва, но все же достаточно, чтобы различить дверь, которая открывалась… с трудом.
   Тень в неторопливо расширяющейся створке, узкий лунный луч из высокого окошка в коридоре.
   Кто–то шел по комнате, но Теодюль не видел инициатора шагов, несмотря на рассеянный свет.
   Пружины скрипнули – кто–то устало и грузно опустился на кровать. Теодюль сразу понял – кто…
   «Мадмуазель Мари. Это может быть только она».
   Вес переместился, и Теодюль протянул руку к вмятине, что разошлась изгибами и складками на красном шелке одеяла.
   Внезапный ужас проступил холодной испариной…
   Его руку дернули, схватили, стиснули… невидимый кошмар ринулся на него…
   – Мадмуазель Мари! – возопил он.
   Нечто отпрянуло, вжимаясь в покрывало широкой убегающей бороздой. По краям постели темными полосами рассеклись два углубления – словно чьи–то гигантские руки вцепились растопыренными пальцами.
   Он не услышал, но почувствовал прерывистое дыхание.
   Внизу мелодия распалась, клавесин взвизгнул на высокой фальцетной ноте и замер.
   – Мадмуазель Мари… – прошептал Теодюль.
   Продолжить он не успел: обрушились на плечи и вдавили голову в подушку… руки… возможно…
   Он принялся нелепо бороться с неуловимой и напряженной сущностью и каким–то диким усилием сбросил ее с кровати.
   Ни малейшего шума падения. Но почему–то в его нервах отозвалась боль – чужая боль, – сумрачный враг неведомым образом пострадал.
   Лунный луч скользнул ближе к постели, и Теодюль наконец разглядел… бесформенную угольно–черную массу; это была – он сразу понял – мадмуазель Мари… страдающая мадмуазель Мари.
   Он понял еще и другое: ее судорожную, бешеную готовность к борьбе, в которой его, Теодюля, одолеют унизительно и жестоко. Умрет ли он? Нет, это будет куда хуже смерти. И тут звучание странное и чудесное расслышал Теодюль, угадывая блаженную прелюдию скорби… совершенно иного присутствия. Звучание угасло в молчаливой отрешенности и далеко–далеко рассыпалось жалобное арпеджио клавесина.
   Угрожающая угольно–черная масса дрогнула, заклубилась и, расползаясь по лунному лучу, постепенно исчезла. Плавная, томительная нежность обволокла напряженное сердце Теодюля: сон мягко всколыхнул его спасительной волной и опустил в свое лоно.
   Но перед тем как погрузиться в роскошь забытья, он увидел высокую тень, закрывшую мерцание ночника.
   Он увидел склоненную к нему гигантскую фигуру… потолок, казалось, выгнулся над ее головой… лоб пересекала диадема блистающих звезд… Ночь посерела от густоты ее тьмы: присущая ей печаль была столь глубокой, столь нестерпимой, что душа Теодюля оледенела от неведомого горя.
   И таинственное откровение резануло напоследок засыпающий мозг: он понял, что находится в присутствии Великого Ноктюрна.

* * *

   Месье Теодюль ничего не скрыл от своего друга Ипполита и, рассказав ему все подробности, присовокупил:
   – Дурной сон, не так ли? Воистину странный сон.
   Месье Баес хранил молчание.
   Впервые в своей жизни Теодюлю Нотту довелось наблюдать поступок старого приятеля, который никак не укладывался в размеренность ежедневности.
   Маленький плотный старик поднялся на второй этаж, запер дверь салона капитана Судана и положил ключ в карман. После чего заявил:
   – Я тебе раз и навсегда запрещаю туда входить.
   Месье Теодюль потратил три недели на изготовление нового ключа, дабы на всякий случай… иметь возможность…

IV

   Мадмуазель Полина Бюлю деликатно провела надушенной замшей по мрамору камина и спинкам стульев, протерла несколько безделушек из поддельного севрского фарфора, хотя нигде не было ни единой пылинки.
   На секунду она возымела некоторое сомнение: а не заменить ли сухие лунники свежими хризантемами? Однако придется наливать воду в тонкие и высокие вазы белого порфира, стоящие по краям камина, – сама мысль об этом ее смутила.
   В ласковом свете люстры зеркало отразило малознакомый образ, ибо мадмуазель Бюлю слегка раскудрявила гладко зачесанные волосы и наложила на щеки немного розовой пудры.
   Дома она обычно носила длинное грубошерстное коричневое платье несколько монашеского вида, но этим вечером на ней красовался легкий шелковый пеньюар в малиновых цветочках.
   В центре стола, покрытого вышитой скатертью, блистал китайский лакированный поднос.
   – Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, – прощебетала она, любуясь искорками, вспыхивающими на граненых пузатеньких бутылочках.
   И после минутного колебания вынула из буфета жестяную коробку, благоухающую ванилью.
   – Вафельки… миндальное печенье… хрустящие палочки, – блаженно замурлыкала она, и затем деловито прибавила:
   – Не так уж холодно сегодня. Действительно, от большой люстры расходилось достаточно тепла.
   Шаги на молчаливой улице. Полина Бюлю предусмотрительным пальчиком отодвинула красновато–золотистую штору.
   – Это не он. Я все спрашиваю себя… Проживая в одиночестве в своем маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой, равно как со всеми окружающими вещами.
   – Накануне ли я серьезной перемены?
   Она повернулась к довольно крупной терракотовой статуэтке, выделяющейся коричневым пятном на светложелтых обоях. Статуэтка изображала простоватую улыбающуюся женщину, которую скульптор назвал «Евлалией». Великий вопрос явно не потревожил безмятежности ее черт.
   – Не с кем посоветоваться, решительно не с кем!
   Она приложила ухо к шторе, но услышала только шорох первых сухих листьев, гонимых ветром по тротуару.
   – Еще рановато, пожалуй. Мадмуазель Полине почудилась ироническая улыбка на простодушной физиономии Евлалии.
   – Он обещал придти ближе к ночи. Понимаете, любезная, соседи – ничего не поделаешь. Один миг – и нет репутации.
   Положив дрожащую руку на худую грудь, она прошептала:
   – Первый раз я позволяю мужчине нанести мне визит. И так поздно. Добрые люди уже давно в постели. Господи, скажи, грешница ли я? Спущусь ли в бездну самого отвратительного из грехов?
   Она долго смотрела на округлый огонь лампы.
   – Это секрет. Упаси меня боже проговориться кому–нибудь.
   Она не расслышала шагов, но до нее донеслось легкое постукивание крышки почтового ящика. Приоткрыла дверь гостиной, чтобы немного осветить темную прихожую.
   – Это вы… – пролепетала она, раскрывая дверь шире. – Прошу вас.
   Тонкой, трепетной рукой указала на кресло, бутылочки и сласти.
   – Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, вафельки, миндальные печенья, хрустящие палочки…
   Только один удар – глухой, резкий.
   Деловитая рука поставила в буфет ликеры и коробку с печеньями, потом прикрутила колесико лампы. На черной улице проснулся ветер и набросился на скрипучие ставни старых домов.
   – Хе, хе!… Без крика, без шума, без красных пятен на пеньюаре… хе, хе… а мне помнится, нет, чушь, архичушь… без криков, без пятен… хе… хе…
   Ветер унес к реке бессвязный шепот.
   Это был вечер среды, когда месье Теодюль Нотт не принимал Ипполита Баеса. Он сидел в салоне капитана Судана возле шкафа с клавесином и медленно перелистывал книгу в красной обложке.
   – Допустим, – бурчал он, – и что же?… Он словно ждал чего–то, но ничего не случилось.
   – Стоит ли трудов? – вздохнул Теодюль.
   Его губы горько искривились. Он вернулся в столовую, устроился под лампой с трубкой и с «Приключениями Телемаха».

* * *

   – Два убийства менее чем за две недели, – простонал полицейский комиссар Сандер, ходя из угла в угол в своем кабинете на улице Урсулинок.
   Его секретарь, толстый Порталь, перечитывал длинный рапорт.
   – Приходящая служанка мадмуазель Бюлю показала, что в доме все цело, вплоть до подушечки для булавок. Хозяйка иногда навещала соседей и не принимала никого. Никаких следов вторжения, вообще никаких следов. Да и было ли преступление, если подумать?
   Комиссар красноречиво посмотрел на него.
   – Понятное дело, она сама себе проломила череп. Щелкнула по лбу, и готово.
   Порталь пожал круглыми, жирными плечами.
   – Что касается несчастного месье Майера, тут тоже ясности нет. Труп выловили из сточной канавы близ Мулен де Фулон. Крысы–таки попортили ему фотографию.
   – Вы бы хоть выражались поделикатней, – поморщился комиссар. – Бедный Жером! Откуда у него враги? Горло перерезано, да как! Это не преступник, а зверь какой–то. Черт!
   – Арестовали кого–нибудь? – поинтересовался секретарь.
   – Кого! – чуть не заорал комиссар. – Пролистайте акты гражданского состояния и выберите любого новорожденного младенца!
   Он прижал разгоряченное лицо к стеклу и заметил проходившего по улице месье Нотта.
   – Остается надеть наручники на головореза Теодюля, – фыркнул он.
   Порталь расхохотался.
   Месье Нотт, пересекая площадь Песочной Горы, дружески подмигнул водокачке и свернул на улицу Корольков. Перед особняком Миню его сердце дрогнуло.
   На секунду блеснули красные медные полосы на двери, потом надпись красивыми буквами: таверна «Альфа». Но, приблизившись, он обнаружил обычные серые фасады.
   Проходя по старинной улице Гребешков, он заглянул в раскрытую дверцу какого–то садика: высокая худая женщина кормила истощенных кур. Теодюль задержался на мгновение, и когда она подняла глаза, снял шляпу. Но вид у нее был безразличный и в ответ она не поздоровалась.
   – Где же, – размышлял Теодюль, – где я мог ее видеть? Я ее знаю, это факт.
   Обогнув парапет моста Прокисшего Молока, он хлопнул себя по лбу.
   – Пульхерия! – воскликнул он. – Ах! Как она похожа на святую с картины!
   В этот день лавка была закрыта и, однако, Теодюль заторопился к родным пенатам.
   – Сегодня вечером мы съедим курицу под винным соусом, и месье Ипполит унесет с собой парочку сосисок в тесте, что я специально зажарил у булочника Ламбрехта.

* * *

   Пульхерия Мейр брезгливо отодвинула тарелку с простывшей и неаппетитной луковой похлебкой.
   – Одиннадцать часов, – проворчала она. – Посмотрим, удастся ли заработать хотя бы несколько су.
   С одиннадцати и до часу ночи она торчала у дверей поздних кафе, стараясь всучить пьяницам всякую дрянь вроде затхлых галет, крутых яиц и жареных бобов.
   Когда–то ее считали очень смазливой девицей и весьма дорожили ее благосклонностью, но счастливые годы давно миновали. И сейчас, пройдя темную улицу Шпилек, она немало удивилась, заметив рядом фигуру мужчины.
   – Могу ли я вам предложить… – заколебался голос в тени.
   Пульхерия остановилась и кивнула на розовые окна ближайшего кабачка.
   – Нет, нет, – запротестовал незнакомец, – у вас, если позволите.
   Пульхерия засмеялась про себя, оценив мудрость поговорки, гласящей, что ночью все кошки серы.
   Но эдак я могу потерять вечерний заработок, – прикинула вслух Пульхерия. – Иногда я «делаю» более ста су.
   И тут она услыхала звон серебряных монет в своем кармане.
   – Ладно. Оставим работу на сегодня. У меня найдется пиво и можжевеловка.
   Пока они шли через пустынную площадь, Пульхерия попыталась завязать разговор:
   – Жизнь тяжела для одинокой женщины. Я была замужем, но муж удрал с потаскухой, которая устраивала ярмарки в провинции.
   Я ведь вправе пригласить кого–нибудь в гости, не так ли?
   – Само собой, – послышался ответ.
   – Но, знаете, я не смогу оставить вас до утра. Соседи так и пойдут чесать языками.
   – Разумеется.
   Она открыла дверцу маленького садика и подала ему руку.
   – Позвольте… Осторожней, здесь две ступеньки.
   Она ввела ночного визитера в бедную, но очень опрятную кухню: красный плиточный пол блестел и кровать в алькове радовала белоснежным бельем. Пульхерия горделиво осмотрелась.
   – Какая чистота, не так ли? Потом кокетливо повернулась к нему.
   – Стало быть, пристаем к дамам на улице, шалунишка?
   Незнакомец что–то пробурчал, глядя на дверь.
   – Пива или можжевеловки?
   – Пива.
   – Ладно. А мне, пожалуй, надо выпить капельку покрепче.
   Пульхерия направилась к шкафчику и достала голубой керамический кувшин: в углу из покрытого влажной тряпкой бочонка сочилось пиво и капли монотонно булькали в фаянсовую миску.
   – Это пиво от Дейкера, – объявила она. – Вам должно понравиться.
   – Ладно, – нехотя согласился незнакомец. – Налейте немного.
   Выпили.
   Женщина зажгла стеклянную лампу с плоским фитилем, едва осветившую стол и стаканы. Мужчина решился на комплимент:
   – А вы неплохо устроились здесь. Пульхерия Мейр ценила мужское внимание, которого была давно лишена.
   – Видите ли, в моем маленьком доме чувствуется хозяйская рука. Старик Миню зачем–то отделил часть своего особняка и сдал внаем.
   – Миню… – раздумчиво повторил ночной гость.
   – Ну да, старый барон с улицы Корольков. Если пробить дыру в стене, можно попасть в его кухню.
   Она захохотала.
   – Пари держу, здесь побольше еды и питья, чем там. Еще пива? Я так выпью еще капельку.
   Она наклонила бочонок и опустила стакан, чтобы пиво запенилось: перед этим забросила на спину концы синего шерстяного шарфа.
   И вдруг шарф сжался, сдавил горло…
   Пульхерия Мейр захрипела: сил у нее было маловато – она дернулась раз, другой и повалилась на пол.
   Лампа опрокинулась – зеленоватый огонь побежал по масляной струе.
   Входная дверь пронзительно скрипнула. Какая–то курица заклохтала, потревоженная во сне. Где–то в углу два кота сцепились в темноте, надрывая душу леденящими воплями. Башенные часы пробили полночь, когда полицейский Дирик засвистел, увидев высокое пламя над одной из кровель старинной улицы Гребешков.

* * *

   – Несчастья уже просто наступают нам на пятки. Господи! – простонал комиссар Сандер. – Пожар и труп! Спрашиваю себя…
   – Нет ли двойного преступления? – закончил Порталь. – Весьма вероятно. Каждое событие повторяется трижды, если верить морякам, хотя, с позволения сказать, «останки» Пульхерии Мейр нельзя назвать весомой уликой.
   – И я так полагаю, – уныло одобрил комиссар. – Но повторяю, Порталь, воздух насыщен злом, как во время эпидемии.
   Полицейский Дирик, дежуривший сегодня, просунул лисью мордочку в полуоткрытую дверь.
   – Доктор Сантерикс хочет видеть комиссара. Комиссар вздохнул.
   – Если есть что–либо подозрительное в деле Пульхерии Мейр, это обязательно разнюхает проклятый Сантерикс.
   Так и случилось.
   – Кладу рапорт на стол королевскому прокурору, – объявил доктор. – Женщина по имени Пульхерия Мейр была задушена.
   – Как так! – запротестовал Порталь. – Осталось–то всего липкого пепла на хорошую лопату.
   – Шейные позвонки сломаны, – невозмутимо продолжал доктор. – На виселице не получилось бы удачней.
   – Вот он, третий повтор события, – горестно констатировал Сандер. – Теперь моя отставка неминуема.
   Четкими убористыми строками он принялся покрывать линованные листки, передавая их по мере надобности секретарю. Принесли лампы, осветились окна кафе Мируар, а служители закона продолжали строчить страницу за страницей.
   – Конец спокойной жизни, – проворчал Сандер, растирая сведенные судорогой пальцы.
   – Если мы поймаем сукина сына, который нам преподнес такую дулю, – добавил Порталь, – я, пожалуй, избавлю палача от трудов.

V

   Месье Нотт несколько минут прислушивался: шаги Ипполита Баеса затихли и доносилось только постукивание железного наконечника трости о край тротуара. Потом все смолкло.
   Тогда он зажег все свечи в салоне капитана Судана и устроился в кресле.
   Книга в красном переплете пребывала на столе, и месье Нотт торжественно вознес над ней ладонь.
   – Или я плохо уразумел вашу науку, или я выполнил все условия и вы мне должны… то, что вы мне должны, – провозгласил он мрачно и выразительно.
   И посмотрел вокруг, ожидая событий.
   Но дверь не открылась и свечи горели ровно: никакой сквозняк, никакое дуновение не исказили изящных закруглений пламени.
   – Для человека, который ничего не понял в школьной задаче о курьерах, мне–таки стоило труда уяснить ваше сообщение, о странная книга, и еще больше труда… действовать согласно вашей ужасающей воле.
   Капли пота проступили на его висках.
   – Покориться судьбе – высшая мудрость, считает Ипполит. Но эти слова лишены смысла. Всю мою судьбу вобрал загадочный день восьмого октября. С тех пор жизнь прекратилась. В известном плане ее ход остановился – так тормоз препятствует повозке двигаться дальше.
   Но кто поднимет этот тормоз?
   И, посмотрев с упреком на книгу, он жалобно возопил:
   – О, мудрая книга, вы обманули меня! И вскочил с кресла.
   Ничего не случилось, ничего не заволновалось в комнате, но, тем не менее, месье Нотт побежал к двери, словно бы взвихренный неведомой силой.
   – Я ничего не прошу, – убеждал он себя, спускаясь вприпрыжку по лестнице, но некто знает мое сугубое желание, единственную цель моей жизни! Достигну ли я наконец?
   Он быстро шел по пустынному Гаму к верхним кварталам на другом берегу реки. Его одинокие шаги глухо отдавались на мосту Прокисшего Молока: пересекая эспланаду Сен–Жак, он не заметил ни одного освещенного кафе.
   – Должно быть, совсем поздно, – подумал Теодюль.
   И не удивился ничуть лучезарной феерии, внезапно вспыхнувшей в темной глубине улицы Корольков.
   Он перевел дыхание и задрожал от лихорадочного предвестия.
   – Свершилось… она там… таверна «Альфа»!
   Он толкнул дверь и вновь увидел низкие диваны, каменного идола, трепетные багряные блики за витражами. И тогда позвал:
   – Ромеона!
   Она была рядом. Откуда? Теодюль только и нашелся пробормотать:
   – Вы. Теперь я знаю, что желал вас всю жизнь.
   Она пристально смотрела на него и шептала:
   – Ах! Как сладостно жить именно сейчас.
   – Жить?
   Жестокий холод пронзил Теодюля от ее прикосновения.
   – Я уже столько лет мертва, мой дорогой. Теодюль едва не закричал от страха, и в то же время горькая, терпкая радость засверкала в его глазах.
   – Ромеона… да, я вас прекрасно узнаю, но все–таки… это вы или не вы?
   Гибкая сильная рука обвила его шею и Теодюль прижался к ледяному телу Ромеоны.
   – Мадмуазель Мари!
   – Если хотите, да. Когда–нибудь вы узнаете, возможно, что для существа загадочного и зловещего проблема решается просто: либо время разделяет нас, либо нет… Идемте.
   В смутных витражах неистово заметались багряные пятна. Теодюль протянул руку, но Ромеона перехватила его запястье.
   – Не надо! Представьте, что ее там нет.
   – Кого? Кого там нет? Ромеона испуганно оглянулась.
   – Узнаете в свое время, дорогой друг. Когда мне надо будет вернуться, и вам тоже.
   Она приникла к его губам, дабы избежать дальнейших расспросов, потом лихорадочно проговорила:
   – Сколько лет прошло с той поры как я целовала вас. Вы понимаете, нет, вы чувствуете, кто я?
   – О да! Ромеона, нет, мадмуазель Мари, я так любил вас. И теперь… я знаю судьбу. Моя судьба – любить вас. Ради этого я повиновался книге, воззвал к помощи… Великого Ноктюрна.
   Ужас, напряжение, удивление означились на ее лице.
   – И ради этого вы меня вырвали из могилы? Завороженный своим откровением, Теодюль не расслышал ее фразы.
   – Прошлое… вообразите человека, который живет только прошлым, который только… вспоминает. Понимаю: сейчас меня вернули в него!

* * *

   Тремя днями позже комиссар Сандер трудился над новым рапортом, который его секретарь перечитывал, правил и копировал в трех экземплярах. Рапорт имел следующий подзаголовок: «Исчезновение горожанина, именуемого ниже Теодюль Нотт».
   Бедный Сандер, вероятно, просто бы спятил с ума, если б увидел, что в эту минуту упомянутый горожанин мирно курит трубку близ водокачки на площади Песочной Горы. Через два часа он прошел рядом с комиссаром мимо освещенных окон кафе «Мируар» и свернул вместе с ним на улицу Корольков, направляясь в таверну «Альфа».
   Но таверна сия не существовала ни для Сандера, ни для остальных – она располагалась вне времени простодушного комиссара и его сограждан, равно как и сама жизнь месье Нотта.
   Ибо Сандер и остальные не были посвящены в тайны старой книги и Великий Ноктюрн не заботился о них.
   И однако жизнь Теодюля Нотта ни в чем не напоминала сон: экзотический интерьер таверны, жгучая любовь Ромеоны, или мадмуазель Мари, придавали его бытию сладостную реальность.
   – Не хотите ли повидать «других»? – спросила однажды возлюбленная.
   Теодюль долго раздумывал, прежде чем уяснил смысл этих слов. Было воскресенье, стояла прохладная, но приятная послеполуденная погода. Они покинули таверну и спустились по улице Корольков к площади Сен–Жак. Там царило веселье: на импровизированной сцене музыканты сельского оркестра били в литавры и большие барабаны.
   Они прошли, невидимые, сквозь оживленную толпу, поскольку двигались вне времени толпы. Когда мост остался позади и внизу раскрылся озаренный солнцем Гам, месье Нотт забеспокоился.
   – Мы идем… ко мне?
   – Конечно.
   Мадмуазель Мари нежно сжала его руку.
   – И…? – Теодюль смутился вконец.
   Она пожала плечами и увлекла его дальше.
   Войдя в лавку, он услышал томное пенье:
   «Откуда ты плывешь, серебряное диво»…
   И нисколько не удивился, увидев в салоне капитана Судана мадмуазель Софи за клавесином, матушку, вышивающую нелепый узор на желтых домашних туфлях; как ни в чем не бывало, он уселся рядом с отцом, курившим длинную голландскую трубку.
   Ничто в домашней, воскресной атмосфере не напоминало о том, что эти существа провели тридцать лет в могиле. Никто не приветствовал Теодюля, никто не поразился его более чем пятидесятилетнему возрасту и появлению с мадмуазель Мари.
   Его подруга была одета в скромное шерстяное платье, отделанное стеклярусом. Куда девалась роскошная туника, сверкающая серебряными нитями, в которой Ромеона покинула таверну «Альфа»? Так и надо, все это в порядке вещей, решил Теодюль.
   Они поужинали с аппетитом, и Теодюль вновь ощутил вкус винного соуса и лука–шарлота, рецепт коего матушка всегда хранила в секрете.
   – Не стоит, Жан Батист, ничего хорошего в книгах не узнаешь.
   Так мама Нотт ласково упрекала своего мужа, украдкой поглядывающего на книжные полки.
   Они расстались поздним вечером: Теодюль и мадмуазель Мари вернулись в таверну «Альфа». Его поразила неожиданная мысль:
   – Странное дело! А почему мы не встретили капитана Судана?
   Его спутница вздрогнула.
   – Не говорите о нем, ради нашей любви, не говорите о нем никогда!
   Теодюль посмотрел на нее с любопытством.
   – Так, так. И все же хотелось бы узнать… И тут в его голове все перепуталось.
   – Мне кажется, я уже слышал все, о чем говорили папа и мама. И я определенно когда–то слышал концерт на площади Сен–Жак и когда–то ел за ужином…
   Возлюбленная перебила несколько нетерпеливо:
   – Разумеется… Ты блуждаешь среди картин прошлого.
   – Но получается… папа и мама Нотт, мадмуазель Софи… мертвы?
   – Да. Или почти…
   – А ты?
   – Я?
   Это «я» она выкрикнула с дрожью, с ненавистью.
   – Я? Ты вырвал меня из могилы, чтобы сделать своей рабой, своей…
   Черная молния прочеркнулась в ее глазах, нечто зловещее, беспощадно враждебное, может быть, просто игра теней – в этот момент огоньки свечей изогнулись от вечернего ветерка, пахнувшего из полуоткрытого окна… Теодюль задумался на минуту.
   – Я всегда желал, чтобы подобное произошло, правда, никогда не умел выразить свое желание.