предстает предо мною ночью, на улицах или в домах, чтобы
смертельно меня напугать.-- "Право же, мне когда-нибудь
перережут глотку: отвратительно это!" О, эти дни, когда ему
хотелось дышать преступленьем!
Иногда он говорит -- на каком-то милом наречье -- о смерти,
заставляющей каяться, о несчастьях, которых так много, о
мучительной их работе, о разлуках, которые разбивают сердца.
В трущобах, где мы предавались пьянству, он плакал, глядя на
тех, кто нас окружал: скот нищеты. На улицах он поднимал
свалившихся на мостовую пьяниц. Жалость злой матери
испытывал к маленьким детям. Как девочка перед причастьем,
говорил мне ласковые слова, уходя из дома.-- Он делал вид,
что сведущ во всем: в коммерции, в медицине, в искусстве.--
Я шла за ним, так было надо!
Я видела декорацию, которой он мысленно себя окружал: мебель,
драпировку, одежды. Я награждала его дворянским лицом и
другими чертами лица, Я видела все, что его волновало и что
для себя создавал он в воображенье. Когда мне казалось, что
ум его притупился, я шла за ним, как бы далеко он ни заходил
в своих действиях, странных и сложных, дурных и хороших: я
была уверена, что никогда мне не будет дано войти в его мир.
Возле его уснувшего дорогого мне тела сколько бессонных
ночей провела я, пытаясь понять, почему он так хочет бежать
от реального мира. Я понимала -- не испытывая за него
страха,-- что он может стать опасным для общества.--
Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь? И сама
себе возражала: нет, он только ищет этот секрет. Его
милосердие заколдовано, и оно взяло меня в плен. Никакая
другая душа не имела бы силы -- силы отчаянья! -- чтобы
выдержать это ради его покровительства, ради его любви.
Впрочем, я никогда не представляла его себе другим: видишь
только своего Ангела и никогда не видишь чужого. Я была в
душе у него, как во дворце, который опустошили, чтобы не
видеть столь мало почтенную личность, как ты: вот и все.
Увы! Я полностью зависела от него. Но что ему было надо от
моего боязливого, тусклого существования? Он не мог меня
сделать лучше и нес мне погибель. В грустном раздражении я
иногда говорила ему: "Я тебя понимаю". В ответ он только
пожимал плечами.
Так, пребывая в постоянно растущей печали и все ниже падая в
своих же глазах, как и в глазах всех тех, кто захотел бы на
меня взглянуть, если бы я не была осуждена на забвение
всех,-- я все больше и больше жаждала его доброты. Его
поцелуи и дружеские объятья были истинным небом, моим
мрачным небом, на которое я возносилась и где хотела бы
остаться,-- нищей, глухой, немой и слепой. Это уже начинало
входить в привычку. Мне казалось, что мы с ним -- двое
детей, и никто не мешает гулять нам по этому Раю печали. Мы
приходили к согласию. Растроганные, работали вместе. Но,
нежно меня приласкав, он вдруг говорил: "Все то, что ты
испытала, каким нелепым тебе это будет казаться, когда меня
здесь больше не будет. Когда не будет руки, обнимавшей тебя,
ни сердца, на котором покоилась твоя голова, ни этих губ,
целовавших твои глаза. Потому что однажды я уеду
далеко-далеко; так надо. И надо, чтобы я оказывал помощь
другим; это мой долг. Хотя ничего привлекательного в этом
нет, моя дорогая". И тут же я воображала себя,-- когда он
уедет,-- во власти землетрясения, заброшенной в самую темную
бездну по имени смерть. Я заставляла его обещать мне, что он
не бросит меня. По легкомыслию это походило на мое
утверждение, что я его понимаю.
Ах, я никогда не ревновала его. Я верю, что он меня не
покинет. Что с ним станется? У него нет знаний, он никогда
не будет работать. Лунатиком он хочет жить на земле! Разве
для реального мира достаточно только одной его доброты и его
милосердия? Временами я забываю о жалком своем положении: он
сделает меня сильной, мы будем путешествовать, будем
охотиться в пустынях и, не зная забот и страданий, будем
спать на мостовых неведомых городов. Или однажды, при моем
пробужденье, законы и нравы изменятся -- благодаря его
магической власти,-- и мир, оставаясь все тем же, не будет
покушаться на мои желания, радость, беспечность. О, полная
приключений жизнь из книг для детей! Ты дашь мне ее, чтобы
вознаградить меня за мои страдания? Нет, он не может. Он
говорил мне о своих надеждах, о своих сожаленьях: "Это не
должно тебя касаться". Говорит ли он с богом? Быть может, я
должна обратиться к богу? Я в самой глубокой бездне и больше
не умею молиться.
Если бы он объяснил мне свои печали, разве я поняла бы их
лучше, чем его насмешку? Напав на меня, он часами со мной
говорит, стыдя за все, что могло меня трогать в мире, и
раздражается, если я плачу.
"Посмотри: вот элегантный молодой человек, он входит в
красивый и тихий дом. Человека зовут Дювалем, Дюфуром,
Арманом, Морисом, откуда мне знать? Его любила женщина,
этого злого кретина: она умерла и наверняка теперь ангел
небесный. Из-за тебя я умру, как из-за него умерла та
женщина. Такова наша участь -- тех, у кого слишком доброе
сердце..." Увы! Были дни, когда любой человек действия
казался ему игрушкой гротескного бреда, и тогда он долго
смеялся чудовищным смехом.-- Затем начинал вести себя снова,
как юная мать, как любящая сестра. Мы были бы спасены, не
будь он таким диким. Но и нежность его -- смертельна. Покорно
иду я за ним.-- О, я безумна!
Быть может, однажды он исчезнет, и это исчезновение будет
похоже на чудо. Но я должна знать, дано ли ему подняться на
небо, должны взглянуть на успение моего маленького друга".
До чего же нелепая пара!
Алхимия слова
О себе. История одного из моих безумств.
С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами,
которые только можно представить, и находил смехотворными
все знаменитости живописи и современной поэзии.
Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми;
декорации и занавесы бродячих комедиантов; вывески и
лубочные картинки; вышедшую из моды литературу, церковную
латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен
наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки,
старинные оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы.
Я погружался в мечты о крестовых походах, о пропавших без
вести открывателях новых земель, о республиках, не имевших
истории, о задушенных религиозных войнах, о революциях
нравов, о движенье народов и континентов: в любое волшебство
я верил.
Я придумал цвет гласных! А -- черный, Е -- белый, И --
красный, У -- зеленый, О -- синий. Я установил движенье и
форму каждой согласной и льстил себя надеждой, что с помощью
инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая
когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств. Разгадку
оставил я за собой.
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь,
выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные
мгновенья.
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Что мог я пить под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой?
Из этих желтых фляг, из молодой Уазы,
-- Немые вязы, хмурость небосклона,--
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Я темной вывеской корчмы себе казался,
Гроза прогнала небо за порог,
Господний ветер льдинками швырялся,
Лесная влага пряталась в песок.
И плача я на золото смотрел -- и пить не мог.
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.
Царица пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
Поэтическое старье имело свою долю в моей алхимии слова.
Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода
перед моими глазами откровенно возникала мечеть, школа
барабанщиков, построенная ангелами, коляски на дорогах неба,
салон у глубине озера, чудовища, тайны; название водевиля
порождало ужасы в моем сознанье.
Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью
галлюцинации слов.
Кончилось тем, что мое сознание оказалось в полном
расстройстве. Я был праздным, меня мучила лихорадка: я начал
завидовать безмятежности животных -- гусеницам, которые
олицетворяют невинность преддверия рая, кротам,
символизирующим девственный сон.
Мой характер стал желчным. Я прощался с миром, сочиняя
что-то вроде романсов:
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам;
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Я полюбил пустыню, сожженные сады, выцветшие лавки
торговцев, тепловатые напитки. Я медленно брел по вонючим
улочкам и, закрыв глаза, предлагал себя в жертву солнцу,
этому богу огня.
"Генерал, если старая пушка еще осталась на твоих
разрушенных укреплениях, бомбардируй нас глыбами засохшей
земли. Бей по стеклам сверкающих магазинов, бей по Салонам!
Вынуди город пожирать свою пыль. Окисью покрой желоба!
Наполни будуары вспыхнувшим порохом!"
О мошка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюбленная в сорные
травы и растворившаяся в луче!
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
На завтрак ем только скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.
Ешьте булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Наконец-то -- о, счастье! о, разум! -- я раздвинул на небе
лазурь, которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры
природного света. На радостях моя экспрессивность приняла
шутовской и до предела туманный характер.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой бессмертный,
Обет свой храни,
На ночь не взирая
И пламя зари зари.
Ведь ты сбросил бремя --
Людей одобренье,
Всеобщий порыв...
И воспарил.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Нет завтрашних дней!
Пылай же сильней,
Атласный костер:
Это твой долг.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
Я превратился в баснословную оперу; я видел, что все
существа подчинены фатальности счастья: действие -- это не
жизнь, а способ растрачивать силу, раздражение нервов.
Мораль -- это слабость мозгов.
Каждое живое создание, как мне казалось, должно иметь за
собой еще несколько жизней. Этот господин не ведает, что
творит: он ангел. Это семейство -- собачий выводок. В
присутствии многих людей я громко беседовал с одним из
мгновений их прошлого существования.-- Так, я однажды
полюбил свинью.
Ни один из софизмов безумия -- безумия, которое запирают,--
не был мною забыт: я мог бы пересказать их все, я
придерживаюсь определенной системы.
Угроза нависла над моим здоровьем. Ужас мной овладел. Я
погружался в сон, который длился по нескольку дней, и когда
просыпался, то снова видел печальные сны. Я созрел для
кончины; по опасной дороге меня вела моя слабость к пределам
мира и Киммерии, родине мрака и вихрей.
Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие
над моими мозгами. Над морем, которое так я любил,-- словно
ему полагалось смыть с меня грязь -- я видел в небе
утешительный крест. Я проклят был радугой. Счастье было моим
угрызением совести, роком, червем: всегда моя жизнь будет
слишком безмерной, чтобы посвятить ее красоте и силе.
Счастье! Зуб его, сладкий для смерти, предупреждал меня под
пение петуха -- ad matutinum и Christus venit<$F"ранним
утром" и "пришел Христос" (лат.).> -- в самых мрачных глухих
городах.
О замки, о семена времен!
Недостатков кто не лишен?
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.
Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
О замки, о семена времен!
И когда оно скроется прочь,
Смерть придет и наступит ночь.
О замки, о семена времен!
Это прошло. Теперь я умею приветствовать красоту.
О, жизнь моего детства, большая дорога через все времена, и
я -- сверхъестественно трезвый, бескорыстный, как лучший из
нищих, гордый тем, что нет у меня ни страны, ни друзей...
какою глупостью было все это! Только сейчас понимаю.
-- Я был прав, презирая людишек, не упускавших возможности
приобщиться к ласке, паразитов здоровья и чистоплотности
наших женщин, которые сегодня так далеки от согласия с нами.
Я был прав во всех проявленьях моего презренья: потому что
бегу от всего!
Я бегу от всего!
Еще вчера я вздыхал: "Небо! Сколько нас проклятых на этом
свете! Как много времени я среди них! Я знаю их всех. Мы
всегда узна"м друг друга и надоели друг другу. Милосердие
нам не известно. Но вежливы мы, и наши отношения с миром
очень корректны". Что удивительного? Мир! Простаки и
торговцы! -- Нас не запятнало бесчестье.-- Но избранники,
как они встретили б нас? Есть злобные и веселые люди, они
лжеизбранники, поскольку нужна нам смелость или
приниженность, чтобы к ним подступиться. Они -- единственные
избранники. Благословлять нас они не станут.
Обзаведись умом на два су -- это происходит быстро! -- я
вижу причину моих затруднений: слишком поздно я осознал, что
живем мы на Западе. О, болота этого Запада! Не то чтоб я
думал, будто свет искажен, исчерпана форма, движение сбилось
с пути... Да... Теперь мое сознание непременно желает
постичь всю суровость развития, которое претерпело сознание
после крушенья Востока. Так оно хочет, мое сознание!
....Но уже истрачены эти два су. Сознание -- авторитет,
который желает, чтобы я находился на Западе. Заставить бы
его замолчать, и тогда можно сделать свой выбор.
Я послал к дьяволу пальмовые ветви мучеников, радужные лучи
искусства, гордость изобретателей, рвение грабителей; я
вернулся к Востоку и к мудрости, самой первой и вечной.--
Возможно, это только мечта грубой лени?
Однако я вовсе не думал об удовольствии ускользнуть от
современных страданий. Я не имел в виду поддельную мудрость
Корана.-- Но нет ли реальных мучений в том, что, после
заявлений науки, христианство и человек играют с собой,
доказывают очевидное, раздуваются от удовольствия, повторяя
известные доводы, и только так и живут. Тонкая, но глупая
пытка; источник моих возвышенных бредней. Природа, быть
может, скучает. Месье Прюдом родился вместе с Христом.
Не потому ли так происходит, что мы культивируем сумрак
тумана? С водянистыми овощами мы едим лихорадку. А пьянство!
А табак! А невежество! А безграничная преданность! Разве не
далеко это все от мудрой мысли Востока, от первоначальной
родины нашей? При чем же тогда современный мир, если
выдуманы такие отравы?
Служители церкви скажут: "Это понятно. Но вы рассуждаете об
Эдеме. Нет для нас ничего в истории восточных народов".--
Верно! Именно об Эдеме я думал. Чистота древних рас, что для
моей мечты она значит?
Философы скажут: "Мир не имеет возраста. Просто человечество
перемещается с места на место. Вы -- на Западе, но свободно
можете жить на вашем Востоке, настолько древнем, насколько
вам это нужно, и при этом жить там вполне хорошо. Не
считайте себя побежденным".-- Философы, на вас наложил
отпечаток ваш Запад!
Мой разум, будь осторожен. Никаких необузданных, дерзких
решений, ведущих к спасенью! Тренируйся! -- Для нас никогда
наука не развивается достаточно быстро!
Но я замечаю, что спит мой разум.
Если бы, начиная с этой минуты, никогда б он не спал,--
отыскали б мы вскоре истину, которая, может быть, нас
окружает со всеми ангелами, льющими слезы...
Если бы, до наступления этой минуты, никогда б он не спал,--
я не покорился бы, в незапамятную эпоху, смертоносным
инстинктам...
Если бы никогда он не спал,-- я в глубины мудрости смог бы
теперь погрузиться.
О чистота, чистота!
В эту минуту моего пробужденья твое виденье предо мною
возникло.
Через разум и приходят к богу.
Отчаянное невезенье!
Человеческий труд! Это взрыв, который озаряет порой мою
бездну.
"Нет суеты сует! За науку! Вперед!" -- восклицает
сегодняшний Екклезиаст, то есть все восклицают. И однако
трупы праздных и злых громоздятся на сердце живых... О,
скорее, немного скорее! Туда, за пределы ночи! Разве мы
уклонимся от грядущей вечной награды?
Как мне быть? Я ведь знаю, что значит работа, как
медлительна поступь науки. Пусть молитва мчится галопом и
вспышки света грохочут... Я хорошо это вижу! Слишком просто,
и слишком жарко, и без меня обойдутся. У меня есть мой долг,
и я буду им горд, наподобие многих, отложив его в сторону.
Моя жизнь истощилась. Ну что ж! Притворяться и бездельничать
будем,-- о жалость! И будем жить, забавляясь, мечтая о
монстрах любви, о фантастических, странных вселенных, и
сетуя, и понося эти облики мира -- шарлатана, нищего,
комедианта, бандита: священнослужителя! На больничной койке
моей этот запах ладана, вдруг возвратясь, мне казался
особенно сильным... О страж ароматов священных, мученик,
духовник!
Узнаю в этом гнусность моего воспитания в детстве. Что
дальше? Идти еще двадцать лет, если делают так и другие.
Нет-нет! Теперь я восстаю против смерти! В глазах моей
гордости работа выглядит слишком уж легкой: моя измена миру
была бы слишком короткою пыткой. В последнюю минуту я буду
атаковать и справа и слева.
Тогда -- о бедная, о дорогая душа -- не будет ли для нас
потеряна вечность?
Юность моя не была ли однажды ласковой, героической,
сказочной,-- на золотых страницах о ней бы писать,-- о
избыток удачи! Каким преступленьем, какою ошибкой заслужил я
теперь эту слабость? Вы, утверждающие, что звери рыдают в
печали, что больные предаются отчаянью, что мертвые видят
недобрые сны,-- попробуйте рассказать о моем паденье,
рассказать о моих сновиденьях! А сам я теперь изъясняюсь не
лучше последнего нищего с его бесконечными Pater и Ave
Maria. Разучился я говорить!
Однако сегодня мне верится, что завершилась повесть об аде.
Это был настоящий ад, древний ад, тот, чьи двери отверз сын
человеческий.
Все в той же пустыне, все в той же ночи, всегда просыпается
взор мой усталый при свете серебристой звезды, появленье
которой совсем не волнует Властителей жизни, трех древних
волхвов,-- сердце, разум и душу. Когда же -- через горы и
через пески -- мы пойдем приветствовать рождение мудрости
новой, новый труд приветствовать, бегство тиранов и демонов
злых, и конец суеверья: когда же -- впервые! -- мы будем
праздновать Рождество на земле?
Шествие народов! Песня небес! Рабы, не будем проклинать
жизнь!
Осень уже! -- Но к чему сожаленья о вечном солнце, если ждет
нас открытие чудесного света,-- вдали от людей, умирающих в
смене времен.
Осень. Наша лодка, всплывая в неподвижном тумане,
направляется в порт нищеты, держит путь к огромному городу,
чье небо испещрено огнями и грязью. О, сгнившие лохмотья, и
хлеб, сырой от дождя, о опьяненье, о страсти, которые меня
распинали! Неужели никогда не насытится этот вампир,
повелитель несметного множества душ и безжизненных тел,
ожидающих трубного гласа? Я снова вижу себя покрытым чумою и
грязью, с червями на голове, и на теле, и в сердце; я вижу
себя распростертым среди незнакомцев, не имеющих возраста и
которым неведомы чувства... Я мог бы там умереть...
Чудовищные воспоминания! Ненавистна мне нищета!
И меня устрашает зима, потому что зима -- это время комфорта.
-- Иногда я вижу на небе бесконечный берег, покрытый
ликующими народами. Надо мною огромный корабль полощет в
утреннем ветре свои многоцветные флаги. Все празднества, и
триумфы, и драмы я создал. Пытался выдумать новую плоть, и
цветы, и новые звезды, и новый язык. Я хотел добиться
сверхъестественной власти. И что же? Воображенье свое и
воспоминанья свои я должен предать погребенью! Развеяна
слава художника и создателя сказок!
Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от
всякой морали,-- я возвратился на землю, где надо искать
себе дело, соприкасаться с шершавой реальностью. Просто
кестьянин!
Может быть, я обманут? И милосердие -- сестра смерти?
В конце концов я буду просить прощенья за то, что питался
ложью. И в путь.
Но ни одной дружелюбной руки! Откуда помощи ждать?
Да! Новый час, во всяком случае, очень суров.
Я могу сказать, что добился победы; скрежет зубовный, свист
пламени, зачумленные вздохи -- все дальше, все тише. Меркнут
нечистые воспоминания. Уходят прочь мои последние
сожаления,-- зависть к нищим, к разбойникам, к приятелям
смерти, ко всем недоразвитым душам.-- Вы прокляты, если б я
отомстил...
Надо быть абсолютно во всем современным.
Никаких псалмов: завоеванного не отдавать. Ночь сурова! На
моем лице дымится засохшая кровь, позади меня -- ничего,
только этот чудовищный куст. Духовная битва так же свирепа,
как сражения армий; но созерцание справедливости --
удовольствие, доступное одному только богу.
Однако это канун. Пусть достанутся нам все импульсы силы и
настоящая нежность. А на заре, вооруженные пылким терпеньем,
мы войдем в города, сверкающие великолепьем.
К чему говорить о дружелюбной руке? Мое преимущество в том,
что я могу насмехаться над старой лживой любовью и покрыть
позором эти лгущие пары,-- ад женщин я видел! -- и мне будет
дозволено обладать истиной, сокрытой в душе и теле.
Апрель-август 1873
смертельно меня напугать.-- "Право же, мне когда-нибудь
перережут глотку: отвратительно это!" О, эти дни, когда ему
хотелось дышать преступленьем!
Иногда он говорит -- на каком-то милом наречье -- о смерти,
заставляющей каяться, о несчастьях, которых так много, о
мучительной их работе, о разлуках, которые разбивают сердца.
В трущобах, где мы предавались пьянству, он плакал, глядя на
тех, кто нас окружал: скот нищеты. На улицах он поднимал
свалившихся на мостовую пьяниц. Жалость злой матери
испытывал к маленьким детям. Как девочка перед причастьем,
говорил мне ласковые слова, уходя из дома.-- Он делал вид,
что сведущ во всем: в коммерции, в медицине, в искусстве.--
Я шла за ним, так было надо!
Я видела декорацию, которой он мысленно себя окружал: мебель,
драпировку, одежды. Я награждала его дворянским лицом и
другими чертами лица, Я видела все, что его волновало и что
для себя создавал он в воображенье. Когда мне казалось, что
ум его притупился, я шла за ним, как бы далеко он ни заходил
в своих действиях, странных и сложных, дурных и хороших: я
была уверена, что никогда мне не будет дано войти в его мир.
Возле его уснувшего дорогого мне тела сколько бессонных
ночей провела я, пытаясь понять, почему он так хочет бежать
от реального мира. Я понимала -- не испытывая за него
страха,-- что он может стать опасным для общества.--
Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь? И сама
себе возражала: нет, он только ищет этот секрет. Его
милосердие заколдовано, и оно взяло меня в плен. Никакая
другая душа не имела бы силы -- силы отчаянья! -- чтобы
выдержать это ради его покровительства, ради его любви.
Впрочем, я никогда не представляла его себе другим: видишь
только своего Ангела и никогда не видишь чужого. Я была в
душе у него, как во дворце, который опустошили, чтобы не
видеть столь мало почтенную личность, как ты: вот и все.
Увы! Я полностью зависела от него. Но что ему было надо от
моего боязливого, тусклого существования? Он не мог меня
сделать лучше и нес мне погибель. В грустном раздражении я
иногда говорила ему: "Я тебя понимаю". В ответ он только
пожимал плечами.
Так, пребывая в постоянно растущей печали и все ниже падая в
своих же глазах, как и в глазах всех тех, кто захотел бы на
меня взглянуть, если бы я не была осуждена на забвение
всех,-- я все больше и больше жаждала его доброты. Его
поцелуи и дружеские объятья были истинным небом, моим
мрачным небом, на которое я возносилась и где хотела бы
остаться,-- нищей, глухой, немой и слепой. Это уже начинало
входить в привычку. Мне казалось, что мы с ним -- двое
детей, и никто не мешает гулять нам по этому Раю печали. Мы
приходили к согласию. Растроганные, работали вместе. Но,
нежно меня приласкав, он вдруг говорил: "Все то, что ты
испытала, каким нелепым тебе это будет казаться, когда меня
здесь больше не будет. Когда не будет руки, обнимавшей тебя,
ни сердца, на котором покоилась твоя голова, ни этих губ,
целовавших твои глаза. Потому что однажды я уеду
далеко-далеко; так надо. И надо, чтобы я оказывал помощь
другим; это мой долг. Хотя ничего привлекательного в этом
нет, моя дорогая". И тут же я воображала себя,-- когда он
уедет,-- во власти землетрясения, заброшенной в самую темную
бездну по имени смерть. Я заставляла его обещать мне, что он
не бросит меня. По легкомыслию это походило на мое
утверждение, что я его понимаю.
Ах, я никогда не ревновала его. Я верю, что он меня не
покинет. Что с ним станется? У него нет знаний, он никогда
не будет работать. Лунатиком он хочет жить на земле! Разве
для реального мира достаточно только одной его доброты и его
милосердия? Временами я забываю о жалком своем положении: он
сделает меня сильной, мы будем путешествовать, будем
охотиться в пустынях и, не зная забот и страданий, будем
спать на мостовых неведомых городов. Или однажды, при моем
пробужденье, законы и нравы изменятся -- благодаря его
магической власти,-- и мир, оставаясь все тем же, не будет
покушаться на мои желания, радость, беспечность. О, полная
приключений жизнь из книг для детей! Ты дашь мне ее, чтобы
вознаградить меня за мои страдания? Нет, он не может. Он
говорил мне о своих надеждах, о своих сожаленьях: "Это не
должно тебя касаться". Говорит ли он с богом? Быть может, я
должна обратиться к богу? Я в самой глубокой бездне и больше
не умею молиться.
Если бы он объяснил мне свои печали, разве я поняла бы их
лучше, чем его насмешку? Напав на меня, он часами со мной
говорит, стыдя за все, что могло меня трогать в мире, и
раздражается, если я плачу.
"Посмотри: вот элегантный молодой человек, он входит в
красивый и тихий дом. Человека зовут Дювалем, Дюфуром,
Арманом, Морисом, откуда мне знать? Его любила женщина,
этого злого кретина: она умерла и наверняка теперь ангел
небесный. Из-за тебя я умру, как из-за него умерла та
женщина. Такова наша участь -- тех, у кого слишком доброе
сердце..." Увы! Были дни, когда любой человек действия
казался ему игрушкой гротескного бреда, и тогда он долго
смеялся чудовищным смехом.-- Затем начинал вести себя снова,
как юная мать, как любящая сестра. Мы были бы спасены, не
будь он таким диким. Но и нежность его -- смертельна. Покорно
иду я за ним.-- О, я безумна!
Быть может, однажды он исчезнет, и это исчезновение будет
похоже на чудо. Но я должна знать, дано ли ему подняться на
небо, должны взглянуть на успение моего маленького друга".
До чего же нелепая пара!
Алхимия слова
О себе. История одного из моих безумств.
С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами,
которые только можно представить, и находил смехотворными
все знаменитости живописи и современной поэзии.
Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми;
декорации и занавесы бродячих комедиантов; вывески и
лубочные картинки; вышедшую из моды литературу, церковную
латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен
наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки,
старинные оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы.
Я погружался в мечты о крестовых походах, о пропавших без
вести открывателях новых земель, о республиках, не имевших
истории, о задушенных религиозных войнах, о революциях
нравов, о движенье народов и континентов: в любое волшебство
я верил.
Я придумал цвет гласных! А -- черный, Е -- белый, И --
красный, У -- зеленый, О -- синий. Я установил движенье и
форму каждой согласной и льстил себя надеждой, что с помощью
инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая
когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств. Разгадку
оставил я за собой.
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь,
выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные
мгновенья.
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Что мог я пить под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой?
Из этих желтых фляг, из молодой Уазы,
-- Немые вязы, хмурость небосклона,--
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Я темной вывеской корчмы себе казался,
Гроза прогнала небо за порог,
Господний ветер льдинками швырялся,
Лесная влага пряталась в песок.
И плача я на золото смотрел -- и пить не мог.
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.
Царица пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
Поэтическое старье имело свою долю в моей алхимии слова.
Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода
перед моими глазами откровенно возникала мечеть, школа
барабанщиков, построенная ангелами, коляски на дорогах неба,
салон у глубине озера, чудовища, тайны; название водевиля
порождало ужасы в моем сознанье.
Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью
галлюцинации слов.
Кончилось тем, что мое сознание оказалось в полном
расстройстве. Я был праздным, меня мучила лихорадка: я начал
завидовать безмятежности животных -- гусеницам, которые
олицетворяют невинность преддверия рая, кротам,
символизирующим девственный сон.
Мой характер стал желчным. Я прощался с миром, сочиняя
что-то вроде романсов:
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам;
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Я полюбил пустыню, сожженные сады, выцветшие лавки
торговцев, тепловатые напитки. Я медленно брел по вонючим
улочкам и, закрыв глаза, предлагал себя в жертву солнцу,
этому богу огня.
"Генерал, если старая пушка еще осталась на твоих
разрушенных укреплениях, бомбардируй нас глыбами засохшей
земли. Бей по стеклам сверкающих магазинов, бей по Салонам!
Вынуди город пожирать свою пыль. Окисью покрой желоба!
Наполни будуары вспыхнувшим порохом!"
О мошка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюбленная в сорные
травы и растворившаяся в луче!
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
На завтрак ем только скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.
Ешьте булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Наконец-то -- о, счастье! о, разум! -- я раздвинул на небе
лазурь, которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры
природного света. На радостях моя экспрессивность приняла
шутовской и до предела туманный характер.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой бессмертный,
Обет свой храни,
На ночь не взирая
И пламя зари зари.
Ведь ты сбросил бремя --
Людей одобренье,
Всеобщий порыв...
И воспарил.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Нет завтрашних дней!
Пылай же сильней,
Атласный костер:
Это твой долг.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
Я превратился в баснословную оперу; я видел, что все
существа подчинены фатальности счастья: действие -- это не
жизнь, а способ растрачивать силу, раздражение нервов.
Мораль -- это слабость мозгов.
Каждое живое создание, как мне казалось, должно иметь за
собой еще несколько жизней. Этот господин не ведает, что
творит: он ангел. Это семейство -- собачий выводок. В
присутствии многих людей я громко беседовал с одним из
мгновений их прошлого существования.-- Так, я однажды
полюбил свинью.
Ни один из софизмов безумия -- безумия, которое запирают,--
не был мною забыт: я мог бы пересказать их все, я
придерживаюсь определенной системы.
Угроза нависла над моим здоровьем. Ужас мной овладел. Я
погружался в сон, который длился по нескольку дней, и когда
просыпался, то снова видел печальные сны. Я созрел для
кончины; по опасной дороге меня вела моя слабость к пределам
мира и Киммерии, родине мрака и вихрей.
Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие
над моими мозгами. Над морем, которое так я любил,-- словно
ему полагалось смыть с меня грязь -- я видел в небе
утешительный крест. Я проклят был радугой. Счастье было моим
угрызением совести, роком, червем: всегда моя жизнь будет
слишком безмерной, чтобы посвятить ее красоте и силе.
Счастье! Зуб его, сладкий для смерти, предупреждал меня под
пение петуха -- ad matutinum и Christus venit<$F"ранним
утром" и "пришел Христос" (лат.).> -- в самых мрачных глухих
городах.
О замки, о семена времен!
Недостатков кто не лишен?
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.
Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
О замки, о семена времен!
И когда оно скроется прочь,
Смерть придет и наступит ночь.
О замки, о семена времен!
Это прошло. Теперь я умею приветствовать красоту.
О, жизнь моего детства, большая дорога через все времена, и
я -- сверхъестественно трезвый, бескорыстный, как лучший из
нищих, гордый тем, что нет у меня ни страны, ни друзей...
какою глупостью было все это! Только сейчас понимаю.
-- Я был прав, презирая людишек, не упускавших возможности
приобщиться к ласке, паразитов здоровья и чистоплотности
наших женщин, которые сегодня так далеки от согласия с нами.
Я был прав во всех проявленьях моего презренья: потому что
бегу от всего!
Я бегу от всего!
Еще вчера я вздыхал: "Небо! Сколько нас проклятых на этом
свете! Как много времени я среди них! Я знаю их всех. Мы
всегда узна"м друг друга и надоели друг другу. Милосердие
нам не известно. Но вежливы мы, и наши отношения с миром
очень корректны". Что удивительного? Мир! Простаки и
торговцы! -- Нас не запятнало бесчестье.-- Но избранники,
как они встретили б нас? Есть злобные и веселые люди, они
лжеизбранники, поскольку нужна нам смелость или
приниженность, чтобы к ним подступиться. Они -- единственные
избранники. Благословлять нас они не станут.
Обзаведись умом на два су -- это происходит быстро! -- я
вижу причину моих затруднений: слишком поздно я осознал, что
живем мы на Западе. О, болота этого Запада! Не то чтоб я
думал, будто свет искажен, исчерпана форма, движение сбилось
с пути... Да... Теперь мое сознание непременно желает
постичь всю суровость развития, которое претерпело сознание
после крушенья Востока. Так оно хочет, мое сознание!
....Но уже истрачены эти два су. Сознание -- авторитет,
который желает, чтобы я находился на Западе. Заставить бы
его замолчать, и тогда можно сделать свой выбор.
Я послал к дьяволу пальмовые ветви мучеников, радужные лучи
искусства, гордость изобретателей, рвение грабителей; я
вернулся к Востоку и к мудрости, самой первой и вечной.--
Возможно, это только мечта грубой лени?
Однако я вовсе не думал об удовольствии ускользнуть от
современных страданий. Я не имел в виду поддельную мудрость
Корана.-- Но нет ли реальных мучений в том, что, после
заявлений науки, христианство и человек играют с собой,
доказывают очевидное, раздуваются от удовольствия, повторяя
известные доводы, и только так и живут. Тонкая, но глупая
пытка; источник моих возвышенных бредней. Природа, быть
может, скучает. Месье Прюдом родился вместе с Христом.
Не потому ли так происходит, что мы культивируем сумрак
тумана? С водянистыми овощами мы едим лихорадку. А пьянство!
А табак! А невежество! А безграничная преданность! Разве не
далеко это все от мудрой мысли Востока, от первоначальной
родины нашей? При чем же тогда современный мир, если
выдуманы такие отравы?
Служители церкви скажут: "Это понятно. Но вы рассуждаете об
Эдеме. Нет для нас ничего в истории восточных народов".--
Верно! Именно об Эдеме я думал. Чистота древних рас, что для
моей мечты она значит?
Философы скажут: "Мир не имеет возраста. Просто человечество
перемещается с места на место. Вы -- на Западе, но свободно
можете жить на вашем Востоке, настолько древнем, насколько
вам это нужно, и при этом жить там вполне хорошо. Не
считайте себя побежденным".-- Философы, на вас наложил
отпечаток ваш Запад!
Мой разум, будь осторожен. Никаких необузданных, дерзких
решений, ведущих к спасенью! Тренируйся! -- Для нас никогда
наука не развивается достаточно быстро!
Но я замечаю, что спит мой разум.
Если бы, начиная с этой минуты, никогда б он не спал,--
отыскали б мы вскоре истину, которая, может быть, нас
окружает со всеми ангелами, льющими слезы...
Если бы, до наступления этой минуты, никогда б он не спал,--
я не покорился бы, в незапамятную эпоху, смертоносным
инстинктам...
Если бы никогда он не спал,-- я в глубины мудрости смог бы
теперь погрузиться.
О чистота, чистота!
В эту минуту моего пробужденья твое виденье предо мною
возникло.
Через разум и приходят к богу.
Отчаянное невезенье!
Человеческий труд! Это взрыв, который озаряет порой мою
бездну.
"Нет суеты сует! За науку! Вперед!" -- восклицает
сегодняшний Екклезиаст, то есть все восклицают. И однако
трупы праздных и злых громоздятся на сердце живых... О,
скорее, немного скорее! Туда, за пределы ночи! Разве мы
уклонимся от грядущей вечной награды?
Как мне быть? Я ведь знаю, что значит работа, как
медлительна поступь науки. Пусть молитва мчится галопом и
вспышки света грохочут... Я хорошо это вижу! Слишком просто,
и слишком жарко, и без меня обойдутся. У меня есть мой долг,
и я буду им горд, наподобие многих, отложив его в сторону.
Моя жизнь истощилась. Ну что ж! Притворяться и бездельничать
будем,-- о жалость! И будем жить, забавляясь, мечтая о
монстрах любви, о фантастических, странных вселенных, и
сетуя, и понося эти облики мира -- шарлатана, нищего,
комедианта, бандита: священнослужителя! На больничной койке
моей этот запах ладана, вдруг возвратясь, мне казался
особенно сильным... О страж ароматов священных, мученик,
духовник!
Узнаю в этом гнусность моего воспитания в детстве. Что
дальше? Идти еще двадцать лет, если делают так и другие.
Нет-нет! Теперь я восстаю против смерти! В глазах моей
гордости работа выглядит слишком уж легкой: моя измена миру
была бы слишком короткою пыткой. В последнюю минуту я буду
атаковать и справа и слева.
Тогда -- о бедная, о дорогая душа -- не будет ли для нас
потеряна вечность?
Юность моя не была ли однажды ласковой, героической,
сказочной,-- на золотых страницах о ней бы писать,-- о
избыток удачи! Каким преступленьем, какою ошибкой заслужил я
теперь эту слабость? Вы, утверждающие, что звери рыдают в
печали, что больные предаются отчаянью, что мертвые видят
недобрые сны,-- попробуйте рассказать о моем паденье,
рассказать о моих сновиденьях! А сам я теперь изъясняюсь не
лучше последнего нищего с его бесконечными Pater и Ave
Maria. Разучился я говорить!
Однако сегодня мне верится, что завершилась повесть об аде.
Это был настоящий ад, древний ад, тот, чьи двери отверз сын
человеческий.
Все в той же пустыне, все в той же ночи, всегда просыпается
взор мой усталый при свете серебристой звезды, появленье
которой совсем не волнует Властителей жизни, трех древних
волхвов,-- сердце, разум и душу. Когда же -- через горы и
через пески -- мы пойдем приветствовать рождение мудрости
новой, новый труд приветствовать, бегство тиранов и демонов
злых, и конец суеверья: когда же -- впервые! -- мы будем
праздновать Рождество на земле?
Шествие народов! Песня небес! Рабы, не будем проклинать
жизнь!
Осень уже! -- Но к чему сожаленья о вечном солнце, если ждет
нас открытие чудесного света,-- вдали от людей, умирающих в
смене времен.
Осень. Наша лодка, всплывая в неподвижном тумане,
направляется в порт нищеты, держит путь к огромному городу,
чье небо испещрено огнями и грязью. О, сгнившие лохмотья, и
хлеб, сырой от дождя, о опьяненье, о страсти, которые меня
распинали! Неужели никогда не насытится этот вампир,
повелитель несметного множества душ и безжизненных тел,
ожидающих трубного гласа? Я снова вижу себя покрытым чумою и
грязью, с червями на голове, и на теле, и в сердце; я вижу
себя распростертым среди незнакомцев, не имеющих возраста и
которым неведомы чувства... Я мог бы там умереть...
Чудовищные воспоминания! Ненавистна мне нищета!
И меня устрашает зима, потому что зима -- это время комфорта.
-- Иногда я вижу на небе бесконечный берег, покрытый
ликующими народами. Надо мною огромный корабль полощет в
утреннем ветре свои многоцветные флаги. Все празднества, и
триумфы, и драмы я создал. Пытался выдумать новую плоть, и
цветы, и новые звезды, и новый язык. Я хотел добиться
сверхъестественной власти. И что же? Воображенье свое и
воспоминанья свои я должен предать погребенью! Развеяна
слава художника и создателя сказок!
Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от
всякой морали,-- я возвратился на землю, где надо искать
себе дело, соприкасаться с шершавой реальностью. Просто
кестьянин!
Может быть, я обманут? И милосердие -- сестра смерти?
В конце концов я буду просить прощенья за то, что питался
ложью. И в путь.
Но ни одной дружелюбной руки! Откуда помощи ждать?
Да! Новый час, во всяком случае, очень суров.
Я могу сказать, что добился победы; скрежет зубовный, свист
пламени, зачумленные вздохи -- все дальше, все тише. Меркнут
нечистые воспоминания. Уходят прочь мои последние
сожаления,-- зависть к нищим, к разбойникам, к приятелям
смерти, ко всем недоразвитым душам.-- Вы прокляты, если б я
отомстил...
Надо быть абсолютно во всем современным.
Никаких псалмов: завоеванного не отдавать. Ночь сурова! На
моем лице дымится засохшая кровь, позади меня -- ничего,
только этот чудовищный куст. Духовная битва так же свирепа,
как сражения армий; но созерцание справедливости --
удовольствие, доступное одному только богу.
Однако это канун. Пусть достанутся нам все импульсы силы и
настоящая нежность. А на заре, вооруженные пылким терпеньем,
мы войдем в города, сверкающие великолепьем.
К чему говорить о дружелюбной руке? Мое преимущество в том,
что я могу насмехаться над старой лживой любовью и покрыть
позором эти лгущие пары,-- ад женщин я видел! -- и мне будет
дозволено обладать истиной, сокрытой в душе и теле.
Апрель-август 1873