Страница:
– Если кто там чего… тебе или девчонкам… Скажи… Степан шкуру с живого снимет. Так и скажи. – Он сел на стул и стал наматывать портянки.
– Деньги, дрова есть. Ничего. Я буду появляться.
– Что случилось, Степа?
– Не знаю. Пусть они сами решают, что случилось, а я пока подожду.
Грубыми, толстопалыми руками обнял Нину, стиснул неловко, не глядя в глаза, чтобы она ничего в них не прочла, и вышел за дверь. Собаки, визжа, рвались с цепей. Степан наклонился к молодому Чернышу, но, подумав о чем-то, посмотрел на него, прижавшегося к ногам, отпихнул и отвязал старого. Карам рванул к тягачу и заплясал у двери. Степан, не обращая на него внимания, прошел огородом, зацепившись рюкзаком, пролез в дыру и исчез в лесу. Следом мелькнули задние лапы собаки.
3
4
– Деньги, дрова есть. Ничего. Я буду появляться.
– Что случилось, Степа?
– Не знаю. Пусть они сами решают, что случилось, а я пока подожду.
Грубыми, толстопалыми руками обнял Нину, стиснул неловко, не глядя в глаза, чтобы она ничего в них не прочла, и вышел за дверь. Собаки, визжа, рвались с цепей. Степан наклонился к молодому Чернышу, но, подумав о чем-то, посмотрел на него, прижавшегося к ногам, отпихнул и отвязал старого. Карам рванул к тягачу и заплясал у двери. Степан, не обращая на него внимания, прошел огородом, зацепившись рюкзаком, пролез в дыру и исчез в лесу. Следом мелькнули задние лапы собаки.
3
Генка забрался в самые верховья Секчи. Места тут были неперспективные по соболю, полно каменных россыпей, куда надежно уходили зверьки, а кроме того, по верховьям ключей соболюшки делали гнезда, и Генка в таких местах капканов не ставил. Он поднимался выше зоны леса, поискать сохатых или северных оленей. Последние очень любили эти укромные, закрытые от северных ветров склоны.
Он еще не выбрался на грань леса, откуда можно было осмотреться в бинокль, и шел крутоватым склоном над ручьем, время от времени поглядывая вперед, сквозь редкие уже и невысокие листвяшки. В рюкзаке приятной тяжестью болталась пара котов, и он думал, что если сработают третьего, надо будет ободрать всех, а то уже тяжело тащить. Он всегда так делал.
Присел на камень вытряхнуть сапог. Была уже середина дня, солнце низко висело где-то за горой и в тени подмораживало. Генка поглубже натянул лыжную шапочку, подтянул молнию куртки и стал перематывать портянки.
Юхта внизу казалась темной ленточкой, обвивающей большие камни в русле. Тальники по берегам, щетина листвяка на склонах – все облетело и осыпалось. Даже сейчас под солнечным небом было непривычное ощущение чего-то голого, неодетого и растерянного. Лес, скалы, осыпи, косматые стланики – все ждало снега. И Генка с собаками тоже ждал. Тогда бы все ожило и заговорило: прямыми лисьими строчками, волчьими нарысками по берегу в поисках аргыза, тяжелыми лосиными и оленьими вмятинами и до наглости уверенными в себе несоразмерно крупными соболиными двойчатками.
Чингиз сидел рядом и глядел на далекую речку. И тоже, наверное, вспоминал их удачи и промахи там внизу. Айки не было. Не доев тушенку, Генка ковырнул ее ножом, чтобы отстала от дна, и поставил Чингизу. Тот, благодарно махнув хвостом, аккуратно, как башку соболя, взял банку в пасть и, вежливо отойдя в сторону, стал есть.
И тут азартно, по-взрослому заревела Айка. Где-то на склоне выше их скал и в другую сторону увала заорала – эхом несся лай по горам. Чингиз, бросив банку, уже мелькал в стланиках.
Генка, задыхаясь, спешил к собакам, где можно оббегая заросли, где-то продираясь сквозь них, и с досадой думал, что это, скорее всего, самка. Он не охотился на верхах, где мамаши выкармливали молодняк. Даже в худые годы, когда соболя было мало или он плохо ловился, не делал этого… А тут собаки сработали.
Соблазн все же велик был – в первый день охоты соболя нельзя было упускать – весь сезон дырявый будет, но и самка, да еще в гнезде – тоже не лучший знак, видно. Генка бежал и просил кого-то, кого он всегда просил, чтобы это оказался молодой кот. Молодняк мог еще держаться недалеко от матери.
Генка не знал этого места. Соболь сидел в камнях, в небольшом острове курумника[6], крепко заросшем пушистым кедровым стлаником. Генка осмотрелся, обрезал кругом, ища выходы. Их, похоже, не было. Это было гнездо. Лаз хорошо спрятан кривыми стволами, никогда не увидеть, если бы ни собаки. Он встал на карачки и, оттолкнув Чингиза, протиснулся под стволами. Соболь урчал и кидался где-то в глубине, вокруг входа валялись перья куропаток, заячьи кости, помет. Айка, выходя из себя, копала сбоку под камень. Ей было неудобно, стланик мешал, она взвывала от отчаянья, что Генка первый доберется до зверька, который так пах, что ей казалось – он уже у нее в пасти.
Хорошая собачка может выйти. Генка вылез, отряхнулся и посмотрел на Чингиза. Тот тоже бегал героем, шерсть на загривке торчала.
Генка еще раз обошел, прислушиваясь, что делается под камнями, потом сел рядом с лазом и терпеливо закурил. Нельзя было портить гнездо. Чингиз подбежал к Айке, сунул нос в лаз и посмотрел на хозяина.
– Не будем трогать, она в следующем году опять принесет. А эта пусть копает. Тоже просто так нехорошо уходить. Она нашла, мать ее ети…
– Айка, – позвал, собираясь похвалить-погладить.
Сучка не обратила внимания, бросила копать и побежала вокруг курумника с утробным лаем-воем.
Генка встал, отряхиваясь, взял карабин на плечо и пошел прочь. Странное было дело. Эту вот жизнь в тайге он с годами любил все больше, а азарт терял. Не то чтобы азарт, но то, что раньше было. Он это точно знал за собой. Жадным никогда не слыл, но когда удавалось добыть больше других, а такое случалось часто, ходил довольный. Бывало и хвастался по пьяни. Десять лет назад он, скорее всего, вырубил бы стланик у лаза и запалил дымарь. Самка – не самка, раз уж собаки нашли – соболь, не хухры-мухры, за иным три дня ноги колотишь. А теперь вот – нет. И не то чтоб жалко было, но какое-то уважение пробрало к этой соболюшке. Хорошо, хитро все устроила, не раз, видно, здесь котилась. Нельзя было разорять.
Спускался вдоль Маймакана. Звериная тропа, вместе с ключом петляя лиственничным лесом, неторопливо падала к Секче, а там по речке и до зимовья было недалеко. Генка не помнил, чтобы он здесь чего-то добывал. Соболь, правда, неплохо ловился в устье ручья, но ни сохатых, ни оленей ни разу не встречал. Хотя по ключу было несколько хороших марей, и он в первые годы сюда регулярно заглядывал. Проверял, но… бывает такое – пустое вроде, невзрачное место, а фартовое – все время чего-то встретишь! А бывает, как здесь – мари красивые, как раз на выстрел, скрадывать легко, а хрен…
На самой большой мари тоже ничего не было. Отдельный колок молодых, желтых еще листвяшек, замерших в середине, тянул длинную, молчаливую тень по скучно притихшим облетевшим ерникам. Дятел в колке сыпал однообразную дробь, она глохла в окружающей пустоте, вязла в низких кустарниках. Как заговоренная, – подумал Генка. Он недолюбливал эту марь за ее вечный обман, хотя и всегда сворачивал, когда случался рядом.
Собаки догнали. Сначала бежали рядом, потом опять рассосались. Тропа была крепко замерзшей и Генка шел под горку, устало бросая ноги. Весь сегодняшний день он строил в расчете на зверя – хотел запастись мясом. И пока поднимался по ключу Нимат, и в верховьях, где почти всегда добывал, все ждал… но ничего. Здесь же, ниже по ручью, шансов почти не было.
Генка недолюбливал этот беспутый час, когда день уже переломился, но вечер еще не наступил как следует…
Айка звонко, слегка по-щенячьи, как со страху взвизгнула впереди и тут же заорала. Генка остановился. Чингиз вроде тоже взбрехнул и замолчал, а сучка работала азартно и зло. По ручью росли старые тополя, лес был проглядный. Он глянул на планку прицела и двинулся осторожно, всматриваясь вперед.
Лай приближался. Генка, слегка удивляясь такому нежданному фарту, встал за тополь. На другом склоне ручья раздался треск, среди тополей и невысоких тальничков мелькали серо-коричневые тени. Быстро приближались. Это был северный олень с двумя матухами.
Генка напустил совсем близко, выцелил грудь передней и надавил спуск. Оленуха ткнулась в землю. Другая встала, как вкопанная, а бык развернулся, опустил рога к земле и кинулся на Айку. Генка быстро выстрелил еще два раза, и рогач, пробежав несколько метров, завалился набок. Потом упала и вторая матка. Она держала голову и пыталась встать, ногами гребла… Чингиз бегал вокруг, не приближаясь, Айка же сначала опасливо рванула несколько раз за спину. Потом осмелела, забежала спереди и вцепилась в горло, давя к земле.
Генка подошел, добил оленуху и с любопытством посмотрел на свою сученку. В поселке она была опасливой, а тут… Присел на корточки.
– Эй! – позвал.
Айка одним глазом косилась на зверя, другим – на Генку. Шерсть стояла дыбом. Генка протянул руку и тут же инстинктивно отдернул – в его сторону метнулись белые собачьи зубы.
– Ты что, дура такая, – рассмеялся.
Айка пришла в себя, обернулась на голос хозяина, виновато приложила уши и тут же посунулась обратно к оленухе. Генка, довольный, облапил ее одной рукой, другой повернул мордой к себе.
– Да ты у меня хорошая, видать, собачка, – потрепал.
Этих оленей, которые очень нужны были, он получил за нетронутую соболюшку. Это было точно. Много-много раз так бывало. Сделаешь по уму – получишь! Поленишься, а того хуже, нагадишь – пиши пропало.
Большую часть дел в тайге Генка выполнял не задумываясь. Деды, прадеды и еще дальше – все так делали. И он выполнял то, что надо, не размышляя, правильно ли оно так, а может, надо как-то по-другому, как выгоднее, например. Он не тратил времени на соблазны, на обдумывание каждого своего шага и так избегал суеты. Дело делалось размеренно, как будто само по себе, и оставалось время обдумать то, что действительно требовало размышлений. Вот сегодня… наверное, он делал все по уму, и ему дали возможность добыть зверей. Грех было не попользоваться.
Так думал Генка, наводя нож и высматривая три растущие рядом дерева. Под биркан[7]. Мясо надо было поднимать с земли и лабазить, чтобы по снегу на «Буране» вывезти.
Вечером в зимовье Генка подсушивал шкурки соболей на пялках. Мех уже был выходной, и Генка понимал, что зима рядом, вот-вот попрет, повалит. Грудинка оленья булькотила в котле, сам он покуривал, блаженно жмурясь от хорошего начала охоты. Получалось, не зря так рано заехал.
Некоторые только собираются, видно…
Он еще не выбрался на грань леса, откуда можно было осмотреться в бинокль, и шел крутоватым склоном над ручьем, время от времени поглядывая вперед, сквозь редкие уже и невысокие листвяшки. В рюкзаке приятной тяжестью болталась пара котов, и он думал, что если сработают третьего, надо будет ободрать всех, а то уже тяжело тащить. Он всегда так делал.
Присел на камень вытряхнуть сапог. Была уже середина дня, солнце низко висело где-то за горой и в тени подмораживало. Генка поглубже натянул лыжную шапочку, подтянул молнию куртки и стал перематывать портянки.
Юхта внизу казалась темной ленточкой, обвивающей большие камни в русле. Тальники по берегам, щетина листвяка на склонах – все облетело и осыпалось. Даже сейчас под солнечным небом было непривычное ощущение чего-то голого, неодетого и растерянного. Лес, скалы, осыпи, косматые стланики – все ждало снега. И Генка с собаками тоже ждал. Тогда бы все ожило и заговорило: прямыми лисьими строчками, волчьими нарысками по берегу в поисках аргыза, тяжелыми лосиными и оленьими вмятинами и до наглости уверенными в себе несоразмерно крупными соболиными двойчатками.
Чингиз сидел рядом и глядел на далекую речку. И тоже, наверное, вспоминал их удачи и промахи там внизу. Айки не было. Не доев тушенку, Генка ковырнул ее ножом, чтобы отстала от дна, и поставил Чингизу. Тот, благодарно махнув хвостом, аккуратно, как башку соболя, взял банку в пасть и, вежливо отойдя в сторону, стал есть.
И тут азартно, по-взрослому заревела Айка. Где-то на склоне выше их скал и в другую сторону увала заорала – эхом несся лай по горам. Чингиз, бросив банку, уже мелькал в стланиках.
Генка, задыхаясь, спешил к собакам, где можно оббегая заросли, где-то продираясь сквозь них, и с досадой думал, что это, скорее всего, самка. Он не охотился на верхах, где мамаши выкармливали молодняк. Даже в худые годы, когда соболя было мало или он плохо ловился, не делал этого… А тут собаки сработали.
Соблазн все же велик был – в первый день охоты соболя нельзя было упускать – весь сезон дырявый будет, но и самка, да еще в гнезде – тоже не лучший знак, видно. Генка бежал и просил кого-то, кого он всегда просил, чтобы это оказался молодой кот. Молодняк мог еще держаться недалеко от матери.
Генка не знал этого места. Соболь сидел в камнях, в небольшом острове курумника[6], крепко заросшем пушистым кедровым стлаником. Генка осмотрелся, обрезал кругом, ища выходы. Их, похоже, не было. Это было гнездо. Лаз хорошо спрятан кривыми стволами, никогда не увидеть, если бы ни собаки. Он встал на карачки и, оттолкнув Чингиза, протиснулся под стволами. Соболь урчал и кидался где-то в глубине, вокруг входа валялись перья куропаток, заячьи кости, помет. Айка, выходя из себя, копала сбоку под камень. Ей было неудобно, стланик мешал, она взвывала от отчаянья, что Генка первый доберется до зверька, который так пах, что ей казалось – он уже у нее в пасти.
Хорошая собачка может выйти. Генка вылез, отряхнулся и посмотрел на Чингиза. Тот тоже бегал героем, шерсть на загривке торчала.
Генка еще раз обошел, прислушиваясь, что делается под камнями, потом сел рядом с лазом и терпеливо закурил. Нельзя было портить гнездо. Чингиз подбежал к Айке, сунул нос в лаз и посмотрел на хозяина.
– Не будем трогать, она в следующем году опять принесет. А эта пусть копает. Тоже просто так нехорошо уходить. Она нашла, мать ее ети…
– Айка, – позвал, собираясь похвалить-погладить.
Сучка не обратила внимания, бросила копать и побежала вокруг курумника с утробным лаем-воем.
Генка встал, отряхиваясь, взял карабин на плечо и пошел прочь. Странное было дело. Эту вот жизнь в тайге он с годами любил все больше, а азарт терял. Не то чтобы азарт, но то, что раньше было. Он это точно знал за собой. Жадным никогда не слыл, но когда удавалось добыть больше других, а такое случалось часто, ходил довольный. Бывало и хвастался по пьяни. Десять лет назад он, скорее всего, вырубил бы стланик у лаза и запалил дымарь. Самка – не самка, раз уж собаки нашли – соболь, не хухры-мухры, за иным три дня ноги колотишь. А теперь вот – нет. И не то чтоб жалко было, но какое-то уважение пробрало к этой соболюшке. Хорошо, хитро все устроила, не раз, видно, здесь котилась. Нельзя было разорять.
Спускался вдоль Маймакана. Звериная тропа, вместе с ключом петляя лиственничным лесом, неторопливо падала к Секче, а там по речке и до зимовья было недалеко. Генка не помнил, чтобы он здесь чего-то добывал. Соболь, правда, неплохо ловился в устье ручья, но ни сохатых, ни оленей ни разу не встречал. Хотя по ключу было несколько хороших марей, и он в первые годы сюда регулярно заглядывал. Проверял, но… бывает такое – пустое вроде, невзрачное место, а фартовое – все время чего-то встретишь! А бывает, как здесь – мари красивые, как раз на выстрел, скрадывать легко, а хрен…
На самой большой мари тоже ничего не было. Отдельный колок молодых, желтых еще листвяшек, замерших в середине, тянул длинную, молчаливую тень по скучно притихшим облетевшим ерникам. Дятел в колке сыпал однообразную дробь, она глохла в окружающей пустоте, вязла в низких кустарниках. Как заговоренная, – подумал Генка. Он недолюбливал эту марь за ее вечный обман, хотя и всегда сворачивал, когда случался рядом.
Собаки догнали. Сначала бежали рядом, потом опять рассосались. Тропа была крепко замерзшей и Генка шел под горку, устало бросая ноги. Весь сегодняшний день он строил в расчете на зверя – хотел запастись мясом. И пока поднимался по ключу Нимат, и в верховьях, где почти всегда добывал, все ждал… но ничего. Здесь же, ниже по ручью, шансов почти не было.
Генка недолюбливал этот беспутый час, когда день уже переломился, но вечер еще не наступил как следует…
Айка звонко, слегка по-щенячьи, как со страху взвизгнула впереди и тут же заорала. Генка остановился. Чингиз вроде тоже взбрехнул и замолчал, а сучка работала азартно и зло. По ручью росли старые тополя, лес был проглядный. Он глянул на планку прицела и двинулся осторожно, всматриваясь вперед.
Лай приближался. Генка, слегка удивляясь такому нежданному фарту, встал за тополь. На другом склоне ручья раздался треск, среди тополей и невысоких тальничков мелькали серо-коричневые тени. Быстро приближались. Это был северный олень с двумя матухами.
Генка напустил совсем близко, выцелил грудь передней и надавил спуск. Оленуха ткнулась в землю. Другая встала, как вкопанная, а бык развернулся, опустил рога к земле и кинулся на Айку. Генка быстро выстрелил еще два раза, и рогач, пробежав несколько метров, завалился набок. Потом упала и вторая матка. Она держала голову и пыталась встать, ногами гребла… Чингиз бегал вокруг, не приближаясь, Айка же сначала опасливо рванула несколько раз за спину. Потом осмелела, забежала спереди и вцепилась в горло, давя к земле.
Генка подошел, добил оленуху и с любопытством посмотрел на свою сученку. В поселке она была опасливой, а тут… Присел на корточки.
– Эй! – позвал.
Айка одним глазом косилась на зверя, другим – на Генку. Шерсть стояла дыбом. Генка протянул руку и тут же инстинктивно отдернул – в его сторону метнулись белые собачьи зубы.
– Ты что, дура такая, – рассмеялся.
Айка пришла в себя, обернулась на голос хозяина, виновато приложила уши и тут же посунулась обратно к оленухе. Генка, довольный, облапил ее одной рукой, другой повернул мордой к себе.
– Да ты у меня хорошая, видать, собачка, – потрепал.
Этих оленей, которые очень нужны были, он получил за нетронутую соболюшку. Это было точно. Много-много раз так бывало. Сделаешь по уму – получишь! Поленишься, а того хуже, нагадишь – пиши пропало.
Большую часть дел в тайге Генка выполнял не задумываясь. Деды, прадеды и еще дальше – все так делали. И он выполнял то, что надо, не размышляя, правильно ли оно так, а может, надо как-то по-другому, как выгоднее, например. Он не тратил времени на соблазны, на обдумывание каждого своего шага и так избегал суеты. Дело делалось размеренно, как будто само по себе, и оставалось время обдумать то, что действительно требовало размышлений. Вот сегодня… наверное, он делал все по уму, и ему дали возможность добыть зверей. Грех было не попользоваться.
Так думал Генка, наводя нож и высматривая три растущие рядом дерева. Под биркан[7]. Мясо надо было поднимать с земли и лабазить, чтобы по снегу на «Буране» вывезти.
Вечером в зимовье Генка подсушивал шкурки соболей на пялках. Мех уже был выходной, и Генка понимал, что зима рядом, вот-вот попрет, повалит. Грудинка оленья булькотила в котле, сам он покуривал, блаженно жмурясь от хорошего начала охоты. Получалось, не зря так рано заехал.
Некоторые только собираются, видно…
4
И точно… на другой день, километрах в двухстах от зимовья Гены Милютина совсем другой охотник, не проснувшись еще толком, сел в кровати. Пошарил по привычке ногой по полу. Тапочек не было. Как и вообще мало чего было в этом недавно купленном домике на краю вытянувшегося вдоль морской косы поселка. Смяв задники, сунул ноги в кроссовки, встал, потянулся, подумал мельком, что спал всего три часа, и пошел умываться. Полшестого уже было, мужики могли вот-вот объявиться.
Москвич Илья Жебровский только заезжал на участок. Вчера до трех ночи сверял аккуратные, распечатанные на компьютере списки, что в каком ящике лежит, и какой ящик в какое зимовье идет. Вычеркивал что-то, дописывал, глядел внимательно внутрь последнего алюминиевого ящика, куда он укладывал самые ценные вещи. Всего ящиков было шесть, они были прочные, хорошо увязывались в нартах. Жебровский целую неделю так собирался, а больше волновался, воображая себя в тайге.
Он и теперь волновался и приятно, но уже и нервно, как волнуются люди, ожидая чего-то очень важного в жизни, не дочистил толком зубы, сполоснул рот и, накинув куртку, вышел во двор. Впереди в пятидесяти шагах чуть слышно мелкой волной поплескивался лиман, само же море, будто замедленное темнотой, глухо накатывало на берег с другой стороны косы. Илья прислушался. Не гудит ли с вечера загруженная машина, на которой дядь Саша уехал ночевать к себе домой.
Тихо было в мире и отчего-то, может, от этого ледяного моря за домом, слегка тревожно. Там, в горах, на его участке в этот предрассветный час было еще тише. И спокойнее. Там все зависело от него. Сердце опять заколотилось радостным страхом, Илья нахмурился, заставляя себя уняться, откинул тент. Все было на месте. 120-сильная «Ямаха» посверкивала в свете фонаря новенькими черными боками. Нарты были тоже новые, оранжевые, в четырех местах со свежими язвами сварки. Поваренок уголок подваривал для прочности.
В прошлом году кое-какое снаряжение у него было не очень удачным. И вот теперь Илья хорошо все продумал, и ему не терпелось в тайгу. Он хмурился, отгоняя мысли об охоте, но они все равно лезли и владели им, и он заставал себя стоящим среди комнаты с ведром воды в руках и улыбающимся в далекое, залитое солнцем, заснеженное пространство гор.
Жебровскому было сорок восемь. Невысокий, сутулый, смуглолицый и кареглазый, с небольшими редкими усиками. Илья внешне не был сильным, но внутренняя крепость, или даже жесткость ощущалась довольно ясно. Для промыслового, впрочем, охотника он выглядел слишком интеллигентно. Любой сразу бы сказал, что он не местный. Глядел спокойно, чуть изучающе, говорил мало и по делу, и только выпив, мог выдать что-то эмоциональное, что и выдавало внутреннее напряжение.
Он был вполне состоявшийся мужчина, в том смысле, что у него было много всего. Этот вот домик на берегу Охотского моря. Два его почти совсем взрослых сына пятый год учились в Англии, по-русски говорили с небольшим акцентом и жили в его большом доме в предместье Лондона. В Москве на Гоголевском бульваре жила жена Ильи. Был еще приличный подмосковный дом, где сейчас, кроме прислуги – жена не любила загорода, – никого не было. Все эти квартиры, дома и дорогие машины он заработал более-менее честно, и его благополучию многие завидовали.
Но иногда жизнь ставит перед людьми странные, нелепые с общепринятой точки зрения вопросы. Не перед всеми, конечно…
До поры бизнес очень увлекал Илью – у него был свой банк средней руки – и все шло неплохо, и жить было интересно, но с какого-то времени он очень ясно, прямо физически начал ощущать, что чем больше у него становится денег, тем меньше остается жизни. Менять жизнь на деньги было как минимум не умно, особенно, когда денег достаточно… Для чего достаточно Илья не знал, возможно, это и было главной проблемой. В его окружении этого не знал никто, только улыбались снисходительно на его нелепые вопросы, безо всякого желания понять или пускались в отвлеченные умствования, что примерно то же самое…
Говорят же, что думать вредно, так оно и есть, видно, весной прошлого года Жебровский продал весь бизнес. Не особо выгадывая, недорого и вообще не придавая этому значения. Лето провел довольно безалаберно, следуя сиюминутным, иногда довольно мелким желаниям и не особо понимая, что делать с собственной свободой. Так птичка, выпущенная из клетки в большой комнате, кружится растерянно, перелетает с места на место, то вдруг засвистит от радости, а то замрет, совершенно не понимая, что это все значит и как быть. Временами Илье совершенно ясно казалось, что напрасно он все это затеял, но и обратного пути уже не было. Это тоже было понятно.
Он решил ехать на большое сафари в Танзанию, где бывал не раз, купил самый дорогой тур на полтора месяца и начал уже собираться, как случайно, на дне рождения приятеля зашел разговор о соболином промысле в зимней тайге. Жебровский вернулся домой, просидел несколько дней в Интернете и ясно почувствовал, что очень хочет. Без Professional hanter[8], без черных следопытов, прислуги и повара… Один, в минус двадцать-тридцать-сорок… Так он оказался на Дальнем Востоке.
Не было никого, кто бы его понял. Людям, даже и близким, не очень свойственно глубоко задумываться над жизнью другого человека. Даже охотники, товарищи по элитному охотничьему клубу в сомнениях кривили лица, все подумали, что временная прихоть – как можно бросить здесь все, ради чего в конце концов и работал? Он и сам не исключал прихоти, но вот прошел год, и Илья опять был здесь.
Одиночество в тайге – крепкая отрава, однажды ее хлебнувший, если он чего стоит, не может уже отказаться, а отказавшись поневоле, страдает, как о невозможной, невосполнимой потере в жизни. По сути, это конечно же была городская блажь, но в тайге и один Илья чувствовал себя как нигде. В этот раз он взял с собой музыки и книг, чего не хватало в прошлый сезон. Все остальное на его промысловом участке было.
Дядя Саша приехал в семь. Долго ревел мотором в предрассветном узком проулке и, наконец, зацепив угол соседского забора, загнал «Урал» прямо во двор.
– Здорово, охотник! – Довольный, грузно слез с высокой подножки. – Кофейку врежем на дорожку!
«Александр Иванович Гусев» – так у дядь Саши было написано в паспорте, но и дети и старики в поселке звали его просто дядь Сашей, а многие и не знали, что он Гусев, – был под метр восемьдесят. Мощная, волосатая и вечно распахнутая грудь, руки, от одного вида которых становилось спокойнее на душе. Такими руками, казалось, можно и «Урал» за передок поддомкратить. Лицо красноватое, в шрамах, с седыми кустами бровей и усов. Глаза серые, смотрели умно и спокойно с чуть хитроватым, а чаще озорным прищуром.
Он был бригадиром рыбаков, трезво и глубоко любил свою работу, море, молоденькую жену и старый «Урал», на котором всегда ездил, как на легковушке, и подрабатывал, когда не было рыбалки. К дядь Саше в поселке прислушивались, потому что он был человеком правильным. Ничего его не меняло: ни деньги, ни горе, ни водка.
Дядя Саша вошел, не слушая протестов Жебровского – «все равно грязно», кряхтя, снял у порога кирзачи с завернутыми верхами и смятые пижонской гармошкой. Поддел пальцем единственную пуговицу камуфляжной куртки, натянувшейся на пупе. Под ней была только рубашка. Ни свитера, ничего…
– Садись. – Илья кивнул на стул и включил чайник. Тот был теплый и сразу засипел. – А Николай где?
– Поваренок-то? – Дядь Саша взял из полиэтиленового пакета карамельку, развернул и засунул в рот. – По дороге заберем, пусть со своими понянькается. У него младшему полтора года. Что за ружье? – кивнул головой на дорогой кожаный чехол, из которого торчал приклад. – Можно?
– Штуцер. Нижний ствол на птичку и на соболя, верхний – на крупного зверя.
Дядь Саша достал изящное, почти игрушечное в его руках оружие, отодвинув от глаз, рассмотрел гравировку и стал аккуратно класть обратно в чехол. Даже не прицелился, как это сделал бы любой охотник.
– Специально заказал, – пояснил Жебровский, – в прошлом году ружье и карабин таскал.
– А я вожу в кабине двенадцатый калибр, да патронов, кажется, нет… – Дядь Саша задумался. – Потерял, что ли? Не знаю, где засунул.
– Как же в тайге без оружия?
– А чего?
– Мало ли… сломаешься, есть нечего…
– Да-а, – засмеялся глазами дядь Саша, – рыбы где-нибудь найду. Ее скорее поймаешь…
Жебровский заварил чай, поставил кружки на стол:
– Что думаешь? Дня за два, за три доедем? – Илья плохо представлял себе дорогу, в прошлом году он залетал на вертолете, чем вызвал пересуды у охотников. Вертолет стоил таких денег, что никаких соболей не хватило бы окупить.
– Чего загадывать… – дядя Саша отхлебнул из кружки, – непогода врежет, и забичуем где-нибудь в Эльчане у эвенов.
– Завалено здорово?
– Не знаю, до развилки чисто, дальше, если через Генку Милютина ехать, то до середины Юхты пропилено, я в прошлом году ездил… Если через Кобяка, там перевал выше, там не знаю. У Кобяка – вездеход, должна быть дорога…
– А нельзя у Кобяка узнать? – Илья уже просил об этом и Поваренка, и дядь Сашу, и теперь досадовал, что они не узнали.
– Что-то нет его, может, заехал уже на участок… Поедем, что ли? Там видно будет… – Дядь Саша направился к двери.
Они закинули в кузов «Урала» два ящика, загнали по наклонным доскам «Ямаху», остальное было загружено еще вчера. Дядь Саша с грохотом закрыл борт, крутанул запор и шлепнул по борту рукой. Такая у него была примета – шлепнешь, так же весело открывать будешь.
Илья взял карабин, рюкзачок с термосом и документами, вывернул пробку из счетчика и с замком в руках пошел на улицу. Закрыл, ключ сунул за наличник. Постоял, мысленно прощаясь с домом до Нового года. Он волновался. Не так, как в прошлом году, но все-таки – один в тайгу, на три месяца. Ночью ему не к месту, предательски снилась удивительно приятная Москва. Вечер в центре города, много огней, людей, они с женой выходят из малого зала Консерватории и думают, в какой сесть ресторан…
В «Урале» на двойном пассажирском сиденье был расстелен тулуп, Илья перекрестился мысленно, прошептал про себя «Помогай, Господи!». Дядя Саша об этом же задумался, глядя на мертвую доску приборов, потом решительно вставил ключ. Обоим хотелось в тайгу. Жебровскому понятно почему, а дяде Саше, как всякому бродяге, в дороге всегда было хорошо. Особенно, когда ничего про эту дорогу неизвестно – деревьями, скорее всего, завалена, и снег в верхах уже мог быть глубоким. В одну машину стрёмно было ехать, и одно это уже напрягало и радовало. Господь не выдаст…
Завел мотор, погазовал, воткнул передачу и тронулся, выворачивая из ворот. «Урал» медленно вписывался и наполовину уже выехал, как что-то вдруг начало скрежетать внизу. Дядя Саша передернул рычаги, надавил на газ, мотор ревел, машина тряслась и двигалась толчками. Дядь Саша выругался и полез из кабины.
– Передний мост, падла, рассыпался… – выбрался он из-под машины, скребя могучей пятерней седой лохматый чуб.
Дядя Саша ждал этой беды, в кузове у него был запасной мост, теперь, правда, барахлом заваленный. Набрал в телефоне Мишку Милютина. Потом вызвал Поваренка.
К обеду ясно стало, что сегодня не выехать, конца не видать было. Вместе с мостом надо было менять еще что-то, Поваренок обзванивал мастерские и корешей в поисках нужных сальников и рычагов. Жебровский сначала пытался вникать, потом просто сидел рядом на ящике, скучая и покуривая. Дядь Саша тоже особо не лез, работой молча управлял высокий и худощавый Мишка. В полдень Илья принес мужикам очередной термос с кофе и ушел в дом. После столицы он небыстро привыкал к местным темпам, прямо заставлял себя спокойнее относиться и терпеть это другое течение времени. Улыбаться даже себе велел… только как тут было улыбаться, когда вместо тайги он полдня уже обозревал родимые пятна милой родины. Нанять другую машину тоже было нельзя, его бы здесь не поняли, да, наверное, никто и не поехал бы.
Илья поставил вариться макароны, открыл тушенку, от нечего делать, а скорее, от охотничьего зуда в руках, достал штуцер. Новое оружие благородно поблескивало аккуратными стволами и дорогой ложей с замысловатыми рисунками орехового дерева. Вспомнил, как ездил за ним в Австрию, как пробовал там на стрельбище, – пуля в пулю ложились. Работа была штучная, ему надо было к сентябрю и австрияки все сделали в срок и нигде не отступили от своего качества, которое они выдерживали веками. Мастерская была семейная, располагалась в горной австрийской деревушке, седоусый старик-отец работал с двумя взрослыми сыновьями. Когда Илья приехал за оружием, они собрались все, выпивали горьковатую домашнюю настойку из маленьких стаканчиков, покуривали и посматривали на свою работу и на довольного клиента.
Илья вскинулся, целясь в заплесневевший угол комнаты, щелкнул бойками, еще раз взвесил в руках сделанное по нему оружие и с благодарностью вспомнил неторопливых и уважающих себя австрийцев. Потом подумал о русских, менявших сейчас развалившийся мост на еще не развалившийся. Шило на мыло. И на этом мосту они собирались ехать полтысячи верст по зимним увалам через Джуг-Джур и Юдомский хребет…
Приеду, сначала пройдусь по речке, рыбу гляну. Потом оленей посмотрю на склонах выше стлаников. Потом капканы уже, – прикидывал Жебровский.
В прошлом году, в самом начале, он, не зная дорог, полез в одном месте прямиком по густым стланиковым зарослям, и спящему зверю чуть на голову не наступил. Медведь, возможно, он укладывался на зиму, подскочил метрах в десяти и с уханьем рванул вниз по склону. Илья застыл с бешено колотящимся сердцем. Вокруг поднимались безучастные к нему горы, большое стланиковое поле, в середине которого он стоял на кривом качающемся стволе, молчаливо колебалось под ветром. Он даже не медведя испугался, но того, что он был там один. Это очень остро тогда почувствовалось. Случись что, его никогда не нашли бы в этих дебрях. Никогда! Почти бутылку виски усидел в тот вечер, отбиваясь от внутренней паники. Через неделю только привык и перестал озираться и приглядываться, да и медведи залегли…
Жебровский сидел на шатучей, готовой развалиться табуретке, в который уже раз думая о том, что ее надо починить, и смотрел в окно. Было девятое октября. С утра солнце немного побаловало, потом натянуло вынос с моря, и полетел снежок. В окно было видно дядь Сашу. Он стоял без шапки, в так и не застегнутой куртке, из-под которой торчала красная от холода, седая грудь. Что-то говорил Мишке, лежащему под мотором.
Трудно было не залюбоваться. И руки, и ноги, и грудь – все в дядь Саше было мощно. Двигался при этом он легко и решения принимал быстро. А если оно было неправильным, то легко решал все заново и по-другому, и опять двигался быстро.
Москвич Илья Жебровский только заезжал на участок. Вчера до трех ночи сверял аккуратные, распечатанные на компьютере списки, что в каком ящике лежит, и какой ящик в какое зимовье идет. Вычеркивал что-то, дописывал, глядел внимательно внутрь последнего алюминиевого ящика, куда он укладывал самые ценные вещи. Всего ящиков было шесть, они были прочные, хорошо увязывались в нартах. Жебровский целую неделю так собирался, а больше волновался, воображая себя в тайге.
Он и теперь волновался и приятно, но уже и нервно, как волнуются люди, ожидая чего-то очень важного в жизни, не дочистил толком зубы, сполоснул рот и, накинув куртку, вышел во двор. Впереди в пятидесяти шагах чуть слышно мелкой волной поплескивался лиман, само же море, будто замедленное темнотой, глухо накатывало на берег с другой стороны косы. Илья прислушался. Не гудит ли с вечера загруженная машина, на которой дядь Саша уехал ночевать к себе домой.
Тихо было в мире и отчего-то, может, от этого ледяного моря за домом, слегка тревожно. Там, в горах, на его участке в этот предрассветный час было еще тише. И спокойнее. Там все зависело от него. Сердце опять заколотилось радостным страхом, Илья нахмурился, заставляя себя уняться, откинул тент. Все было на месте. 120-сильная «Ямаха» посверкивала в свете фонаря новенькими черными боками. Нарты были тоже новые, оранжевые, в четырех местах со свежими язвами сварки. Поваренок уголок подваривал для прочности.
В прошлом году кое-какое снаряжение у него было не очень удачным. И вот теперь Илья хорошо все продумал, и ему не терпелось в тайгу. Он хмурился, отгоняя мысли об охоте, но они все равно лезли и владели им, и он заставал себя стоящим среди комнаты с ведром воды в руках и улыбающимся в далекое, залитое солнцем, заснеженное пространство гор.
Жебровскому было сорок восемь. Невысокий, сутулый, смуглолицый и кареглазый, с небольшими редкими усиками. Илья внешне не был сильным, но внутренняя крепость, или даже жесткость ощущалась довольно ясно. Для промыслового, впрочем, охотника он выглядел слишком интеллигентно. Любой сразу бы сказал, что он не местный. Глядел спокойно, чуть изучающе, говорил мало и по делу, и только выпив, мог выдать что-то эмоциональное, что и выдавало внутреннее напряжение.
Он был вполне состоявшийся мужчина, в том смысле, что у него было много всего. Этот вот домик на берегу Охотского моря. Два его почти совсем взрослых сына пятый год учились в Англии, по-русски говорили с небольшим акцентом и жили в его большом доме в предместье Лондона. В Москве на Гоголевском бульваре жила жена Ильи. Был еще приличный подмосковный дом, где сейчас, кроме прислуги – жена не любила загорода, – никого не было. Все эти квартиры, дома и дорогие машины он заработал более-менее честно, и его благополучию многие завидовали.
Но иногда жизнь ставит перед людьми странные, нелепые с общепринятой точки зрения вопросы. Не перед всеми, конечно…
До поры бизнес очень увлекал Илью – у него был свой банк средней руки – и все шло неплохо, и жить было интересно, но с какого-то времени он очень ясно, прямо физически начал ощущать, что чем больше у него становится денег, тем меньше остается жизни. Менять жизнь на деньги было как минимум не умно, особенно, когда денег достаточно… Для чего достаточно Илья не знал, возможно, это и было главной проблемой. В его окружении этого не знал никто, только улыбались снисходительно на его нелепые вопросы, безо всякого желания понять или пускались в отвлеченные умствования, что примерно то же самое…
Говорят же, что думать вредно, так оно и есть, видно, весной прошлого года Жебровский продал весь бизнес. Не особо выгадывая, недорого и вообще не придавая этому значения. Лето провел довольно безалаберно, следуя сиюминутным, иногда довольно мелким желаниям и не особо понимая, что делать с собственной свободой. Так птичка, выпущенная из клетки в большой комнате, кружится растерянно, перелетает с места на место, то вдруг засвистит от радости, а то замрет, совершенно не понимая, что это все значит и как быть. Временами Илье совершенно ясно казалось, что напрасно он все это затеял, но и обратного пути уже не было. Это тоже было понятно.
Он решил ехать на большое сафари в Танзанию, где бывал не раз, купил самый дорогой тур на полтора месяца и начал уже собираться, как случайно, на дне рождения приятеля зашел разговор о соболином промысле в зимней тайге. Жебровский вернулся домой, просидел несколько дней в Интернете и ясно почувствовал, что очень хочет. Без Professional hanter[8], без черных следопытов, прислуги и повара… Один, в минус двадцать-тридцать-сорок… Так он оказался на Дальнем Востоке.
Не было никого, кто бы его понял. Людям, даже и близким, не очень свойственно глубоко задумываться над жизнью другого человека. Даже охотники, товарищи по элитному охотничьему клубу в сомнениях кривили лица, все подумали, что временная прихоть – как можно бросить здесь все, ради чего в конце концов и работал? Он и сам не исключал прихоти, но вот прошел год, и Илья опять был здесь.
Одиночество в тайге – крепкая отрава, однажды ее хлебнувший, если он чего стоит, не может уже отказаться, а отказавшись поневоле, страдает, как о невозможной, невосполнимой потере в жизни. По сути, это конечно же была городская блажь, но в тайге и один Илья чувствовал себя как нигде. В этот раз он взял с собой музыки и книг, чего не хватало в прошлый сезон. Все остальное на его промысловом участке было.
Дядя Саша приехал в семь. Долго ревел мотором в предрассветном узком проулке и, наконец, зацепив угол соседского забора, загнал «Урал» прямо во двор.
– Здорово, охотник! – Довольный, грузно слез с высокой подножки. – Кофейку врежем на дорожку!
«Александр Иванович Гусев» – так у дядь Саши было написано в паспорте, но и дети и старики в поселке звали его просто дядь Сашей, а многие и не знали, что он Гусев, – был под метр восемьдесят. Мощная, волосатая и вечно распахнутая грудь, руки, от одного вида которых становилось спокойнее на душе. Такими руками, казалось, можно и «Урал» за передок поддомкратить. Лицо красноватое, в шрамах, с седыми кустами бровей и усов. Глаза серые, смотрели умно и спокойно с чуть хитроватым, а чаще озорным прищуром.
Он был бригадиром рыбаков, трезво и глубоко любил свою работу, море, молоденькую жену и старый «Урал», на котором всегда ездил, как на легковушке, и подрабатывал, когда не было рыбалки. К дядь Саше в поселке прислушивались, потому что он был человеком правильным. Ничего его не меняло: ни деньги, ни горе, ни водка.
Дядя Саша вошел, не слушая протестов Жебровского – «все равно грязно», кряхтя, снял у порога кирзачи с завернутыми верхами и смятые пижонской гармошкой. Поддел пальцем единственную пуговицу камуфляжной куртки, натянувшейся на пупе. Под ней была только рубашка. Ни свитера, ничего…
– Садись. – Илья кивнул на стул и включил чайник. Тот был теплый и сразу засипел. – А Николай где?
– Поваренок-то? – Дядь Саша взял из полиэтиленового пакета карамельку, развернул и засунул в рот. – По дороге заберем, пусть со своими понянькается. У него младшему полтора года. Что за ружье? – кивнул головой на дорогой кожаный чехол, из которого торчал приклад. – Можно?
– Штуцер. Нижний ствол на птичку и на соболя, верхний – на крупного зверя.
Дядь Саша достал изящное, почти игрушечное в его руках оружие, отодвинув от глаз, рассмотрел гравировку и стал аккуратно класть обратно в чехол. Даже не прицелился, как это сделал бы любой охотник.
– Специально заказал, – пояснил Жебровский, – в прошлом году ружье и карабин таскал.
– А я вожу в кабине двенадцатый калибр, да патронов, кажется, нет… – Дядь Саша задумался. – Потерял, что ли? Не знаю, где засунул.
– Как же в тайге без оружия?
– А чего?
– Мало ли… сломаешься, есть нечего…
– Да-а, – засмеялся глазами дядь Саша, – рыбы где-нибудь найду. Ее скорее поймаешь…
Жебровский заварил чай, поставил кружки на стол:
– Что думаешь? Дня за два, за три доедем? – Илья плохо представлял себе дорогу, в прошлом году он залетал на вертолете, чем вызвал пересуды у охотников. Вертолет стоил таких денег, что никаких соболей не хватило бы окупить.
– Чего загадывать… – дядя Саша отхлебнул из кружки, – непогода врежет, и забичуем где-нибудь в Эльчане у эвенов.
– Завалено здорово?
– Не знаю, до развилки чисто, дальше, если через Генку Милютина ехать, то до середины Юхты пропилено, я в прошлом году ездил… Если через Кобяка, там перевал выше, там не знаю. У Кобяка – вездеход, должна быть дорога…
– А нельзя у Кобяка узнать? – Илья уже просил об этом и Поваренка, и дядь Сашу, и теперь досадовал, что они не узнали.
– Что-то нет его, может, заехал уже на участок… Поедем, что ли? Там видно будет… – Дядь Саша направился к двери.
Они закинули в кузов «Урала» два ящика, загнали по наклонным доскам «Ямаху», остальное было загружено еще вчера. Дядь Саша с грохотом закрыл борт, крутанул запор и шлепнул по борту рукой. Такая у него была примета – шлепнешь, так же весело открывать будешь.
Илья взял карабин, рюкзачок с термосом и документами, вывернул пробку из счетчика и с замком в руках пошел на улицу. Закрыл, ключ сунул за наличник. Постоял, мысленно прощаясь с домом до Нового года. Он волновался. Не так, как в прошлом году, но все-таки – один в тайгу, на три месяца. Ночью ему не к месту, предательски снилась удивительно приятная Москва. Вечер в центре города, много огней, людей, они с женой выходят из малого зала Консерватории и думают, в какой сесть ресторан…
В «Урале» на двойном пассажирском сиденье был расстелен тулуп, Илья перекрестился мысленно, прошептал про себя «Помогай, Господи!». Дядя Саша об этом же задумался, глядя на мертвую доску приборов, потом решительно вставил ключ. Обоим хотелось в тайгу. Жебровскому понятно почему, а дяде Саше, как всякому бродяге, в дороге всегда было хорошо. Особенно, когда ничего про эту дорогу неизвестно – деревьями, скорее всего, завалена, и снег в верхах уже мог быть глубоким. В одну машину стрёмно было ехать, и одно это уже напрягало и радовало. Господь не выдаст…
Завел мотор, погазовал, воткнул передачу и тронулся, выворачивая из ворот. «Урал» медленно вписывался и наполовину уже выехал, как что-то вдруг начало скрежетать внизу. Дядя Саша передернул рычаги, надавил на газ, мотор ревел, машина тряслась и двигалась толчками. Дядь Саша выругался и полез из кабины.
– Передний мост, падла, рассыпался… – выбрался он из-под машины, скребя могучей пятерней седой лохматый чуб.
Дядя Саша ждал этой беды, в кузове у него был запасной мост, теперь, правда, барахлом заваленный. Набрал в телефоне Мишку Милютина. Потом вызвал Поваренка.
К обеду ясно стало, что сегодня не выехать, конца не видать было. Вместе с мостом надо было менять еще что-то, Поваренок обзванивал мастерские и корешей в поисках нужных сальников и рычагов. Жебровский сначала пытался вникать, потом просто сидел рядом на ящике, скучая и покуривая. Дядь Саша тоже особо не лез, работой молча управлял высокий и худощавый Мишка. В полдень Илья принес мужикам очередной термос с кофе и ушел в дом. После столицы он небыстро привыкал к местным темпам, прямо заставлял себя спокойнее относиться и терпеть это другое течение времени. Улыбаться даже себе велел… только как тут было улыбаться, когда вместо тайги он полдня уже обозревал родимые пятна милой родины. Нанять другую машину тоже было нельзя, его бы здесь не поняли, да, наверное, никто и не поехал бы.
Илья поставил вариться макароны, открыл тушенку, от нечего делать, а скорее, от охотничьего зуда в руках, достал штуцер. Новое оружие благородно поблескивало аккуратными стволами и дорогой ложей с замысловатыми рисунками орехового дерева. Вспомнил, как ездил за ним в Австрию, как пробовал там на стрельбище, – пуля в пулю ложились. Работа была штучная, ему надо было к сентябрю и австрияки все сделали в срок и нигде не отступили от своего качества, которое они выдерживали веками. Мастерская была семейная, располагалась в горной австрийской деревушке, седоусый старик-отец работал с двумя взрослыми сыновьями. Когда Илья приехал за оружием, они собрались все, выпивали горьковатую домашнюю настойку из маленьких стаканчиков, покуривали и посматривали на свою работу и на довольного клиента.
Илья вскинулся, целясь в заплесневевший угол комнаты, щелкнул бойками, еще раз взвесил в руках сделанное по нему оружие и с благодарностью вспомнил неторопливых и уважающих себя австрийцев. Потом подумал о русских, менявших сейчас развалившийся мост на еще не развалившийся. Шило на мыло. И на этом мосту они собирались ехать полтысячи верст по зимним увалам через Джуг-Джур и Юдомский хребет…
Приеду, сначала пройдусь по речке, рыбу гляну. Потом оленей посмотрю на склонах выше стлаников. Потом капканы уже, – прикидывал Жебровский.
В прошлом году, в самом начале, он, не зная дорог, полез в одном месте прямиком по густым стланиковым зарослям, и спящему зверю чуть на голову не наступил. Медведь, возможно, он укладывался на зиму, подскочил метрах в десяти и с уханьем рванул вниз по склону. Илья застыл с бешено колотящимся сердцем. Вокруг поднимались безучастные к нему горы, большое стланиковое поле, в середине которого он стоял на кривом качающемся стволе, молчаливо колебалось под ветром. Он даже не медведя испугался, но того, что он был там один. Это очень остро тогда почувствовалось. Случись что, его никогда не нашли бы в этих дебрях. Никогда! Почти бутылку виски усидел в тот вечер, отбиваясь от внутренней паники. Через неделю только привык и перестал озираться и приглядываться, да и медведи залегли…
Жебровский сидел на шатучей, готовой развалиться табуретке, в который уже раз думая о том, что ее надо починить, и смотрел в окно. Было девятое октября. С утра солнце немного побаловало, потом натянуло вынос с моря, и полетел снежок. В окно было видно дядь Сашу. Он стоял без шапки, в так и не застегнутой куртке, из-под которой торчала красная от холода, седая грудь. Что-то говорил Мишке, лежащему под мотором.
Трудно было не залюбоваться. И руки, и ноги, и грудь – все в дядь Саше было мощно. Двигался при этом он легко и решения принимал быстро. А если оно было неправильным, то легко решал все заново и по-другому, и опять двигался быстро.