Страница:
Несомненно, рядом с книгой Марка, Лука имел перед собой и другие повествования того же рода, из которых он заимствовал немало. Большой отрывок от IX, 51 до ХVIII, 14, например, скопирован из бывшего у него документа, так как в этом отрывке замечается большой беспорядок; сам же Лука излагает гораздо лучше известные ему устные предания. Высчитали, что около третьей части текста Луки нет ни у Матфея, ни у Марка. Некоторые из Евангелий, потерянных в настоящее время, из которых заимствовал Лука, имели очень определенные черты: "те, на которых упала башня Силоамская" (XIII, 4), те, "которых кровь Пилат смешал с жертвами их" (XIII, 1). Многие из этих документов были только переделками еврейского Евангелия, сильно проникнутого эвионизмом, и, таким образом. приближались к Матфею. Тем и объясняется аналогичность некоторых параграфов, не имеющихся у Марка, с Матфеем. Большинство первоначальных логий находится и у Луки, но они расположены не как у Матфея, в виде длинных речей, а разрезанные и приспособленные к частным случаям. Лука не только не имел нашего Евангелия от Матфея, но и не пользовался ни одним из тех сборников речей Иисуса или большим последовательным рядом изречений его, внесенных, как мы уже указали, в Евангелие Матфея. Если же он имел такие сборники, то пренебрег ими. С другой стороны, Лука приближается к еврейскому Евангелию, особенно в тех случаях, когда оно превосходит Евангелие от Матфея. Может быть, он имел в руках греческий перевод еврейского Евангелия.
Из этого видно, что Лука занимает по отношению к Марку то же положение, как и Матфей. И тот и другой расширили текст Марка дополнениями, заимствованными из документов, в большей или меньшей степени получившими свое начало в еврейском Евангелии. Многочисленные дополнения, внесенные Лукой в текст Марка и которых нет у Матфея, очевидно, взяты Лукой, по большей части, из устного предания; Лука погрузился в это предание и черпал оттуда то, что ему было нужно. Он считал себя в этом отношении равноправным с многочисленными авторами очерков евангельской истории, писавшими до него. Стеснялся ли он вставить в текст места своего собственного изобретения, с целью придать делу Иисуса желательное направление? Конечно, нет. Предание поступало также. Предание коллективная работа, так как оно выражает всеобщее настроение; но, конечно, всегда кто-нибудь первым вносит то или другое слово, тот или другой многозначительный рассказ. Лука часто был этим кто-нибудь. Источник логий был исчерпан, и, по правде говоря, мы думаем, что, кроме Сирии, он ниоткуда не пополнялся значительно. Наоборот, вольность агады вполне сказалась в праве, присвоенном себе Лукой, выкраивать их, вставлять и переносить по своему усмотрению, для того, чтобы установить желательный порядок. Ни разу он не задумается о том, что если рассказ верен в одном виде, то он неверен в другом. Подлинность материала не имеет для него никакого значения; идея, догматическая цель и мораль для него все. Прибавлю к этому: литературный эффект. Таким образом, это и побудило его не вносить целыми ранее составленные группы логий, а даже разделять их, так как вкус изящества подсказывал ему, что эти искусственные группировки составлены несколько тяжеловесно. С несравненным искусством он разрезал составленные ранее сборники, создавал рамки для разрозненных таким образом логий, вставлял и окружал их, как маленькие бриллианты, оправой восхитительных рассказов, которые их вызывают и дают повод к ним. Его искусство размещения никогда не было превзойдено. Конечно, подобный способ компиляции, употреблявшийся Лукой, - как и автором Евангелия Матфея и вообще всеми составителями по прежде написанным документам, - ведет к повторениям, противоречиям, несвязанностям, происходящим от противоположности документов, которые составители стараются объединить. Единственно Марк, благодаря своему примитивному характеру, не имеет этих недостатков, что и может служить лучшим доказательством его оригинальности.
Мы уже указывали в другом месте, в какие ошибки впадал, благодаря удаленности места действия, римский евангелист. Его толкования основаны лишь на Семидесяти Толковниках. Автор не еврей по рождению; и пишет он, конечно, не для евреев; он имеет только поверхностное понятие о географии Палестины и о еврейских нравах; он выпускает все, что неинтересно для не евреев, и прибавляет заметки, не имеющие значения для палестинца. Генеалогия, помещенная им, дает право думать, что он обращался к публике, которая не могла легко проверить по библейским текстам. Он смягчает все, указывающее на еврейское происхождение христианства, и, несмотря на местами выражаемое им нежное сочувствие к Иерусалиму, Закон для него не более, как воспоминание.
Таким образом, гораздо легче определить господствовавшее стремление у Луки, нежели у Марка или у автора приписываемого Матфею Евангелия. Два последних евангелиста держат себя нейтрально в раздорах, которые волновали тогда церковь. Партизаны Павла и партизаны Иакова одинаково могли признать их своими. Лука же -ученик Павла, правда, ученик умеренный терпимый, полный уважения к Петру и даже к Иакову, но решительный приверженец принятия в церковь язычников, самаритян, мытарей, грешников и всевозможных еретиков. У него в тексте помещены притчи, полные милосердия: о добром самарянине, о блудном сыне, о заблудшей овце, о потерянной драхме, в которых положение раскаявшегося грешника представлено чуть ли не лучшим, чем положение несогрешившего праведника. Несомненно, в этом отношении Лука больше соответствует духу самого Иисуса; но у него замечается преднамеренность и предвзятая мысль. Его наиболее смелый шаг в этом направлении - обращение одного из разбойников на Голгофе. Согласно Марку и Матфею, эти два злодея оскорбляли Иисуса. Лука же приписывает одному из них добрые чувства: мы осуждены справедливо, а этот праведник!.. В ответ Иисус обещает разбойнику, что он ныне же будет с ним в раю. Иисус идет дальше: он молится за своих палачей, "которые не ведают, что творят". У Матфея Иисус, по-видимому, неблагоприятно относится к Самарии и советует своим ученикам избегать ее городов, как языческих мест. У Луки, наоборот, Иисус находится в частых сношениях с самарянами и отзывается о них с похвалой. К путешествию в Самарию Лука относит массу поучений и рассказов. В противоположность Матфею и Марку, ограничившими деятельность Иисуса Галилеей, он руководствуется антигалилейским и антиеврейским чувством, которое впоследствии еще более скажется в четвертом Евангелии. Во многих других отношениях это Евангелие является, в некотором роде, посредником между первыми двумя Евангелиями и четвертым, которое, на первый взгляд, представляется не имеющим ни одной общей черты с первыми двумя. Почти нет ни одного рассказа, ни одной притчи, из принадлежащих самому Луке, которые не были бы проникнуты духом милосердия и призывом грешников. Единственно сохранившееся несколько жесткое изречение Иисуса превратилось у него в аполог, полный снисходительности и великодушия. Бесплодное дерево не должно быть немедленно срублено; хороший виноградарь удерживает гнев своего хозяина и предлагает унавозить землю у корней несчастного дерева прежде, чем окончательно осудить его. Евангелие от Луки, по преимуществу, Евангелие прощения - прощения за веру: "на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии". "Сын человеческий пришел не губить души, а спасать". Всякие погрешности служат для него поводом, чтобы из каждого евангельского рассказа сделать рассказ о раскаявшемся грешнике. Самаритяне, мытари, центурионы, падшие женщины, добродетельные язычники, все, презираемые фарисейством, - его клиенты. Идея о том, что христианство имеет прощение для всех, - принадлежит ему. Двери открыты, обращение возможно для всех. Нет более вопроса о Законе; новая вера - культ Иисуса заменила его. Тут самарянин совершает благородный поступок в то время, как священник и левит проходят равнодушно. Там мытарь выходит из храма оправданным, благодаря своему смирению в то время, как фарисей, безупречный, но высокомерный, выходит более виновным. Далее, грешница, воспрянувшая, благодаря своей любви к Иисусу, получает разрешение выразить особыми знаками свою преданность к нему. Еще далее, мытарь Закхей делается сразу сыном Авраама, только благодаря вызванному им стремлению видеть Иисуса. Обещание легкого прощения всегда служило главной причиной успеха религии. "Даже самый грешный человек, - говорит Бхагавата, - если он поклонится мне и будет верить только в меня, должен считаться хорошим человеком". Лука к этому прибавляет смирение, "ибо, что высоко у людей, то мерзость перед Богом". "Могущественный будет низвергнут, а смиренный превознесен: вот для него сущность произведенной Иисусом революции. Высокомерный, это еврей, гордящийся своим происхождением от Авраама; смиренный, это язычник, не получивший славы от своих предков и всем обязанный только своей вере в Иисуса.
У Луки видно полное согласие в идеях с Павлом. Конечно, Павел не имел Евангелия в том смысле слова, как мы его понимаем. Павел не слышал Иисуса, преднамеренно был очень сдержан с непосредственными учениками Иисуса. Он их мало видел и провел только несколько дней в центре преданий, в Иерусалиме. Он слышал мало логий; a из евангельских преданий знал только отрывки. Надо заметить, однако, эти отрывки хорошо совпадают с тем, что имеется у Луки. Рассказ о тайной вечере, как его передает Павел, за исключением мелких деталей, вполне сходен с рассказом, помещенным в третьем Евангелии. Лука, конечно, избегал всего, что могло обидеть иудео-христианскую партию и вызвать споры, которые он хотел успокоить; он почтителен, насколько возможно, к апостолам, хотя и опасается, чтобы им не отвели слишком исключительного положения. В этом отношении политический расчет внушает ему весьма смелую идею. Рядом с Двенадцатью, он создает своим собственным авторитетом еще семьдесят учеников, которым Иисус дает те полномочия, которые в других Евангелиях предоставляются только одним Двенадцати.
Это подражание Книге Числ, где Бог, желая облегчить Моисея от бремени, ставшим слишком тяжким для него, передает семидесяти старейшинам часть права управления, ранее всецело принадлежавшего одному Моисею. Чтобы сделать более чувствительным это разделение и сходство власти, Лука распределяет между Двенадцатью и семьюдесятью наставления апостолам, из которых собрания логий сделали одну речь, обращенную к Двенадцати. Цифра семьдесят или семьдесят два имела к тому же преимущество соответствовать числу наций на земле, как число Двенадцать соответствовало числу колен Израиля. Существовало мнение, что Бог разделил землю между семьюдесятью двумя нациями и во главе каждой из них находится ангел. Эта цифра была мистической; кроме семидесяти старейшин Моисея имелись семьдесят один член синедриона, семьдесят или семьдесят два переводчика Библии. Таким образом, выясняется тайная мысль, внушившая Луке сделать такую важную вставку в евангельский текст. Требовалось спасти законность посланничества Павла, представить его апостольство равным апостольству Двенадцати, показать возможность быть апостолом, не принадлежа к Двенадцати; это именно и был тезис Павла. Семьдесят прогоняли бесов, имели ту же сверхъестественную власть, как и апостолы. Одним словом, Двенадцатью не заканчивалось апостольство, полнота их власти не показывала, что ничего не осталось для других... "и к тому же, - спешит прибавить благоразумный ученик Павла, - сама по себе эта власть не имеет значения, важно иметь, как и всякому верующему, свое имя записанным на Небе". Вера все, а вера дар Божий, который он дает тому, кому пожелает.
При подобном взгляде привилегии детей Авраама становятся весьма незначительными. Иисус, отвергнутый своими, нашел себе настоящую семью среди язычников. Люди отдаленных стран (язычники Павла) признали его своим царем, в то время, как его соотечественники, природным владыкой которых он был, не захотели его. Горе им! Когда законный царь возвратится, он предаст их смерти в своем присутствии. Евреи воображают, что так как Иисус пил и ел среди них и поучал на их улицах, то они всегда будут обладать своими привилегиями; заблуждение! Люди Севера и Юга займут место за столом Авраама, Исаака и Иакова, а они будут горевать у дверей. Свежее впечатление несчастий, пережитых еврейским народом, проявляется на каждой странице, и, по мнению автора, еврейский народ заслужил их, не поняв Иисуса и посланничества, с которым он пришел в Иерусалим. В генеалогии Лука не устанавливает происхождения Иисуса от иудейских царей. От Давида до Салафиила линия идет по боковой ветви.
Некоторые более скрытые признаки указывают на благоприятные для Павла намерения автора. Конечно, не случайно после рассказа о том, что Петр первым признал Иисуса Мессией, автор не помещает знаменитого изречения: "Ты Петр, и на сем камне я создам церковь мою", - слова, уже заключавшиеся в предании. Место о хананеянке, которое автор, конечно, прочел у Марка, выпущено, вероятно, вследствие суровых слов, в нем заключающихся и недостаточно искупаемых милосердным концом. Притча о плевелах, придуманная против Павла, этого досадного сеятеля, идущего вслед за уполномоченными сеятелями, превращающего их чистую жатву в смешанную, также выпущена. Другой параграф, в котором видели оскорбление христиан, освободившихся от Закона, перевернут и направлен против иудео-христиан. Строгость принципов Павла о духе апостольском проведена еще дальше, чем у Матфея, и - еще важнее - то, что было предписано небольшой группе посланников, распространяется на всех верных. "Если кто приходит ко мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником". "Кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть моим учеником". И ко всем этим жертвам приходилось еще прибавить следующие слова: "Мы рабы, ничего не стоящие, потому что сделали то, что должны были сделать". Между апостолом и Иисусом никакой разницы. Кто слушает апостола, тот слушает и Иисуса; кто презирает апостола, презирает Иисуса и презирает пославшего его.
Та же экзальтация замечается во всем, что касается нищеты. Лука ненавидит богатство, смотрит на обыкновенную привязанность к собственности, как на зло. Когда Иисус приходит в мир, для него нет места в гостинице; он родится среди самых простых существ, быков и баранов. Первыми ему поклонились пастухи. Всю свою жизнь он был бедным. Бережливость - абсурд, ибо богатый не уносит ничего с собой; последователю Иисуса нет дела до земных благ; он должен отказаться и от того, что имеет. Счастливый человек это нищий; богатый всегда виноват; ад для него обеспечен. Потому-то нищета Иисуса и была абсолютной. Царство Божие - пир для нищих: замена классов, появление новых классов. У других евангелистов люди, заменившие первоначально приглашенных, первые встречные, собранные на большой дороге; у Луки это нищие, убогие, слепые, хромые, все обиженные судьбой. В этом новом царстве будет лучше, если приобрел заранее друзей среди нищих, даже путем несправедливости, чем если был просто добросовестно экономным. Не богатых следует приглашать на обед, а нищих, за что вам и отплатится при воскресении праведных, т. е. в тысячелетнее царствование. Милостыня - высшее предписание; милостыня имеет даже силу очищать нечистые вещи; она выше Закона.
Доктрина Луки, как мы видим, чистый эвионизм, прославление нищих. Согласно эвионитам, Сатана - царь мира, великий собственник мира; он дает богатства своим последователям. Иисус царь будущего. Пользование благами диавольского мира равносильно отречению от будущего мира. Сатана заклятый враг христиан и Иисуса; общество, князья и богатые - его союзники в деле сопротивления царству Иисуса. Демонология Луки странная и материалистическая. Его чудесное имеет в себе нечто грубо-материалистическое, как у Марка; оно пугает. Лука не вносит в него смягченных тонов Матфея.
Восхитительное народное чувство, тонкая и трогательная поэзия, звук ясный и чистый серебристой души, что-то оторвавшееся от земли и толкования препятствуют замечать его ошибки, многие недостатки логики и странные противоречия. Судья и докучливая вдова, друг с тремя хлебами, нечестный домоправитель, блудный сын, прощенная блудница, многие собственные комбинации Луки первоначально представляются позитивным умам мало согласующимся со схоластическим рассуждением и строгой моралью; но эта кажущаяся слабость, похожая на милые слабости женской мысли, является лишь чертами правдивости и сильно напоминает взволнованный, то замирающий, то прерывающийся тон и женственную живость речи Иисуса, руководившуюся гораздо более чувством, нежели рассудком. Особенно в рассказах о детстве Иисуса и в Страстях Господних сказывается это божественное искусство. Рассказы о яслях, о пастухах, об ангеле, сообщающем униженным великую радость; о небе, спустившемся на землю к этим бедным людям, чтобы спеть гимн мира усердным; затем старец Симеон, почтенное воплощение древнего Израиля, окончившего свою роль, но считающего себя счастливым, что его время кончается, так как его они видели славу своего народа и свет мира; и восьмидесятичетырехлетняя вдова, умирающая успокоенной; и такие чистые, такие нежные гимны: Magnificat... Gloria in exehist... Nunc dimittis... Benedictus Dominus Deus Israel... послужившие основанием новой литургии; весь этот пасторальный эскиз, набросанные легкими штрихами на фронтоне христианства - произведение Луки. Никогда не придумывали более нежной песенки для убаюкивания горестей бедного человечества.
Склонность Луки к благоговейным рассказам побудила его создать и для Иоанна Крестителя "детство", подобное детству Иисуса. Долголетнее бесплодие Елизаветы и Захарии, видение священника во время воскурения фимиама, посещение обеих матерей, гимны отца Иоанна Крестителя являлись пропилеями перед портиком, подражанием самому портику, воспроизводившим его главные линии. Мы не думаем отрицать, что Лука не нашел в документах, служивших ему материалом, зародыши этих хорошеньких рассказов, всегда служивших главными источниками для христианского искусства. Действительно, стиль рассказов Луки о "детствах", обрывист, переполнен гебраизмами, не то что в прологе. Кроме того, эта часть в книге Луки более еврейская, нежели все остальное; Иоанн Креститель священнического рода: обряды очищения и обрезания тщательно выполняются: родители Иисуса каждый год ходят на богомолье, многие анекдоты вполне в еврейском вкусе. Замечательно, что роль Марии, отсутствующая у Марка, постепенно растет по мере удаления от Иудеи, а Иосиф, в свою очередь, постепенно теряет права отца. Легенда нуждается в Марии и много говорит о ней. Нельзя же было представить обыкновенной женщиной ту, которую Бог избрал для оплодотворения Святым Духом; она служила гарантией целых частей евангельской истории, и с каждым днем ее ставили во все более и более высокое положение в церкви.
Также мало исторически верны собственные рассказы третьего Евангелия о Страстях, смерти и воскресении Иисуса. В этой части книги Лука почти совсем покидает Марка и следует другим текстам. В результате получается еще более легендарный, чем у Матфея, рассказ. Все преувеличено. В Гефсимании Лука прибавляет ангела, кровавый пот и исцеление отрубленного уха. Явка на суд к Ироду Антипе целиком его выдумка. Прекрасный эпизод с девами, имеющий целью указать невинность толпы в смерти Иисуса и перенести всю гнусность дела на сильных и на вождей, обращение одного из разбойников, молитва Иисуса о своих палачах, взятая у Исаии, LIII, 12, все это преднамеренные прибавления. Прекрасный вопль безнадежности: Elohi, elohi lamma sabacthani, не соответствовавший создавшимся в то время идеям божественности Иисуса, Лука заменил более спокойным возгласом: "Отче, в руки твои предаю дух мой". Жизнь воскресшего Иисуса рассказывается по плану вполне искусственному, отчасти согласно Евангелию от евреев, по которому загробная жизнь Иисуса продолжалась один день и закончилась вознесением, чего нет ни у Матфея, ни у Марка.
Таким образом, Евангелие от Луки является Евангелием измененным, дополненным и далеко ушедшим по легендарному пути. Как псевдо-Матфей, Лука исправляет Марка, предупреждая возражения, сглаживая кажущиеся или действительные противоречия, уничтожая более или менее шокирующие черты, отбрасывая детали вульгарные, преувеличенные или не имеющие значения. To, чего он не понимает, он отбрасывает или искусно переворачивает. Он прибавляет трогательные и деликатные черты. Выдумывает мало, изменяет много. Эстетические трансформации, производимые им, поразительны. To, что он создал из Марии и Марфы, ее сестры, поразительно; ни одно перо не набросало более очаровательных штрихов. Его изображение "женщины, изливающей миро на ноги Иисуса", не менее восхитительно. Эпизод с учениками, шедшими в Еммаус, наиболее тонкий и оттененный из всех когда-нибудь существовавших на каком бы то ни было языке.
Евангелие от Луки самое литературное из всех Евангелий. Все указывает на ум широкий, кроткий, разумный, умеренный и рассудительный в иррациональном. Его преувеличения, его невероятности, его непоследовательности вытекают из самой природы притчи и составляют ее очаровательность. Матфей округляет несколько угловатые контуры Марка; Лука делает больше: он пишет и выказывает настоящее искусство сочинения. Его книга - прекрасное последовательное повествование, одновременно гебраическое и эллинистическое, присоединяющее волнение драмы к ясности идиллии. Все смеется, все плачет, все поет; повсюду слезы и гимны, это гимн нового народа, осанна малых и униженных, введенных в царство Божие. Дух святого детства, радости и волнения, евангельское чувство в своей примитивной самобытности придают всей легенде окраску несравнимой мягкости. Никто не был меньшим сектантом, чем наш автор. Ни одного упрека по адресу отверженного древнего народа; его отверженность не есть ли уже достаточное наказание само по себе? Это прекраснейшая книга. Удовольствие, которое испытывал автор, писав его, никогда не будет вполне понято.
Историческое значение третьего Евангелия, конечно, меньше значения двух первых. Однако, важное обстоятельство, хорошо подтверждающее, что синоптические Евангелия действительно заключают в себе отклик слов Иисуса, устанавливается при сравнении Евангелия от Луки с Деяниями Апостолов. Оба эти произведения принадлежат перу одного и того же автора. Однако, при сравнении речей Иисуса в Евангелии с речами апостолов в Деяниях устанавливается полное различие: в первом случае очарование и наивное увлечение; во втором (я хочу сказать, в речах апостолов, особенно в последних главах Деяний) некоторого рода риторика, по временам довольно холодная. Откуда произошло это различие? Очевидно, во втором случае Лука сам составлял речи, а в первом руководствовался преданием. Слова Иисуса были написаны до Луки, слова апостолов не были написаны. Между прочим, можно вывести важное заключение из рассказа о Тайной Вечере в первом послании св. Павла к коринфянам. Это самый древний из написанных евангельских текстов (первое послание к Коринфянам в 57 году); и этот рассказ сходен с рассказом, помещенным у Луки. Так что Евангелие от Луки может иметь основную ценность и помимо Марка и Матфея.
Лука представляет последнюю степень обдуманной редакции, до которой могло достигнуть евангельское предание. После него уже нет больше апокрифических Евангелий, составленных только путем простого увеличения многословия и предположений a priori, без помощи новых документов. Однако, далее мы увидим, что евангельские тексты Марка, Луки и псевдо-Матфея оказались недостаточными для удовлетворения потребностей набожных христиан, как появилось новое Евангелие, имевшее претензии превзойти остальные; и в особенности нам придется выяснить, почему ни одному из евангельских текстов не удалось вытеснить другие тексты и как христианская церковь своей добросовестностью дала повод к сильным возражениям, вытекающим из различия Евангелий.
Глава 14. Гонения Домициана
Чудовищность "лысого Нерона" возрастала в ужасающей прогрессии. Он дошел до бешенства мрачного, обдуманного. До сих пор были интервалы между ужасами; теперь начался непрерывный припадок бешенства. Злость с примесью лихорадочного гнева, по-видимому, продукта римского климата, страх показаться смешным, благодаря своему военному ничтожеству и ложным триумфам, которыми он себя награждал, наполняли его непримиримой ненавистью ко всякому честному человеку. Словно вампир вонзился в труп умирающего человечества; была объявлена открытая война всякой добродетели. Писать биографию великого человека считалось преступлением. Казалось, хотели уничтожить человеческий ум и отнять у совести ее голос. Все знаменитое трепетало; мир наполнялся убийствами и ссылками. Надо отдать справедливость нашей несчастной породе, она прошла через это испытание не погнувшись. Философия проявляла себя, более чем когда-либо, в борьбе с мучениями: были героические жены, преданные мужья, постоянные зятья, верные рабы. Семьи Трасея и Barea Soranus были всегда в первых рядах добродетельной оппозиции. Гельвидий Приск (сын), Арулен Рустик, Юний Маврикий, Сенецион, Помпония Гратилла, Фанния, целое общество великих и твердых душ безнадежно сопротивлялось. Эпиктет ежедневно повторял им своим серьезным тоном: "Переноси и воздерживайся. Страдание, ты не убедишь меня, что ты несчастие. Anytus и Melitus могут меня убить, но не могут мне повредить.
Из этого видно, что Лука занимает по отношению к Марку то же положение, как и Матфей. И тот и другой расширили текст Марка дополнениями, заимствованными из документов, в большей или меньшей степени получившими свое начало в еврейском Евангелии. Многочисленные дополнения, внесенные Лукой в текст Марка и которых нет у Матфея, очевидно, взяты Лукой, по большей части, из устного предания; Лука погрузился в это предание и черпал оттуда то, что ему было нужно. Он считал себя в этом отношении равноправным с многочисленными авторами очерков евангельской истории, писавшими до него. Стеснялся ли он вставить в текст места своего собственного изобретения, с целью придать делу Иисуса желательное направление? Конечно, нет. Предание поступало также. Предание коллективная работа, так как оно выражает всеобщее настроение; но, конечно, всегда кто-нибудь первым вносит то или другое слово, тот или другой многозначительный рассказ. Лука часто был этим кто-нибудь. Источник логий был исчерпан, и, по правде говоря, мы думаем, что, кроме Сирии, он ниоткуда не пополнялся значительно. Наоборот, вольность агады вполне сказалась в праве, присвоенном себе Лукой, выкраивать их, вставлять и переносить по своему усмотрению, для того, чтобы установить желательный порядок. Ни разу он не задумается о том, что если рассказ верен в одном виде, то он неверен в другом. Подлинность материала не имеет для него никакого значения; идея, догматическая цель и мораль для него все. Прибавлю к этому: литературный эффект. Таким образом, это и побудило его не вносить целыми ранее составленные группы логий, а даже разделять их, так как вкус изящества подсказывал ему, что эти искусственные группировки составлены несколько тяжеловесно. С несравненным искусством он разрезал составленные ранее сборники, создавал рамки для разрозненных таким образом логий, вставлял и окружал их, как маленькие бриллианты, оправой восхитительных рассказов, которые их вызывают и дают повод к ним. Его искусство размещения никогда не было превзойдено. Конечно, подобный способ компиляции, употреблявшийся Лукой, - как и автором Евангелия Матфея и вообще всеми составителями по прежде написанным документам, - ведет к повторениям, противоречиям, несвязанностям, происходящим от противоположности документов, которые составители стараются объединить. Единственно Марк, благодаря своему примитивному характеру, не имеет этих недостатков, что и может служить лучшим доказательством его оригинальности.
Мы уже указывали в другом месте, в какие ошибки впадал, благодаря удаленности места действия, римский евангелист. Его толкования основаны лишь на Семидесяти Толковниках. Автор не еврей по рождению; и пишет он, конечно, не для евреев; он имеет только поверхностное понятие о географии Палестины и о еврейских нравах; он выпускает все, что неинтересно для не евреев, и прибавляет заметки, не имеющие значения для палестинца. Генеалогия, помещенная им, дает право думать, что он обращался к публике, которая не могла легко проверить по библейским текстам. Он смягчает все, указывающее на еврейское происхождение христианства, и, несмотря на местами выражаемое им нежное сочувствие к Иерусалиму, Закон для него не более, как воспоминание.
Таким образом, гораздо легче определить господствовавшее стремление у Луки, нежели у Марка или у автора приписываемого Матфею Евангелия. Два последних евангелиста держат себя нейтрально в раздорах, которые волновали тогда церковь. Партизаны Павла и партизаны Иакова одинаково могли признать их своими. Лука же -ученик Павла, правда, ученик умеренный терпимый, полный уважения к Петру и даже к Иакову, но решительный приверженец принятия в церковь язычников, самаритян, мытарей, грешников и всевозможных еретиков. У него в тексте помещены притчи, полные милосердия: о добром самарянине, о блудном сыне, о заблудшей овце, о потерянной драхме, в которых положение раскаявшегося грешника представлено чуть ли не лучшим, чем положение несогрешившего праведника. Несомненно, в этом отношении Лука больше соответствует духу самого Иисуса; но у него замечается преднамеренность и предвзятая мысль. Его наиболее смелый шаг в этом направлении - обращение одного из разбойников на Голгофе. Согласно Марку и Матфею, эти два злодея оскорбляли Иисуса. Лука же приписывает одному из них добрые чувства: мы осуждены справедливо, а этот праведник!.. В ответ Иисус обещает разбойнику, что он ныне же будет с ним в раю. Иисус идет дальше: он молится за своих палачей, "которые не ведают, что творят". У Матфея Иисус, по-видимому, неблагоприятно относится к Самарии и советует своим ученикам избегать ее городов, как языческих мест. У Луки, наоборот, Иисус находится в частых сношениях с самарянами и отзывается о них с похвалой. К путешествию в Самарию Лука относит массу поучений и рассказов. В противоположность Матфею и Марку, ограничившими деятельность Иисуса Галилеей, он руководствуется антигалилейским и антиеврейским чувством, которое впоследствии еще более скажется в четвертом Евангелии. Во многих других отношениях это Евангелие является, в некотором роде, посредником между первыми двумя Евангелиями и четвертым, которое, на первый взгляд, представляется не имеющим ни одной общей черты с первыми двумя. Почти нет ни одного рассказа, ни одной притчи, из принадлежащих самому Луке, которые не были бы проникнуты духом милосердия и призывом грешников. Единственно сохранившееся несколько жесткое изречение Иисуса превратилось у него в аполог, полный снисходительности и великодушия. Бесплодное дерево не должно быть немедленно срублено; хороший виноградарь удерживает гнев своего хозяина и предлагает унавозить землю у корней несчастного дерева прежде, чем окончательно осудить его. Евангелие от Луки, по преимуществу, Евангелие прощения - прощения за веру: "на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии". "Сын человеческий пришел не губить души, а спасать". Всякие погрешности служат для него поводом, чтобы из каждого евангельского рассказа сделать рассказ о раскаявшемся грешнике. Самаритяне, мытари, центурионы, падшие женщины, добродетельные язычники, все, презираемые фарисейством, - его клиенты. Идея о том, что христианство имеет прощение для всех, - принадлежит ему. Двери открыты, обращение возможно для всех. Нет более вопроса о Законе; новая вера - культ Иисуса заменила его. Тут самарянин совершает благородный поступок в то время, как священник и левит проходят равнодушно. Там мытарь выходит из храма оправданным, благодаря своему смирению в то время, как фарисей, безупречный, но высокомерный, выходит более виновным. Далее, грешница, воспрянувшая, благодаря своей любви к Иисусу, получает разрешение выразить особыми знаками свою преданность к нему. Еще далее, мытарь Закхей делается сразу сыном Авраама, только благодаря вызванному им стремлению видеть Иисуса. Обещание легкого прощения всегда служило главной причиной успеха религии. "Даже самый грешный человек, - говорит Бхагавата, - если он поклонится мне и будет верить только в меня, должен считаться хорошим человеком". Лука к этому прибавляет смирение, "ибо, что высоко у людей, то мерзость перед Богом". "Могущественный будет низвергнут, а смиренный превознесен: вот для него сущность произведенной Иисусом революции. Высокомерный, это еврей, гордящийся своим происхождением от Авраама; смиренный, это язычник, не получивший славы от своих предков и всем обязанный только своей вере в Иисуса.
У Луки видно полное согласие в идеях с Павлом. Конечно, Павел не имел Евангелия в том смысле слова, как мы его понимаем. Павел не слышал Иисуса, преднамеренно был очень сдержан с непосредственными учениками Иисуса. Он их мало видел и провел только несколько дней в центре преданий, в Иерусалиме. Он слышал мало логий; a из евангельских преданий знал только отрывки. Надо заметить, однако, эти отрывки хорошо совпадают с тем, что имеется у Луки. Рассказ о тайной вечере, как его передает Павел, за исключением мелких деталей, вполне сходен с рассказом, помещенным в третьем Евангелии. Лука, конечно, избегал всего, что могло обидеть иудео-христианскую партию и вызвать споры, которые он хотел успокоить; он почтителен, насколько возможно, к апостолам, хотя и опасается, чтобы им не отвели слишком исключительного положения. В этом отношении политический расчет внушает ему весьма смелую идею. Рядом с Двенадцатью, он создает своим собственным авторитетом еще семьдесят учеников, которым Иисус дает те полномочия, которые в других Евангелиях предоставляются только одним Двенадцати.
Это подражание Книге Числ, где Бог, желая облегчить Моисея от бремени, ставшим слишком тяжким для него, передает семидесяти старейшинам часть права управления, ранее всецело принадлежавшего одному Моисею. Чтобы сделать более чувствительным это разделение и сходство власти, Лука распределяет между Двенадцатью и семьюдесятью наставления апостолам, из которых собрания логий сделали одну речь, обращенную к Двенадцати. Цифра семьдесят или семьдесят два имела к тому же преимущество соответствовать числу наций на земле, как число Двенадцать соответствовало числу колен Израиля. Существовало мнение, что Бог разделил землю между семьюдесятью двумя нациями и во главе каждой из них находится ангел. Эта цифра была мистической; кроме семидесяти старейшин Моисея имелись семьдесят один член синедриона, семьдесят или семьдесят два переводчика Библии. Таким образом, выясняется тайная мысль, внушившая Луке сделать такую важную вставку в евангельский текст. Требовалось спасти законность посланничества Павла, представить его апостольство равным апостольству Двенадцати, показать возможность быть апостолом, не принадлежа к Двенадцати; это именно и был тезис Павла. Семьдесят прогоняли бесов, имели ту же сверхъестественную власть, как и апостолы. Одним словом, Двенадцатью не заканчивалось апостольство, полнота их власти не показывала, что ничего не осталось для других... "и к тому же, - спешит прибавить благоразумный ученик Павла, - сама по себе эта власть не имеет значения, важно иметь, как и всякому верующему, свое имя записанным на Небе". Вера все, а вера дар Божий, который он дает тому, кому пожелает.
При подобном взгляде привилегии детей Авраама становятся весьма незначительными. Иисус, отвергнутый своими, нашел себе настоящую семью среди язычников. Люди отдаленных стран (язычники Павла) признали его своим царем, в то время, как его соотечественники, природным владыкой которых он был, не захотели его. Горе им! Когда законный царь возвратится, он предаст их смерти в своем присутствии. Евреи воображают, что так как Иисус пил и ел среди них и поучал на их улицах, то они всегда будут обладать своими привилегиями; заблуждение! Люди Севера и Юга займут место за столом Авраама, Исаака и Иакова, а они будут горевать у дверей. Свежее впечатление несчастий, пережитых еврейским народом, проявляется на каждой странице, и, по мнению автора, еврейский народ заслужил их, не поняв Иисуса и посланничества, с которым он пришел в Иерусалим. В генеалогии Лука не устанавливает происхождения Иисуса от иудейских царей. От Давида до Салафиила линия идет по боковой ветви.
Некоторые более скрытые признаки указывают на благоприятные для Павла намерения автора. Конечно, не случайно после рассказа о том, что Петр первым признал Иисуса Мессией, автор не помещает знаменитого изречения: "Ты Петр, и на сем камне я создам церковь мою", - слова, уже заключавшиеся в предании. Место о хананеянке, которое автор, конечно, прочел у Марка, выпущено, вероятно, вследствие суровых слов, в нем заключающихся и недостаточно искупаемых милосердным концом. Притча о плевелах, придуманная против Павла, этого досадного сеятеля, идущего вслед за уполномоченными сеятелями, превращающего их чистую жатву в смешанную, также выпущена. Другой параграф, в котором видели оскорбление христиан, освободившихся от Закона, перевернут и направлен против иудео-христиан. Строгость принципов Павла о духе апостольском проведена еще дальше, чем у Матфея, и - еще важнее - то, что было предписано небольшой группе посланников, распространяется на всех верных. "Если кто приходит ко мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником". "Кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть моим учеником". И ко всем этим жертвам приходилось еще прибавить следующие слова: "Мы рабы, ничего не стоящие, потому что сделали то, что должны были сделать". Между апостолом и Иисусом никакой разницы. Кто слушает апостола, тот слушает и Иисуса; кто презирает апостола, презирает Иисуса и презирает пославшего его.
Та же экзальтация замечается во всем, что касается нищеты. Лука ненавидит богатство, смотрит на обыкновенную привязанность к собственности, как на зло. Когда Иисус приходит в мир, для него нет места в гостинице; он родится среди самых простых существ, быков и баранов. Первыми ему поклонились пастухи. Всю свою жизнь он был бедным. Бережливость - абсурд, ибо богатый не уносит ничего с собой; последователю Иисуса нет дела до земных благ; он должен отказаться и от того, что имеет. Счастливый человек это нищий; богатый всегда виноват; ад для него обеспечен. Потому-то нищета Иисуса и была абсолютной. Царство Божие - пир для нищих: замена классов, появление новых классов. У других евангелистов люди, заменившие первоначально приглашенных, первые встречные, собранные на большой дороге; у Луки это нищие, убогие, слепые, хромые, все обиженные судьбой. В этом новом царстве будет лучше, если приобрел заранее друзей среди нищих, даже путем несправедливости, чем если был просто добросовестно экономным. Не богатых следует приглашать на обед, а нищих, за что вам и отплатится при воскресении праведных, т. е. в тысячелетнее царствование. Милостыня - высшее предписание; милостыня имеет даже силу очищать нечистые вещи; она выше Закона.
Доктрина Луки, как мы видим, чистый эвионизм, прославление нищих. Согласно эвионитам, Сатана - царь мира, великий собственник мира; он дает богатства своим последователям. Иисус царь будущего. Пользование благами диавольского мира равносильно отречению от будущего мира. Сатана заклятый враг христиан и Иисуса; общество, князья и богатые - его союзники в деле сопротивления царству Иисуса. Демонология Луки странная и материалистическая. Его чудесное имеет в себе нечто грубо-материалистическое, как у Марка; оно пугает. Лука не вносит в него смягченных тонов Матфея.
Восхитительное народное чувство, тонкая и трогательная поэзия, звук ясный и чистый серебристой души, что-то оторвавшееся от земли и толкования препятствуют замечать его ошибки, многие недостатки логики и странные противоречия. Судья и докучливая вдова, друг с тремя хлебами, нечестный домоправитель, блудный сын, прощенная блудница, многие собственные комбинации Луки первоначально представляются позитивным умам мало согласующимся со схоластическим рассуждением и строгой моралью; но эта кажущаяся слабость, похожая на милые слабости женской мысли, является лишь чертами правдивости и сильно напоминает взволнованный, то замирающий, то прерывающийся тон и женственную живость речи Иисуса, руководившуюся гораздо более чувством, нежели рассудком. Особенно в рассказах о детстве Иисуса и в Страстях Господних сказывается это божественное искусство. Рассказы о яслях, о пастухах, об ангеле, сообщающем униженным великую радость; о небе, спустившемся на землю к этим бедным людям, чтобы спеть гимн мира усердным; затем старец Симеон, почтенное воплощение древнего Израиля, окончившего свою роль, но считающего себя счастливым, что его время кончается, так как его они видели славу своего народа и свет мира; и восьмидесятичетырехлетняя вдова, умирающая успокоенной; и такие чистые, такие нежные гимны: Magnificat... Gloria in exehist... Nunc dimittis... Benedictus Dominus Deus Israel... послужившие основанием новой литургии; весь этот пасторальный эскиз, набросанные легкими штрихами на фронтоне христианства - произведение Луки. Никогда не придумывали более нежной песенки для убаюкивания горестей бедного человечества.
Склонность Луки к благоговейным рассказам побудила его создать и для Иоанна Крестителя "детство", подобное детству Иисуса. Долголетнее бесплодие Елизаветы и Захарии, видение священника во время воскурения фимиама, посещение обеих матерей, гимны отца Иоанна Крестителя являлись пропилеями перед портиком, подражанием самому портику, воспроизводившим его главные линии. Мы не думаем отрицать, что Лука не нашел в документах, служивших ему материалом, зародыши этих хорошеньких рассказов, всегда служивших главными источниками для христианского искусства. Действительно, стиль рассказов Луки о "детствах", обрывист, переполнен гебраизмами, не то что в прологе. Кроме того, эта часть в книге Луки более еврейская, нежели все остальное; Иоанн Креститель священнического рода: обряды очищения и обрезания тщательно выполняются: родители Иисуса каждый год ходят на богомолье, многие анекдоты вполне в еврейском вкусе. Замечательно, что роль Марии, отсутствующая у Марка, постепенно растет по мере удаления от Иудеи, а Иосиф, в свою очередь, постепенно теряет права отца. Легенда нуждается в Марии и много говорит о ней. Нельзя же было представить обыкновенной женщиной ту, которую Бог избрал для оплодотворения Святым Духом; она служила гарантией целых частей евангельской истории, и с каждым днем ее ставили во все более и более высокое положение в церкви.
Также мало исторически верны собственные рассказы третьего Евангелия о Страстях, смерти и воскресении Иисуса. В этой части книги Лука почти совсем покидает Марка и следует другим текстам. В результате получается еще более легендарный, чем у Матфея, рассказ. Все преувеличено. В Гефсимании Лука прибавляет ангела, кровавый пот и исцеление отрубленного уха. Явка на суд к Ироду Антипе целиком его выдумка. Прекрасный эпизод с девами, имеющий целью указать невинность толпы в смерти Иисуса и перенести всю гнусность дела на сильных и на вождей, обращение одного из разбойников, молитва Иисуса о своих палачах, взятая у Исаии, LIII, 12, все это преднамеренные прибавления. Прекрасный вопль безнадежности: Elohi, elohi lamma sabacthani, не соответствовавший создавшимся в то время идеям божественности Иисуса, Лука заменил более спокойным возгласом: "Отче, в руки твои предаю дух мой". Жизнь воскресшего Иисуса рассказывается по плану вполне искусственному, отчасти согласно Евангелию от евреев, по которому загробная жизнь Иисуса продолжалась один день и закончилась вознесением, чего нет ни у Матфея, ни у Марка.
Таким образом, Евангелие от Луки является Евангелием измененным, дополненным и далеко ушедшим по легендарному пути. Как псевдо-Матфей, Лука исправляет Марка, предупреждая возражения, сглаживая кажущиеся или действительные противоречия, уничтожая более или менее шокирующие черты, отбрасывая детали вульгарные, преувеличенные или не имеющие значения. To, чего он не понимает, он отбрасывает или искусно переворачивает. Он прибавляет трогательные и деликатные черты. Выдумывает мало, изменяет много. Эстетические трансформации, производимые им, поразительны. To, что он создал из Марии и Марфы, ее сестры, поразительно; ни одно перо не набросало более очаровательных штрихов. Его изображение "женщины, изливающей миро на ноги Иисуса", не менее восхитительно. Эпизод с учениками, шедшими в Еммаус, наиболее тонкий и оттененный из всех когда-нибудь существовавших на каком бы то ни было языке.
Евангелие от Луки самое литературное из всех Евангелий. Все указывает на ум широкий, кроткий, разумный, умеренный и рассудительный в иррациональном. Его преувеличения, его невероятности, его непоследовательности вытекают из самой природы притчи и составляют ее очаровательность. Матфей округляет несколько угловатые контуры Марка; Лука делает больше: он пишет и выказывает настоящее искусство сочинения. Его книга - прекрасное последовательное повествование, одновременно гебраическое и эллинистическое, присоединяющее волнение драмы к ясности идиллии. Все смеется, все плачет, все поет; повсюду слезы и гимны, это гимн нового народа, осанна малых и униженных, введенных в царство Божие. Дух святого детства, радости и волнения, евангельское чувство в своей примитивной самобытности придают всей легенде окраску несравнимой мягкости. Никто не был меньшим сектантом, чем наш автор. Ни одного упрека по адресу отверженного древнего народа; его отверженность не есть ли уже достаточное наказание само по себе? Это прекраснейшая книга. Удовольствие, которое испытывал автор, писав его, никогда не будет вполне понято.
Историческое значение третьего Евангелия, конечно, меньше значения двух первых. Однако, важное обстоятельство, хорошо подтверждающее, что синоптические Евангелия действительно заключают в себе отклик слов Иисуса, устанавливается при сравнении Евангелия от Луки с Деяниями Апостолов. Оба эти произведения принадлежат перу одного и того же автора. Однако, при сравнении речей Иисуса в Евангелии с речами апостолов в Деяниях устанавливается полное различие: в первом случае очарование и наивное увлечение; во втором (я хочу сказать, в речах апостолов, особенно в последних главах Деяний) некоторого рода риторика, по временам довольно холодная. Откуда произошло это различие? Очевидно, во втором случае Лука сам составлял речи, а в первом руководствовался преданием. Слова Иисуса были написаны до Луки, слова апостолов не были написаны. Между прочим, можно вывести важное заключение из рассказа о Тайной Вечере в первом послании св. Павла к коринфянам. Это самый древний из написанных евангельских текстов (первое послание к Коринфянам в 57 году); и этот рассказ сходен с рассказом, помещенным у Луки. Так что Евангелие от Луки может иметь основную ценность и помимо Марка и Матфея.
Лука представляет последнюю степень обдуманной редакции, до которой могло достигнуть евангельское предание. После него уже нет больше апокрифических Евангелий, составленных только путем простого увеличения многословия и предположений a priori, без помощи новых документов. Однако, далее мы увидим, что евангельские тексты Марка, Луки и псевдо-Матфея оказались недостаточными для удовлетворения потребностей набожных христиан, как появилось новое Евангелие, имевшее претензии превзойти остальные; и в особенности нам придется выяснить, почему ни одному из евангельских текстов не удалось вытеснить другие тексты и как христианская церковь своей добросовестностью дала повод к сильным возражениям, вытекающим из различия Евангелий.
Глава 14. Гонения Домициана
Чудовищность "лысого Нерона" возрастала в ужасающей прогрессии. Он дошел до бешенства мрачного, обдуманного. До сих пор были интервалы между ужасами; теперь начался непрерывный припадок бешенства. Злость с примесью лихорадочного гнева, по-видимому, продукта римского климата, страх показаться смешным, благодаря своему военному ничтожеству и ложным триумфам, которыми он себя награждал, наполняли его непримиримой ненавистью ко всякому честному человеку. Словно вампир вонзился в труп умирающего человечества; была объявлена открытая война всякой добродетели. Писать биографию великого человека считалось преступлением. Казалось, хотели уничтожить человеческий ум и отнять у совести ее голос. Все знаменитое трепетало; мир наполнялся убийствами и ссылками. Надо отдать справедливость нашей несчастной породе, она прошла через это испытание не погнувшись. Философия проявляла себя, более чем когда-либо, в борьбе с мучениями: были героические жены, преданные мужья, постоянные зятья, верные рабы. Семьи Трасея и Barea Soranus были всегда в первых рядах добродетельной оппозиции. Гельвидий Приск (сын), Арулен Рустик, Юний Маврикий, Сенецион, Помпония Гратилла, Фанния, целое общество великих и твердых душ безнадежно сопротивлялось. Эпиктет ежедневно повторял им своим серьезным тоном: "Переноси и воздерживайся. Страдание, ты не убедишь меня, что ты несчастие. Anytus и Melitus могут меня убить, но не могут мне повредить.