Ренар Жюль. Нравы четы Филипп

   - Не жирно!
   - С голоду не умирают, - говорит Филипп.
   - Умирают, да только медленнее. Не кажется ли вам, Филипп, что все зло в том, что у одних слишком много, а у других слишком мало?
   - Нужно же, чтобы были богатые!
   - Почему нужно, Филипп?
   - Потому что так было всегда.
   - А почему не ваш черед быть богатым? Ваш отец был бедняк. Вы бедны, ваши сыновья и внуки будут бедными. Почему?
   - Потому что так уж устроено.
   - Было бы по-другому, если бы вышел случай.
   - Он не выходит.
   - Вы можете протестовать против такой несправедливости.
   - Показали бы они мне! - говорит Филипп.
   - Как знать! Кричите громче, и богатые поделятся с вами.
   - Они не дураки. На их месте...
   - Ну, по крайней мере, они отдадут свои излишки.
   - Если даешь человеку деньги, - говорит Филипп, - или что-нибудь другое, - кончается плохо. Я, например, бы пропал.
   - Вы могли бы жить в богатстве, как и другие.
   - Нет, нет.
   - Почему же, Филипп, упрямец вы этакий? Ну, почему, почему?
   - Потому что другие и мы - это две вещи разные.
   Вот и вся его песенка: существуют две породы людей - бедные и богатые. Он не принадлежит к породе богачей. На что проще?.. Невозможно своротить его с этой мысли.
   VII
   С девяти часов деревня засыпает в тишине.
   Не видать даже заблудившейся собаки.
   На улице только одна луна. Она здесь ни к чему: льет свой белый свет, который сейчас никому не нужен, и зря теряет время, освещая пустынную улицу, закрытые ставни, какие-то предметы.
   Но в полночь простуженным голосом жалуется на что-то засов, отворяется дверь, и выходит Филипп, босой, в рубашке, в шерстяном колпаке. Он зевает, потягивается, подставляет грудь свежему ветерку и смотрит на луну, удивляясь, что она все еще полная, хотя, сколько он ее помнит, она на его глазах растет и уменьшается.
   Он проходит через двор, идет к низенькой стенке, за которой навален навоз для удобрений, и скорее по привычке, чем из экономии мочится здесь.
   Он не тотчас же идет домой, он тянет тишину, как напиток.
   Стучит еще одна задвижка, еще одна дверь отворяется, и кузнец, проснувшийся по той же самой причине, выходит из дома. Он надел фуфайку и сабо. Первым делом он взглядывает на луну:
   - А хороша!
   Больше он не произносит ни слова.
   Он мочится.
   Затем появляются плотник, трактирщик, Ганьяр и Ферне, - все они торопятся по своим делам.
   Похоже, будто все они уговорились здесь встретиться.
   Ничего подобного. Они просто просыпаются среди чистой летней ночи. Они оставляют на минуточку жен дома и предпочитают им природу.
   Они с удовольствием видят друг друга и обмениваются редкими словами, которые раздаются так звонко, что они и сами удивляются. Они не шутят, слова плохого не скажут. Они медлят идти спать. Им незачем торопиться. Они не любят своих постелей.
   - А фермера нету... Не умер ли?
   Выходит, опершись на палку, Жером, самый старый во всей деревне. Напрасно дочь твердит ему вслед:
   - Папаша, да вы простынете. Вы бы хоть штаны надели...
   Он упрямится и скорее погибнет, чем уступит по слабости характера.
   Остальные дружески желают ему спокойной ночи.
   Но он очень занят и ничего не отвечает.
   Он степенно отправляет самые мелкие жизненные акты, и луна не в силах его отвлечь.
   Он кончил. Все кончили.
   - До завтра!
   - Вернее сказать - до сегодня.
   Идут лениво по домам, хлопают двери. Последняя задвижка приглушенно вскрикивает.
   Луна остается теперь одна, она еще бесполезнее, чем всегда. Тишина такая, что ее может спугнуть вскрикнувшая во сне коноплянка.
   VIII
   Мадам Филипп все еще взволнована и горда, потому что ей нанесла визит мадам Деланж, богатая помещица.
   - Клянусь, правда, - говорит она мне.
   - Поздравляю вас, мадам Филипп. А когда вы удостоились этой чести?
   - Сегодня утром я возилась по хозяйству, вдруг вижу: входит ко мне красивая дама. Я не знала, куда деваться. А она мне: "Здравствуйте, мадам Филипп. Я проходила мимо и вот зашла к вам в гости на минуточку". Я опомнилась и говорю: "Вы очень любезны, сударыня". Предложила ей стул. "Нет, говорит, спасибо, я не устала". А сама тяжело дышит, а не садится и на все так и смотрит. И на стены, и на часы, и на кровать, расспросила, как старик, как ребята, какие нынешний год ожидаются рожь, сено, фрукты. И все говорит, говорит; я отвечать не успевала прямо; потом собралась. "До свиданья", говорит и ушла.
   - Так быстро?
   - Прямо вот так и ушла.
   - Что-то странно.
   - Да, странно. Кто бы мог подумать, что такая знатная барыня зайдет в хижину такой беднячки, как я.
   - Никто, мадам Филипп, и, сколько бы я ни думал, я никак не могу себе это объяснить. Не знаю, что за причина такая.
   - Причина? Мадам Деланж объяснила мне. Она хотела меня видеть из любезности, просто так.
   - Вы в этом уверены?
   - Ведь никто ее не заставлял. Я-то ее не приглашала.
   - И вы думаете серьезно, мадам Филипп, что это был настоящий визит?
   - А почему бы и нет? Конечно, маленький визит, мимоходом. Я думаю так: мадам Деланж прогуливалась, погода хорошая, настроение у нее хорошее, заметила она меня и говорит: "А ведь я не была еще в хижине у Филиппов. Дай-ка зайду, посмотрю, как они живут, а им это будет приятно".
   - А вам лестно?
   - Что же мне, расстраиваться, что ли, что она не гнушается мной? Но, должно быть, она подумала, что я плохо воспитана. Совсем забыла у нее спросить, не хочет ли она напиться. И ушла она как-то быстро. Мне бы нужно за ней побежать, да я не посмела.
   - Вы говорите, что она тяжело дышала?
   - Да, и вся красная была от жары.
   - Скажите-ка, мадам Филипп, когда она вошла, вы на дороге ничего не заметили?
   - Ничего.
   - Быков на дороге не было?
   - Каких еще быков?
   - Были быки?
   - С чего это я буду смотреть, были быки на дороге или нет!
   - Вы никогда не боялись быков, мадам Филипп?
   - Какого черта вы меня об этом спрашиваете?
   - А как вы думаете, помещица их боится?
   - Не знаю и знать не хочу!
   - А это очень важно, потому что если мадам Деланж, богатая помещица, боится быков и если по дороге проходили быки в то время, когда она зашла к вам, то ее визит не должен вас ни удивлять, мадам Филипп, ни радовать.
   - Да, вы будете похитрее меня, - говорит она мне разочарованно.
   - Нет, мадам Филипп, просто я видел все это сегодня утром.
   IX
   Куцая, круглая, настоящий сноп, твердо стоя на своих здоровых, как тумбочки, ногах, она объявила мне со скромным видом, что ее выкормила мадам Корнель.
   - Ничего не понимаю, мадам Филипп! Да вы с нею почти ровесницы !
   - А все-таки, - говорит она, - когда мадам Корнель кормила свою Полину и у нее дело не ладилось, я ей помогала.
   - Каким же манером?
   - Сосала ее.
   - А сколько вам было лет?
   - Девятнадцать.
   - Но ведь вы были еще девушкой?
   - Да.
   - И мадам Корнель не стыдилась?
   - Я сама ей предложила. Сначала она отказывалась: "Ты, говорит, не решишься". - "Сударыня, - сказала я ей, - я вам предлагаю это от всего сердца, и не для своего удовольствия, а потому, что я вижу, что вы можете заболеть". Тогда она расстегнула корсаж, и я устроилась у ней между колен. Она живо привыкла. Утром, проснувшись, бывало, зовет меня. "Иди-ка сюда, пососи немного", - говорила она мне любезно. Меня упрашивать не приходилось. И так уж она меня благодарила!
   - А это приятно, мадам Филипп?
   - От такой работы аппетита не нагуляешь, но бедная так страдала. Что ж, я должка была так ее и бросить?
   - Нет, мадам Филипп, конечно не должны были.
   - На нее ведь смотреть было жалко!
   - А она разве не могла пользоваться молокоотсосом?
   - В те времена этого не знали. Она пробовала было отсасывать молоко через трубочку, да разве человеческий рот чем-нибудь заменишь?
   - А вы ловко ее сосали?
   - Да, скажу не хвалясь. Сначала я скрывала ото всех. Я ведь девушка была, боялась, что слуги меня засмеют. А потом пошли слухи, что я сосу лучше других. С тех пор, как с какой-нибудь женщиной что-нибудь приключалось, так меня и звали. А когда замуж вышла, я никому не отказывалась помочь.
   - Это не помешало Филиппу вас любить?
   - Наоборот, - сказал Филипп. - Она разжирела с чужого-то молока. Белая была, свежая и мне здорово нравилась.
   - Ладно уж! Вы мне поверите, - продолжала мадам Филипп, - я сосала из жалости всех деревенских женщин, которым это нужно было. А меня никто не хотел сосать; когда я показывала им мои тяжелые груди, они нос воротили в сторону и убегали, как зайцы.
   X
   - Слушай-ка, - говорит она Филиппу, - я больше не могу. Сегодня ночью я глаз не сомкнула. Всю подушку изгрызла, надо с этим делом покончить. Возьми напильник и спили мне зуб.
   - Я не умею зубы пилить, - говорит Филипп.
   - Я видела, как ты пилишь железо не хуже слесаря, и вдруг не можешь спилить старого зуба.
   - Ну, если ты уж так уперлась... - говорит Филипп.
   - Неси напильник, - говорит она, решившись.
   - Ну и зуб! - заявляет Филипп. - Как ты только этой саблей ешь?
   - Не бойся, - говорит она, приученная к таким шуткам, - бери напильник и скобли, покуда я не закричу: "Стой!" Потом я нацеплю на больной зуб серебряную бумажку из-под шоколада.
   - Разевай рот, - говорит Филипп.
   XI
   Сегодня утром Филипп косит. Жилет он положил в сторонку и, расстегнув рубашку, в штанах, которые еле держатся, в старой, зимней, несмотря на жару, шляпе режет созревшую траву на лугу.
   Филипп - опытный косарь. Он осторожен и не набрасывается на поле с излишним пылом. Он не спеша взмахивает косой, первый удар приходится по краю поля, и так же не спеша Филипп закончит работу. Он старается резать траву ровно, подсекает ее под самый корень, потому что лучшее сено - это низ стебля, захватывает ряды одинаковой ширины и не бросит работу на полдороге.
   Он не оставляет на лугу ни одного "жандарма". Так называется одинокая травинка, уцелевшая от косы и стоящая стоймя.
   Я вижу его издали; он идет мелкими скользящими шажками, подогнув правую ногу, немного отставив левую. Его сабо - он надел их на босу ногу оставляют в траве две идущие рядом полосы. Он так чисто прокладывает дорогу, что сейчас там, где было озеро травы, можно пройти посуху.
   Коса режет справа налево уверенным и быстрым движением, потом она возвращается и, задрав кверху острие, тупой стороной ласкает траву, которая должна упасть.
   То, легкая, она свистит, то скрежещет по всему лугу, и высокие травы дрожат от волнения, но вдруг она, заикнувшись, находит на камень.
   Филипп останавливается, пробует острие пальцем и правит косу на точильном камне, который висит у него на животе в деревянном рожке... Хоть брейся!
   В десять часов мадам Филипп приносит ему бутылку воды.
   Пока он пьет, она собирает "блох" (так называют здесь трясучку), злак такой хрупкости, что его маленькие цветочки трепещут беспрерывно, как стрекозы, и, кажется, готовы оторваться с тоненьких стебельков. Мадам Филипп делает из них букет, потому что трясучка никогда не вянет, и в горшке на камине она, нежная, простоит до будущего года. Это зимний цветок, любимый деревенскими женщинами.
   Филипп пьет долго, живот у него раздувается от воды, он отдает бутылку жене, которая прячет ее в холодке и накрывает жилетом.
   Филипп не сразу принимается вновь за работу. Он переводит дух, стоит, опершись на косу, смотрит, не портится ли погода, не идут ли с горизонта тучи, и вытирает потный лоб рукавом рубахи.
   Мадам Филипп, собирая тощенький букетик, тоже разморилась от жары и утирает лицо передником. Так они минуту праздно стоят рядом.
   О, не надейтесь!
   Запах сена не опьянит их.
   И они не повалятся в траву для вашего удовольствия.
   XII
   Филипп полтора дня работал лакеем. В те времена его жена, служившая кормилицей, подыскала ему место в том же доме.
   В первый день ему разрешили погулять и осмотреть город. Глядел он плохо, ничему не удивляясь, так как боялся заблудиться. Однако колбасная его ослепила.
   XII
   Филипп полтора дня работал лакеем. В те времена его жена, служившая кормилицей, подыскала ему место в том же доме.
   В первый день ему разрешили погулять и осмотреть город. Глядел он плохо, ничему не удивляясь, так как боялся заблудиться. Однако колбасная его ослепила.
   На другой день хозяйка велела ему надеть рабочее платье - передник - и сказала:
   - Как вас зовут?
   - Филипп.
   - Вы будете называться Жаном!
   И она стала воспитывать его.
   Сначала надо было стереть пыль с мебели.
   Филипп, оставшись один, не узнавал себя в зеркалах. Он сел на стул, опустив на пол метелку из перьев, и так и остался сидеть.
   Потом он поднялся, решился, взял на камине самую маленькую вазочку, чтобы меньше было убытка, и бросил ее об пол.
   - Недурно для начала, Жан, - сказала прибежавшая на шум хозяйка.
   - Да, мадам, - ответил Филипп, - не сердитесь на меня, я ухожу.
   - Я не прогоняю вас за эту неловкость, Жан. В следующий раз будете внимательнее.
   - Простите, мадам, - сказал Филипп, - я все равно уйду.
   - Но почему же, если я вас оставляю?
   - Оставляете против моей воли. Я вам сейчас соврал. Я разбил ваш горшок нарочно, из хитрости, чтобы вы меня уволили.
   - Но ведь нужно найти другого, - сказала хозяйка. - Вы должны отработать восемь дней. Так принято.
   - Это у вас принято, а у нас в деревне, когда дело не вытанцовывается, просто уходят без лишних объяснений. Нате ваш передник.
   Вечером он с радостью вернулся в деревню, открыл дверь, окна и вдохнул свежий воздух из сада. Он сдвинул поленья, расколотые огнем, и начал греть воду для супа.
   Время от времени он улыбался и бормотал себе под нос:
   - Пусть она сунется сюда, барыня такая, за своими восемью днями!
   Августовское солнце сожгло траву. Но не скармливать же скотине только что убранное сено! Что бы тогда осталось на зиму?..
   И коров пустили на луг.
   - Они там голодают, Филипп, они мучаются.
   - Да, они худеют, - сказал он.
   - Там нет ни травинки, что же они там едят?
   - Они не едят, - ответил Филипп. - Они землю целуют.
   Он никогда не радовался наперед.
   - Растет-таки, - говорил ему я. - Смотрите, деревья уже в цвету.
   - Да, - ответил Филипп, - вот будет дело, если их хватит утренник.
   Он работал в саду и вспотел, и ему поднесли стаканчик вина. Он принял его, но попросил стакан воды. Он сначала выпил воду, чтобы утолить жажду, а потом вино - для удовольствия.
   Его сын солдат долго не писал. Филипп не хотел показать, что он расстроен. Он вспомнил о своем отце, который семь лет был в солдатах и семь лет не писал. Даже не знали, где он.
   - И все-таки он вернулся, - прибавлял Филипп. - И когда он вернулся, его снова забрали.
   Он щупает шелковую рубашку, которая сохнет на солнце.
   - Нравится мне, - говорит он.
   - А ты решился бы носить такую? - спрашивает его мадам Филипп.
   - Да.
   - Ты надел бы шелковую рубаху к твоим мужицким штанам?
   - А почему бы и нет?
   - Эх, старый, ведь это не подходит! Надо, чтобы все было одно к одному.
   - Ну и пусть, - говорит Филипп. - Один раз не будет одно к одному.
   Он назвал корову "Скорая".
   - Очень удобно, - говорит он. - Когда я сержусь и хочу обозвать ее скотиной, я быстро меняю имя.
   Он читает объявления мэрии только тогда, когда они уже начинают отклеиваться. Когда они еще держатся, ему незачем торопиться.
   Про толстую женщину он говорит, что она здорово запрятала свои кости.
   О смерти своего брата, которого он очень любил, он сказал: "К этому я не скоро привыкну".
   ХIII
   Жозеф, младший сын Филиппа, больше не пойдет в школу, потому что хватит с него учиться, и вчера он уже ходил в Лорм наниматься, благо там был рынок работников. Жозеф будет стеречь овец у фермера Корнеля. Стирка, кормежка хозяйские. Плата сто франков в год и сабо. Спать на соломе с овцами и вместе с ними вставать в три утра.
   На картузе у Жозефа клочок шерсти, что означает: "Нанимаюсь в пастухи". Кто хочет наняться в жнецы, у того изо рта торчит колос ржи. Возницы - те привешивают на шею кнут. Других работников узнают по дубовому листу, птичьему перу или цветку.
   Не успел Жозеф показаться на ярмарочном поле, как в него уже вцепился фермер Корнель.
   - Сколько хочешь, малый?
   Жозефу не пришлось называть две цены. Он сказал: "Сто франков", и фермер его взял, но Жозеф забыл отцепить клочок шерсти, и другие тоже подходили нанимать его. Его бы наняли двадцать раз, потому что у него ласковое лицо. Ему очень нравилось прохаживаться по ярмарке. Дома Жозеф затосковал было, но отец его утешил:
   - Дурень ты. Да ты как принц будешь жить: у тебя будет собака; у вас с собакой все будет общее - и хлеб и сыр, и она ни за кем не пойдет, только за тобой.
   - Ладно, - говорит Жозеф, - я ее назову Мотылек.