Рэнд Айн. Атлант расправил плечи. Книга 1

   – Ну что вы, мама, это просто очаровательно. Спасибо, дорогой.
   Лилиан положила браслет на стол, встала на цыпочки и поцеловала Реардэна в щеку. Он не пошевелился и не наклонился к ней.
   Постояв так с минуту, он повернулся, снял пальто и сел у камина, в стороне от остальных. Он ничего не чувствовал, кроме невероятной усталости.
   Он не слушал, о чем они говорят, едва различая голос Лилиан, которая, защищая его, спорила с его матерью.
   – Я знаю его лучше, чем ты, – говорила мать. – Его никто и ничто не интересует, если это не касается его работы. Его интересует только работа. Я всю жизнь пыталась воспитать в нем хоть чуточку человечности, но все было бесполезно.
   Реардэн предоставил матери неограниченные средства, так что она могла жить, где и как захочет. Он спрашивал себя, почему она настояла на том, чтобы жить с ним. Он думал, что его успех, возможно, кое-что значит для нее, и если так, что-то их все же связывает, что-то такое, чего он не может не признать. Если она хочет жить в доме своего добившегося успеха сына, он не станет ей в этом отказывать.
   – Бесполезно делать из Генри святого, мама. Это ему не дано, – сказал Филипп.
   – Ты не прав, Фил. Ох, как ты не прав, – сказала Лилиан. – Беда как раз в том, что у Генри есть все задатки святого.
   Чего они от меня хотят? – думал Реардэн. Чего добиваются? Ему от них никогда ничего не было нужно. Это они все время что-то требовали от него, и, хотя это выглядело любовью и привязанностью, выносить это было намного тяжелее, чем любую ненависть. Он презирал беспричинную любовь, как презирал незаработанное собственным трудом богатство. Они любили его по каким-то непонятным причинам и игнорировали все то, за что он хотел быть любимым. Он спрашивал себя, каких ответных чувств они от него добиваются, – если только им нужны его чувства. А хотели они именно его чувств. В противном случае не было бы постоянных обвинений в его безразличии к ним, не было бы хронической атмосферы подозрительности, как будто они на каждом шагу ожидали, что он причинит им боль. У него никогда не было такого желания, но он всегда чувствовал их недоверчивость и настороженность. Казалось, все, что он говорил, задевало их за живое; дело было даже не в его словах и поступках. Можно было подумать, что их ранило само его существование. «Перестань воображать всякую чепуху», – приказал он себе, пытаясь разобраться в головоломке со всем присущим ему чувством справедливости. Он не мог осудить их не поняв, а понять их он не мог. Любит ли он их? Нет, подумал он, он всегда лишь хотел любить их, что не одно и то же. Он хотел любить их во имя неких скрытых ценностей, которые прежде пытался распознать в каждом человеке. Сейчас он не испытывал к ним ничего, кроме равнодушия. Не было даже сожаления об утрате. Нужен ли ему кто-нибудь в личной жизни? Ощущает ли он в самом себе нехватку некоего очень желанного чувства? Нет, думал он. Был ли в его жизни период, когда он ощущал это? Да, думал он, в молодости, но не теперь.
   Чувство усталости все нарастало. Он вдруг понял, что это от скуки. Он всячески пытался скрыть это от них и сидел неподвижно, борясь с желанием уснуть, которое постепенно перерастало в невыносимую физическую боль.
   Глаза у него уже слипались, когда он почувствовал мягкие влажные пальцы, коснувшиеся его руки. Пол Ларкин придвинулся к нему для доверительного разговора.
   – Мне плевать, что там об этом говорят, Хэнк, но твой сплав – стоящая вещь. Ты сделаешь на нем состояние, как и на всем, за что берешься.
   – Да, – сказал Реардэн. – Я знаю.
   – Я просто… просто надеюсь, что у тебя не будет неприятностей.
   – Каких неприятностей?
   – Ну, я не знаю… ты же знаешь, как все обстоит сейчас… есть люди, которые… не знаю… всякое может случиться.
   – Что может случиться?
   Ларкин сидел, сгорбившись, глядя на него нежно-молящими глазами. Его короткое пухловатое тело казалось каким-то незащищенным и незавершенным, будто ему не хватало раковины, в которой он, как улитка, мог бы спрятаться при малейшей опасности. Грустные глаза и потерянная, беспомощная, обезоруживающая улыбка заменяли ему раковину. Его улыбка была открытой, как у мальчика, окончательно сдавшегося на милость непостижимой вселенной. Ему было пятьдесят три года.
   – Народ тебя не очень жалует, Хэнк. В прессе ни одного доброго слова.
   – Ну и что?
   – Ты непопулярен, Хэнк.
   – Я не получал никаких жалоб от моих клиентов.
   – Я не о том. Тебе нужен хороший импресарио, который продавал бы публике тебя.
   – Зачем мне продавать себя? Я продаю сталь.
   – Тебе надо, чтобы все были настроены против тебя? Общественное мнение – это, знаешь ли, штука важная.
   – Не думаю, что все настроены против меня. Во всяком случае мне на это наплевать.
   – Газеты против тебя.
   – Им делать нечего. В отличие от меня.
   – Мне это не нравится, Хэнк. Это нехорошо.
   – Что?
   – То, что о тебе пишут.
   – А что обо мне пишут?
   – Ну, всякое. Что ты несговорчивый. Что ты беспощадный. Что ты всегда все делаешь по-своему и не считаешься ни с чьим мнением. Что твоя единственная цель – делать сталь и делать деньги.
   – Но это действительно моя единственная цель.
   – Но не надо говорить этого.
   – А почему бы и нет? Что же мне говорить?
   – Ну, не знаю… Но твои заводы…
   – Но это же мои заводы, не так ли?
   – Да, но не надо слишком громко напоминать об этом. Ты же знаешь, как все сейчас обстоит… Они считают, что твоя позиция антиобщественна.
   – А мне наплевать, что там они считают. Пол Ларкин вздохнул.
   – В чем дело, Пол? К чему ты клонишь?
   – Ни к чему конкретно. Только в наше время всякое может случиться. Нужна осторожность.
   Реардэн усмехнулся:
   – Ты что, волнуешься за меня?
   – Просто я твой друг, Хэнк. Ты же знаешь, как я восхищаюсь тобой.
   Полу Ларкину всегда не везло. За что бы он ни брался, все у него не ладилось. Не то чтобы он прогорал, скорее не преуспевал. Он был бизнесменом, но не мог удержаться подолгу ни в одной сфере бизнеса. Сейчас у него был небольшой завод по производству шахтного оборудования.
   Он просто боготворил Реардэна. Он приходил к нему за советом, изредка брал небольшие займы, которые неизменно выплачивал, хотя и не всегда вовремя. Казалось, основой их дружеских отношений было то, что он, глядя на Реардэна, будто заряжался и черпал энергию, которой Генри обладал в избытке.
   Когда Реардэн смотрел на Ларкина, у него возникало чувство, которое он ощущал при виде муравья, с невероятными усилиями волочившего спичку. Это так трудно для него, думал он тогда, и так просто для меня. Поэтому он всегда, когда мог, давал Ларкину советы, проявлял внимание, такт и терпеливый интерес к его делам.
   – Я твой друг, Хэнк.
   Реардэн пристально посмотрел на него. Ларкин сидел, глядя в сторону, молча обдумывая что-то.
   – Как твой человек в Вашингтоне? – спросил он через некоторое время.
   – По-моему, в порядке.
   – Ты должен быть в этом уверен. Это важно, Хэнк. Это очень важно.
   – Да, пожалуй, ты прав.
   – Я вообще-то именно это и пришел тебе сказать. – Для этого есть особые причины?
   – Нет.
   Реардэну не нравился предмет разговора. Он понимал, что ему нужен человек, который отстаивал бы его интересы перед законодателями. Все предприниматели вынуждены были содержать таких людей, но он никогда не придавал этой стороне дела особого значения, не мог убедить себя, что это так уж необходимо. Какое-то необъяснимое отвращение – смесь брезгливости и скуки – всегда останавливало его при мысли об этом.
   – Проблема в том, Пол, что для этих дел приходится подбирать таких гнусных людишек, – сказал Реардэн, думая вслух.
   – Ничего не поделаешь. Такова жизнь, – сказал Ларкин, глядя в сторону.
   – Но почему, черт возьми, так происходит? Ты можешь мне это объяснить? Что происходит с миром?
   Ларкин грустно пожал плечами:
   – Зачем задавать вопросы, на которые никто не может ответить? Насколько глубок океан? Насколько высоко небо? Кто такой Джон Галт?
   Реардэн встал.
   – Нет, – сказал он резко. – Нет никаких оснований для подобных чувств.
   Усталость исчезла, когда он заговорил о деле. Он ощутил внезапный прилив сил и острую потребность четко сформулировать для самого себя собственное понимание жизни и утвердиться в этом понимании, которое он столь ясно ощутил по дороге домой и которому сейчас угрожало что-то непонятное и необъяснимое.
   Он энергично ходил взад-вперед по комнате. Он смотрел на свою семью. Они были похожи на несчастных, сбитых с толку детей, даже мать, и глупо негодовать по поводу их убожества, порожденного не злобой, а беспомощностью. Он должен научиться понимать их, раз уж вынужден так много им давать и раз они не могут разделить его чувство радостной, безграничной мощи.
   Он посмотрел на них. Мать и Филипп о чем-то оживленно разговаривали, но он заметил, что они выглядят какими-то нервными и взвинченными. Филипп сидел в низком кресле, выпятив живот и слегка ссутулившись, словно неудобство его позы должно было служить укором смотревшим на него.
   – Что случилось, Фил? – спросил Реардэн подходя. – У тебя такой пришибленный вид.
   – У меня был тяжелый день, – ответил тот неохотно.
   – Не ты один много работаешь, – сказала Реардэну мать. – У других тоже есть проблемы, даже если это не миллиардные супертрансконтинентальные проблемы, как у тебя.
   – Ну почему же, это очень хорошо. Я всегда думал, что Филиппу нужно найти занятие по душе.
   – Очень хорошо? Ты хочешь сказать, что тебе нравится наблюдать, как твой брат надрывается на работе? Похоже, тебя это забавляет, не так ли?
   – Почему, мама, нет. Я просто хотел бы помочь.
   – Ты не обязан ему помогать. Ты вообще не обязан ничего чувствовать по отношению к нам.
   Реардэн никогда толком не знал, чем занимается его брат или чем он хотел бы заниматься. Он оплатил обучение Филиппа в колледже, но тот так и не решил, чему посвятить себя. По понятиям Реардэна было ненормально, что человек не стремится получить какую-нибудь высокооплачиваемую работу, но он не хотел заставлять Филиппа жить по своим правилам; он мог позволить себе содержать брата и не замечать тех расходов, которые нес. Все эти годы он думал, что Филипп сам должен избрать карьеру по душе, не будучи вынужденным бороться за существование и зарабатывать себе на жизнь.
   – Что ты делал сегодня, Фил? – спросил он покорно.
   – Тебе это неинтересно.
   – Мне это очень интересно, поэтому я и спрашиваю.
   – Я сегодня носился по всему штату от Реддинга до Уилмингтона и разговаривал с множеством разных людей.
   – Зачем тебе нужно было встречаться с ними?
   – Я пытаюсь найти спонсоров для общества «Друзья всемирного прогресса».
   Реардэн не мог уследить за множеством организаций, в которых состоял его брат, и не имел четкого представления о характере их деятельности.
   Он смутно помнил, что последние полгода Филипп изредка упоминал это общество. Кажется, они устраивали бесплатные лекции по психологии, народной музыке и коллективному сельскому хозяйству. Реардэн презирал подобные организации и не видел никакого смысла вникать в характер их деятельности.
   Он молчал.
   – Нам нужно десять тысяч долларов на очень важную программу, – продолжал Филипп, – но выбить на это деньги – поистине мученическая задача. В людях не осталось ни капли сознательности. Когда я думаю о тех денежных мешках, с которыми сегодня разговаривал… Они тратят намного больше на любой свой каприз, но я не смог вытрясти из них даже жалкой сотни с носа. У них нет никакого чувства морального долга, никакого… Ты чего смеешься? – спросил он резко.
   Реардэн стоял перед ним улыбаясь.
   Это было так по-детски, так очевидно и грубо – в одной фразе намек и оскорбление! Что ж, совсем нетрудно ответить Филиппу оскорблением, тем более убийственным, что оно было бы чистой правдой. Но именно из-за этой простоты он не мог раскрыть рта. Конечно же, думал Реардэн, бедняга знает, что он в моей власти, что он сам себя подставил, а я вот возьму и промолчу – такой ответ поймет даже он. До чего же он все-таки докатился!
   Реардэн вдруг подумал, что мог бы пробиться сквозь броню убожества, сковавшую брата, приятно ошеломить его, удовлетворив его безнадежное желание. Он думал – какая разница, в чем оно заключается? Это его желание; как мой металл, который значит для меня столько же, сколько для него эти десять тысяч долларов; пусть он хоть раз почувствует себя счастливым, может быть, это его чему-нибудь научит, разве не я говорил, что счастье облагораживает? У меня сегодня праздник, пусть он будет и у него – для меня это так мало, а для него это может означать так много.
   – Филипп, – сказал он улыбаясь, – позвони завтра мисс Айвз в мой офис, она выдаст тебе чек на десять тысяч долларов.
   Филипп озадаченно посмотрел на него. В его взгляде не было ни удивления, ни радости. Он просто смотрел пустыми, словно стеклянными, глазами.
   – О, очень мило с твоей стороны, – сказал он. В его голосе не было никаких эмоций, даже обычной жадности.
   Реардэн не мог разобраться в возникшем чувстве. Он ощутил странную пустоту, словно что-то рушилось внутри него, и вместе с тем необъяснимо обременительную тяжесть. Он знал, что это разочарование, но спрашивал себя, почему оно такое мрачное и уродливое.
   – Очень мило с твоей стороны, Генри, – сухо повторил Филипп. – Я удивлен. Не ожидал этого от тебя.
   – Неужели ты не понимаешь, Фил? – весело сказала Лилиан. – Генри сегодня выплавил свой металл. – Она повернулась к Реардэну: – Дорогой, может, объявить по этому поводу национальный праздник?
   – Ты добр, Генри, – сказала мать, – но не так часто, как хотелось бы.
   Реардэн стоял, глядя на Филиппа и будто ожидая чего-то. Филипп посмотрел в сторону, затем поднял голову и взглянул ему прямо в глаза:
   – Ты ведь не очень-то беспокоишься об обездоленных? – спросил он, и Реардэн, с трудом веря в это, услышал в его голосе укоризненные нотки.
   – Нет, Филипп, не очень. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив.
   – Но эти деньги – не для меня. Я собираю их не в личных целях. У меня нет абсолютно никаких корыстных интересов. – Он говорил холодно, с сознанием собственной добродетели.
   Реардэн отвернулся. Он вдруг почувствовал сильное отвращение; не потому, что Филипп лицемерил, а потому, что он говорил правду. Реардэн знал, что Филипп именно так и думает.
   – Кстати, Генри, ты не возражаешь, если я попрошу тебя распорядиться, чтобы мисс Айвз выдала мне сумму наличными?
   Реардэн обернулся и удивленно посмотрел на него.
   – Видишь ли, «Друзья всемирного прогресса» – очень прогрессивная организация, и они всегда утверждали, что ты представляешь собой наиболее реакционный общественный элемент в стране; нам неловко вносить твое имя в список благотворителей – нас могут обвинить в том, что мы тебе продались.
   Он хотел влепить Филиппу пощечину. Но почти невыносимое презрение заставило его лишь закрыть глаза.
   – Хорошо, – сказал он тихо, – ты получишь деньги наличными.
   Он отошел к окну в дальнем конце комнаты и стоял, глядя на зарево, полыхавшее в небе над заводами.
   Он услышал, как Ларкин выкрикнул ему в спину:
   – Черт побери, Хэнк, тебе не следовало давать ему эти деньги!
   Затем он услышал холодно-веселый голос Лилиан:
   – Ты не прав, Пол. Ох как не прав! Что бы случилось с его тщеславием, если бы он время от времени не давал нам подачек? Что стало бы с его силой, если бы он не подчинял себе людей послабее? Что бы с ним стало, если бы он не содержал нас? Это совершенно нормально, я его ни в чем не обвиняю. Такова человеческая природа. – Она взяла браслет и вытянула руку вверх, показав, как сверкает металл в свете лампы. – Цепь, – сказала она. – Красивая, правда?
   Это цепь, на которой он всех нас держит.
 

Глава 3. Вершина и дно

   Потолок был низким и тяжелым – как в подвале, и, проходя по комнатам, люди невольно пригибали голову, словно тяжесть нависавшего сверху панельного свода давила на плечи. Круглые обитые темно-красной кожей кабины были встроены в каменные стены, выглядевшие так, словно их разъели время и сырость. Окон не было, лишь полоски голубоватого света, напоминавшего о светомаскировке при военном положении, пробивались сквозь проемы в каменной кладке. Узкая, длинная лестница вела вниз, словно спускаясь глубоко под землю. Это был самый дорогой бар Нью-Йорка, и находился он на крыше небоскреба.
   За столом сидели четверо мужчин. Находясь на высоте шестидесяти этажей над городом, они разговаривали негромко, не так, как человек обычно говорит на большой высоте, охваченный чувством свободы при виде простирающегося перед ним пространства; их голоса звучали приглушенно, под стать подвальной обстановке.
   – Условия и обстоятельства, Джим, – сказал Орен Бойл, – условия и обстоятельства, абсолютно непредвиденные. У нас все было готово для производства этих рельсов, но произошел непредвиденный поворот событий, который никто не в силах был предотвратить. Если бы ты дал нам хоть какой-то шанс, Джим.
   – По-моему, разобщенность является главной причиной всех социальных проблем, – медленно, растягивая слова, сказал Таггарт. – Моя сестра имеет некоторое влияние в определенных кругах наших акционеров, и мне не всегда удается противостоять их разрушительным действиям.
   – Точно, Джим. Разобщенность – вот в чем проблема. Я абсолютно уверен, что в нашем сложном индустриальном обществе ни одна сфера бизнеса не может развиваться успешно, не взяв на себя часть проблем других отраслей.
   Таггарт сделал глоток из своей рюмки и поставил ее обратно на стол.
   – На их месте я бы уволил бармена, – сказал он.
   – Возьмем, к примеру, «Ассошиэйтед стал». У нас самые современные заводы в стране и самая лучшая организация производства. Это неоспоримый факт – в прошлом году журнал «Глоб» присудил нам премию за эффективность производства. Поэтому мы можем утверждать, что сделали все, что в наших силах, и никто не имеет права нас в чем-либо обвинять. Но что же поделаешь, если дефицит железной руды – национальная проблема. Мы не могли получить руду, Джим.
   Таггарт ничего не ответил. Он сидел за столом, широко расставив локти, хотя стол и без того был маленьким и неудобным. Троим его собеседникам пришлось потесниться, но они, казалось, воспринимали это как само собой разумеющееся.
   – Сейчас никто не может получить руду, – продолжал Бойл. – Природные запасы исчерпаны, оборудование изношено, материалов не хватает, с транспортом перебои… имеются и другие неизбежные трудности.
   – Горнодобывающая промышленность разваливается. Отсюда и крах горного машиностроения, – сказал Пол Ларкин.
   – Общеизвестно, что все сферы экономики взаимосвязаны и взаимозависимы, – сказал Орен Бойл. – Поэтому каждый обязан брать на себя часть бремени всех остальных.
   – По-моему, так оно и есть, – сказал Висли Мауч, но на него никто никогда не обращал внимания.
   – Моей целью, – продолжал Бойл, – является сохранение свободной рыночной экономики, которая, по всеобщему мнению, проходит сейчас своего рода проверку. Если она не докажет своей социальной значимости и не примет на себя ответственности за судьбу всего общества, народ такую экономику не поддержит. Она просто рухнет, если не выработает в себе дух коллективизма, в этом нет никакого сомнения.
   Орен Бойл возник неизвестно откуда пять лет назад, и с тех пор его портрет систематически появлялся на обложках всех журналов страны. Он начал свое дело, имея всего сто тысяч личного капитала и получив займ в двести миллионов от государства. В настоящее время он возглавлял огромный концерн, поглотивший множество компаний поменьше. Как он любил повторять, его пример наглядно доказывал, что у человека все еще есть шанс преуспеть в этом мире благодаря личным способностям.
   – Единственным оправданием частной собственности – сказал Бойл, – является ее служение обществу.
   – По-моему, так оно и есть, – сказал Висли Мауч. Орен Бойл шумно отхлебнул ликер из своей рюмки. Он был крупным мужчиной, и у него была привычка, разговаривая, сильно и размашисто жестикулировать. Все в его внешности говорило о том, что он полон жизни, за исключением маленьких и узких, как щелочки, глаз.
   – Джим, – сказал он, – похоже, что сплав Реардэна – сплошное надувательство. Я слышал, что ни один из экспертов не дал ему положительной оценки.
   – Да, ни один.
   – Мы долгие годы усиленно работали над проблемой улучшения качества стальных рельсов, но при этом увеличивается и их вес. Это правда, что рельсы из сплава Реардэна легче, чем рельсы, изготовленные из самой дешевой марки стали?
   – Да, правда, – сказал Таггарт. – Легче.
   – Но это же просто смешно, Джим. Это же невозможно. Физически. И ты собираешься поставить их на такую загруженную, скоростную, важную линию?
   – Да.
   – Ты же сам себе создаешь проблемы.
   – Не я, моя сестра. – Таггарт сидел, медленно вращая двумя пальцами ножку рюмки. На мгновение воцарилась тишина. – Национальный совет по вопросам металлургической промышленности принял резолюцию об организации комитета с целью изучения металла Реардэна. Ввиду того, что его практическое применение может представлять опасность для общества.
   – По-моему, мудрое решение, – сказал Висли Мауч.
   – Когда все сходятся в одном, – голос Таггарта вдруг стал хриплым, – когда все абсолютно единодушны, как смеет один человек пренебрегать общим мнением и выражать несогласие? По какому праву? Вот что я хочу понять – по какому праву?
   Взгляд Бойла был устремлен прямо на Таггарта, но в полумраке, царившем в баре, было невозможно отчетливо рассмотреть лицо: он различил лишь расплывчато-водянистое голубоватое пятно.
   – Если задуматься о природных ресурсах, недостаток которых мы ощущаем столь остро; если задуматься о жизненно важном сырье, которое отдельные частные лица изводят на безответственные эксперименты; если задуматься о руде… – Бойл не договорил и снова посмотрел на Таггарта.
   Но Таггарт, казалось, знал, что Бойл ждет ответа, и с удовольствием растягивал паузу.
   – Общество, Джим, жизненно заинтересовано в природных ресурсах, таких, как железная руда, – продолжал Бойл. – И оно не может оставаться равнодушным к бездумному расточительству какого-то антиобщественного индивидуума. Ведь частная собственность есть лишь доверительное пользование имуществом во имя благосостояния всего общества в целом.
   Таггарт взглянул на Бойла и многозначительно улыбнулся. Эта улыбка, казалось, говорила, что те слова, которые он сейчас произнесет, послужат, в какой-то мере, ответом на рассуждения Бойла.
   – Это не выпивка, а какие-то помои. Наверное, такова цена, которую вынужден платить интеллигентный человек, чтобы не тереться бок о бок со всяким сбродом. Но все же им следовало бы знать, что они имеют дело с людьми, которые знают, что такое хорошее спиртное. Раз уж я плачу, мне хотелось бы получить все сполна и в свое удовольствие.
   Бойл ничего не ответил. Его лицо вдруг стало мрачным и угрюмым.
   – Послушай, Джим… – начал он медленно. Таггарт улыбнулся:
   – Что? Я тебя слушаю.
   – Джим, я уверен, ты согласен с тем, что нет ничего страшнее монополизации рынка.
   – Да, это так, – сказал Таггарт. – С одной стороны. Но с другой стороны, есть еще и ничем не сбалансированная, наносящая огромный ущерб конкуренция.
   – Ты прав. Ты абсолютно прав. Нет ничего лучше золотой середины. Поэтому я считаю, что долг общества состоит именно в том, чтобы устранять крайности, ты согласен?
   – Да, согласен.
   – Давай теперь рассмотрим, как обстоят дела в горнодобывающей промышленности. Валовой объем добычи руды катастрофически падает. Это ставит под угрозу существование сталелитейной промышленности как таковой. Сталелитейные заводы закрываются один за другим по всей стране. Остался только один, который по удачному стечению обстоятельств всеобщий кризис обошел стороной. Там вроде бы добывают много руды и всегда поставляют в срок. Но кто получает прибыль? Никто, кроме владельца. Как по-твоему, это справедливо?
   – Нет, не справедливо.
   – Большинство из нас не является владельцами рудников. Как же мы можем конкурировать с человеком, заполучившим чуть ли не монопольное право на природные ресурсы, принадлежащие, в конечном счете, всем? Ничего удивительного, что ему всегда удается вовремя поставлять сталь, в то время как нам приходится бороться за каждый килограмм руды, ждать, терять клиентов и в конце концов разоряться. Разве это в интересах общества – позволить одному человеку уничтожить целую отрасль?
   – Конечно же, нет, – ответил Таггарт.
   – Мне кажется, что национальная политика должна быть направлена на то, чтобы каждый получал по праву причитающуюся ему долю рудных ресурсов с целью сохранения всей отрасли в целом. Как ты считаешь, это справедливо?
   – Справедливо.
   Бойл вздохнул и осторожно сказал:
   – Но, наверное, в Вашингтоне не так много людей, которые могли бы понять социально-прогрессивную политику?
   – Такие люди есть, их, конечно, немного, и к ним требуется особый подход, но они есть. Может быть, я поговорю с ними.
   Бойл взял свою рюмку и залпом опустошил ее – так, будто он уже услышал все, что хотел услышать.
   – Раз уж мы заговорили о прогрессивной политике, Орен, – сказал Таггарт, – ты мог бы задать себе следующий вопрос: сейчас, в период острого кризиса в сфере транспортных услуг, когда десятки железных дорог становятся банкротами и огромные территории остаются без железнодорожного сообщения, отвечают ли интересам общества совершенно ненужное чрезмерное скопление железных дорог в одном районе и хищническая конкуренция со стороны новичков на территориях, где давно обосновавшиеся компании имеют исторически сложившийся приоритет?