Рэнни Карен. Гобелен

   Однако Алекс от ужина отказался. Ему было не по себе.
   Более того, он чувствовал, что стал слишком стар для всего этого. Сражения — удел молодых, веривших в собственное бессмертие. Но он-то знал, как все они — и он в том числе — и мы.
   Алекс стоял на палубе, пытаясь разглядеть корабль Сондерса. «Непобедимый» должен был оказать Сондерсу поддержку, когда тот вступит в бой с огромным испанским кораблем, видневшимся на горизонте.
   Господи, как бы он хотел сейчас оказаться в другом месте! Пусть его назовут трусом, ему наплевать, он успел послужить Англии честно и доблестно, и изуродованное лицо — лучшее доказательство его доблести.
   Если бы он распоряжался только своей жизнью! Увы, в его подчинении находились люди — сотня английских моряков. Видит Бог, он не хотел брать на себя эту ответственность. Он согласился стать курьером, и то неохотно. Но неведомая болезнь свела в могилу сразу нескольких закаленных в боях капитанов Сондерса, и так уж вышло, что через два дня после прибытия Алекс Уэстон уже командовал кораблем, которому предстояло сразиться с объединенными силами французов и испанцев.
   Казалось, все повторялось — ведь когда-то он уже стоял на капитанском мостике накануне битвы. Ветер завывал все громче; матросы притихли — они мысленно обращались к прошлому, к тем любящим сердцам, что остались за горизонтом. Кто-то вспоминал теплую материнскую руку, кто-то смех сестры или любимой. Вот что вдруг стало самым важным, более важным, чем битва. Так было в бухте Квиберон. Так было и сейчас.
   И тем не менее ситуация существенно отличалась от той, прежней. Хотя на море и сейчас штормило, ветер был не настолько силен, чтобы сбить их с курса. Да и в нынешнем задании не было ничего безумно-гениального. План был предельно прост: уничтожить испанский флот, сжечь как можно больше кораблей противника.
   Алекс принял командование совсем недавно; матросы и офицеры не знали его лично, но маска и перчатка на изуродованной руке, а также слухи о его участии в легендарной битве сделали свое дело: моряки считали его заговоренным и себя заодно с ним. Если прежняя его команда отдавала себе отчет в том, что они совершают самоубийство, то эти были уверены в победе. Алекс мог лишь надеяться, что так и случится. И что он тоже останется в живых. У него имелась серьезная причина для того, чтобы задержаться на этом свете подольше.
   Жена и ребенок.
   «Господи, сохрани ее», — подумал он. Алекс уже знал, что не сможет вернуться домой до рождения ребенка.
   И все же интересно, знал ли Уильям Питт о том, что посылает его на битву? Впрочем, какая разница? Из опыта работы в адмиралтействе Алекс вынес: думая о судьбах страны, трудно задумываться о судьбах отдельных людей. Великие умы не могут принимать в расчет мужа, мечтающего поддержать жену во время родов.
   Алекс был благодарен судьбе уже за то, что она избавила его от необходимости продумывать стратегию боя. Он отвечал за этот корабль и выполнял конкретную задачу, не более того. Конечно, лучше бы выполнять совсем другие задачи — не покидая пределов Хеддон-Холла…
   Пушечный выстрел с судна Сондерса вернул его к действительности. Увы, выстрел не достиг цели. Алекс приказал своим людям воздержаться от огня, пока корабль неприятеля не подойдет ближе. Ни к чему попусту тратить порох.
   Между тем испанская картечь уже дырявила паруса «Непобедимого». Канониры смотрели на него вопросительно, но Алекс не давал команду стрелять. Уж если действовать, то наверняка.
   Судно сменило курс, присоединившись к «Королю Георгу и лишь тогда Алекс кивнул своим канонирам. Затем с фланга к ним пристроилось еще одно британское судно, и все вместе они дали очередной залп.
   Вскоре они приблизились к испанцам на расстояние, позволявшее расслышать то, что происходило у них на борту. Испанцы дали залп, и тут, словно в кошмарном сне, Алекс увидел, что «Король Георг» накренился и стремительно уходит под воду. Англичане ответили залпом из всех орудий, но «Королю Георгу» уже ничто не могло помочь.
   Некоторые из людей Алекса принялись спасать тонувших англичан, но остальные продолжали палить по испанцам. Когда рассеялся черный дым, Алекс увидел, что прямо на них идет еще один неприятельский корабль. Более того, он видел даже испанского капитана — его исполненное решимости лицо. Испанцы шли на абордаж.
   «Нет, только не сейчас, не сегодня», — еще успел подумать Алекс, проваливаясь в темноту.

Глава 27

Хеддон-Холл

 
   Бевил Блейк многое отдал бы, только бы этот день никогда не наступил.
   Он все еще продолжал надеяться на то, что судьба избавит его от необходимости выполнить поручение графа Кардиффа.
   Алекс все подготовил самым тщательным образом. Имя Уильяма Питта действительно открывало многие двери, и на пятый день пребывания в Лондоне Бевил уже знал: сбылись самые худшие его предчувствия.
   Персиваль был смертельно бледен. Очевидно, и сам Бевил выглядел не лучше. Этот день состарил обоих на добрый десяток лет.
   — Господи, — пробормотал Персиваль, — что будет с ней? Она так его любила.
   Бевил молча кивнул. Ему казалось, что в этот момент любые слова будут звучать глупо и фальшиво.
   — Мы поможем ей, — проговорил он наконец. — Мы — ее семья, и мы должны быть с ней рядом в самый трудный момент. Пусть она лучше узнает все от нас, а не от курьера.
   Да, ближе Лауры у них никого не было. С тех пор как братья стали опекунами девочки, они не знали недостатка в любви, ибо Лаура отвечала им любовью на любовь. В ней, в этой девочке, был смысл их жизни: слова, которые им сейчас придется произнести, причинят ей невыразимую боль, но оба были готовы разделить с ней эту боль.
   Симонс распахнул дверь и тут же заметил траурные повязки на рукавах братьев. В глазах обоих опекунов была горестная решимость. Дворецкий отступил в сторону, поклонившись, и пропустил визитеров в дом: не ему надлежало сообщать хозяйке печальную весть.
   «Не будет больше смеха в Хеддон-Холле», — с грустью подумал Симонс. Он вдруг осознал, что успел привязаться к молодой графине. Впрочем, ее все любили. Именно благодаря ей служанки перестали бояться графа. Хозяйка не страшилась маски мужа — значит, не так уж он грозен… И вообще ничто человеческое не было ему чуждо; самые любопытные из горничных нередко заливались краской, когда становились невольными свидетельницами любовных сцен, которые происходили то тут, то там — в любое время дня. Сам же граф после женитьбы чаще улыбался, чем хмурился.
   Она принесла радость в Хеддон-Холл, когда впервые появилась здесь в облике деревенской простушки. Но теперь все кончилось — не будет больше молитв о возвращении графа в дом его предков, не будет больше звучать его смех, не будут целоваться в укромных уголках граф и его любящая жена.
   — Хозяйка дома? — спросил Бевил и тут же заметил Лауру, стоявшую на верхней площадке парадной лестницы.
   Увидев их раньше, чем они заметили ее, она все поняла. И тотчас же вспомнила, что все это уже было. Она помнила дядюшек с черными повязками на рукавах и помнила это выражение на лице дяди Бевила, когда он произнес: «Твои родители погибли, дитя мое, но мы с Персивалем будем всегда рядом с тобой и постараемся как-то заменить их».
   Вот и сейчас он произнесет роковые слова. И они на самом деле сделают все возможное, чтобы утешить ее.
   Лаура судорожно вцепилась одной рукой в перила, другую прижала к животу, где как раз в этот момент шевельнулся ребенок.
   Она ни о чем не спрашивала — все и так было ясно. На шею ей словно накинули удавку. Она закрыла глаза и покачнулась…
   Бевил бросился наверх, но не успел. Словно во сне, когда все происходит так ужасно медленно, но успеть что-либо предпринять все равно невозможно, он видел, как Лаура разжала руку, которой держалась за перила…
   В следующее мгновение она скатилась по ступенькам парадной лестницы и замерла у их ног.
   Лаура была молода и пережила падение, отделавшись сломанной ногой и многочисленными синяками.
   Но ребенку не суждено было выжить.
   Очнувшись, она почувствовала боль в животе и услышала истерические крики Джейн и молоденькой служанки. Персиваль тотчас же подхватил ее на руки и понес в спальню. Он уложил племянницу на кровать, и Лаура, вновь потеряв сознание, погрузилась в спасительную темноту.

Глава 28

   — Я хочу его видеть, — проговорила Лаура слабым голосом.
   Джейн убрала со лба своей воспитанницы влажные от пота пряди. Как бы ей хотелось, чтобы Лаура не осознавала того, что произошло. Звать акушерку было бессмысленно — она все равно не успела бы, и они собственными силами сделали все, что могли.
   Крохотный граф Кардифф родился бездыханным. Джейн смахнула со щеки слезу. Хорошо бы и Лаура поплакала — ей стало бы легче.
   — Ни к чему на него смотреть.
   — Если ты мне его не принесешь, я встану и сама найду его, — каким-то чужим голосом проговорила Лаура.
   — Ты в самом деле этого хочешь? — осторожно спросил Персиваль. Но он понимал, что Лаура не успокоится, пока ее просьба не будет выполнена.
   — Дядя, пожалуйста, принеси его сюда.
   Лаура поморщилась от боли, приподнимаясь на подушках. Когда Джейн попыталась уложить ее, она отстранила руку няни. Кровать — та самая, на которой рождались многие поколения Уэстонов, — была не слишком удобной, и деревянная спинка с резным узором из роз врезалась в спину. Но Лауре было все равно.
   Персиваль внимательно посмотрел на племянницу, затем принес ей крохотный сверток. Лаура взяла бездыханное тельце и попросила всех уйти.
   Оставшись одна, она развернула ребенка — это был прекрасный младенец. Лаура провела ладонью по его нежной коже, холодной и чуть подернутой голубизной. Этот мальчик сейчас мог бы жить и дышать.
   Она осмотрела крохотные ручонки, которые могли бы сжимать ладонь отца, потом держать перо и мяч, а потом и поводья пони.
   Форма ступни была точь-в-точь отцовской — та же тонкая кость, те же пальцы. Вот эти ножки могли бы бегать по травянистым лужайкам и по коридорам Хеддон-Холла, забираться во все закоулки.
   Длинные черные ресницы малыша, такие же черные, как у отца, покоились на побелевшей щеке. Эти глаза могли бы увидеть мир во всех его чудесных проявлениях: наблюдать полет голубей, обозревать обширные графские владения, радоваться восходу солнца и созерцать волшебные летние сумерки.
   Пух на головке малыша тоже был черным. Лаура дрожащим пальцем пригладила волоски. Возможно, он приобрел бы привычку откидывать назад волосы — так делал его отец, когда сердился.
   Его губки были чуть раскрыты, как будто он хотел молока. Он с жадностью требовал бы материнской груди, потом стал бы учиться говорить, потом стал бы сам сочинять истории или пересказывать то, что увидел или услышал от других.
   Лаура поднесла его к груди. Как бы ей хотелось согреть его и накормить молоком, переполнявшим грудь. С гримасой боли она поцеловала его крохотный чистый лобик. Затем возвела вверх взор, пытаясь найти слова, чтобы обратиться к Богу. Ей хотелось кричать, но не было сил. Лаура держала мертвого ребенка у груди и молила о чуде.
   Наконец, снова запеленав малыша, она принялась осторожно покачивать его на руках, словно хотела успокоить перед долгим путешествием.
   Она боялась, что он будет часто болеть, боялась, что из нее не получится хорошая мать, и была почти уверена: Алекс сможет присутствовать при рождении их сына, он успокоит ее, приободрит, а потом, возможно, и посмеется над ее трусостью.
   В мечтах она видела сына уже не младенцем, а мальчиком, юношей, молодым человеком.
   Она хотела видеть его счастливым и не могла представить мертвым.
   Возможно, там, в неведомом мире, он встретится с отцом, и Алекс тут же его узнает. Может быть, даже сейчас его маленькая душа сопровождает Господа в райских кущах.
   Лаура тихонько напела сыну песенку — эта песня должна была ускорить его путешествие в рай. Она обняла его и попросила Бога о том, чтобы Он дал умереть и ей, чтобы позволил воссоединиться с самыми дорогими для нее людьми.
   Персиваль осторожно взял мертвого ребенка из ее рук. Она неохотно рассталась с мальчиком.
   На лице Персиваля застыла маска скорби. Он не стеснялся своих слез, но глаза его племянницы оставались сухими. Боль была слишком горяча, чтобы пролиться слезами.
   — Дядя, он такой маленький и черноволосый. Персиваль на секунду зажмурился. Затем прикрыл лицо младенца краем пеленки.
   Лаура, закусив губу, протянула руки к ребенку. Мысль о том, что он будет заточен в вечный холод саркофага, казалась невыносимой.
   Вечная тьма.
   — Пора, — произнес Персиваль; он не мог сказать больше ни слова.
   Лаура не смогла присутствовать на похоронах. Но она знала: если тело Алекса будет доставлено на родину, сын с отцом будут лежать рядом. Тогда она сможет навещать обоих.
   Лаура еще несколько недель пролежала в постели. Однако она не чувствовала физической боли — эта боль была лишь слабым отголоском боли душевной.
   Она просила у Бога лишь одного — скорой смерти.
   Но слез по-прежнему не было.

Глава 29

   Персиваль видел ее издали, он знал, что она опять пошла к памятнику, там ее всегда можно было найти. Персиваль смотрел, как она проводит ладонью по мрамору, словно прикосновением к Алексу, высеченному из камня, она могла оживить его. Не могла смириться с его смертью — ни тогда, ни сейчас, спустя месяцы.
   Услышав шаги, Лаура зажмурилась, представляя, что это его шаги. Увы, она знала, что слышит шаги дядюшки.
   — Я знал, где тебя найти, — с притворной бодростью проговорил Персиваль.
   — Боль никогда не уйдет? — спросила она, ожидая услышать фальшивые слова утешения.
   Однако ответ удивил ее.
   — Время притупит боль, но чувство утраты все равно останется, — с грустью в голосе сказал Персиваль.
   Она протянула ему руку, и он, пожав ее, продолжал:
   — Время призвано дать нам покой, но вместо этого годы лишь подтверждают, что ничего нельзя изменить.
   — Ты никогда не лжешь мне, Персиваль.
   — А зачем лгать? Ты и так знаешь правду.
   — Как мне это вынести?
   Персиваль обнял племянницу за плечи. Как сказать, что он не знает ответа на ее вопрос? Как объяснить ей, что каждый человек идет по долине скорби своим собственным путем? Как объяснить, что единственный способ жить по-настоящему — это смириться с неизбежностью смерти?
   — Просто жить день за днем, — сказал он наконец. — Вдыхать и выдыхать. Просыпаться и ложиться спать. Есть, когда испытываешь голод. Существовать, пока существование вновь не станет жизнью. Вот все, что я знаю.
   — Я не могу представить жизнь без него, — проговорила Лаура, глядя на холмы Хеддона.
   — Он знал, что может не вернуться, — неожиданно сказал Персиваль.
   — Как это было?
   — Как случилось, что он узнал об этом?
   — Нет. Как он умер?
   Она первый раз спросила об этом. Лаура слушала молча, и глаза ее оставались сухими. Откуда столько стойкости в этой хрупкой женщине?
   — Он был на борту «Короля Георга», моя дорогая. Корабль затонул, и все, кто находился на нем, считаются погибшими.
   В ее глазах по-прежнему не было слез.
   — Долг, честь, мужество, — прошептала она.
   Лаура закрыла глаза, и он решил, что она вот-вот заплачет.
   Но она не заплакала.
   Персиваль видел, как она, четырнадцатилетняя девочка, плакала, провожая Алекса на войну. Он видел слезы радости в ее глазах, когда граф вернулся. Но с тех пор, как Алекс покинул Хеддон-Холл, будучи ее мужем, она не заплакала ни разу.
   — Бог одарил тебя великой любовью, Лаура, — в волнении проговорил Персиваль. — Немногие могут этим похвастаться. Тот год, что вы провели вместе, останется в твоей памяти как самое дорогое воспоминание. Но ты сможешь оценить этот дар, когда боль поутихнет, не раньше. Сейчас боль заслоняет от тебя все, и ты можешь испытывать лишь гнев.
   — Я не злюсь, дядя, — ответила Лаура. — Я была бы рада, если бы могла разозлиться. Я вообще ничего не чувствую, кроме черной пустоты внутри.
   — Все еще придет, — сказал он, заглядывая в зеленые глаза племянницы. — Придет время, когда ты будешь злиться на него за то, что умер и оставил тебя. Будешь злиться на весь мир, потому что увидишь: он продолжает существовать, как будто Алекс вообще не появлялся на свет.
   — И когда придет этот день?
   — Когда рана начнет затягиваться. Когда ты изменишься. Когда сможешь принять неизбежное.
   — Я не хочу принимать его смерть как неизбежное, — сказала она, глядя на памятник.
   — Это неизбежно, — сказал напоследок Персиваль. — Ты можешь не желать этого, но все равно будет так.
 

* * *

 
   Он был прав, ее мудрый дядюшка. Она хотела бы, чтобы он ошибался, но знала, что дядя Персиваль прав. Снова и снова вспоминала она его слова — вспоминала, встречая очередной рассвет и провожая очередной день, не отмеченный ничем, кроме обычного хода часов. Жизнь ее стала пустой, живыми оставались лишь воспоминания.
   Алекс в новенькой морской форме — с начищенными до блеска пуговицами, с красивым лицом и черными волосами, отсвечивающими на солнце синевой. Алекс, недоступный и прекрасный как бог, не способный заметить бледности на лице обожавшей его девочки.
   Алекс, приезжавший домой на каникулы, — красивый юноша, преследуемый маленькой бестией, от которой не было способа избавиться, кроме как в отчаянии воззвав к ее няне.
   Алекс, читавший с ней новую пьесу, — Алекс, изображавший злодея, делавший страшные глаза и понижавший голос до хриплого шепота.
   Алекс, стонавший от боли в руке и скрывавший от нее эту боль, а рядом она — целует и гладит его руку, надеясь, что поцелуи и ласки могут заглушить боль.
   Алекс в маске, делавшей его похожим на пирата, ласкавший ее с нарочитой медлительностью, заставлявший ее громко вскрикивать и стонать. Алекс, нашептывавший ей на ухо непристойности или, наоборот, высокие слова любви — в зависимости от настроения.
   Алекс, приносивший ей в полночь букеты роз, Алекс, с которым они устраивали набеги на кладовую. Алекс, который учил ее, как разжечь страсть множеством нежных поцелуев.
   Она не могла больше смотреть на гобелен с рыцарем и велела Симонсу унести его туда, где он висел раньше.
   Ее Аполлон, ее рыцарь больше никогда не вернется.
   Только теперь она начала замечать, что рыцарь на гобелене на самом деле мало походил на ее Алекса. У Алекса волосы были длиннее и тронуты сединой. В Алексе чувствовалась утонченность, которой был лишен неизвестный рыцарь, да и улыбка у рыцаря казалась теперь другой — в ней были лишь горечь и цинизм. Может, он тоже знал, что ему не суждено вернуться с войны?
   Впервые Лаура подумала о тех, чьи руки выткали этот гобелен с такой любовью и прилежанием. Может, у той, что ткала, не раз на глаза наворачивались слезы при воспоминании об ушедшем на войну, но так и не вернувшемся любимом, муже, брате?
   Ткань ее гобелена — она его в таких ярких красках описывала Алексу — теперь пообтрепалась по краям, краски поблекли, а некоторые нити оказались оборваны. Она больше не могла его видеть — гобелен стал для нее воплощением скорби и страха.
   Она возненавидела Хедцон-Холл за то, что он постоянно напоминал ей об Алексе. Временами ненавидела даже людей, ее окружавших, за выражение скорби на их лицах. Они каждый на свой лад принуждали ее быть мужественной, а ей не хотелось храбриться, ей хотелось с криком бежать по коридорам и проклинать Бога за то, что Он сделал с ней. Увы, у нее даже на гаев не хватало воли. Она хотела проклинать всех, кто затевал войны, Уильяма Питта в особенности: ведь он жертвовал другими, в то время как его жизни ничто не угрожало. Она готова была предать проклятию всех тех, кто посылал на смерть отцов, сыновей и мужей лишь ради того, чтобы фигурки на воображаемой шахматной доске передвинулись туда, куда заблагорассудится невидимым игрокам. Но у нее на это не хватало сил.
   Дядя Бевил и Джейн постоянно повторяли ей, что жизнь продолжается, но она никак не могла взять в толк, почему она должна продолжаться. Они говорили, что она, Лаура, должна жить, потому что этого хотел бы Алекс. Что за абсурд! Откуда им знать, чего бы он хотел? Она точно знала, что он хотел смеяться и держать ее в объятиях, хотел наслаждаться солнцем и цветением вишни. Он любил рисовый пудинг, вишневую наливку и хороший коньяк. Он хотел иметь детей — мальчиков и девочек.
   Алекс хотел жить.
   Они смотрели на нее с сочувствием и говорили, что надо жить дальше. Ну почему они не могли понять, что ее жизнью был Алекс?
   Ей хотелось спрятаться от окружавших ее людей, ведь они, пусть не намеренно, стремились проникнуть в те потайные уголки ее души, где жила скорбь.
   Почему она должна жить, как прежде?
   Она ненавидела себя за то, что все еще жила.
   За то, что ее сердце билось, а его — нет.
   За то, что кожа ее могла быть теплой или холодной, а его — нет.
   За то, что ноги ее ступали по земле, а его нога больше не ступит на землю.
   За то, что ее глаза смотрели на мир, а его навеки закрылись.
   За то, что пальцы ее касаются клавесина, а его пальцы больше никогда не извлекут ни звука.
   Она ненавидела Хеддон-Холл за то, что это его дом и его присутствие ощущалось повсюду; в пределах этого дома некуда было бежать, чтобы укрыться от него, как нельзя убежать от самой себя.
   Ей захотелось покинуть Хеддон-Холл, хотелось бежать из этого дома, бежать от той лестницы, по которой она поднималась каждый день и замирала наверху, хватаясь за перила, — как тогда, когда ее сын был еще жив.
   Прочь из дома, где она когда-то была счастлива.
   Уйти в другой мир, где она больше не будет малышкой Лаурой, любимой и любящей.
   Где она будет такой, какой ощущала себя, — надломленной и холодной.
   Где она будет как иней, что оседает на стенах саркофага, в котором покоится ее ребенок.
   Где она будет холодной, как море, навеки поглотившее ее мужа, заключившее его в свои холодные объятия.
   — Я не думаю, что она поедет в Лондон, Бевил, даже если король ей прикажет.
   — Надо что-то делать, Персиваль. Прошел уже год, а она не меняется.
   — Ты в самом деле надеялся, что она изменится? — Персиваль взирал на брата в недоумении.
   — Пожалуй, нет. Но я сам больше не могу выносить эту молчаливую скорбь. Если бы она хотя бы плакала, тогда можно было бы надеяться на то, что она оправится.
   — Она его всю жизнь любила. Как ты думаешь, такое легко пережить?
   Персиваль подумал о том, что Лаура, возможно, пришла бы в себя, если бы был жив ребенок. Но, лишившись и ребенка, она едва ли оправится.
   Все дело было в глазах — глаза ее стали безжизненными. Персивалю казалось, что прежней Лауры больше нет.
   — Мы должны хотя бы попытаться, Персиваль. Попробуй уговорить ее поехать с нами в Лондон. Она могла бы сделать это хотя бы ради тебя.
   — Не думаю, Бевил, что она согласится, но попытаюсь.
   Больше всего ей хотелось умереть, но если Бог отказывал ей в смерти, то она по крайней мере откажется от прежней жизни.
   Она уедет.
   Согласиться на уговоры Персиваля ее заставил ужасный сон — сон со слезами и рыданиями…
   — Ты не думаешь, что он похож на меня? — спрашивал Алекс улыбаясь. Он нагнулся и убрал со лба ребенка пушистые волосенки.
   — Конечно, похож, — с улыбкой соглашалась она. Ребенок с жадностью сосал молоко из ее груди.
   Отец осторожно коснулся пальцем щеки ребенка, словно желал похвалить его за отменный аппетит.
   — Красивый мальчик, правда? — спросил он.
   — Верно, красивый, — согласилась она.
   Ребенок перестал сосать грудь, и она приподняла его к плечу. Дождавшись, когда малыш отрыгнет, она поцеловала его в лоб.
   — Ну разве не умница? — с широкой улыбкой проговорил отец.
   Она засмеялась и протянула ему ребенка. Отец взял малыша и высоко поднял его. Полюбовавшись, прижал к груди.
   Малыш ударил отца в грудь твердым кулачком. Затем начал теребить волоски на его груди.
   Алекс засмеялся и поцеловал малыша в теплую щеку. Потом усадил его к себе на плечо и, осторожно придерживая, пронес по комнате. Мальчик совсем не хотел спать и с удовольствием играл с отцом. Он что-то лопотал, а лица родителей светились гордостью.
   Она смотрела на ребенка и на его отца и вдруг увидела, что над полом спальни стал подниматься туман, густевший на глазах; и вскоре черные клубы заполонили комнату. Она в страхе протянула руки к Алексу, но тот повернулся к ней, покачал головой, и во взгляде его была бездна скорби…
   А сын их уже дремал, прижавшись головкой к плечу отца. Алекс же вдруг улыбнулся — грустно и ласково… И тут же на глаза ее навернулись слезы, рыдания сдавили грудь.
   Внезапно Алекс отступил в туман, и туман окутал его — он с каждой секундой становился все гуще и вскоре поглотил сильные руки, державшие ее ребенка, а затем и лицо любимого.
   — Алекс! — позвала она. И ей показалось, что он оглянулся перед тем, как раствориться в тумане.
   Он ничего не сказал ей перед уходом — просто исчез вместе с сыном, словно их и не было.
   Она закричала и рывком приподнялась на постели.
   — Тихо, — прошептала Джейн, поглаживая ее по волосам. — Тихо, тихо, — шептала она, прижимая воспитанницу к груди.
   Лаура чувствовала, как бешено колотится сердце. Она смотрела туда, где только что видела Алекса с ребенком на руках.
   Она поняла, что означает этот сон.