– Хорошо, я тебе верю, – негромко произнесла бегинка. – Но если было так, почему ты сказал, что Иза с Сеппи убиты? Они могли умереть от страха.
– Потому что ни один покойник, умер ли он от страха, от раны или от болезни, так не выглядит! Господи Иисусе, у них был такой вид, будто они лет двадцать в земле пролежали! Это… которое налетело, просто забирало у них жизнь… и кровь… и плоть… и силу! Двое суток и двое убитых… а до конца недели… вся надежда – удрать подальше.
В эту минуту его позвал Никлас, и Гонтар быстро отошел, очевидно, стыдясь, что он вожак, настолько обнаружил свою слабость. Если, конечно, понятие стыда было ему известно.
К бегинке тихо, почти неслышно приблизилась Анна. До этой минуты она не произнесла ни слова, и сестра Тринита едва не вздрогнула, когда за ее плечом раздался голос комедиантки.
– Помоги нам.
– О чем ты?
– Ты знаешь. У меня бабку сожгли за колдовство. Может, я и не обладаю Силой, но различить тех, у кого есть Сила, могу.
Бегинка ничего не ответила.
– Она есть в нем, в этом священнике. Но она есть и в тебе, это я сразу заметила.
Сестра Тринита продолжала отмалчиваться.
– Я не знаю, у кого из вас больше могущества. Может быть, у него. Но нам некого больше просить. Никто не станет защищать актеров. Никто не поверит, будто священник – колдун, а мы – невинны.
В застрявшей повозке громко заплакал ребенок – младенец Мет, оставленный там матерью. Сестра Тринита огляделась. Солнце стояло высоко. Она смотрела на пустынные поля, на чахлый орешник по левую руку, на дорогу за ближним холмом.
– Ждите меня здесь, – произнесла она так, чтобы ее услышали все актеры. – Я вернусь после полудня.
Через несколько часов она была в Ореме. Она хорошо запомнила расположение домов в деревне, когда была здесь в прошлый раз, и потому направилась сразу у жилищу приходского священника. Никто не обратил на нее внимания. Сестра Тринита умела быть незаметной, да и не было ничего странного в фигуре бегинки на деревенской улице.
Подойдя к двери дома, окруженного садом и огородом, сестра Тринита ненадолго задержалась. осмотрела растения в саду, задумчиво кивнула. Затем постучала. Когда ей никто не ответил, сообразила, что в это время священник, должно быть, в церкви. Домоправительницы, он, по всей вероятности, не держит, а замок здесь, похоже, несложный.
Ставни в комнате были заперты, но в них были достаточные щели, чтобы разглядеть обстановку. Бегинка осмотрела расположение мебели в комнате, особо отметив, что здесь недавно тщательно вымыли пол. Шкаф у стены был заперт, она не стала к нему прикасаться. Еще в комнате был тяжелый дубовый стол, к которому придвинуто кресло с резной спинкой, и высокий пюпитр, покрытый белой тканью. Прямо под ним на стене висел какой-то предмет овальной формы, также завешенный холстиной. Сестра Тринита подошла к столу, провела пальцами по резьбе на спинке кресла. На столе не было ничего необычного – свеча в подсвечнике, белая чернильница, несколько перьев и перочинный же нож… но все эти предметы весьма заинтересовали бегинку… настолько, что она не рискнула до них дотрагиваться. Нагнулась и после долгих поисков обнаружила застрявший между ножкой и стенкой клок черной шерсти. Теперь сестра Тринита переместилась к пюпитру, но ее более интересовало, то, что над ним. Приподняв край холстины, она увидела большое зеркало.
– Кто позволил тебе войти?
Резкий пронзительный голос, казалось, ничуть не смутил бегинку. Она медленно повернулась к стоящему в дверях и посмотрела ему в лицо. Из-за неестественной бледности и изможденности трудно было определить, стар он, или просто старообразен. Голубые глаза, зрачки которых сузились в точки, горели яростью.
– Я спрашиваю разрешения только у высших.
– Разве я не выше тебя во всем, женщина? – надменно спросил он.
Она позволила себе улыбнуться.
– Нет. Иначе ты не убежал бы от того, что я начертила на земле.
Настала пауза. Если он станет отрицать, что вообще когда-либо видел ее… Однако он не пошел по этому пути.
– Я был удивлен, встретив начатки знаний, – губы его брезгливо сжались, – у такой, как ты.
– Вот именно. Истинный адепт контролирует свои чувства.
– Кто научил тебя подобным словам?
– Жизнь меня научила. И не строй из себя инквизитора, отец Авит. У тебя ведь гораздо больше оснований держать ответ перед инквизицией.
Она разжала кулак и дунула на то, что лежало на ладони. Завиток черной шерсти медленно поплыл на пол.
– Ты не выдашь меня! – крикнул он. – Один адепт не выдает другого!
– Вот ты и признал меня адептом, Авит. Вслух. В душе ты признал меня сразу. И за актеров ты принялся, когда убедился, что меня нет с ними.
Он, наконец, вошел в комнату, отодвинул кресло и сел.
– При чем тут актеры? – процедил он неохотно.
– При том. Мертвых уже не воскресишь, хоть это и слишком великая плата за твое оскорбленное самолюбие. Но я пришла предупредить тебя, чтобы ты оставил актеров в покое.
– Ах, вот оно что! – Он вскинул на нее яростный голубой взгляд. – Тебе пришлось по душе это сборище шлюх и блудодеев. Не зря говорят, будто дома бегинок – притоны свального греха и всяческих пороков! И ты – живой тому пример. Тебе мало развратничать у себя в общине, ты шляешься по дорогам, ища утех с бродягами, комедиантами и ворами. Может ты еще и посещаешь это гнездо еретичек у святой Клары?
– Не пытайся меня оскорбить, – с некоторой даже ленцой проговорила сестра Тринита. Когда я работаю в лечебнице при доках, или магдалинских приютах, я еще и не такое слышу. Тебе не сравниться.
– Тогда тебе следует оставаться там, с их язвами, обрубками, паршой и блевотиной. Место знающих – среди книг, а не в грязи и гное.
– И, чтобы доказать это, нужно убивать людей?
– О, боже, сколь узок женский ум! Заладила одно и то же, неспособна понять… Это не люди. И это не убийство. Это, если хочешь, очищение мира от грязи. Битва за чистоту.
– Каждый раз, когда я слышу, как говорят о чистоте, – с расстановкой произнесла сестра Тринита, – я чую запах крови.
– Никакой крови! – Его явно ужаснуло это слово. – Говорю тебе, – ты узко мыслишь. Если ты настолько искушена в Высшем Искусстве, как хочешь показать, то должна знать – достижение высоких степеней в магии совместно со служением Господу лишь в том случае, если адепт верен добру, а не злу. И я всю жизнь служу добру и не убоюсь никакого зла! И не потерплю его.
– Это комедианты-то – зло? Ну, да, конечно, они люди грешные, даже очень грешные. Но люди грешны по самой своей природе. И потому мы, будучи также людьми, не вправе осуждать других. И должны прощать их.
– Люди… даже если бы они были людьми, то давно превзошли отмеренные Спасителем «до семидежды семи раз». Но я говорю тебе – они не люди. Они недостойны называться даже этим грешным именем. Как дьявол – обезьяна Бога, так и скоморох – обезьяна человека. И ремесло их явно указывает на того, кому они служат. Дьявол – отец лжи и всяческого обмана, а разве актерская игра не есть ложь и обман?
– Не в большей мере, чем у кошки, ловящей собственный хвост.
– Как ты глупа, как ты глупа, женщина! Который раз за время нашего разговора ты доказываешь собственную ограниченность, ты пытаешься представить надругательство над обликом, созданным по облику и подобию Божию, этакими детскими шалостями!
– Надругательство? Но царь Давид, плясавший перед ковчегом, нашел благоволение в очах Господа, а что стало с женой его, презиравшей его в сердце своем?
– Не смей сравнивать!
– И святой Франциск называл себя скоморохом Божиим.
– Я не принадлежу к ордену францисканцев, – отрезал он. – Много лет я жил, втайне совершенствуясь в науках, и открывал сердце лишь Богу в своих молитвах. И мне было послано испытание, и теперь я знаю, что на мне благословение, которым Господь наделяет лишь избранных своих!
– Если ты прочел много книг, а ты, думаю, прочел их много, ты должен знать, что Сила встречается не так уж редко. Ею наделены многие деревенские старухи и даже шарлатаны с моста…
– Не лги о Высшем Искусстве! Ты судишь о нем, как простонародье!
– Не все ли равно, какие прозвища носит Сила?
– Сила моя есть сила Господня.
– Сила безлична, и добры мы или злы, ей все равно, к несчастью. Или к счастью, не знаю.
– Зато я знаю! Твои актеры были лишь пробным камнем. Теперь я могу уничтожить Зло, не прибегая к помощи солдат наместника и фискалов инквизиции – единственно Силой, данной мне Господом!
– Ты веришь в то, что говоришь? – настойчиво осведомилась она. – Посмотри мне в лицо и скажи, истинно ли ты веришь?
Их взгляды скрестились, и отец Авит, не опуская глаз, властно произнес:
– Враги Бога умрут.
Глаза опустила сестра Тринита. И сказала просительно, почти безнадежно:
– Ну, ладно, взрослые, они достаточно нагрешили. Но там ведь дети… Чем тебе дети-то не угодили?
– Тем лучше, что они невинны, – отчеканил он. – Ибо сказано: – »Пустите детей приходить ко Мне».
– Что?! – на мгновение в облике сестры Триниты исчезло все человеческое, и проглянул дикий зверь. Зверь, в которого превращается женщина, даже бездетная, при угрозе ребенку. Но лишь на мгновение. И единственное, что сказала она, прежде, чем уйти, было: – Я тебя предупредила. Актеры под моей защитой.
Они ждали ее. И, конечно, догадались, где она была.
– Ты была у него? – все же полюбопытствовал Гонтар.
– Да. И предупредила, что я на вашей стороне.
– Зачем?
– Я никогда не нападаю первой.
– Ну и глупо! – в сердцах воскликнул он.
– Если бы я думала по-другому, то пошла бы не к бегинкам, а в какой-нибудь вольный отряд.
Мет попыталась заглянуть ей в глаза.
– Он отвяжется от нас?
Сестра Тринита покачала головой.
– Бежать надо, – начал Никлас, – мы и так уже целый день потеряли…
– Нет. Он вас везде достанет. Надо обороняться.
– Как? – в голосе Герта слышалось отчаяние.
– Это моя забота.
– Если ты думаешь, что твои молитвы, сказки и заморочки здесь помогут… – начал заводиться Никлас, но напоровшись на ее взгляд, умолк.
– От вас требуется одно – не мешать мне. И не спрашивайте, ради Бога, что и зачем я делаю.
Костер уже был разведен. Сестра Тринита взяла котелок, тщательно с песком промыла его в ручье, налила воды и поставила на огонь. Бросила туда каких-то трав из своей котомки, и велела Мет, следить, чтобы вода не выкипела. Затем приказала Анне следовать за ней в орешник и резать ветки, какие она укажет. По пути только спросила: – Камкой сегодня день? – и сама себе ответила: – Ах, да…
Пока они резали прутья, сестра Тринита что-то бормотала, но Анна расслышала только: – И он будет стоять лицом на запад, а я – лицом на восток…
Вернувшись к костру, сестра Тринита протерла свои и Анны ножи отваром из котелка, и принялась снимать с прутьев кору. Анна помогала ей и в этом. Одним из прутьев бегинка начертила на земле нечто вроде огромной звезды, заключенной в круг, причем повозка комедиантов оказалась в центре круга. Вокруг повозки она чертила что-то, напоминающее стрелы и зигзаги, а в каждое острие луча звезды воткнула в землю очищенный прут.
Остальные следили за ней с ужасом и жадной надеждой. В сущности, все они были детьми, циничными, наглыми, битыми жизнью детьми, и сейчас превратились в цыплят, жмущихся поближе к наседке, которая защитит их от злого коршуна.
Последнее, что она теперь сделала – залила отваром из котелка. И сразу стало темно.
– Идите все в повозку, – обратилась она к актерам, – т не высовывайтесь наружу, пока… пока не станет можно.
– А ты? – Она не узнала, кто спросил.
– А я – буду ждать.
Стоя во мраке лицом на восход, сестра Тринита была рада, что этого лица никто не может видеть. Если она, конечно, способна была испытывать хоть какую-нибудь радость.
– Conjuro et confirmo vos, – начала она. – angeli fortes, sancti et potentes, in nomini fortis, metuendissimi et benedicti, Adonai, Elohim, Saday, Saday, Saday, Eye, Eye, Eye, Asanie, Asarie, et in nomini Adonay, Dei Israel, qui creavit luminaria magna, ad distinquendum diem a nocte…
Поднявшийся ветер унес конец заклинания.
– Ничего не выйдет, – прошептала сестра Тринита с отчаянием, все наспех, все не по правилам… Но ведь… – голос стал тверже и уверенней, – ничего этого нет. Есть лишь формы, которые принимала Сила…
Она не договорила.
И они ничего не увидели. Только почувствовали, как и в две предыдущие ночи, приближение того невыразимо ужасного, безглазого и неминуемого, чему нет названия, что не мертво, и в то же время не живо… и, главное, пока ты цепенеешь в тоске и бессилии, выжимает жизнь из очередной жертвы – а кто знает, кто будет этой жертвой?
Они плотно прижимались друг к другу и зажмурились. И только Ион уверял потом, что не выдержал, откинул краешек парусинового полога и увидел…
… как сгущается тьма, и тлеют слабые огни, и борозды, начертанные на земле сестрой Тринитой, заполнились чем-то густым и красным. А сама сестра Тринита стоит спиной к повозке, лицом к ночному ужасу, разведя руки, в одной из которых ветка, а в другой – нож. И при всем своем росте, говорил он потом, казалась она маленькой и жалкой. А потом тьма устремилась вниз… и в этот миг огоньки на верхушках прутьев вспыхнули ярким пламенем, не отбрасывающим искр, но таким высоким, что узкие золотые столбы его взметнулись в самое поднебесье, говорил Ион, окружая повозку преградой, не позволяющей живой тьме спуститься и упасть им на голову. Тогда раздался стон и вой, словно бы сотни голосов, рассказывал он, и живая тьма свернулась жгутом, и бросилась на бегинку. Но та прежде свела раскинутые руки, и прут с ножом соприкаснулись. Тогда пламена на лучах звезды, очертив дуги, как стрелы или птицы устремились к сестре Трините. Огонь омыл ее тело, не коснувшись его, и перекинулся на соединенные прут и нож. Не было больше ни прута, ни ножа. в руках у сестры Триниты было огромное копье, и она ударила им в самую сердцевину клубящейся тьмы. И черный вихрь стал огненным, но не золотым, а багряным, и пылал так ярко, и языки его сияли так невыносимо, что Ион опустил полог, отполз назад и зажмурился, боясь ослепнуть…
Но Ион был всего лишь маленьким мальчиком, к тому же актером и сыном актеров, а значит, прирожденным вралем. И единственным доказательством его словам было то, что ореховые прутья, вечером воткнутые в землю, к утру прогорели напрочь, оставив лишь столбики пепла. Но мало ли что могло их сжечь.
А было то, что ближе к утру, нутром учуяв, что опасность миновала, они робко выбрались из повозки, и в серой мгле едва различили скорчившуюся на земле фигуру. Когда Анна осмелилась сделать несколько шагов, бегинка пошевелилась.
– Пить дай… воды, – произнесла она, не отрывая лица от земли, из-за чего слова были малоразборчивы. И одышливо прибавила:
– И не приближайся. Стой, где стоишь.
С рассветом она спустилась вниз по течению ручья и долго умывалась, а может, и мылась – подглядывать никто не решился. Когда она вернулась, то была уже прежней сестрой Тринитой.Актеры, впрочем, тоже уже оклемались – иначе они не были бы актерами.
– Что ты собираешься делать? – спросил Гонтар.
– Идти в Орем, конечно.
– А… – начал было Гонтар, но она не дала ему вставить слово.
– А вы не пойдете. Это может быть для вас опасно.
– Зачем ты идешь, Господи боже мой! – воскликнула Мет.
– Мне нужно знать, что там происходит. Я ведь хотела защитить вас. Только отбить удар. Но я не знаю, к чему это привело.
– А что, нет других способов… узнать? – тихо спросила Анна.
– Есть. Но они сейчас не для меня.
– Ты устала…
– Ходить пешком я еще могу, а?
Как только сестра Тринита ступила на улицу Орема, она поняла – что-то не так. Селяне, которые по всем приметам должны быть в поле, толпились подле своих дворов и собирались кучками. На площади собралась небольшая толпа. Слышался возбужденный визгливый говор, оханье, плачь. На сестру Триниту никто не обратил внимания.
– Добрые люди, – сказала она нежнейшим голосом, – смотрю я, уж не болезнь ли какая вас посетила? Я – бегинка-целительница из великого города Лауды, и мои лекарства…
В ответ ей внятно и подробно объяснили, куда она может отправляться со своими лекарствами.
– Нас сам дьявол нынче посетил…
– А может и всегда прятался…
– А она тут суется…!
Зареванная сухопарая женщина у забора как заведенная повторяла одно и то же, – как она пришла в дом священника, чтобы приготовить отцу Авиту поесть, а там такое… такое… такое… Ее трясло.
Люд толпился у дома священника. Кое-кто входил внутрь, и, как правило, тут же выскакивал. Местный ратмен и кое-кто в одежде позажиточней, чем у других крестьян, вероятно, мельник, вели спор преувеличенно громкими и грубыми голосами – так говорят, чтобы скрыть страх и растерянность.
– … а что делать-то? Все равно узнают. Вот и могильщики хоронить отказались. Сдохнем, говорят, а к этому не притронемся. Опять же, не на кладбище же…
– А что такое? В кресле уснул, свечка упала, сгорел. Бывает же…
– А вот нарядят следствие, спросят, почему сам сгорел, а дом нет. И дойдет до наместника…
– Упаси, Боже… Тогда уж и дом тоже… того…
Аккуратно проложив себе дорогу, сестра Тринита прошла в дом. Где у входа тоже кучковались любопытные, тупо и оцепенело глазея на то, что располагалось в кресле. На то черное, обугленное и местами лоснящееся, что еще сохроняло видимость человеческого тела. Деревянное кресло осталось в целости. Кажется, одежда тоже не подверглась воздействию огня. Тело выгорело изнутри, и только поэтому черная растрескавшаяся корка, в которую превратилась кожа, еще удерживалась и не давала развалиться обугленным останкам. Голова запрокинулась, и на черном лице жутко белели зубы, ибо рот застыл, исказившись в последнем безмолвном крике.
Чтобы унять спазмы в желудке, сестра Тринита перевела взгляд от трупа к зеркалу на стене. От зеркала осталась одна рама. Но зеркало не лопнуло. Оно расплавилось, хотя такого не бывает по определению, и теперь застывшая амальгама мутным озером покрывала пюпитр и раскрытую на нем книгу, которую уже никому не придется читать. Над загубленным гримуаром носились клочья опаленного белого холста. Вряд ли ткань рвали и разбрасывали местные жители – они были слишком напуганы. Может быть, ветер – ведь окна сегодня были открыты…
– Дьявол унес душу попа – произнес чей-то голос.
– Он сам был дьяволом! – взвизгнул другой.
Кто-то из собравшихся, не выдержав, выскочил из дома, громко хлопнув дверью. От толчка из складок одежды, окутывающей труп, выпал и стукнулся об пол небольшой предмет. Одна из женщин вскрикнула в испуге. Стоя за спинами остальных, сестра Тринита видела, что это такое. Костяная ручка ножа. Лезвие отсутствовало. Только окалины на потемневшей кости.
Когда сестра Тринита вышла на улицу, ей казалось, что она никак не может справиться с ознобом. На деле же просто похолодало. Шла непогода.
Сеялся мелкий дождь. Она брела по дороге, кутаясь в плащ и опустив голову. Губы ее что-то шептали, беззвучно повторяя одни и те же слова. Топот копыт за спиной заставил ее вернуться к действительности. Может, кто-то из солдат наместника пустился вдогонку, чтобы учинить допрос? Нет, это не сытый конь стража порядка. Это кляча бедняка.
– Стой!
Так и есть. Гонтар выпряг своего одра из повозки и двинулся следом. Теперь не избежать объяснений. Господи, еще и это мне…
– Стой! не убегай! – хотя она и не думала убегать, просто не останавливалась. – Ответь мне – ты с нами могла это сделать?
– Я тебе говорила – не ходи в Орем! – резко бросила она.
– Я не был в Ореме… Я был у Трех Дорог… новости быстро летят… Я тебе спрашиваю – когда мы напали на тебя в Тремиссе, ты могла бы сделать такое со всеми нами?
Сестра Тринита не ответила и ускорила шаг.
Гонтар ударил клячу пятками, догнал бегинку и попытался заглянуть ей в лицо. Спустя некоторое время он сказал:
– Возвращайся… Мы тебя отвезем… куда ты скажешь.
Капли дождя стали реже и крупнее, барабанной дробью отдаваясь по парусиновому пологу. Повозка тяжело катилась по колдобинам. Трое мужчин, две женщины и мальчик брели рядом. Одна из женщин прижимала к груди младенца, закутанного в пестрые тряпки. Ребенок мирно спал.
Еще одна женщина, стоя на коленях в повозке среди актерского барахла, молилась, не обращая внимания ни на тряску, ни на наваленные вокруг орудия сует и соблазнов.
Герт, который вел лошадь под уздцы, тихо напевал песенку, неизвестно как залетевшую с благословенного юга в эти холодные края.
Что за тоска – ходить весь год пешком
И трогать надоевшую струну.
Хотел бы я иметь уютный дом,
Чтобы спокойно отходить ко сну.
Дождь бил по парусине.
– Mea culpa, mea maxima culpa, – шептала женщина в повозке.