Страница:
( А Хаста – какое?)
– Ладно, – говорю я, – давайте работать.
Но с работой что-то не ладится. Вновь начинает лезть в голову всякое… причем, достаточно последовательно. Не Пашка ли, засранец, послужил катализатором, вызвавшим "момент истины?" Нет, пожалуй, это произошло раньше. Музыканты? Нет, еще раньше…
И то, что я говорила в столовке… Увольте меня! Какая-то сожительница какого-то уголовника, где-то в Северной Европе, да еще в Средние Века… Ориентиры! Я даже не знаю, как выглядит Хаста, потому что вижу этот мир ее глазами. Хаста, надо же, имячко!
Все. Хватит!
Александр Иванович заметил, что я отвлеклась, и поскольку он в претензии на меня за свое смущение, начинает бубнить из-за стеллажей про грядущую мэрскую комиссию, к которой надо готовиться, а я занята неизвестно чем…
Вот именно.
События дня настолько выбили меня из колеи, что когда после работы Андрей Первозванный, то есть Сажин, в очередной раз начинает напрашиваться в гости, я на сей раз не отлаиваюсь. Сажин – мужественный человек. Его даже не испугала моя тетушка, исправно работающая жупелом для всех знакомых мужиков. На самом-то деле тетя Люся не так страшна, как я ее малюю, просто пребывание мужчины в ее стародевической квартире приводит тетушку в эйфорическое состояние. Она все еще надеется… на меня, понятно. Я разливаю кофе (а как же!), Сажин роется в книгах – некоторые вывезены еще из Каронина. В те полузабытые времена всеобщего дефицита книжные магазины в области были богаче, чем в городе. Других богатств не имелось.
Разумеется, едва войдя в комнату, и оглядевшись, он спрашивает, где у меня компьютер. Рефлекс, ничего не поделаешь. Честно отвечаю, что не держу. Уж на комп-то моих заработков бы хватило. Но пусть хоть дома глаза отдыхают.
Тетя Люся периодически заглядывает в комнату. Пусть заглядывает, ничего существенно нового она не увидит. Словом, все честь честью.
– А это что? – спрашивает Сажин. Он поднял с пола какую-то бумажку, видимо, выпавшую из книги. – График какой-то, расчеты… может, что нужное?
– Ну-ка дай сюда. Чьи ж это каракули такие безобразные? Батюшки-матушки, да это ж я рисовала…когда? Аж в девятом классе. Позже я уже теорий не придумывала.
– И что ж это такое?
– А это, брат Дрюня, не менее, как попытка изобразить графически ход времени. Потому что если представить его себе не вертикальным, а горизонтальным, то все происходящее во времени происходит одновременно. Нет ни прошлого, ни будущего, есть общее "сейчас", но на разных отрезках.
– Ну, мать, хорошо, что ты остановилась в девятом классе. А то вдруг бы начала проводить теорию в жизнь?
Мы смеемся, пьем кофе, немного беседуем. Потом я ненавязчиво, но твердо выставляю Сажина за дверь. Посидели и будет. Под непрерывно льющиеся тетины сетования мою посуду, раскладываю диван и гашу свет.
Тетка все вопрошает: "Ну почему, почему?"
Их было не так уж мало, начиная с университетских лет. Потому что, несмотря на ежедневные и полезные, как массаж, самобичевания, я не так уж дурна собой. И, как говорится, в наилучшей спортивной форме. Поэтому находились типы, желавшие свести со мной знакомство поближе, а может быть, и довести его до загса. И каждый раз тетка спрашивала: "Почему, почему?"
Но я-то знаю, почему.
Потому что никто из них не похож на Кьяра.
5
6
7.
8.
– Ладно, – говорю я, – давайте работать.
Но с работой что-то не ладится. Вновь начинает лезть в голову всякое… причем, достаточно последовательно. Не Пашка ли, засранец, послужил катализатором, вызвавшим "момент истины?" Нет, пожалуй, это произошло раньше. Музыканты? Нет, еще раньше…
И то, что я говорила в столовке… Увольте меня! Какая-то сожительница какого-то уголовника, где-то в Северной Европе, да еще в Средние Века… Ориентиры! Я даже не знаю, как выглядит Хаста, потому что вижу этот мир ее глазами. Хаста, надо же, имячко!
Все. Хватит!
Александр Иванович заметил, что я отвлеклась, и поскольку он в претензии на меня за свое смущение, начинает бубнить из-за стеллажей про грядущую мэрскую комиссию, к которой надо готовиться, а я занята неизвестно чем…
Вот именно.
События дня настолько выбили меня из колеи, что когда после работы Андрей Первозванный, то есть Сажин, в очередной раз начинает напрашиваться в гости, я на сей раз не отлаиваюсь. Сажин – мужественный человек. Его даже не испугала моя тетушка, исправно работающая жупелом для всех знакомых мужиков. На самом-то деле тетя Люся не так страшна, как я ее малюю, просто пребывание мужчины в ее стародевической квартире приводит тетушку в эйфорическое состояние. Она все еще надеется… на меня, понятно. Я разливаю кофе (а как же!), Сажин роется в книгах – некоторые вывезены еще из Каронина. В те полузабытые времена всеобщего дефицита книжные магазины в области были богаче, чем в городе. Других богатств не имелось.
Разумеется, едва войдя в комнату, и оглядевшись, он спрашивает, где у меня компьютер. Рефлекс, ничего не поделаешь. Честно отвечаю, что не держу. Уж на комп-то моих заработков бы хватило. Но пусть хоть дома глаза отдыхают.
Тетя Люся периодически заглядывает в комнату. Пусть заглядывает, ничего существенно нового она не увидит. Словом, все честь честью.
– А это что? – спрашивает Сажин. Он поднял с пола какую-то бумажку, видимо, выпавшую из книги. – График какой-то, расчеты… может, что нужное?
– Ну-ка дай сюда. Чьи ж это каракули такие безобразные? Батюшки-матушки, да это ж я рисовала…когда? Аж в девятом классе. Позже я уже теорий не придумывала.
– И что ж это такое?
– А это, брат Дрюня, не менее, как попытка изобразить графически ход времени. Потому что если представить его себе не вертикальным, а горизонтальным, то все происходящее во времени происходит одновременно. Нет ни прошлого, ни будущего, есть общее "сейчас", но на разных отрезках.
– Ну, мать, хорошо, что ты остановилась в девятом классе. А то вдруг бы начала проводить теорию в жизнь?
Мы смеемся, пьем кофе, немного беседуем. Потом я ненавязчиво, но твердо выставляю Сажина за дверь. Посидели и будет. Под непрерывно льющиеся тетины сетования мою посуду, раскладываю диван и гашу свет.
Тетка все вопрошает: "Ну почему, почему?"
Их было не так уж мало, начиная с университетских лет. Потому что, несмотря на ежедневные и полезные, как массаж, самобичевания, я не так уж дурна собой. И, как говорится, в наилучшей спортивной форме. Поэтому находились типы, желавшие свести со мной знакомство поближе, а может быть, и довести его до загса. И каждый раз тетка спрашивала: "Почему, почему?"
Но я-то знаю, почему.
Потому что никто из них не похож на Кьяра.
5
Мы были у Свена-угольщика, когда пришел отец Дамиан, прозванный "пастырем бедняков". Он все еще не оставил надежды вернуть нас на путь истинный. Хотя к Кьяру он больше не подходит, знает, что тот слушать не будет. Причем он почему-то уверен, что Кьяра на путь порока сбиваю я. Попробовала бы я заставить Кьяра сделать хоть что-нибудь против его желания!
Но отцу Дамиану нравится так думать. И с этой мыслью он не поленился уйти так далеко от своего прихода. И направился прямо ко мне. Чтобы опять попытаться открыть мне глаза на мою греховную жизнь. Вот я живу в беззаконной связи с Кьяром, который, хоть и не лишен добрых свойств, но все же грабитель и убийца. А в городе я могла бы остаться честной женщиной. Вступить в достойный брак, освященный церковью. Или оставаться девицей, благо моя добропорядочная родня могла бы обеспечить мне достаток до конца дней, раз уж я не захотела найти успокоение в стенах монастыря. Стало быть, про монастырь он слышал. Ох, грехи наши тяжкие.
А я вообще не могла оставаться в городе, ни у родных, ни в монастыре, куда меня хотели отдать, хотя никакого зла я ни от ближних, ни от монахинь не видела, не могла я там жить, и надоело, что меня там считают тронутой. Но этого я ему сказать не могу. И говорю, что мне уже все равно.
И отец Дамиан ужасается. Потому что таких слов в ответ на свои проповеди он ни от кого никогда не слыхал. Потому что я на все вопросы отвечаю "все равно", это ему и Тейт говорил, и Короед, болтуны несчастные. А мне вовсе не все равно, я просто не хочу, чтобы меня спрашивали. Поэтому я спрашиваю сама.
– Так что же нам, по-твоему, делать? Разойтись по монастырям?
– Ты смеешься надо мной, а это было бы лучше, право, лучше. Ведь вы же говорите, что вы все здесь честные христиане, не еретики. Ведь вы все христиане? – спрашивает он с тревогой.
– Да, – говорю я. За тех, кто здесь, я могу отвечать, а про Маккавея он не знает. Лучше ему не знать, а то его пастырская кротость может и не выдержать. Даже наверняка не выдержит.
– Потому что только церковь могла бы вас спасти. На этот раз вам не уйти. Наместник головой поручился, что уничтожит вас. И солдаты идут к городу со всех концов провинции.
Нас уже столько раз обещали уничтожить, и не только наместник, но и легат, и покойные Вульфер с Чумным, и другие вожаки – пришлые, и беглые солдаты-мародеры, что меня не пугают его слова. Скорее, это для него повод, чтобы закончить неприятную беседу. Он уходит, а Кьяр возвращается от угольной ямы, где говорил со Свеном. Он, понятное дело, ничего не слышал, но и без того знает, что вещал отец Дамиан. Я все же говорю ему про солдат. Он отмахивается.
– Отобьемся. – Потом спрашивает: – А тебя он монастырем заманивал?
– Да, как всегда.
Лицо у него в саже, и смотрит он как-то странно. И снова спрашивает:
– Может, тебе и в самом деле лучше укрыться в монастыре?
– Ты меня гонишь?
– А ты знаешь, что они с тобой сделают, если нас поймают?
Я знаю. Даже слишком хорошо знаю. Как ее звали, женщину Чумного? Таулта, верно. Ее захватили, когда она шла к нему в лес. Тогда я поняла, что таким, как я, даже честной казни не дано.
– Но мы же с тобой договорились. Разве ты передумал?
– Я помню. Ты ведь моложе меня. Ты можешь прожить еще долго.
– Женщины старятся раньше, – говорю я.
Ничего подобного я от него раньше не слыхала. И разница в летах его не смущала. Поэтому я перевожу разговор на другое – куда нам уходить.
Он смеется.
– Это просто. Они пусть ищут нас в лесу, а мы уйдем в город.
Да, мы уже делали так. Но мне это не нравится.
Однако я не успеваю сказать об этом. Слышится свист Тейта, и на поляну с треском вываливается Маккавей. И ложится на землю носом вниз чтобы отдышаться. Потом сквозь свистящее дыхание становится различим голос.
– …надо уходить. Лошадей у Снорри возьмем. Они целое войско пригнали в город. Солдаты на всех заставах. – Он с трудом садится, трет тощую грудь. – Еле пробрался… Они идут сюда.
Но отцу Дамиану нравится так думать. И с этой мыслью он не поленился уйти так далеко от своего прихода. И направился прямо ко мне. Чтобы опять попытаться открыть мне глаза на мою греховную жизнь. Вот я живу в беззаконной связи с Кьяром, который, хоть и не лишен добрых свойств, но все же грабитель и убийца. А в городе я могла бы остаться честной женщиной. Вступить в достойный брак, освященный церковью. Или оставаться девицей, благо моя добропорядочная родня могла бы обеспечить мне достаток до конца дней, раз уж я не захотела найти успокоение в стенах монастыря. Стало быть, про монастырь он слышал. Ох, грехи наши тяжкие.
А я вообще не могла оставаться в городе, ни у родных, ни в монастыре, куда меня хотели отдать, хотя никакого зла я ни от ближних, ни от монахинь не видела, не могла я там жить, и надоело, что меня там считают тронутой. Но этого я ему сказать не могу. И говорю, что мне уже все равно.
И отец Дамиан ужасается. Потому что таких слов в ответ на свои проповеди он ни от кого никогда не слыхал. Потому что я на все вопросы отвечаю "все равно", это ему и Тейт говорил, и Короед, болтуны несчастные. А мне вовсе не все равно, я просто не хочу, чтобы меня спрашивали. Поэтому я спрашиваю сама.
– Так что же нам, по-твоему, делать? Разойтись по монастырям?
– Ты смеешься надо мной, а это было бы лучше, право, лучше. Ведь вы же говорите, что вы все здесь честные христиане, не еретики. Ведь вы все христиане? – спрашивает он с тревогой.
– Да, – говорю я. За тех, кто здесь, я могу отвечать, а про Маккавея он не знает. Лучше ему не знать, а то его пастырская кротость может и не выдержать. Даже наверняка не выдержит.
– Потому что только церковь могла бы вас спасти. На этот раз вам не уйти. Наместник головой поручился, что уничтожит вас. И солдаты идут к городу со всех концов провинции.
Нас уже столько раз обещали уничтожить, и не только наместник, но и легат, и покойные Вульфер с Чумным, и другие вожаки – пришлые, и беглые солдаты-мародеры, что меня не пугают его слова. Скорее, это для него повод, чтобы закончить неприятную беседу. Он уходит, а Кьяр возвращается от угольной ямы, где говорил со Свеном. Он, понятное дело, ничего не слышал, но и без того знает, что вещал отец Дамиан. Я все же говорю ему про солдат. Он отмахивается.
– Отобьемся. – Потом спрашивает: – А тебя он монастырем заманивал?
– Да, как всегда.
Лицо у него в саже, и смотрит он как-то странно. И снова спрашивает:
– Может, тебе и в самом деле лучше укрыться в монастыре?
– Ты меня гонишь?
– А ты знаешь, что они с тобой сделают, если нас поймают?
Я знаю. Даже слишком хорошо знаю. Как ее звали, женщину Чумного? Таулта, верно. Ее захватили, когда она шла к нему в лес. Тогда я поняла, что таким, как я, даже честной казни не дано.
– Но мы же с тобой договорились. Разве ты передумал?
– Я помню. Ты ведь моложе меня. Ты можешь прожить еще долго.
– Женщины старятся раньше, – говорю я.
Ничего подобного я от него раньше не слыхала. И разница в летах его не смущала. Поэтому я перевожу разговор на другое – куда нам уходить.
Он смеется.
– Это просто. Они пусть ищут нас в лесу, а мы уйдем в город.
Да, мы уже делали так. Но мне это не нравится.
Однако я не успеваю сказать об этом. Слышится свист Тейта, и на поляну с треском вываливается Маккавей. И ложится на землю носом вниз чтобы отдышаться. Потом сквозь свистящее дыхание становится различим голос.
– …надо уходить. Лошадей у Снорри возьмем. Они целое войско пригнали в город. Солдаты на всех заставах. – Он с трудом садится, трет тощую грудь. – Еле пробрался… Они идут сюда.
6
Подъем, разминка, водные процедуры. Долгая работа над собой в ванной с помощью кремов и лосьонов, ибо мои не слишком густые волосы, не слишком гладкая кожа и не слишком ровные зубы ясно дают понять, что мои родители, а также деды и прадеды хорошо знали, что такое хроническое недоедание.
А мы уже вылезли за китайскую черту бедности, правда, до американской еще далеко. А, к черту! У меня есть моя работа, и мои книги. У меня нет подруг, и тем более друзей, а для сердечных привязанностей есть мои родные. Я их понимаю, они меня понимают, и с легкой душой выпустили меня из Каронина. Танька со Светкой еще у родителей под крылышком, я здесь, а братец служит по контракту. И молодец. Останься он в Макароне, мотал бы второй срок не в армии, а на нарах. А так он герой.
Тетушке сегодня что-то не спится. Она приходит на кухню и смотрит на меня осуждающе. В чем дело?
– Марина, ты совсем перестала есть. На тебя страшно смотреть. Ты просто таешь на глазах.
– Тетя, ты успокоишься только тогда, когда во мне будет не меньше ста килограммов. А я ем ровно столько, сколько мне нужно…
О чем это я? О мэрской комиссии? Или о собеседовании? Да провались они, вместе с мэром и хозяином крутой фирмы в самую глубокую задницу. И черта с два нужна мне эта карьера! Вперед и вверх, "к тому высшему интеллекту, который сам по себе прекрасен и сам по себе благ".
Андрей Первозванный, умный мальчик, определи автора цитаты. Тебе бы она понравилась, в этом я уверена. А знаешь, что с ним, с автором сделали? На костре его сожгли, брат Дрюня.
На собеседовании все идет как надо, как положено, они задают вопросы, я отвечаю правильно. Но что-то еще происходит. Они сидят передо мной, мы говорим, но уже не понимаю, что говорю, и не знаю их. Совершенно чужие лица. Вот этот круглый, налитой, улыбающийся, он немного похож на Чумного, но Чумной умер, а это кто?
Я смотрю на свою руку и вижу другую. Грубую, темную, с обломанными ногтями. Это не моя рука, я забыла русский язык, я никогда не изучала высшей математики. Это все мои сны, они… Но я не схожу с ума. Иначе бы все это давно заметили. Я просто вижу сны… вот и ответ…
…Мы созданы из вещества того же
Что наши сны, и сном окружена
Вся наша маленькая жизнь…
Нет, нет, это мы тоже кушали, так же, как и даосов. Чжоу и бабочка… … Алиса и Черный король. Все не то, и не в этом дело, совсем не в этом. Недовольство собой, невозможность жить в своей среде, нежелание принять предложенные обстоятельства… а больше ничего общего, ничего. И моя детская теория есть не более чем школьные выдумки, тоже мне, мыслитель с Макароны, все события не могут происходить одновременно.
Но можно представить, что где-то на пересечении времени и пространства, яви и сна существует точка, в которой Хаста и Марина являются одним человеком…
А мы уже вылезли за китайскую черту бедности, правда, до американской еще далеко. А, к черту! У меня есть моя работа, и мои книги. У меня нет подруг, и тем более друзей, а для сердечных привязанностей есть мои родные. Я их понимаю, они меня понимают, и с легкой душой выпустили меня из Каронина. Танька со Светкой еще у родителей под крылышком, я здесь, а братец служит по контракту. И молодец. Останься он в Макароне, мотал бы второй срок не в армии, а на нарах. А так он герой.
Тетушке сегодня что-то не спится. Она приходит на кухню и смотрит на меня осуждающе. В чем дело?
– Марина, ты совсем перестала есть. На тебя страшно смотреть. Ты просто таешь на глазах.
– Тетя, ты успокоишься только тогда, когда во мне будет не меньше ста килограммов. А я ем ровно столько, сколько мне нужно…
О чем это я? О мэрской комиссии? Или о собеседовании? Да провались они, вместе с мэром и хозяином крутой фирмы в самую глубокую задницу. И черта с два нужна мне эта карьера! Вперед и вверх, "к тому высшему интеллекту, который сам по себе прекрасен и сам по себе благ".
Андрей Первозванный, умный мальчик, определи автора цитаты. Тебе бы она понравилась, в этом я уверена. А знаешь, что с ним, с автором сделали? На костре его сожгли, брат Дрюня.
На собеседовании все идет как надо, как положено, они задают вопросы, я отвечаю правильно. Но что-то еще происходит. Они сидят передо мной, мы говорим, но уже не понимаю, что говорю, и не знаю их. Совершенно чужие лица. Вот этот круглый, налитой, улыбающийся, он немного похож на Чумного, но Чумной умер, а это кто?
Я смотрю на свою руку и вижу другую. Грубую, темную, с обломанными ногтями. Это не моя рука, я забыла русский язык, я никогда не изучала высшей математики. Это все мои сны, они… Но я не схожу с ума. Иначе бы все это давно заметили. Я просто вижу сны… вот и ответ…
…Мы созданы из вещества того же
Что наши сны, и сном окружена
Вся наша маленькая жизнь…
Нет, нет, это мы тоже кушали, так же, как и даосов. Чжоу и бабочка… … Алиса и Черный король. Все не то, и не в этом дело, совсем не в этом. Недовольство собой, невозможность жить в своей среде, нежелание принять предложенные обстоятельства… а больше ничего общего, ничего. И моя детская теория есть не более чем школьные выдумки, тоже мне, мыслитель с Макароны, все события не могут происходить одновременно.
Но можно представить, что где-то на пересечении времени и пространства, яви и сна существует точка, в которой Хаста и Марина являются одним человеком…
7.
Я совсем перестала видеть сны, даже если урывками удается уснуть. Страна моих снов, ты не можешь быть ни раем, ни адом, куда попадет моя душа. Но ни раем, ни адом не считала я эту жизнь, а сейчас…
Мы встретились на Бычьем рынке. Мы считали удачей, что они застигли нас именно здесь, потому что именно на Бычьем рынке мы когда-то устроили роскошный костер из долговых расписок, и все здешние жители обещали нам помощь и поддержку. Но при появлении солдат они все попрятались по домам. Но это не спасло их, потому что в конце концов солдаты кинулись по домам грабить. Только поэтому нам и удалось уйти.
Короед убит, Мэрта убита. Ингер, Схолар, Ауд, Снорри – сколько народу полегло, Боже мой! А остальные схвачены или ранены. Нас восемь, и мы уходим. У Вестейна сломана рука. И Тейт что-то стал заговариваться.Но он хотя бы не ранен…разве что старая рана воспалилась. И еще Кривой, Пескарь и Маккавей. И Принц. Он тоже уцелел.
Мы уходим к Песчаной косе. Там всегда принимали нас после того, как мы выжили из тех мест шайку Беззубого. Ждем только Пескаря. Его, как обычно, послали посмотреть, чиста ли дорога.
– Идут, – шепчет он. – Десятка два. Пешие. Латники.
Мы встаем. Кьяр подходит к Маккавею.
– Симон, – говорит он. – Уходи.
– Да ты что! – Маккавей кричит, откуда только силы берутся. – Я с вами! До самого конца!
Я молчала несколько дней. Но сейчас я говорю. Потому что я всегда знаю, что хочет сказать Кьяр.
– Маккавей. Подумай, что будет с общиной, если тебя найдут с нами, живого или мертвого. Ты знаешь, что все припишут им. И тогда…
Маккавей уходит, плача. Я знаю, что никогда его больше не увижу. Потому что прорваться нам – чистое безумие.
Не только потому, что нас мало. Ни у кого у нас нет брони, только кожаные куртки, оббитые бронзовыми бляхами – у Тейта и Кьяра. И оружие… Кьяр всех нас научил стрелять, даже меня, но если завяжется рукопашная, арбалеты нам не помогут. Еще ножи, дубинки, топор у Вестейна, мечи у Кьяра и Принца. Кьяр хорошо владеет любым оружием, выучился, еще когда служил в дружине у своего барона. Того, которого он потом убил. А как Принц управляется с мечом – не знаю, не видела. От меня тоже толку мало. Я почти не принимала участия в стычках – Кьяр этого не допускал. И теперь в бою я буду скорее мешать, чем помогать.
Но мы идем навстречу латникам. И прорываемся. Без Вестейна, без Кривого и без Пескаря.
К вечеру я обнаруживаю на обходной тропе еще одну заставу. И мы уходим в чащу. Есть еще тропа, мы знаем их все. Но они тоже знают, как выяснилось.
При закатном свете на тропе видна черная фигурка, изо всех сил машущая руками. Принц прицеливается. Кьяр удерживает его руку. Это отец Дамиан.
Мечта отца Дамиана исполнилась. Не совсем так, как он хотел, но все же… Мы, грешники, нашли защиту у святой церкви. Почти под ее сводами. Церквушка маленькая, деревянная, поставленная на месте разрушенной, а от старой, сгоревшей еще во времена Черной Смерти, сохранилось подземелье. Попасть в него можно только из церкви. Маленькая дверь за алтарем, потом земляной ход, потом кирпичи, и снова дверь, запирающаяся изнутри на засов (та, что в церкви – на замок) – и это подземелье. Бог знает, что здесь раньше было, может, хоронили кого, может, тоже прятались. Здесь темно и сыро.
– Холодно, – говорит Принц.
– Ничего, перетерпим, – отвечает Тейт. По-моему, на холоде ему стало лучше. Лихорадка улеглась.
Два дня (или две ночи – темно, не разобрать) отец Дамиан приносит нам еду и огарки свечей.Свечи церковные, восковые, наверное, это кощунство – отдавать такие , но не нам его попрекать. На третий его нет. Мы ждем, долго ждем, не знаю, сколько, кажется вечность. Кьяр отправляет Принца на разведку. Тому удается добраться до алтарной двери. Он ничего не видел, но слышал в церкви голоса солдат. Отца Дамиана нет.
– Значит, они его забрали, – говорит Кьяр. – Сам он нас не выдаст, но если его будут пытать…
– Они не станут пытать священника,– говорит Принц. – Это против всех законов.
– Схватить священника без разрешения епископа тоже нельзя. По закону. И кому это когда мешало?
– Но право убежища…
Глаза Тейта блестят в темноте.
– Не пожалели священника, не пощадят и церковь. Что им право убежища! Подожгут и выкурят нас, как лис из норы. – Он хрипло смеется. Все же он болен.
Принц глядит на нас с ужасом. Его колотит.
– Я не хочу гореть! – кричит он так, что может быть слышно снаружи. – Я не хочу гореть!
– Заткнись! – Тейт бьет его в поддых. – И чему здесь гореть – камни кругом! Задохнемся – и все. А может, еще и обойдется. Кьяр! Может, они побоятся пытать священника? За это их самих на костер могут отправить.
Может, еще и обойдется. Но мы устанавливаем порядок стражи. Один сторожит, другие валяются, скорчившись на каменном полу, голодные, грязные, продрогшие. Как ни странно, спят. Но это похоже на смерть.
А когда приходит пора сменить Принца, оказывается, что его нет, и засов на двери отодвинут. Теперь вопрос о том, решатся ли они пытать священника, уже не имеет значения.
Кьяр кидается запирать засов. Тейт повисает у него на ногах.
– Убей меня, Кьяр! Я был за него!
– Убить нас успеют, – говорит Кьяр и смотрит на меня.
Потом – шум и крики в подземном ходе. И ругань, и удары топором в дверь. Запаха дыма пока не слышно, но, вероятно, если дверь выдержит, они ее подожгут.
Тейт бросает арбалет и хватает топор, доставшийся ему от Вестейна . Но я вижу, что руки у него трясутся. У Кьяра – все тот меч. Мои глаза привыкли к темноте, и я все различаю. Кьяр и Тейт – тоже.
Я выбираюсь из своего угла и подхожу к Кьяру. Он оборачивается.
– Кьяр, – говорю я. – Пора.
Когда-то давно мы говорили об этом, и я сказала: "Ведь я могу и сама". Но он ответил: "Я не дам тебе погубить свою душу". И, пожалуй, лучше, что мы так договорились, потому что я ослабла от голода и усталости, и не могу нанести верного удара.
Он смотрит на меня, потом просит:
– Закрой глаза.
Я покорно закрываю, и вижу синее небо, яркий солнечный день…
Мы встретились на Бычьем рынке. Мы считали удачей, что они застигли нас именно здесь, потому что именно на Бычьем рынке мы когда-то устроили роскошный костер из долговых расписок, и все здешние жители обещали нам помощь и поддержку. Но при появлении солдат они все попрятались по домам. Но это не спасло их, потому что в конце концов солдаты кинулись по домам грабить. Только поэтому нам и удалось уйти.
Короед убит, Мэрта убита. Ингер, Схолар, Ауд, Снорри – сколько народу полегло, Боже мой! А остальные схвачены или ранены. Нас восемь, и мы уходим. У Вестейна сломана рука. И Тейт что-то стал заговариваться.Но он хотя бы не ранен…разве что старая рана воспалилась. И еще Кривой, Пескарь и Маккавей. И Принц. Он тоже уцелел.
Мы уходим к Песчаной косе. Там всегда принимали нас после того, как мы выжили из тех мест шайку Беззубого. Ждем только Пескаря. Его, как обычно, послали посмотреть, чиста ли дорога.
– Идут, – шепчет он. – Десятка два. Пешие. Латники.
Мы встаем. Кьяр подходит к Маккавею.
– Симон, – говорит он. – Уходи.
– Да ты что! – Маккавей кричит, откуда только силы берутся. – Я с вами! До самого конца!
Я молчала несколько дней. Но сейчас я говорю. Потому что я всегда знаю, что хочет сказать Кьяр.
– Маккавей. Подумай, что будет с общиной, если тебя найдут с нами, живого или мертвого. Ты знаешь, что все припишут им. И тогда…
Маккавей уходит, плача. Я знаю, что никогда его больше не увижу. Потому что прорваться нам – чистое безумие.
Не только потому, что нас мало. Ни у кого у нас нет брони, только кожаные куртки, оббитые бронзовыми бляхами – у Тейта и Кьяра. И оружие… Кьяр всех нас научил стрелять, даже меня, но если завяжется рукопашная, арбалеты нам не помогут. Еще ножи, дубинки, топор у Вестейна, мечи у Кьяра и Принца. Кьяр хорошо владеет любым оружием, выучился, еще когда служил в дружине у своего барона. Того, которого он потом убил. А как Принц управляется с мечом – не знаю, не видела. От меня тоже толку мало. Я почти не принимала участия в стычках – Кьяр этого не допускал. И теперь в бою я буду скорее мешать, чем помогать.
Но мы идем навстречу латникам. И прорываемся. Без Вестейна, без Кривого и без Пескаря.
К вечеру я обнаруживаю на обходной тропе еще одну заставу. И мы уходим в чащу. Есть еще тропа, мы знаем их все. Но они тоже знают, как выяснилось.
При закатном свете на тропе видна черная фигурка, изо всех сил машущая руками. Принц прицеливается. Кьяр удерживает его руку. Это отец Дамиан.
Мечта отца Дамиана исполнилась. Не совсем так, как он хотел, но все же… Мы, грешники, нашли защиту у святой церкви. Почти под ее сводами. Церквушка маленькая, деревянная, поставленная на месте разрушенной, а от старой, сгоревшей еще во времена Черной Смерти, сохранилось подземелье. Попасть в него можно только из церкви. Маленькая дверь за алтарем, потом земляной ход, потом кирпичи, и снова дверь, запирающаяся изнутри на засов (та, что в церкви – на замок) – и это подземелье. Бог знает, что здесь раньше было, может, хоронили кого, может, тоже прятались. Здесь темно и сыро.
– Холодно, – говорит Принц.
– Ничего, перетерпим, – отвечает Тейт. По-моему, на холоде ему стало лучше. Лихорадка улеглась.
Два дня (или две ночи – темно, не разобрать) отец Дамиан приносит нам еду и огарки свечей.Свечи церковные, восковые, наверное, это кощунство – отдавать такие , но не нам его попрекать. На третий его нет. Мы ждем, долго ждем, не знаю, сколько, кажется вечность. Кьяр отправляет Принца на разведку. Тому удается добраться до алтарной двери. Он ничего не видел, но слышал в церкви голоса солдат. Отца Дамиана нет.
– Значит, они его забрали, – говорит Кьяр. – Сам он нас не выдаст, но если его будут пытать…
– Они не станут пытать священника,– говорит Принц. – Это против всех законов.
– Схватить священника без разрешения епископа тоже нельзя. По закону. И кому это когда мешало?
– Но право убежища…
Глаза Тейта блестят в темноте.
– Не пожалели священника, не пощадят и церковь. Что им право убежища! Подожгут и выкурят нас, как лис из норы. – Он хрипло смеется. Все же он болен.
Принц глядит на нас с ужасом. Его колотит.
– Я не хочу гореть! – кричит он так, что может быть слышно снаружи. – Я не хочу гореть!
– Заткнись! – Тейт бьет его в поддых. – И чему здесь гореть – камни кругом! Задохнемся – и все. А может, еще и обойдется. Кьяр! Может, они побоятся пытать священника? За это их самих на костер могут отправить.
Может, еще и обойдется. Но мы устанавливаем порядок стражи. Один сторожит, другие валяются, скорчившись на каменном полу, голодные, грязные, продрогшие. Как ни странно, спят. Но это похоже на смерть.
А когда приходит пора сменить Принца, оказывается, что его нет, и засов на двери отодвинут. Теперь вопрос о том, решатся ли они пытать священника, уже не имеет значения.
Кьяр кидается запирать засов. Тейт повисает у него на ногах.
– Убей меня, Кьяр! Я был за него!
– Убить нас успеют, – говорит Кьяр и смотрит на меня.
Потом – шум и крики в подземном ходе. И ругань, и удары топором в дверь. Запаха дыма пока не слышно, но, вероятно, если дверь выдержит, они ее подожгут.
Тейт бросает арбалет и хватает топор, доставшийся ему от Вестейна . Но я вижу, что руки у него трясутся. У Кьяра – все тот меч. Мои глаза привыкли к темноте, и я все различаю. Кьяр и Тейт – тоже.
Я выбираюсь из своего угла и подхожу к Кьяру. Он оборачивается.
– Кьяр, – говорю я. – Пора.
Когда-то давно мы говорили об этом, и я сказала: "Ведь я могу и сама". Но он ответил: "Я не дам тебе погубить свою душу". И, пожалуй, лучше, что мы так договорились, потому что я ослабла от голода и усталости, и не могу нанести верного удара.
Он смотрит на меня, потом просит:
– Закрой глаза.
Я покорно закрываю, и вижу синее небо, яркий солнечный день…
8.
– Не представляю, о чем она думает. Через полчаса комиссия из мэрии, а она даже не появлялась в отделе. Ей что, нужно, чтоб ее уволили по статье?
– Не знаю, Александр Иванович, то есть я хотел сказать, не знаю, почему ее нет. Она никогда не опаздывает. Может, у нее что случилось, дома то есть?
– Так позвоните ей, узнайте.
– У нее нет телефона, у тетки я хочу сказать, она у тетки прописана.
– Что за детский лепет! Тетки, дядьки… Может, в технической сидит?
– Я звонил. Там никто трубку не берет.
– Ну, вот что, Витя. Сбегайте, не в службу, а в дружбу, до библиотеки. Недалеко же…
Худяков выбежал из редакции "Итильской недели", не столько торопясь в библиотеку, сколько радуясь возможности слинять ненадолго из отдела при хорошей погоде, и заодно купить сигарет. Завернул за угол и увидел…
… кружок любопытствующих, становящийся все больше, и высокого милиционера во все еще летней форме, вымахавший на бровку "жигуленок", истерически всхлипывающего потного водителя, привалившегося к борту, и распростертую на асфальте фигуру в серой блузе и белых брюках. Только теперь и блуза и брюки были покрыты пятнами…
Худякову стало нехорошо. Он остановился. Как сквозь вату доносились голоса.
– Господи, кровищи-то…
– Она идет, а этот как свернет с проспекта и затормозить не успел!
– Да не я это! Не я ! Чем угодно докажу! Свидетели же есть! Она раньше упала! Я и не касался ее! Может, у нее сердце больное!
– Сердце? А кровь на асфальте откуда?
– Граждане! Да не я же! Не я!
– Следствие разберется, – веско сказал милиционер.
– Не знаю, Александр Иванович, то есть я хотел сказать, не знаю, почему ее нет. Она никогда не опаздывает. Может, у нее что случилось, дома то есть?
– Так позвоните ей, узнайте.
– У нее нет телефона, у тетки я хочу сказать, она у тетки прописана.
– Что за детский лепет! Тетки, дядьки… Может, в технической сидит?
– Я звонил. Там никто трубку не берет.
– Ну, вот что, Витя. Сбегайте, не в службу, а в дружбу, до библиотеки. Недалеко же…
Худяков выбежал из редакции "Итильской недели", не столько торопясь в библиотеку, сколько радуясь возможности слинять ненадолго из отдела при хорошей погоде, и заодно купить сигарет. Завернул за угол и увидел…
… кружок любопытствующих, становящийся все больше, и высокого милиционера во все еще летней форме, вымахавший на бровку "жигуленок", истерически всхлипывающего потного водителя, привалившегося к борту, и распростертую на асфальте фигуру в серой блузе и белых брюках. Только теперь и блуза и брюки были покрыты пятнами…
Худякову стало нехорошо. Он остановился. Как сквозь вату доносились голоса.
– Господи, кровищи-то…
– Она идет, а этот как свернет с проспекта и затормозить не успел!
– Да не я это! Не я ! Чем угодно докажу! Свидетели же есть! Она раньше упала! Я и не касался ее! Может, у нее сердце больное!
– Сердце? А кровь на асфальте откуда?
– Граждане! Да не я же! Не я!
– Следствие разберется, – веско сказал милиционер.