Страница:
С.С. Наровчатов умер в 1982 году. Жив ли Дмитрий Анатольевич Жуков, мне неизвестно: сообщений о его смерти я не встречал, но и его новых публикаций мне давно не попадалось. Что касается Ф.А. Чапчахова, то моя переписка с ним на этом не завершилась, но в дальнейшем касалась уже других сюжетов.
Сюжет третий
Профессионально проработав в советской литературе более двадцати лет, я эпизодически должен был иметь дело с высокопоставленными литературными начальниками. К счастью, такие контакты были нечастыми и недолгими, ибо по возможности я их избегал и, во всяком случае, на них не напрашивался. Потому похвастаться близким знакомством с этой публикой я не могу. Но в той мере, в какой мне приходилось их знать, люди эти были неинтересные и мало отличались друг от друга. Однако, все-таки в каждом было что-то свое, непохожее. Один, например, надувался, стараясь казаться особенно важным и неприступным. Другой, напротив, держался запанибрата, демонстрируя доброжелательность и демократизм. Кто-то снисходил до шуток, а кто-то другой всегда был насуплен.
Феликс Феодосьевич Кузнецов - ныне "всего лишь" директор Института мировой литературы, а в позднесоветские времена Первый секретарь правления Московский писательской организации - отличался от других литературных бонз полным отсутствием чего-либо отличительного. Если бы кто-то, стремясь создать образ среднестатистического литературного бюрократа, сложил бы их всех и разделил на число слагаемых, получился бы Феликс Кузнецов. Среднестатистичность проявлялась у него во всем: в одежде, в его дородной фигуре, в прическе, в манере двигаться, говорить, писать, даже в аккуратной бородке, которая, казалось бы, должна придавать ему какую-то особинку. Все у него было серое, безликое, среднее.
Пару лет назад, газета "Российский писатель" (есть и такая!) опубликовала панегирик Феликсу Кузнецову по случаю его семидесятилетия. Автор юбилейного тоста - бывший студент Феликса Кузнецова в Литературном институте Николай Дорошенко, - захлебываясь от восторга, поведал миру о том, чему и как учил студентов профессор Кузнецов. Вот как:
"Начал он занятия так, как большой чиновник начинает прием посетителей. Заглядывал в список, называл фамилию, просил рассказать о себе. А затем спрашивал: "Стало быть, какие у вас проблемы?". "Да вот в 'Юности' рассказы уже два года лежат..." растерянно бормотал студент. "Хорошо... я сделаю звонок".".*
______________ * Николай Дорошенко. Критик в роли политика, политик в роли критика. К 70-летию Феликса Кузнецова. "Российский писатель", 2001, № 3, стр. 8.
И звонил. И устраивал на работу (в том числе, и благодарного автора панегирика), и пробивал рукописи в издательствах. Ну, как не восхищаться таким профессором? Как не носить на руках! Сер? Скудоумен? Что за беда! Никакой, даже самый выдающийся преподаватель никого еще не сделал писателем. Для этого нужен талант - он либо есть, либо его нет. А рукопись, гулявшая несколько лет по издательствам и вдруг по волшебному звонку превратившаяся в книгу, а заодно и в круглую сумму в платежной ведомости, а позднее и в членское удостоверение Союза писателей со всеми, так сказать, вытекающими... Эта "штука" -- не нечто эфемерное, именуемое талантом! Она, по бессмертному выражению вождя всех народов, посильнее "Фауста" Гете.
Ну, а если он так старался ради студентов, от которых прямой корысти ему не было (просто чтобы не роптали, не злословили по издательским коридорам - как не вспомнить Молчалина, угодничавшего перед дворником и его собакой), то можно только вообразить, на какие ухищрения он пускался, ублажая тех, от кого что-то зависело в его судьбе! Таков нехитрый секрет успеха. Если не литературного, то административно-карьерного...
С Феликсом Кузнецовым я был отдаленно знаком с тех времен, когда он еще не занимал никаких постов, -- примерно с 1967 года. В серии "Жизнь замечательных людей" готовилась его книга "Публицисты 1860-х годов", и он часто бывал в редакции.
Книга состояла из трех биографий: Григория Благосветлова, Варфоломея Зайцева и Николая Соколова. Надо ли было включать книгу об этих талантливых, но все-таки не первостепенных литераторах в серию ЖЗЛ?
Для меня и для других сотрудников редакции было очевидно, что нет. Но такова была причуда нашего шефа, Юрия Николаевича Короткова, питавшего особую слабость к шестидесятникам.
Сам Коротков много лет писал книгу о Дмитрии Писареве. Как ни относись к прямолинейному утилитаризму Писарева, но то была фигура первой величины. Яркая одаренность, несгибаемость и трагическая судьба главного героя давали материал для увлекательного повествования.
Коротков много работал в архивах, но в исследовательском азарте никак не мог остановиться. По характеру он был максималистом, да и положение заведующего редакцией обязывало. Короткова никак не устраивала роль простого чиновника. Он считал себя - и действительно был! - творческой личностью. В своей критике рукописей, поступавших в редакцию, он был строг и нелицеприятен. Даже лучшие книги серии его всегда чем-то не устраивали. Один автор, по его мнению, глубоко владел материалом, но писал скучно. Другая книга была написана лихо, но поверхностно. Третья страдала еще какими-то изъянами...
Помню, когда я еще только начинал работать в серии, меня сильно озадачивал его нигилизм. Однажды я его спросил, почему он так негативно оценивает даже лучшие наши книги, тогда как в магазинах их расхватывают, всюду о них говорят, в ведущих изданиях публикуются хвалебные рецензии. Он взглянул на меня удивленно, подумал минуту, потом сказал:
-- Знаешь что! В тот день, когда я успокоюсь и стану говорить, что мы издаем отличные книги, меня надо будет отсюда гнать метлой!
В том, что серия ЖЗЛ в 1960-е годы достигла огромного престижа и популярности среди интеллигенции, стала составной частью того лучшего, что было создано в советской культуре послесталинского периода, заслуга Короткова была колоссальной. Но, высоко ставя планку для других авторов, он еще выше ставил ее для себя, и в этом таилась его личная трагедия как писателя. Представить заурядную рукопись он не хотел и не мог, а чтобы написать незаурядную, одного желания мало. Он нервничал. Каждый год, уходя в отпуск, он предполагал вернуться с оконченной рукописью, но в отпуске заболевал. Он страдал гипертонией, и - то ли от умственного напряжения, то ли от излишней нервозности - кровяное давление выходило из-под контроля как раз тогда, когда он готовился сделать решительный рывок. Он продлевал отпуск по болезни, прихватывал месяц-другой за свой счет, а, вернувшись, сообщал, что окончание рукописи откладывается еще на год. Закончил он ее много лет спустя, уже после того, как его "ушли" из редакции. И, должен сказать, что биография Писарева (так и оставшаяся его единственной книгой), хотя не стала эталоном, о котором он мечтал (да это и не возможно), но заняла достойное место среди лучшего, что было наработано серией ЖЗЛ.
Понятно, что "писаревцы", то есть круг журнала "Русское слово", незаслуженно "обиженного" историками литературы по сравнению с "Современником", были Короткову особенно близки. И потому, когда Феликс Кузнецов - тогда молодой, подающий надежды критик пришел со своим предложением, Коротков тотчас же заключил с ним договор, не потребовав пробных глав. Не исключаю, что Коротков поспешил еще и потому, что не хотел давать пищу для пересудов, будто он "перекрывает кислород" конкуренту по теме. Просчет оказался двойным.
Мало того, что главные герои книги Кузнецова были не ЖЗЛовского калибра, -- рукопись оказалась совершенно беспомощной. Коротков жалел, что поддался собственной слабости, но было поздно: для расторжения договора требовалось ЧП, а серость - ненаказуема.
Коротков сам редактировал рукопись Ф. Кузнецова и провозился с ней года два. Он требовал от автора доработки, на которую тот был неспособен. Коротков был человеком вспыльчивым, взрывного темперамента; и, судя по тому, в каком жалком виде иной раз вышмыгивал из его кабинета вальяжный, с неторопливыми, почти барскими (уже тогда!) повадками Феликс, было видно, что Коротков разве что стулья не ломал о его ребра.
Когда книга вышла, я в нее не стал даже заглядывать, зная, что она бездарна. Но степень убогости этого сочинения я не представлял. Она открылась мне годы спустя, когда пришлось-таки в него заглянуть.
Во второй половине 1970-х годов я писал книгу о Владимире Онуфриевиче Ковалевском, "гениальном и несчастном" основателе эволюционной палеонтологии. В молодости Ковалевский был близок к революционным кружкам и занимался издательской деятельностью. То и другое сблизило его с Варфоломеем Зайцевым, с которым он затем крупно поссорился. Зайцев в отместку пустил злой слух, будто Ковалевский - агент Третьего отделения. Так что конфликт был острый. Чтобы зримо и интересно о нем написать, мне нужно было обрисовать личность Зайцева. Но, обратившись к книге Феликса Кузнецова, я не нашел в ней ни одного живого штриха, ни малейшей зацепки. То был унылый доклад о жизни и деятельности - без вкуса, цвета и запаха.
Не найдя того, что меня интересовало в опубликованном тексте, я решил позвонить автору: ведь в книгу обычно входит лишь небольшая часть собранного материала - гораздо больше остается в подводной части айсберга.
Феликс Кузнецов к тому времени уже был главой Московской писательской организации, то есть был обложен толстым слоем секретарш и референтов, но дозвониться до него оказалось просто. В разговоре Феликс был предупредителен и приветлив, но, к моему удивлению, о конфликте своего героя с Владимиром Ковалевским он впервые услышал от меня. Ни на один мой вопрос, касавшийся личности Зайцева, он ответить не смог; о том, в каких архивах можно найти материалы о нем, не знал; даже литературных источников, которыми сам пользовался, не помнил. Это был своего рода рекорд. С такой степенью некомпетентности автора биографической книги ни до, ни после этого мне сталкиваться не приходилось.
На том мои "творческие" контакты с Феликсом Кузнецовым закончились. Никаких его произведений я больше не читал, да он, похоже, уже ничего и не писал кроме унылых докладов для писательских конференций и съездов.
О моих с ним контактах иного рода рассказывает публикуемая переписка.
1.
Первому секретарю Правления Московской писательской организации Ф.Ф. Кузнецову.
Глубокоуважаемый Феликс Феодосьевич!
31 октября сего года в Гостиной ЦДЛ должно было состояться обсуждение книги И. Золотусского "Гоголь" (серия ЖЗЛ).* Об этом обсуждении я узнал заранее из "Календарного плана" работы ЦДЛ и подготовился к нему. В начале заседания я подал председательствовавшему на нем В. И. Гусеву** записку, в которой написал: "Прошу слова. Семен Резник". Примерно в середине вечера я подошел в к В.И. Гусеву и спросил, когда я получу слово. Он ответил, что-то неопределенное - в том смысле, что очередь еще не подошла. Однако слово мне дано так и не было. После закрытия заседания я спросил В. И. Гусева, почему он не предоставил мне возможности высказаться. Он ответил:
______________ * Золотусский И.П. Гоголь, М., "Молодая гвардия", 1979, 511 стр. ** Владимир Иванович Гусев был главой секции критики и литературоведения Московского отделения СП СССР. Сейчас один из главарей СП России и главный редактор газеты "Московский литератор".
-- Потому что я вас не знаю.
Таким образом, В.И. Гусев не только нарушил элементарные демократические нормы ведения творческих дискуссий, но не счел нужным хоть как-то это замаскировать - ссылкой, например, на недостаток времени.
Всякому ясно, что дискуссия перестает быть таковой, если на ней дозволяется выступать только тем, кто лично известен председателю. Дискуссии для того и устраиваются, чтобы на них мог высказаться каждый читатель, вплоть до случайного человека с улицы. Что же касается меня, то помимо того, что я член Союза писателей, я имею основания полагать, что на обсуждении биографической книги я человек не случайный. Как Вы знаете, более десяти лет я работал редактором серии ЖЗЛ. Под моей редакцией вышло около семидесяти биографических книг. Я являюсь автором четырех биографий - три из них вышли в серии ЖЗЛ отдельными книгами и одна - в сборнике, составителем которого я тоже являюсь. (Не говорю о двух других моих книгах). Я неоднократно участвовал в дискуссиях о биографическом жанре, выступал в самых разных аудиториях, в том числе, конечно, и в ЦДЛ; мои статьи о теории жанра, рецензии на отдельные биографические книги не раз появлялись в печати (как и рецензии на мои книги). Я являюсь одним из редакторов-составителей "Каталога" серии ЖЗЛ; в "Каталоге" помещена справка обо мне как об авторе серии.* Короче говоря, я 18 лет профессионально работаю в биографическом жанре, поэтому те, кто связан с этим жанром, знают меня - одни лично, другие по литературе. Если для председателя собрания, на котором обсуждалась биографическая книга, мое имя оказалось неизвестным, то это факт его биографии, а не моей.
______________ * При переиздании "Каталога" серии ЖЗЛ в период горбачевской гласности (1987 год) библиографические данные о моих книгах были сохранены, а вот биографическая справка - изъята: автору, покинувшему страну, иметь биографию не дозволялось.
Я говорю: книга Золотусского "должна была обсуждаться", а не "обсуждалась", потому что делового обсуждения не было. Многие из выступавших говорили в адрес автора ни к чему не обязывающие комплементы, а затем пускались в рассуждения о посторонних предметах. Так, один из ораторов долго растолковывал, что следует разуметь под понятием "национальный гений", а другой - с горячностью, достойной лучшего употребления, -- объяснял, что Николай Первый был врагом крепостного права и не покончил с ним только потому, что русский мужик не мог обойтись без отеческой опеки помещика, ибо он (мужик) не дурак выпить, подраться и пустить красного петуха.
Книгу Золотусского наперебой называли "яркой", "талантливой", "новым словом", "открытием", даже - неоднократно! - "подвигом". Николай Васильевич Гоголь не удостаивался при жизни таких похвал. В своем заключительном слове И. Золотусский благодарил всех пришедших на обсуждение и особенно выступивших. Он сказал, что всех их много лет знает, тронут вниманием и т.п. Словом, вместо творческой дискуссии состоялся банкет с пышными тостами в честь виновника торжества. Остается недоумевать, зачем о нем было объявлено как о творческой дискуссии и почему он состоялся в гостиной, а не этажом ниже - в ресторане.
Нечего и говорить о том, что за весь вечер ни разу не прозвучало то критическое отношение к книге И. Золотусского, которое выявилось в ряде выступлений в журнале "Вопросы литературы" (№ 9, 1980), хотя это мнение, конечно, не является мнением только тех, кто выступил на страницах журнала.* Я, в частности, намеревался поддержать и развить некоторые положения, выдвинутые А. Дементьевым, П. Мовчаном и другими.
______________ * Подоплека "дискуссии" в журнале "Вопросы литературы" была такова. Павло Мовчан, талантливый критик, знаток украинской культуры и литературы, предложил журналу статью, в которой показал полную несостоятельность книги Золотусского - в основном на примере украинского периода жизни и творчества Гоголя. Отклонить ее редакция не решилась, но и бросить открытый вызов Золотусскому и тому направлению, которое он представлял, опасалась, зная, что за ним стоят влиятельные силы литературного начальства и агитпропа. Редакция приняла соломоново решение: организовать "круглый стол", то есть рядом со статьей Павло Мовчана поместить хвалебные мнения, и не только о книге Золотусского, но и о ряде других биографий писателей, изданных в серии ЖЗЛ.
Один ли я не получил возможности высказаться, или были и другие "пострадавшие", мне неизвестно, но ясно одно: В.И. Гусев блестяще справился с ролью тамады на банкете, но не с ролью председательствующего на творческой дискуссии. Если бы на вечере отчетливо прозвучала критика в адрес И. Золотусского, то то обстоятельство, что мне не дали высказаться, свелось бы к личному недоразумению между В. Гусевым и мной. Однако, в связи со сказанным выше, я принужден считать мое несостоявшееся выступление принципиально важным и полагаю необходимым довести его содержание до сведения писательской общественности. Думаю, что это будет особенно полезно для И. Золотусского, а, может быть, и для других авторов, пробующих свои силы в биографическом жанре.
Я не могу здесь воспроизвести текст моего подготовленного выступления это заняло бы слишком много места - но кратко, тезисно укажу, что, дополняя положения П. Мовчана, я намеревался аргументировать ту мысль, что Гоголь в книге Золотусского является не предметом пристального исследования, а лишь внешним поводом сказать "то" и "то". П. Мовчан считает (и убедительно показывает), что Золотусский, в сущности, не любит Гоголя и потому "снижает" его образ. С моей точки зрения, гораздо хуже то, что автор книги не любит истину, не ищет ее. Важна не истина, не литература, не личность и творчество Гоголя, а собственная драгоценная "мысль". И потому книга Золотусского - это не документальная биография Гоголя, а, в лучшем случае, миф о Гоголе, выдаваемый за документальную биографию.
В обосновании этого положения я мог бы привести много убедительных доводов, но здесь вынужден остановиться только на интерпретации "Выбранных мест...", как главном пункте спора вокруг книги И. Золотусского в "Вопросах литературы".
Как известно, Белинский считал эту книгу сознательной подлостью со стороны Гоголя. Если современный биограф, в результате тщательного изучения материала, пришел к выводу, что Белинский был несправедлив в столь резкой оценке, то есть что субъективно для Гоголя "Выбранные места..." были такой же честной книгой, как и другие его произведения, он не только имеет право, но и обязан снять с Гоголя клеймо подлеца. Однако убедительной такая переоценка может быть только в том случае, если биограф ответит на неизбежный вопрос: почему честная книга произвела впечатление подлой, так что от Гоголя отвернулись не только сторонники того лагеря, который представлял Белинский, но и противоположного лагеря (Аксаков и другие). И главное, беря под защиту Гоголя, как честного человека, несправедливо обвиненного в подлости, автор биографии не может брать под защиту идейные позиции, выраженные в "Выбранных местах...". * Это невозможно сделать, прежде всего, из уважения к Гоголю, который очень скоро сам признал свою книгу заблуждением. Но И. Золотусский защищает не Гоголя, а его заблуждение! "Диалог" между Гоголем и Белинским он интерпретирует таким образом, будто спорили "две России" и будто спор этот не разрешен до настоящего времени.
______________ * Напомню читателям, что знаменитое письмо Бенинского Гоголю было написано по поводу книги "Выбранные места из переписки с друзьями". Белинский увидел в ней попытку морального оправдания кнута и деспотизма.
Путь, который указывал России Белинский, -- путь борьбы с крепостничеством, невежеством, полицейским произволом, бесправием народа, телесными наказаниями, а для начала за "по возможности строгое выполнение хотя тех законов, которые уже есть", и путь "самовоспитания" в духе покорности и пресмыкательства перед сильными мира сего, что предлагал Гоголь в "Выбранных местах...", ставятся И. Золотусским на одну доску, как две точки зрения, заслуживающие не только равного внимания, но и равного уважения. Вносить такой релятивизм в сознание читателей значит не только искажать историческую правду, но и подрывать основы нравственности.
Появление в серии ЖЗЛ таких книг, в которых историческая правда подменяется мифами (в этом отношении рядом и даже впереди книги И. Золотусского стоят "Гончаров" Ю. Лощица* и Островский М. Лобанова**), не может не вселять тревогу. Однако еще большую тревогу вызывает та искусственная атмосфера, какая создается вокруг этих книг. Нам усиленно твердят: "Эти книги спорные!" Но спорность создана искусственно. Материалы дискуссии в "Вопросах литературы" показывают: все, кто выступал против, выставили веские аргументы; все кто за, не оспорили их, но противопоставили голословное "несогласие". Какая же это "спорность"?
______________ * Лощиц, Ю.М. Гончаров, М., "Молодая гвардия", 1977, 351 стр. ** Лобанов, М. П. Островский. М., "Молодая гвардия", 1979, 382 стр.
Критик Ю. Селезнев (он же заведующий редакцией ЖЗЛ)* активно выступает в печати как защитник "незыблемости" классического наследия. Он мечет громы и молнии в так называемых модернистов, то есть в тех, кто пытается как-то по-своему, нетрадиционно истолковать некоторые страницы великой русской литературы. А вот в дискуссии на страницах "Вопросов литературы" Селезнев вдруг заявил себя сторонником "нового", "современного", "нетрадиционного" прочтения классики. Именно за такое прочтение он превозносит книги Ю. Лощица, М. Лобанова и И. Зотусского, изображая дело так, словно эти авторы стараются по-современному подойти к классике, а отсталые ортодоксы "побивают" их цитатами из Белинского и Добролюбова, словно после них и сказать ничего нельзя.
______________ * После Ю. Н. Короткова, которого изгнали из ЖЗЛ за идеологически "вредную" линию, серию возглавил Сергей Семанов, а после того, как его назначили главным редактором журнала "Человек и закон" (в карьерном отношении это был подскок на несколько ступеней), серию ЖЗЛ возглавил Юрий Селезнев.
Не могу пройти мимо еще вот какого обстоятельства. "Вопросы литературы" вынесли на обсуждение не только "Гоголя", "Гончарова", "Островского", но и другие книги о писателях, вышедшие в серии ЖЗЛ в последние годы, среди них "Герцен" В. Прокофьева* и "Писарев" Ю. Короткова.** В. Жданов *** сказал несколько добрых слов в адрес этих книг, но его никто не поддержал. Никто и не оспорил. О чем спорить, если это бесспорно хорошие книги. В литературном отношении они нисколько не уступают трем "спорным" (на мой взгляд, превосходят их), а в научном отношении тут и сравнивать нечего: книга Ю. Короткова, например, это подлинное открытие Писарева. Писатель-исследователь больше двадцати лет отдал этой работе, почти вся книга основана на новых, найденных самим автором архивных материалах. Подробной биографии Писарева не было - теперь она есть. Капитальное приобретение для критики, литературоведения, истории русской общественной мысли, для биографической литературы. Может быть, книга Ю. Короткова "ортодоксальна"? Нет! Многие из тех ходячих ярлыков, какие были наклеены на Писарева, соскоблены автором. Но сделано это аккуратно, тонко, с любовью к исторической правде как она есть, а не к "мифологии", не к сенсационной "спорности". Но никто не называет этот труд подвигом - книгу почти не замечают.
______________ * Прокофьев В.А. Герцен, М. "Молодая гвардия", 1979, 400 стр. ** Коротков Ю.Н. Писарев, М. "Молодая гвардия", 1976, 368 стр. *** В.В. Жданов был видным литературоведом, автором многих книг, в том числе биографий Добролюбова и Некрасова в серии ЖЗЛ.
Все это не так парадоксально, как кажется с первого взгляда, ибо, в ущерб книгам подлинно талантливым и добросовестным, критики определенной ориентации целенаправленно поднимают шумиху вокруг недоброкачественных произведений тоже строго определенной ориентации. Делается это не из-за литературных или научных достоинств, не из-за "незыблемой" или, напротив, "новой" трактовки классики, а потому что в указанных произведениях проводятся идеи, направленные на подрыв нравственных ориентиров, на которых базируется общественное сознание. Стремясь дезориентировать читателей в указанном отношении, авторы и идут на мифологизирование исторической правды и классической русской литературы. Не случайно Ю. Лощиц объявляет Гончарова создателем "мифологического реализма". Это понадобилось биографу для того, чтобы перетолковать в обратном истинному смысле идейно-художественное содержание великих творений писателя. Когда Обломова, олицетворяющего физическую и моральную деградацию уходящего с исторической сцены крепостничества, объявляют "положительным героем мира Гончарова", а действительно положительный герой его мира Штольц возводится в ранг дьявола, "князя тьмы" (Ю. Лощиц); когда Кабаниха, олицетворяющая самодурство темного буржуазного быта, становится чуть ли ни положительным героем мира Островского, а Катерина - отрицательным (М. Лобанов); когда освободительное движение в России XIX века объявляется бесовщиной, тайно направляемой из зарубежных масонских центров (Ю. Лощиц), а борьба лучших людей России за женское равноправие трактуется как половая распущенность (М. Лобанов); и, наконец, когда апология лакейства и крепостничества в "Выбранных местах..." Гоголя объявляется "путем исторического развития", равно пригодным для России, как и борьба с крепостничеством (И. Золотусский), -- то "спор" выходит далеко за рамки академических проблем литературоведения и биографического жанра.
Нарушение демократических норм проведения творческих дискуссий, допущенное В.И. Гусевым, а также те соображения, которые из-за этого нарушения я не мог высказать, считаю необходимым сделать известными (хотя бы в том кратком и фрагментарном виде, как они здесь изложены), по крайней мере, в нашем узком писательском кругу. Не являясь делегатом Конференции Московской писательской организации, которая должна состояться в ближайшие дни, прошу Вас, как Первого секретаря правления, зачитать это письмо перед делегатами Конференции.
Сюжет третий
Профессионально проработав в советской литературе более двадцати лет, я эпизодически должен был иметь дело с высокопоставленными литературными начальниками. К счастью, такие контакты были нечастыми и недолгими, ибо по возможности я их избегал и, во всяком случае, на них не напрашивался. Потому похвастаться близким знакомством с этой публикой я не могу. Но в той мере, в какой мне приходилось их знать, люди эти были неинтересные и мало отличались друг от друга. Однако, все-таки в каждом было что-то свое, непохожее. Один, например, надувался, стараясь казаться особенно важным и неприступным. Другой, напротив, держался запанибрата, демонстрируя доброжелательность и демократизм. Кто-то снисходил до шуток, а кто-то другой всегда был насуплен.
Феликс Феодосьевич Кузнецов - ныне "всего лишь" директор Института мировой литературы, а в позднесоветские времена Первый секретарь правления Московский писательской организации - отличался от других литературных бонз полным отсутствием чего-либо отличительного. Если бы кто-то, стремясь создать образ среднестатистического литературного бюрократа, сложил бы их всех и разделил на число слагаемых, получился бы Феликс Кузнецов. Среднестатистичность проявлялась у него во всем: в одежде, в его дородной фигуре, в прическе, в манере двигаться, говорить, писать, даже в аккуратной бородке, которая, казалось бы, должна придавать ему какую-то особинку. Все у него было серое, безликое, среднее.
Пару лет назад, газета "Российский писатель" (есть и такая!) опубликовала панегирик Феликсу Кузнецову по случаю его семидесятилетия. Автор юбилейного тоста - бывший студент Феликса Кузнецова в Литературном институте Николай Дорошенко, - захлебываясь от восторга, поведал миру о том, чему и как учил студентов профессор Кузнецов. Вот как:
"Начал он занятия так, как большой чиновник начинает прием посетителей. Заглядывал в список, называл фамилию, просил рассказать о себе. А затем спрашивал: "Стало быть, какие у вас проблемы?". "Да вот в 'Юности' рассказы уже два года лежат..." растерянно бормотал студент. "Хорошо... я сделаю звонок".".*
______________ * Николай Дорошенко. Критик в роли политика, политик в роли критика. К 70-летию Феликса Кузнецова. "Российский писатель", 2001, № 3, стр. 8.
И звонил. И устраивал на работу (в том числе, и благодарного автора панегирика), и пробивал рукописи в издательствах. Ну, как не восхищаться таким профессором? Как не носить на руках! Сер? Скудоумен? Что за беда! Никакой, даже самый выдающийся преподаватель никого еще не сделал писателем. Для этого нужен талант - он либо есть, либо его нет. А рукопись, гулявшая несколько лет по издательствам и вдруг по волшебному звонку превратившаяся в книгу, а заодно и в круглую сумму в платежной ведомости, а позднее и в членское удостоверение Союза писателей со всеми, так сказать, вытекающими... Эта "штука" -- не нечто эфемерное, именуемое талантом! Она, по бессмертному выражению вождя всех народов, посильнее "Фауста" Гете.
Ну, а если он так старался ради студентов, от которых прямой корысти ему не было (просто чтобы не роптали, не злословили по издательским коридорам - как не вспомнить Молчалина, угодничавшего перед дворником и его собакой), то можно только вообразить, на какие ухищрения он пускался, ублажая тех, от кого что-то зависело в его судьбе! Таков нехитрый секрет успеха. Если не литературного, то административно-карьерного...
С Феликсом Кузнецовым я был отдаленно знаком с тех времен, когда он еще не занимал никаких постов, -- примерно с 1967 года. В серии "Жизнь замечательных людей" готовилась его книга "Публицисты 1860-х годов", и он часто бывал в редакции.
Книга состояла из трех биографий: Григория Благосветлова, Варфоломея Зайцева и Николая Соколова. Надо ли было включать книгу об этих талантливых, но все-таки не первостепенных литераторах в серию ЖЗЛ?
Для меня и для других сотрудников редакции было очевидно, что нет. Но такова была причуда нашего шефа, Юрия Николаевича Короткова, питавшего особую слабость к шестидесятникам.
Сам Коротков много лет писал книгу о Дмитрии Писареве. Как ни относись к прямолинейному утилитаризму Писарева, но то была фигура первой величины. Яркая одаренность, несгибаемость и трагическая судьба главного героя давали материал для увлекательного повествования.
Коротков много работал в архивах, но в исследовательском азарте никак не мог остановиться. По характеру он был максималистом, да и положение заведующего редакцией обязывало. Короткова никак не устраивала роль простого чиновника. Он считал себя - и действительно был! - творческой личностью. В своей критике рукописей, поступавших в редакцию, он был строг и нелицеприятен. Даже лучшие книги серии его всегда чем-то не устраивали. Один автор, по его мнению, глубоко владел материалом, но писал скучно. Другая книга была написана лихо, но поверхностно. Третья страдала еще какими-то изъянами...
Помню, когда я еще только начинал работать в серии, меня сильно озадачивал его нигилизм. Однажды я его спросил, почему он так негативно оценивает даже лучшие наши книги, тогда как в магазинах их расхватывают, всюду о них говорят, в ведущих изданиях публикуются хвалебные рецензии. Он взглянул на меня удивленно, подумал минуту, потом сказал:
-- Знаешь что! В тот день, когда я успокоюсь и стану говорить, что мы издаем отличные книги, меня надо будет отсюда гнать метлой!
В том, что серия ЖЗЛ в 1960-е годы достигла огромного престижа и популярности среди интеллигенции, стала составной частью того лучшего, что было создано в советской культуре послесталинского периода, заслуга Короткова была колоссальной. Но, высоко ставя планку для других авторов, он еще выше ставил ее для себя, и в этом таилась его личная трагедия как писателя. Представить заурядную рукопись он не хотел и не мог, а чтобы написать незаурядную, одного желания мало. Он нервничал. Каждый год, уходя в отпуск, он предполагал вернуться с оконченной рукописью, но в отпуске заболевал. Он страдал гипертонией, и - то ли от умственного напряжения, то ли от излишней нервозности - кровяное давление выходило из-под контроля как раз тогда, когда он готовился сделать решительный рывок. Он продлевал отпуск по болезни, прихватывал месяц-другой за свой счет, а, вернувшись, сообщал, что окончание рукописи откладывается еще на год. Закончил он ее много лет спустя, уже после того, как его "ушли" из редакции. И, должен сказать, что биография Писарева (так и оставшаяся его единственной книгой), хотя не стала эталоном, о котором он мечтал (да это и не возможно), но заняла достойное место среди лучшего, что было наработано серией ЖЗЛ.
Понятно, что "писаревцы", то есть круг журнала "Русское слово", незаслуженно "обиженного" историками литературы по сравнению с "Современником", были Короткову особенно близки. И потому, когда Феликс Кузнецов - тогда молодой, подающий надежды критик пришел со своим предложением, Коротков тотчас же заключил с ним договор, не потребовав пробных глав. Не исключаю, что Коротков поспешил еще и потому, что не хотел давать пищу для пересудов, будто он "перекрывает кислород" конкуренту по теме. Просчет оказался двойным.
Мало того, что главные герои книги Кузнецова были не ЖЗЛовского калибра, -- рукопись оказалась совершенно беспомощной. Коротков жалел, что поддался собственной слабости, но было поздно: для расторжения договора требовалось ЧП, а серость - ненаказуема.
Коротков сам редактировал рукопись Ф. Кузнецова и провозился с ней года два. Он требовал от автора доработки, на которую тот был неспособен. Коротков был человеком вспыльчивым, взрывного темперамента; и, судя по тому, в каком жалком виде иной раз вышмыгивал из его кабинета вальяжный, с неторопливыми, почти барскими (уже тогда!) повадками Феликс, было видно, что Коротков разве что стулья не ломал о его ребра.
Когда книга вышла, я в нее не стал даже заглядывать, зная, что она бездарна. Но степень убогости этого сочинения я не представлял. Она открылась мне годы спустя, когда пришлось-таки в него заглянуть.
Во второй половине 1970-х годов я писал книгу о Владимире Онуфриевиче Ковалевском, "гениальном и несчастном" основателе эволюционной палеонтологии. В молодости Ковалевский был близок к революционным кружкам и занимался издательской деятельностью. То и другое сблизило его с Варфоломеем Зайцевым, с которым он затем крупно поссорился. Зайцев в отместку пустил злой слух, будто Ковалевский - агент Третьего отделения. Так что конфликт был острый. Чтобы зримо и интересно о нем написать, мне нужно было обрисовать личность Зайцева. Но, обратившись к книге Феликса Кузнецова, я не нашел в ней ни одного живого штриха, ни малейшей зацепки. То был унылый доклад о жизни и деятельности - без вкуса, цвета и запаха.
Не найдя того, что меня интересовало в опубликованном тексте, я решил позвонить автору: ведь в книгу обычно входит лишь небольшая часть собранного материала - гораздо больше остается в подводной части айсберга.
Феликс Кузнецов к тому времени уже был главой Московской писательской организации, то есть был обложен толстым слоем секретарш и референтов, но дозвониться до него оказалось просто. В разговоре Феликс был предупредителен и приветлив, но, к моему удивлению, о конфликте своего героя с Владимиром Ковалевским он впервые услышал от меня. Ни на один мой вопрос, касавшийся личности Зайцева, он ответить не смог; о том, в каких архивах можно найти материалы о нем, не знал; даже литературных источников, которыми сам пользовался, не помнил. Это был своего рода рекорд. С такой степенью некомпетентности автора биографической книги ни до, ни после этого мне сталкиваться не приходилось.
На том мои "творческие" контакты с Феликсом Кузнецовым закончились. Никаких его произведений я больше не читал, да он, похоже, уже ничего и не писал кроме унылых докладов для писательских конференций и съездов.
О моих с ним контактах иного рода рассказывает публикуемая переписка.
1.
Первому секретарю Правления Московской писательской организации Ф.Ф. Кузнецову.
Глубокоуважаемый Феликс Феодосьевич!
31 октября сего года в Гостиной ЦДЛ должно было состояться обсуждение книги И. Золотусского "Гоголь" (серия ЖЗЛ).* Об этом обсуждении я узнал заранее из "Календарного плана" работы ЦДЛ и подготовился к нему. В начале заседания я подал председательствовавшему на нем В. И. Гусеву** записку, в которой написал: "Прошу слова. Семен Резник". Примерно в середине вечера я подошел в к В.И. Гусеву и спросил, когда я получу слово. Он ответил, что-то неопределенное - в том смысле, что очередь еще не подошла. Однако слово мне дано так и не было. После закрытия заседания я спросил В. И. Гусева, почему он не предоставил мне возможности высказаться. Он ответил:
______________ * Золотусский И.П. Гоголь, М., "Молодая гвардия", 1979, 511 стр. ** Владимир Иванович Гусев был главой секции критики и литературоведения Московского отделения СП СССР. Сейчас один из главарей СП России и главный редактор газеты "Московский литератор".
-- Потому что я вас не знаю.
Таким образом, В.И. Гусев не только нарушил элементарные демократические нормы ведения творческих дискуссий, но не счел нужным хоть как-то это замаскировать - ссылкой, например, на недостаток времени.
Всякому ясно, что дискуссия перестает быть таковой, если на ней дозволяется выступать только тем, кто лично известен председателю. Дискуссии для того и устраиваются, чтобы на них мог высказаться каждый читатель, вплоть до случайного человека с улицы. Что же касается меня, то помимо того, что я член Союза писателей, я имею основания полагать, что на обсуждении биографической книги я человек не случайный. Как Вы знаете, более десяти лет я работал редактором серии ЖЗЛ. Под моей редакцией вышло около семидесяти биографических книг. Я являюсь автором четырех биографий - три из них вышли в серии ЖЗЛ отдельными книгами и одна - в сборнике, составителем которого я тоже являюсь. (Не говорю о двух других моих книгах). Я неоднократно участвовал в дискуссиях о биографическом жанре, выступал в самых разных аудиториях, в том числе, конечно, и в ЦДЛ; мои статьи о теории жанра, рецензии на отдельные биографические книги не раз появлялись в печати (как и рецензии на мои книги). Я являюсь одним из редакторов-составителей "Каталога" серии ЖЗЛ; в "Каталоге" помещена справка обо мне как об авторе серии.* Короче говоря, я 18 лет профессионально работаю в биографическом жанре, поэтому те, кто связан с этим жанром, знают меня - одни лично, другие по литературе. Если для председателя собрания, на котором обсуждалась биографическая книга, мое имя оказалось неизвестным, то это факт его биографии, а не моей.
______________ * При переиздании "Каталога" серии ЖЗЛ в период горбачевской гласности (1987 год) библиографические данные о моих книгах были сохранены, а вот биографическая справка - изъята: автору, покинувшему страну, иметь биографию не дозволялось.
Я говорю: книга Золотусского "должна была обсуждаться", а не "обсуждалась", потому что делового обсуждения не было. Многие из выступавших говорили в адрес автора ни к чему не обязывающие комплементы, а затем пускались в рассуждения о посторонних предметах. Так, один из ораторов долго растолковывал, что следует разуметь под понятием "национальный гений", а другой - с горячностью, достойной лучшего употребления, -- объяснял, что Николай Первый был врагом крепостного права и не покончил с ним только потому, что русский мужик не мог обойтись без отеческой опеки помещика, ибо он (мужик) не дурак выпить, подраться и пустить красного петуха.
Книгу Золотусского наперебой называли "яркой", "талантливой", "новым словом", "открытием", даже - неоднократно! - "подвигом". Николай Васильевич Гоголь не удостаивался при жизни таких похвал. В своем заключительном слове И. Золотусский благодарил всех пришедших на обсуждение и особенно выступивших. Он сказал, что всех их много лет знает, тронут вниманием и т.п. Словом, вместо творческой дискуссии состоялся банкет с пышными тостами в честь виновника торжества. Остается недоумевать, зачем о нем было объявлено как о творческой дискуссии и почему он состоялся в гостиной, а не этажом ниже - в ресторане.
Нечего и говорить о том, что за весь вечер ни разу не прозвучало то критическое отношение к книге И. Золотусского, которое выявилось в ряде выступлений в журнале "Вопросы литературы" (№ 9, 1980), хотя это мнение, конечно, не является мнением только тех, кто выступил на страницах журнала.* Я, в частности, намеревался поддержать и развить некоторые положения, выдвинутые А. Дементьевым, П. Мовчаном и другими.
______________ * Подоплека "дискуссии" в журнале "Вопросы литературы" была такова. Павло Мовчан, талантливый критик, знаток украинской культуры и литературы, предложил журналу статью, в которой показал полную несостоятельность книги Золотусского - в основном на примере украинского периода жизни и творчества Гоголя. Отклонить ее редакция не решилась, но и бросить открытый вызов Золотусскому и тому направлению, которое он представлял, опасалась, зная, что за ним стоят влиятельные силы литературного начальства и агитпропа. Редакция приняла соломоново решение: организовать "круглый стол", то есть рядом со статьей Павло Мовчана поместить хвалебные мнения, и не только о книге Золотусского, но и о ряде других биографий писателей, изданных в серии ЖЗЛ.
Один ли я не получил возможности высказаться, или были и другие "пострадавшие", мне неизвестно, но ясно одно: В.И. Гусев блестяще справился с ролью тамады на банкете, но не с ролью председательствующего на творческой дискуссии. Если бы на вечере отчетливо прозвучала критика в адрес И. Золотусского, то то обстоятельство, что мне не дали высказаться, свелось бы к личному недоразумению между В. Гусевым и мной. Однако, в связи со сказанным выше, я принужден считать мое несостоявшееся выступление принципиально важным и полагаю необходимым довести его содержание до сведения писательской общественности. Думаю, что это будет особенно полезно для И. Золотусского, а, может быть, и для других авторов, пробующих свои силы в биографическом жанре.
Я не могу здесь воспроизвести текст моего подготовленного выступления это заняло бы слишком много места - но кратко, тезисно укажу, что, дополняя положения П. Мовчана, я намеревался аргументировать ту мысль, что Гоголь в книге Золотусского является не предметом пристального исследования, а лишь внешним поводом сказать "то" и "то". П. Мовчан считает (и убедительно показывает), что Золотусский, в сущности, не любит Гоголя и потому "снижает" его образ. С моей точки зрения, гораздо хуже то, что автор книги не любит истину, не ищет ее. Важна не истина, не литература, не личность и творчество Гоголя, а собственная драгоценная "мысль". И потому книга Золотусского - это не документальная биография Гоголя, а, в лучшем случае, миф о Гоголе, выдаваемый за документальную биографию.
В обосновании этого положения я мог бы привести много убедительных доводов, но здесь вынужден остановиться только на интерпретации "Выбранных мест...", как главном пункте спора вокруг книги И. Золотусского в "Вопросах литературы".
Как известно, Белинский считал эту книгу сознательной подлостью со стороны Гоголя. Если современный биограф, в результате тщательного изучения материала, пришел к выводу, что Белинский был несправедлив в столь резкой оценке, то есть что субъективно для Гоголя "Выбранные места..." были такой же честной книгой, как и другие его произведения, он не только имеет право, но и обязан снять с Гоголя клеймо подлеца. Однако убедительной такая переоценка может быть только в том случае, если биограф ответит на неизбежный вопрос: почему честная книга произвела впечатление подлой, так что от Гоголя отвернулись не только сторонники того лагеря, который представлял Белинский, но и противоположного лагеря (Аксаков и другие). И главное, беря под защиту Гоголя, как честного человека, несправедливо обвиненного в подлости, автор биографии не может брать под защиту идейные позиции, выраженные в "Выбранных местах...". * Это невозможно сделать, прежде всего, из уважения к Гоголю, который очень скоро сам признал свою книгу заблуждением. Но И. Золотусский защищает не Гоголя, а его заблуждение! "Диалог" между Гоголем и Белинским он интерпретирует таким образом, будто спорили "две России" и будто спор этот не разрешен до настоящего времени.
______________ * Напомню читателям, что знаменитое письмо Бенинского Гоголю было написано по поводу книги "Выбранные места из переписки с друзьями". Белинский увидел в ней попытку морального оправдания кнута и деспотизма.
Путь, который указывал России Белинский, -- путь борьбы с крепостничеством, невежеством, полицейским произволом, бесправием народа, телесными наказаниями, а для начала за "по возможности строгое выполнение хотя тех законов, которые уже есть", и путь "самовоспитания" в духе покорности и пресмыкательства перед сильными мира сего, что предлагал Гоголь в "Выбранных местах...", ставятся И. Золотусским на одну доску, как две точки зрения, заслуживающие не только равного внимания, но и равного уважения. Вносить такой релятивизм в сознание читателей значит не только искажать историческую правду, но и подрывать основы нравственности.
Появление в серии ЖЗЛ таких книг, в которых историческая правда подменяется мифами (в этом отношении рядом и даже впереди книги И. Золотусского стоят "Гончаров" Ю. Лощица* и Островский М. Лобанова**), не может не вселять тревогу. Однако еще большую тревогу вызывает та искусственная атмосфера, какая создается вокруг этих книг. Нам усиленно твердят: "Эти книги спорные!" Но спорность создана искусственно. Материалы дискуссии в "Вопросах литературы" показывают: все, кто выступал против, выставили веские аргументы; все кто за, не оспорили их, но противопоставили голословное "несогласие". Какая же это "спорность"?
______________ * Лощиц, Ю.М. Гончаров, М., "Молодая гвардия", 1977, 351 стр. ** Лобанов, М. П. Островский. М., "Молодая гвардия", 1979, 382 стр.
Критик Ю. Селезнев (он же заведующий редакцией ЖЗЛ)* активно выступает в печати как защитник "незыблемости" классического наследия. Он мечет громы и молнии в так называемых модернистов, то есть в тех, кто пытается как-то по-своему, нетрадиционно истолковать некоторые страницы великой русской литературы. А вот в дискуссии на страницах "Вопросов литературы" Селезнев вдруг заявил себя сторонником "нового", "современного", "нетрадиционного" прочтения классики. Именно за такое прочтение он превозносит книги Ю. Лощица, М. Лобанова и И. Зотусского, изображая дело так, словно эти авторы стараются по-современному подойти к классике, а отсталые ортодоксы "побивают" их цитатами из Белинского и Добролюбова, словно после них и сказать ничего нельзя.
______________ * После Ю. Н. Короткова, которого изгнали из ЖЗЛ за идеологически "вредную" линию, серию возглавил Сергей Семанов, а после того, как его назначили главным редактором журнала "Человек и закон" (в карьерном отношении это был подскок на несколько ступеней), серию ЖЗЛ возглавил Юрий Селезнев.
Не могу пройти мимо еще вот какого обстоятельства. "Вопросы литературы" вынесли на обсуждение не только "Гоголя", "Гончарова", "Островского", но и другие книги о писателях, вышедшие в серии ЖЗЛ в последние годы, среди них "Герцен" В. Прокофьева* и "Писарев" Ю. Короткова.** В. Жданов *** сказал несколько добрых слов в адрес этих книг, но его никто не поддержал. Никто и не оспорил. О чем спорить, если это бесспорно хорошие книги. В литературном отношении они нисколько не уступают трем "спорным" (на мой взгляд, превосходят их), а в научном отношении тут и сравнивать нечего: книга Ю. Короткова, например, это подлинное открытие Писарева. Писатель-исследователь больше двадцати лет отдал этой работе, почти вся книга основана на новых, найденных самим автором архивных материалах. Подробной биографии Писарева не было - теперь она есть. Капитальное приобретение для критики, литературоведения, истории русской общественной мысли, для биографической литературы. Может быть, книга Ю. Короткова "ортодоксальна"? Нет! Многие из тех ходячих ярлыков, какие были наклеены на Писарева, соскоблены автором. Но сделано это аккуратно, тонко, с любовью к исторической правде как она есть, а не к "мифологии", не к сенсационной "спорности". Но никто не называет этот труд подвигом - книгу почти не замечают.
______________ * Прокофьев В.А. Герцен, М. "Молодая гвардия", 1979, 400 стр. ** Коротков Ю.Н. Писарев, М. "Молодая гвардия", 1976, 368 стр. *** В.В. Жданов был видным литературоведом, автором многих книг, в том числе биографий Добролюбова и Некрасова в серии ЖЗЛ.
Все это не так парадоксально, как кажется с первого взгляда, ибо, в ущерб книгам подлинно талантливым и добросовестным, критики определенной ориентации целенаправленно поднимают шумиху вокруг недоброкачественных произведений тоже строго определенной ориентации. Делается это не из-за литературных или научных достоинств, не из-за "незыблемой" или, напротив, "новой" трактовки классики, а потому что в указанных произведениях проводятся идеи, направленные на подрыв нравственных ориентиров, на которых базируется общественное сознание. Стремясь дезориентировать читателей в указанном отношении, авторы и идут на мифологизирование исторической правды и классической русской литературы. Не случайно Ю. Лощиц объявляет Гончарова создателем "мифологического реализма". Это понадобилось биографу для того, чтобы перетолковать в обратном истинному смысле идейно-художественное содержание великих творений писателя. Когда Обломова, олицетворяющего физическую и моральную деградацию уходящего с исторической сцены крепостничества, объявляют "положительным героем мира Гончарова", а действительно положительный герой его мира Штольц возводится в ранг дьявола, "князя тьмы" (Ю. Лощиц); когда Кабаниха, олицетворяющая самодурство темного буржуазного быта, становится чуть ли ни положительным героем мира Островского, а Катерина - отрицательным (М. Лобанов); когда освободительное движение в России XIX века объявляется бесовщиной, тайно направляемой из зарубежных масонских центров (Ю. Лощиц), а борьба лучших людей России за женское равноправие трактуется как половая распущенность (М. Лобанов); и, наконец, когда апология лакейства и крепостничества в "Выбранных местах..." Гоголя объявляется "путем исторического развития", равно пригодным для России, как и борьба с крепостничеством (И. Золотусский), -- то "спор" выходит далеко за рамки академических проблем литературоведения и биографического жанра.
Нарушение демократических норм проведения творческих дискуссий, допущенное В.И. Гусевым, а также те соображения, которые из-за этого нарушения я не мог высказать, считаю необходимым сделать известными (хотя бы в том кратком и фрагментарном виде, как они здесь изложены), по крайней мере, в нашем узком писательском кругу. Не являясь делегатом Конференции Московской писательской организации, которая должна состояться в ближайшие дни, прошу Вас, как Первого секретаря правления, зачитать это письмо перед делегатами Конференции.