Рыбас Святослав. Что вы скажете на прощанье?

Рыбас Святослав Юрьевич

Что вы скажете на прощанье

   Святослав Юрьевич Рыбас
   Что вы скажете на прощанье?
   Карташева положили в отдельной палате, чтобы больные не видели, как он умирает. Он не приходил в сознание. Его лицо, отсиненное щетиной, было влажно, грудь едва приподнималась. Вадим смотрел на него с тоскливым любопытством. Он тоже подолгу задерживал дыхание, в легких жгло, и Вадим чувствовал, как трудно отцу. Ему еще не было жаль отца. Нужна привычка к умирающему, но отцу было сорок девять, он телесно крепок даже теперь, и сын думал о нем как о живом человеке. И еще у него была досада. Он ее стыдился; но она была - как же это ты, отец?
   Четыре года назад мать Вадима оставила отца. Муж был старше ее тринадцатью годами, она не любила его. Сын не мог этого знать, с него было довольно угнетающего чувства вины, которое он испытывал с раннего детства, неверность матери и ревность отца породили это чувство.
   Вадим был неуверен в себе, самолюбив.
   Мать не позвала его с собой. Он был оскорблен, хотя знал, что не поехал бы, считая мать виновницей семейного несчастья. Она сказала Вадиму:
   - Ты еще не понимаешь, как бывает в жизни. С ним тебе будет лучше, а ко мне ты будешь приезжать.
   Все решилось в один день. Мать уехала и увезла с собой много вещей.
   Внешне жизнь Вадима изменилась очень сильно: он нес все заботы по дому и распоряжался деньгами, он был свободен от всех проявлений родительской власти в материальном отношении; в нравственном он уже прежде освободился...
   Отец захрипел. Вадим взял со стула стакан с водой и с чайной ложки напоил его. Вода стекала по щекам, на подушке расползалось пятно. Вадим нажал кнопку в стене - пришла медсестра, вздохнула и позвала врача.
   Врач Маркова, седая розоволицая женщина, измерила давление. Вадим тупо глядел на мощную руку отца, перетянутую черным жгутом.
   - Двести пятьдесят на сто семьдесят.
   Страшные силы разрывали отца изнутри.
   - Вадим, идите лучше домой. Уже поздно... Маша подежурит.
   Отцу сделали укол и дали кислород. Вадим тоже попробовал подышать из серо-зеленой подушки, но сил у него не прибавилось. Он ничего не почувствовал в пахнущей резиной теплой струе. Он спрятал под халат осевшую плоскую подушку, пробрался на первый этаж; под лестницей стоял голубой баллон. Отвернул ребристый вентиль и вставил латунную трубку переходника в подушку. Подушка надулась, как мяч. Он закрыл вентиль и оглянулся: за спиной стояла дежурная санитарка и глядела на него со страхом.
   - Взорвешьси-и!.. Кто тебе дозволил лезть?
   Вадим отмахнулся от нее.
   Ночью ничего не случилось, и наутро обессиленный Вадим ушел.
   Больничный двор закрывала сырая тень кленов. Было пусто и по-раннему тихо. Вадим почувствовал эту пустоту вокруг. Он подумал: "Как жить дальше?"
   Поливальная машина толкала по улице веер радуги, потом она уехала. Вадим опустил голову. Сейчас он где-нибудь позавтракает. Надо пойти на консультацию по дипломному проекту. И еще к отцу на работу... А что еще? Бог его знает.
   * * *
   Он приехал в техникум, но что-то его остановило, и он не пошел к руководителю дипломной работы Качановскому, как хотел прежде. "Зачем? думал он. - Теперь не нужно".
   Ему оставалось сделать всего лишь два чертежа.
   Он направился к директору техникума Валькову и попросил отсрочку. Он знал, что просить бессмысленно. Вадим был принят в техникум тридцать первого августа, после того, как за один день сдал экзамены. Все это было против обычного порядка, но отец позвонил Валькову, и тот не решился отказать. Из-за давнего одолжения Вальков недолюбливал Вадима все четыре года.
   Директор был маленький сухой человек; желтоватая блестящая кожа туго обтягивала его лысую голову. Он недослушал студента, сказал, что Карташев-старший не берег себя, не отдыхал как следует, не лечился, вообще-то и у него, Валькова, здоровье ни к черту, а на курорт все некогда да некогда.
   "Не надо было просить", - подумал Вадим.
   - Защищаться будете с группой. На осень не могу.
   Вадим крепко хлопнул дверью.
   Он зачем-то зашел в первую аудиторию, посмотрел на графики пусковых токов электродвигателя, висевшие на стене, на распахнутые окна. Те же деревья виднелись за окнами, те же зеленые клены, что и четыре года назад. Вадим нащупал шершавую крышку своей парты. Выкрашенная в белое, она не напоминала о том, что под новой краской есть старая, черная. Прежде не знали о влиянии цветов на зрение студентов.
   * * *
   Качановский завтракал в своем кабинетике, заставленном осциллографами, генераторами, действующими макетами шахтных подъемов, комбайнов и каких-то вещей, давно устаревших и потерявших всякий смысл, кроме того, что старик привык к ним.
   - Привет, спортсмен, - сказал он. - Ты ел?
   Вадим отказался и стал ждать, пока тот доест бутерброд с вареной колбасой. Руки у Качановского были усыпаны старческими родинками.
   - Я просто так, - сказал Вадим. - В гости пришел.
   Качановский кивнул.
   - Что с дипломом?
   - Меня в сборную республики включили, - соврал Вадим. - Во взрослую.
   - Надо ехать?
   - Надо. Во Львов.
   - Плохо, спортсмен... Не поедешь.
   - А если защиту на осень?
   - Из-за каких-то сборов? Нет, Карташев... Хочешь в шахматы? Надо развивать симультанное мышление.
   "Черт с ним! - подумал Вадим. - Не буду просить".
   На улице тени исчезли, асфальт раскалился. Вадим поехал домой.
   * * *
   Дома он выкупался и переоделся. Из зеркала на него глядел худощавый верзила с перебитым горбатым носом. Под глазами наливались мешки, они напоминали о прошлой ночи.
   В письменном столе отца он взял деньги. В ящике увидел ключи от сейфа и тоже взял их. Ему было интересно узнать, что храпит отец на работе, надо было пойти в институт и забрать все его вещи.
   Сквозь залепленное паутиной окно гаража просачивался размытый свет. Вадим включил электричество, запыленная "Победа" засеребрилась. Сладко пахло бензином и промасленной ветошью. Когда-то давным-давно Вадим засовывал нос в канистру из-под бензина и с наслаждением дышал, пока отец не давал по шее.
   - Поедем? - сказал "Победе" Вадим.
   Скорость зажигала его. Промелькнула школа, в которой он учился, отскочил назад тускло светящийся купол планетария, проплыл черно-синий пик террикона шахты, где Вадим проходил практику...
   Он свернул с бетонки на грейдер. Скорость не уменьшилась: так же стремительно и незаметно, как и дома, отлетали назад деревья придорожной лесополосы справа и желтое поле подсолнухов слева. Впереди была автозаправочная.
   На обратном пути Вадим остановился. Пыль сразу осела на его ботинках, но дальше трава была свежей. Розовели клубочки клевера, белели гроздья борщевика, и то здесь, то там торчали жесткие стебли молочая. По дороге проносились грузовики, дрожали листья на ветках, кружились пчелы.
   Вадим изумленно глядел на яркую солнечную поляну; ее теплые цветочные запахи, ее шорохи и жужжание были ему странны. Он чувствовал, что все это живет. Для восемнадцатилетнего человека с его грубыми и конкретными представлениями о жизни нынешнее ощущение было новым. Разве стояли рядом жизнь человеческая и существование степной травы?
   Вадим смутился и вернулся в машину. Он нажал на сигнал. Ясный бессмысленный звук несся над поляной.
   "Я умру, а все будет по-прежнему, - думал Вадим. - Как нелепо устроено!"
   Но умирал не он, а его отец, и Вадим почувствовал себя виноватым.
   Он завел мотор и тронулся. При виде встречных грузовиков Вадима брал страх. Прежде с ним такого не бывало.
   Он взбежал на больничное крыльцо, толкнул его и остановился. На стене висел список больных, отец был последним. "Очень тяжелое состояние". Вадим рванулся по лестнице вверх. Санитарка крикнула, чтобы взял халат.
   Палата была в самом конце темного пустого коридора.
   Отец повернул к нему голову. Он водил правой рукой перед глазами, словно что-то пытался снять.
   - Это я, - тихо сказал Вадим. - Я - Вадим.
   Отец продолжал водить рукой перед глазами. Вадим сел на кровать и тронул отца за плечо. Отец нащупал его руку и прижал к своей щеке.
   Пришла Маркова, за ней - дежурная из санпропускника.
   - Вот! - сказала санитарка. - Прется! Не слухает.
   - Принеси халат, - отослала ее Маркова. - Здравствуйте, Вадим... Вот видите - уже улучшается.
   Отец повернулся на ее голос и сжал рот.
   - Ничего, ничего... Поставим вас на ноги! Вадим, зайдите потом ко мне.
   Голос ее был бодр и лжив.
   Но к Марковой Вадим входил с надеждой.
   Врач избегала его взгляда и рассеянно перелистывала тонкую тетрадку с историей болезни.
   - Мы должны быть готовы ко всему... Поймите, Вадим. Давление не спадает, мозговые сосуды травмированы и долго не выдержат...
   - Может, его надо в Москву?
   - Он умрет в самолете.
   - Но что же делать?!
   - Будем ждать... Мы вводим магнезию. Это должно помочь.
   Она жестко посмотрела на Вадима, седая женщина, полустаруха, и он понял, что она тоже устала, а Вадим ее утомлял. Он отвел глаза.
   - Что с вами? - спросила Маркова. - Успокойтесь, Вадим... Если он и выживет, то останется инвалидом. Слепым, парализованным инвалидом.
   * * *
   Вадим поехал в институт, в другой конец города. В отцовском кабинете Неплохов принимал иностранную делегацию. Он предостерегающе поднял маленькую костлявую руку, но Вадим взмолился:
   - Позвоните в Москву! Отец умирает!
   - Знакомьтесь, господа... Карташев-младший.
   Иностранцы улыбались. Они ничего не знали о слепоте, о Марковой, о Валькове - чужие люди. И они улыбались не отцу, и тем более не Вадиму, а просто так.
   Неплохов сидел за отцовским столом, какого черта? Ему была на руку скорая смерть Карташева, он мог надеяться перебраться в этот кабинет. "О, чтоб вы все провалились!" - воскликнул про себя Вадим.
   Неплохов подошел к нему и зашептал, давя рукой на плечо, наклоняя к себе:
   - Вадь, в Москву я позвоню... Ты извини, это иностранцы. Они не поймут, что у нас на душе.
   Он сделал упор: "у нас".
   - Подожди полчасика. Я на шахту с ними, так и быть, не поеду, и мы потолкуем.
   - Ладно... Я вечером вам позвоню.
   Он медленно вышел.
   * * *
   Дома что-то произошло. Какая-то перемена была даже в запахе - пахло духами. Из отцовской комнаты вышла женщина.
   Он не шелохнулся, когда она поцеловала его, только чуть повел головой, чтобы не в губы. Она отстранилась, и он увидел, как мать постарела. Сквозь пудру ее лицо светилось желтизной, волосы поредели и были плохо покрашены.
   - Вон ты какой... - сказала она и не договорила до конца.
   По ее тону он догадался, что она имеет в виду. "Большой, незнакомый, чужой".
   - Я виновата перед вами, - вымолвила она и заплакала.
   Он пошел умываться. Долго плескал водой, бесцельно набирал ее в пригоршни и сливал. Войдя в свою комнату, увидел мать. Она смотрела на фотографию Кассиуса Клея, лежавшую под стеклом письменного стола.
   - Ты зачем приехала? - спросил он. - Отец при смерти.
   - Я знаю, - перебила она. - Я буду ухаживать за ним.
   - А, - сказал Вадим.
   - Но я вернулась! Я пойду в больницу, он меня простит...
   Она замолчала, глядя на Вадима униженно и нежно. Он дрогнул. Он ощутил, что не может возразить, что у него нет ни мужества, ни сил стать судьей ее жизни с отцом.
   Ему хотелось обнять мать и утешить; он не сдвинулся с места.
   - Мне надо идти, - сказал Вадим. - Ты поешь... В холодильнике там все есть. - Он кивнул и быстро вышел.
   Из отцовской комнаты он позвонил Неплохову.
   - А я собрался тебе звонить, - сказал тот. - Должны из Москвы прислать хорошего нейрохирурга.
   - Я сейчас приеду, - проговорил Вадим и дал отбой. Мать стояла в коридоре и молча глядела на него.
   - Я скоро вернусь, - сказал он.
   - Ты в больницу? - спросила она. - Я с тобой...
   Ее голос звучал безнадежно. По-видимому, сейчас мать не верила, что Вадим возьмет ее.
   Вадим отвел взгляд.
   - Я с тобой, - решительнее повторила она.
   Он покачал головой.
   - Я еду к Неплохову.
   Он услышал свой неуверенный, фальшивый голос и растерялся от мысли, что его слова прозвучали лживо, и мать наверняка не поверила.
   * * *
   У Неплоховых дверь ему открыла высокая черноволосая девушка. Вадим настороженно поглядел на нее. Он не думал, что у Неплохова есть дети.
   - Вы дочь? - спросил Вадим у девушки.
   - Я Дарья, Даша, - улыбнулась она. - Ты Вадим? Папа тебя ждет. - Она пригласила его в свою комнату. - У нас маленькая квартира. Там - мама, тут я, а ему и негде...
   Дарья почему-то показала на большую семилинейную керосиновую лампу с зеленым абажуром, стоявшую на журнальном столике. Столик был старый, темный, местами протертый до светло-желтой древесины.
   - Вот вы где! - сказал Неплохов, войдя в комнату. - Здравствуй, Вадим... Даша, это Вадим Карташев... Он заканчивает горный техникум. Хороший спортсмен... Вот так.
   - Шахта? - произнесла Даша. - Бедный Йорик...
   - Почему же Йорик? - спросил Вадим.
   - Это из "Гамлета".
   - У нее вот-вот выпускные экзамены, - объяснил Неплохов. - Погоди, Даша. Нам с Вадимом надо поговорить.
   Девушка оставила их одних. Неплохов одернул выпущенную поверх брюк летнюю сорочку и строго сказал:
   - Нейрохирург будет.
   - Я хочу забрать в институте отцовские вещи, - ответил Вадим. - Я хочу, чтобы мы поехали сейчас.
   - Зачем такая спешка? - пожал узкими плечами Неплохов. - Пусть пока лежат.
   - Пока! - усмехнулся Вадим. - Что такое "пока"? Моя мать приехала. Завтра она пойдет в больницу...
   - Вот как? - не сразу ответил Неплохов. - Что же делать?
   Он подошел к окну и поглядел на улицу.
   - Ты на машине?
   - Да.
   - Ее нельзя допускать в больницу. - Неплохов, не поворачиваясь, по-прежнему смотрел в окно. - Прости, Вадим, не наше это с тобой дело. Но он беспомощен, и решать должен ты. Если она там появится, он может переволноваться. Все может случиться... - Неплохов повернулся. - Звони дежурному врачу. Скажи, чтобы никого не пропускали.
   Вадим молчал.
   - Как хочешь, - сказал Неплохов. - Тогда позвоню я.
   Он вышел, из прихожей донесся его напряженно поясняющий голос. "Беспомощен", - повторил про себя Вадим.
   Вернулся хозяин дома. Он улыбнулся.
   - Будем чай пить! Даша на стол собирает.
   - Что в больнице? - хмуро спросил Вадим.
   - По-прежнему. Дежурит Маркова. Я ей объяснил, она поняла...
   - Ничего она не поняла, - махнул рукой Вадим. - Поехали в институт.
   "Победа" быстро шла по вечерней улице. Проехали мост, в воде отразились окна домов и фонари набережной.
   - Да не гони! - сказал Неплохов.
   Справа расстилалось темное поле пустыря. Было хорошо видно, как по другой улице к перекрестку мчится какая-то машина. Вадим сбросил газ.
   - Тебе надо бы переписать отцовскую сберкнижку на себя, - посоветовал Неплохов. - Я, наверно, переведу его на пенсию. Понимаешь, институту нельзя без руководителя.
   - Я убью вас, - сказал Вадим.
   - Почему? - спросил Неплохов.
   Вадим выжал педаль акселератора.
   Перекресток приближался. Вадим не тормозил. "Черт с вами!" - подумал он. В нескольких метрах от них вспыхнули фары "Волги". Завизжали тормоза.
   Неплохов вскрикнул. Через сотню метров Вадим остановился.
   Неплохов выскочил из машины. Вадим медленно поехал дальше, но затем спохватился и повернул обратно.
   По тротуару торопливо шагал маленький человек в светлой сорочке навыпуск.
   Вадим притормозил и позвал:
   - Валентин Алексеевич! Нам надо в институт.
   - Эх ты! - сказал Неплохов. - Разве я виноват? Дурак ты, Вадим!
   Вадим вышел и догнал его.
   - Не выгоняйте отца на пенсию!.. Я вас прошу! Прошу! Понимаете?
   * * *
   Они включили свет в директорском кабинете. В углу за селектором стоял грубый коричневый сейф. Вадим открыл его.
   Неплохов сортировал бумаги. Вадим сложил в стопку авторские свидетельства.
   К маленькому отделению был свой ключ. Он туго повернулся в скважине, и Вадим увидел несколько запечатанных конвертов. На них не стояло никаких надписей.
   Он надорвал один.
   "...Я вижу в нем себя. Вадим - это смысл всей семейной жизни. Когда мы женились, мы не могли предположить, что он окажется главным. А все остальное ушло.
   У Вадима нет матери. Он ожесточился. Однажды он вернулся с соревнований и рассказал об одном бое. Он говорил, что от его удара какой-то паренек лишился сознания на полчаса. Он сказал: "Надо было выиграть, я и старался. В худшем случае я бы валялся на полу вместо него". Вадим иногда жесток, как все дети в его возрасте. Но это должно пройти..."
   Вадиму стало неловко за отца. Зачем он писал матери? Знал же, что она с ним делала.
   - Все! - сказал он. - Идемте.
   - А что в конвертах?
   Он пожал плечами. На прощание он еще раз оглядел кабинет, потому что думал, что теперь уже никогда не будет здесь. На никелированной вешалке висели пустые плечики для плаща. Окна были зашторены, а стол чист. Пахло пыльным, застоявшимся воздухом. Вадим вздохнул и снял с кольца ключи от сейфа.
   На улице уже началась ночь. Дома светились окнами. Старик в майке открывал форточку; у стола склонилась молодая женщина; с открытого балкона доносилась музыка.
   * * *
   Отец болел долго. Вадим большую часть дня проводил в больнице, а по вечерам чертил дипломный. Отца еще не переводили на пенсию, но уже было ясно всем, что в институт он больше не вернется.
   Мать собралась уезжать, в больницу она так и не смогла пройти.
   Перед отъездом она сказала Вадиму:
   - Ему не нужна была моя любовь! Он сам виноват.
   Мать уже выглядела моложе своих лет, оттого что подкрасила волосы.
   - Ты куда едешь? - спросил Вадим. - К своему... мужу?
   - Какому там мужу! - она даже засмеялась. - Кому я нужна?
   Ему было тягостно прощание. Он подумал, надо ли говорить про те письма или просто отдать их? "Потом", - решил он. "Потом" значило "после смерти". Но эта мысль походила на приговор, и Вадим отдал отцовские письма.
   - Мне? - удивилась мать. - Я их возьму. Нет, нет!
   Она сделала отталкивающее движение. Кажется, она боялась их брать.
   Вадим больше ничего не говорил. Помолчали.
   - Ну до свидания, сын, - произнесла мать. - До свидания, Димка.
   * * *
   Наступила пора защищать дипломный проект. Ребята собрали деньги для ресторана, и никто не признавался, что боится защиты. Вадим попал во вторую группу, ее пустили после обеда, когда все уже устали ждать.
   Вальков и Качановский сидели за одной партой и с печалью глядели на Вадима. Неплохов курил в окно.
   Вадим знал, что защитится в любом случае. Ему хотелось, чтобы все прочли его дипломный проект, тридцать вторую страницу, где резко написано: "Шкивы подъемника принимаю деревянные, так как все равно никто но прочтет этого".
   Он приколол чертежи к доске и ждал.
   - Что у тебя, Карташев? - поторопил Вальков и махнул рукой, точно благословлял.
   Незнакомый лысый мужчина в шелковой сорочке с короткими рукавами раскрыл его дипломный проект.
   - Что за вклейки? - проворчал он. - Неаккуратная работа!
   Он заглянул в титульный лист:
   - Карташев... Это не тот? А-а... Ну все равно, надо бы поаккуратнее...
   Вадим не помнил, чтобы делал какие-то вклейки.
   - Это не мой проект, - сказал он.
   - Ваш. Не волнуйтесь, молодой человек. Можете начинать.
   Вадим обвел взглядом комиссию. Значит, кто-то торопливо вклеил обоснование с правильным текстом? Лица Качановского, директора, Неплохова были бесстрастны. Но кто-то из них... Поднялась и опустилась на зеленую скатерть высохшая рука в старческой "гречке", глаз прищурился, улыбнулся. Качановский. Неприязненно морщился Вальков. Неплохов скучал, поглядывая в окно.
   Вадим вдруг занервничал, сбивчиво рассказал, как работает автоматика.
   Лысый незнакомец задал несколько вопросов, и он едва нашел ответ.
   - Предлагаю удовлетворительно. Рецензия оценила работу как отличную? Н-да, товарищи...
   В конце концов диплом приняли, написали в протокол - "хорошо". И все кончилось.
   На улице было солнечно, лето начиналось, на асфальте лежали ажурные тени. Дрожали кроны кленов и дрожали тени. На скамейке сидели вольные, беззаботные ребята с первого курса. Вадим был старше их на несколько лет и, как всегда это водится, считал разницу в возрасте огромной. Но он подошел к ним и улыбнулся.
   - Привет, парни!
   - Привет, Карташ! - весело и фамильярно отозвались первокурсники. - Как защитился?
   Тоном своим они показывали ему, что не признают никакой границы.
   - На четверку, - сказал Вадим. - Теперь я ваш пращур.
   Он присел на скамейку в тени кленов. Снизу было видно угол черной доски, белые квадраты чертежей и чью-то торопливую руку с указкой, передвигавшуюся неуверенно рывками.
   Вадим до конца еще не понял того, что он уже защитился, что учебы больше не будет, - он все еще не избавился от ощущения, что стоит перед комиссией, что может влипнуть из-за своего выверта с деревянными шкивами.
   Вадим откинулся назад, свесил руки за спинку скамейки. Посмотрел в сторону первокурсников. Они стояли рядом с ним и бубнили одно и то же о скором экзамене по электротехнике; они были сами по себе, а Вадим сам по себе.
   Здесь он и вырос... Все пролетело неизвестно как скоро: в учебной суете, беспечной удали экзаменов, работе в колхозе, грубоватых шутках парней, в вечеринках, первых танцах, страхе перед девушками, первых поцелуях, в первых успехах в спорте, первой острой славе - пролетели четыре быстрых года. Они смяли, скрутили, переплавили пятнадцатилетнего Димку и вынесли его, уже взрослого, к этой толпе первокурсников, нескладно бубнящих о страшном экзамене.
   Дождавшись конца защиты, он пошел со своими товарищами в ресторан.
   * * *
   Утром отец Вадима проснулся от горя. Он раскрыл свои незрячие глаза и провел перед ними здоровой рукой. Он почувствовал какое-то мельчайшее изменение света, как будто тень пробежала перед ним, и понял, что наступает день.
   Через отворенное окно доносились в палату звуки проезжавших машин, ровный шорох деревьев и чей-то голос, то приближающийся, то удаляющийся. Наверно, кто-то из больных ходил под окном но террасе.
   Он привык следить за временем по окружавшим его звукам. Сейчас было около семи часов; пожалуй, даже еще меньше, потому что обычно в семь за стеной начинало говорить радио, но его еще не было слышно.
   Он уже привык к своей неподвижной, погруженной в темноту жизни. Он привык к тому, что обе половины его тела, здоровая и омертвевшая, непрерывно борются друг с другом. От этой борьбы зависело, умрет ли он или останется жить. Но в это утро он вдруг ощутил усталость. Его душа, сердце, мозг и даже самая малейшая кровинка как будто вопили об этой тяжкой усталости и хотели, чтобы все скорее кончилось. Умрет он или останется жить, но только чтобы скорее это решилось!
   Он взялся здоровой рукой за холодную железную спинку кровати и подтянулся. Сердце застучало. Он передохнул. Потом нащупал вторую, неживую руку, положил ее на грудь, но она стала сползать вбок, и он придерживал ее. Он лежал, вытянувшийся, неподвижный, со скрещенными на груди руками.
   Голова была ясной. "Что изменится, когда я умру? - спрашивал он себя и ответил: - Ничего не изменится. Я только лишь перестану думать".
   Он начал прощание.
   Мальчик сидел на растрескавшейся земле. Возле его смуглых маленьких ног топтались белые куры; через ивовый тын свешивались на улицу змейки огуречных побегов; в чистом небе парила птица-ястреб. Мальчик держал в руках большое деревянное колесо и молоток. Рядом стояла деревянная машина. Он поднял голову, улыбнулся.
   Над деревней теплое утро. Оно было спокойное и тихое. Поднимались прозрачные дымки летних кухонь; иногда доносился хрипловатый прерывистый крик молодого петуха, или нежное блеяние овцы, или тревожащий душу своей тоскливой силой рев быка, но все это звучало приглушенно, точно в воздухе вдруг вспыхивало и угасало какое-то едва осязаемое движение, которое не могло одолеть утреннего покоя.
   Мальчик приколотил гвоздем колесо к машине, положил на землю молоток и, быстро подобрав ноги, вскочил. Машина вздрогнула и подпрыгнула. В ней что-то загудело, словно огонь в печи.
   Куры от страха присели и тотчас же разбежались в разные стороны двора.
   - Она поедет! - радостно закричал мальчик.
   Из-под поленницы вылез вислоухий пес Канада. Он взвизгнул, игриво задрал хвост и смело подбежал к машине. Но, ткнувшись носом в ее неживое тело, он попятился, оскалясь и рыча. В его глазах появился ужас. Пес грозил машине, этому непонятному и оттого страшному существу, своими крупными желтыми клыками, шерсть на загривке вздыбилась - Канада останавливался, рвался вперед на полшага, но на этом его отвага заканчивалась, и он снова пятился, пока не прижимался к ногам мальчика. Мальчик засмеялся, вытащил из полотняных штанов хлебную корку и бросил Канаде. Пес отшатнулся, взвыл и забился под поленницу, откуда неотрывно глядел на подпрыгивающую на месте машину. Потом он завыл с таким пугающим отчаянием, словно почуял свой конец.
   Мальчик отступил к воротам, чтобы скорее выпустить на волю ожившую деревянную машину. Он боялся, что ей не понравится трусливая повадка Канады, и она перемахнет по воздуху через огороды и уйдет по шляху в неизвестную сторону. Он не знал, чего от нее можно ждать, и не хотел поворачиваться к ней спиной.
   На соседнем дворе пронзительно заскулила собака. Машина понеслась на мальчика. Он стоял, раскрыв рот, она проскочила мимо него, пробила ворота и замерла.
   Собаки завыли по всей деревне, накликая беду. Мальчик схватил молоток, чтобы разбить машину. Он выбежал за калитку, размахнулся - машина отодвинулась, и он ударил мимо. Он кинулся к ней - она снова отодвинулась. Мальчик швырнул в нее молотком, но молоток, ударившись в дощатый кузов, взлетел и исчез в небе.